Гигевич Василий Семенович
Помни о доме своем, грешник
Василий Семенович Гигевич
Помни о доме своем, грешник
Роман
Перевод с белорусского Максима Волошки
Белорусский прозаик Василь Гигевич в книге "Марсианское путешествие" повествует о необычных аспектах влияния научно-технического прогресса на судьбу человека и жизнь общества. Возможна ли жизнь общества под управлением искусственного интеллекта.
Контакт с внеземной цивилизацией - вот основной сюжет повести "Полтергейст" и романа "Помни о доме своем, грешник".
Появились какие-то новые
трихины, существа микроскопические,
вселявшиеся в тела людей. Но эти
существа были духи, одаренные умом и
волей. Люди, принявшие их в себя,
становились тотчас бесноватыми и
сумасшедшими. Но никогда, никогда
люди не считали себя такими умными и
непоколебимыми в истине, как считали
зараженные. Никогда не считали
непоколебимее своих приговоров,
своих нравственных убеждений и
верований. Целые селения, целые
города и народы заражались и
сумасшествовали.
Ф.М.Достоевский,
"Преступление и наказание".
Часть первая
ЗНАКОМСТВО С АДАМАНАМИ
ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО
"...Вот и сомкнулись круги мои, точнее даже не круги, а все те крутые извилистые стежки-дорожки, на которые вступил я когда-то, выпущенный из материнских рук, и пошел нетвердым шагом: сначала к обеденному столу, потом к порогу хаты, затем, переступив через порог, оказался во дворе, где увидел ворота - и сразу же нырнул в подворотню, чтобы как можно скорее попасть на улицу Житива, которое придется обойти не раз и не два, как космическому кораблю перед отправкой в межзвездное путешествие необходимо сделать несколько витков вокруг Земли, так и мне надо было обойти Житиво, запомнить каждый двор, каждую хату, каждого житивца и только потом рвануть вдаль по стежкам-дорожкам, казавшимся открытыми и прямыми, стоило только механически переставлять невесомые ноги до той поры, до того светлого солнечного мгновения, пока впереди, во что верилось и мечталось, не замаячит нечто огромное и прекрасное, чего до сих пор никогда не видел да и не мог увидеть в знакомом Житиве, должно было замаячить то, что я и представить не мог, знал только и чувствовал, что то огромное и прекрасное как раз и есть счастье, и потому не стоит лишний раз оглядываться, бросая чистый, незамутненный слезою взгляд на все то, житивское, что неподвижно застыло за спиной: и зеленый бор, вплотную подошедший к Житиву, и Житивка за болотом, и само Житиво, где обитали рассудительные спокойные мужики и словоохотливые, вечно в заботах, бабы, где звенели песни протяжные, где по улице бродили домашние животные, с которыми всегда полно хлопот, - все это, соединившись во что-то одно-единое, укрытое низким, в тучах, небом, словно бы заранее смирилось, что его оставляют, как будто в этом и был высочайший смысл: поднять меня на ноги, приучая к деревенскому языку, к работе, к самому Житиву, и отпустить, проверки ради, в белый свет, как птицу из гнезда, не поставив на прощание ни одного вопроса, не бросив ни одного упрека, тем более что в ту солнечную веселую пору мне было не до вопросов и не до упреков, ибо в душе моей царила вера в то, что белый свет вращается не вокруг этой излучистой, спрятавшейся в камышах и ольхе Житивки, в которой я когда-то учился плавать и на берегу которой пишу сейчас эти слова, не вокруг вечно шумящего бесконечного бора, который когда-то мудро, без слов и даже без плакатов и формул учил, приучал к тому, что в мире существует что-то таинственное и загадочное, к чему мы невольно стремимся, и если у нас есть хотя бы капля мудрости, то раньше срока мы не должны прикасаться к этому загадочному и таинственному, а тем более ломать или разрушать (возможно, в этом и есть высшая мудрость - в осознании того, что нам можно, а чего нельзя?), а тем более белый свет - о-о, как много я тогда знал, какой я тогда был смышленый! - не мог вращаться вокруг какой-то маленькой белорусской деревеньки, запрятанной меж лесов и болот, в которой мне все знакомо, начиная с той хаты, в которой я впервые оповестил мир своим криком, и мир сразу же отозвался материнской песней, с той хаты, с конька крыши которой я когда-то пытался заглянуть в конец своих стежек-дорожек, будто тогда, сидя на коньке крыши, с хлебом в руке, я мог увидеть то таинственное огромное и прекрасное, в поисках которого спустя несколько лет я рванул без оглядки, оставив, постаравшись забыть, не только хату, этот высокий порог, через который когда-то с трудом перелезал в первый раз, но и все остальное, связанное с Житивом: и те песни, которые услышал от матери, от соседок, и ту работу, которой вечно были заняты мои малограмотные родители, даже Евку, которая только тем и жила, что ходила из хаты в хату, как деревенские пастухи, и предсказывала людям близкое счастье, которое вот-вот заглянет в окошко, потому что с муки мука получится и все добром закончится, и за это ее, а может, и еще по какой-то причине (об этом я тогда не задумывался) одевали, кормили кто чем мог: оладьями, щами, бульоном, молоком, а если под богатую руку, то даже и шкваркой, и в том, кто сытнее накормит Евку, был свой шик, как свой шик был когда-то у житивцев, еще до моего появления, и в том, кто лучше встретит старцев, - таким образом я тогда знал: белый свет вращался и будет вращаться не вокруг хаты, не вокруг нашего двора и даже не вокруг Житива, нет, он вращается, как и до сих пор который уже год вращался по своим законам в неизменной вечной карусели, как снег в метель, - все Житиво вместе с Житивкой и бором, вместе с той же Евкой и ее захватанными картами - все это ежесекундно, ежечасно носится вокруг огромных многоэтажных счастливых, веселых заасфальтированных городов, в которых, конечно же, нет и быть не может деревенской грязи, поросячьего виска, коров и тех же маленьких беспомощных Евок с картами, тех же озабоченных вечной работой житивцев, у которых корявые, скрюченные от работы пальцы, которые не умеют одевать белые сорочки и красивые галстуки, которые даже говорить по-городскому и о городском не умеют, а только о своем, деревенском, словом, в тех далеких городах есть все то новое, блестящее и грохочущее, чего нет в Житиве, а города еще быстрее носятся вокруг центра Земли, вокруг той наклонной оси, которую когда-то на уроке показывал Гаевский, а круглая, словно мяч, Земля еще быстрее летит-несется вокруг огромного огненного светила и вместе с ним, бездушным огненным светилом, летит вокруг еще более крупного ядра галактики, той громадной галактики, которая одной из множества песчинок улетает неизвестно куда от такой же песчинки-галактики, и чем дальше, тем быстрее в черной, как сажа, бездушной бездне, которую называют космосом и которая, как потом объяснял мне Олешников, является праматерией, основой всего живого и мертвого, тем пустым, однако загадочным нолем, без которого не могут обойтись не только математики, но и вся природа, потому что, оказывается, эта пустая бездушная бездна делится на что-то и античто-то, на эту и иную сторону реальности, которую мы привыкли видеть, слышать, ощущать, чувствовать, и уже как итог этого разделения (по чьей воле и чьей подсказке? - об этом я почему-то забыл спросить у Олешникова, а теперь уже не спрошу никогда) в мире появились ядра, атомы, звезды, деревеньки тихие, города шумные, леса и реки, эта маленькая беспомощная Евка, и даже я сам, который, как думалось тогда, только ради того и появился в этой вертящейся карусели, чтобы навести здесь порядок или хотя бы разобраться, откуда или с чего начинается отсчет, чтобы потом было легче понять, куда же нас все время несет и что меня ожидает тогда и там, когда навсегда оставлю я не только Житиво, но и вообще все на свете: и ядра, и атомы, и звезды, и планеты далекие, на которых, возможно, стоят такие же или почти такие же Житива и города.
...То, что тогда и там я буду существовать, в этом я был уверен, как был уверен, что дважды два - четыре.
И не потому я был уверен, что каждую весну житивцы справляли большой праздник, - еще в середине зимы начиналась подготовка к нему, даже когда за двойными окнами блестел толстый холодный снег, в моей душе сама собой рождалась мечта о белом горячем песке на берегу Житивки, в котором так хорошо согреться после купания, мечталось еще, глядя на снег, о зеленой пуще за Житивкой, которая неизвестно где начиналась и неизвестно где заканчивалась и в которой кого и чего только нет: и страшные волки, и сладкие ягоды; еще мечталось о настоенных на ароматах звездных вечерах, когда в сумерках так знакомо гудят майские жуки и еще в тех сумерках так славно играть в прятки на задворках хат и хлевов, и все это могло начаться только после того весеннего тихого дня, к которому мать обещала сшить на зингеровской машинке штанишки из темной материи, купленной в Березове и так пахнущей сладким березовским запахом, и поэтому каждый день ждешь не дождешься того светлого утра, не верится даже, что скоро прилетят с юга птицы и радостно запоют, не верится, что скоро наступит то чистое солнечное утро, когда можно будет выскочить со двора на улицу во всем новеньком - в хлопчатобумажных штанишках на бретельках, в новеньких черненьких блестящих сапожках, которые сами несут по земле, даже ноги не справляешься переставлять и потому - падаешь и падаешь, в новенькой сорочке, только вчера подстриженный ножницами, даже чубчик мать оставила, - оглянуться горящими глазами и увидеть, каждой клеточкой тела ощутить, какое чудесное разгорается утро, какое высокое солнце, какое чистое голубое небо, какой чудесный весь мир, в центре которого - вы только посмотрите! - красуюсь я, такой симпатичный, вымытый, с красным яичком в руке, которое только что дала бабушка, лечившая меня этой зимой от дурного глаза, и мне все не верится, что впереди - длинный-предлинный день, как и та жизнь, которая, конечно, никогда не закончится и даже не оборвется, и будет в том дне или завтрак за столом, или игра в "битки" со своими однолетками-заводилами, тот - когда он только наступит? - далекий полдень, когда житивцы станут собираться на кладбище - по двое, по трое или четверо, в окружении детей они будут медленно идти посреди улицы и степенно христосоваться с теми, кто торжественно сидит на скамейках у хат, будто они век не виделись и неведомо когда увидятся, еще будет та минута, когда мать скажет: "Ну что, может, и мы к своим начнем собираться?"
"Ага, - эхом отзовется отец, - пора, чай, люди давно по улице идут, а мы что - хуже или лучше?.." - тогда начнем собираться к своим и мы, и так же, как и все люди, пойдем по Житиву к кладбищу у обрыва Житивки, к тем зеленым бугоркам, над которыми мать обязательно смахнет слезу, вспоминая своих - ее детей, а моих братьев и сестер, которые в войну простудились и умерли, а потом мать станет расстилать на траве белые праздничные скатерки и расставлять на них тарелки...
Ведь мы пришли к своим, и они должны об этом знать. Как и все, мы никогда не должны забывать своих. Может, весь этот праздник и был только ради того, чтобы мы никогда не забывали своих.
Нет, не потому я уверен в вечности своего существования, что когда-то были такие вот дни, совсем не потому.
Просто я и представить не мог, чтобы когда-нибудь мог бесследно исчезнуть, оставить Житиво, где летом такое ласковое солнце, где столько беспричинной радости, где даже слезы сладкие, и потому, расплакавшись, не можешь остановиться, где дни и такие же таинственные темные ночи, когда можешь сколько захочется летать над землей, - чувство вечности праздника было у меня от рождения, и его, думалось, нельзя выбросить или вытравить из моей души ни мудрыми справедливыми словами Аровской, ни рисунками-схемами Гаевского, ни теми многочисленными книгами, прочитанными позже, ни даже убедительными рисунками человека в разрезе, где были нарисованы его органы: номер один - голова, номер два - сердце, номер три - легкие и так далее вплоть до номера пятьдесят восемь... И чем больше меня убеждали, что праздник когда-нибудь закончится, чем чаще ходил я на житивское кладбище, в тот заброшенный уголок, где могилы уже почти сравнялись с землей и только обросшие лишайником памятники напоминали, что на это место тоже кто-то приходил каждую весну и плакал, но вот уже никого не осталось, ни тех, кого хоронили, ни тех, кто хоронил и плакал. Чем больше я все это осмысливал холодным умом, тем больше мне не верилось, что и я когда-то пойду той же дорогой, которой прошло столько людей; мне не то что думалось, а верилось, что я - исключение, может, только это единственное чувство и заставило меня пойти по манящим стежкам-дорожкам, чтобы далеко-далече найти реальное доказательство тому, что тогда и там существует.
Не с этого ли все и началось: с извечного стремления достичь чего-то недостижимого, что тебе и не принадлежит, и все начинается еще с детства, с того мгновения, когда в душу закрадывается мечта о трехколесном велосипеде, а затем уже, чуть позже, неизвестно откуда появляется мысль о стежках-дорожках, по которым ты когда-то поедешь если и не на трехколесном велосипеде, то на попутной машине, а то и просто отправишься пешком к своим манящим вечно счастливым и вечно веселым городам и еще дальше - по тем спиралям, о реальном существовании которых узнал на уроках Гаевского, и, обогнав солнце, понесешься к иным галактикам, все дальше и быстрее, навсегда оставляя знакомый порог хаты, конек крыши, на который когда-то с вожделенным страхом карабкался и карабкался, оставляя Житиво и житивцев, Евку, Житивку и бор, наконец, единственное, что может утолить человеческую жажду познания - чувство полной власти над пространством и временем, и это чувство будет как вершина, как тот конек крыши, с которого когда-то стремился увидеть свои стежки-дорожки.
Это чувство, видимо, заложено в нас с рождения, возможно, его у нас даже в избытке, не потому ли люди так часто и поспешно обрывают и без того тонкие связи с прошлым, даже не представляя, что их ждет впереди. И я тоже не был исключением, был не лучше и не хуже других, и потому так легко и безоглядно пылил по дороге в направлении больших городов, где с помощью Науки, Ее Величества Науки, надеялся открыть и доказать не людям, а себе, что я хотя бы чего-то стою, и не вчера, не сегодня или завтра, а вообще во все времена, ибо в конце концов - завидная логика, которой мне сейчас не хватает, - не мог ведь я из ничего появиться и в ничто превратиться.
Такого быть не могло.
Такого и быть не может.
И потому, чтобы убедиться в своих предположениях, я одержимо занялся медициной.
...Словно ребенок дорогой блестящей игрушкой, которую он в конце концов сломает.
Я верил тогда, что медицина как раз и есть все то, что развеет мои сомнения.
Есть ли в человеке тайна?
Есть ли хотя бы капелька этой тайны?
Ведь если что-то толкало меня вперед, все дальше и дальше от дома, от родителей, значит, что-то во мне есть, и его, наверное, можно найти или увидеть.
Ну, если не увидеть, то хотя бы почувствовать или услышать.
...Как потом я стал догадываться, это вечное искушение чем-то недосягаемым живет не только у меня, и уже от него, от вечного невидимого искушения, мы все вместе постепенно попадаем в этот мировой лабиринт, составленный из шумных загазованных городов, которые ежеминутно всасывают в себя людей и из которых люди уже не находят сил вырваться, из технических строений, ставших настолько сложными, что порой закрадывается сомнение, а кто же для кого создан - машина для человека или человек для машины... войн между народами, современных болезней, аллергенов и всего прочего, на первый взгляд значительного и привлекательного, что обычно называют цивилизованной деятельностью Homo sapiens*.
______________
* Homo sapiens - человек разумный (лат.).
И наконец, как последний виток познания, за которым начинается что-то принципиально новое, с чем до сих пор люди не сталкивались и с чем ныне надо или смириться, или вступать в борьбу, - адаманы.
...Трагедия, видимо, не столько в том, вступать или не вступать в борьбу, а в том, как эту борьбу вести..."
ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА
"Его жизнь и поиски истины заставили взглянуть на все другими глазами и взяться за дневник, чтобы рассказать о нашем пути...
Мы все начинали вместе, и он, Валесский, и я, и ныне всему миру известный историк Лабутько, - сначала у нас были безобидные увлекательные игры, когда мы учились искать то таинственное и невидимое, о существовании которого потом, взрослые, мы так часто спорили.
И в лесу за Житивкой, и у загадочных в вечерних сумерках хат и кустов, и в школьных учебниках, не говоря о близких и далеких Березовах, - везде, где только можно было, мы пытались отыскать то невидимое и таинственное.
А потом я однажды понял, что все, чем заняты мы как в детстве, так и во взрослой жизни, - всего лишь игра, беда многих взрослых, как и моих ровесников, именно в том, что они занимаются подобными играми всю жизнь, для многих не столь уж и важно, какими играми развлекается душа и тело, ибо тогда не нужно размышлять о другом, на другое просто не хватит времени.
...А тем более на поиски чего-то таинственного и загадочного, которое может находиться в самом человеке или в мире, его окружающем.
Когда я это понял, мне стало намного легче, потому что мне стало ясно: если и можно отыскать в мире что-то таинственное и загадочное, то только с помощью физики.
Уже тогда, в юности, когда поступал на физфак, я понял, что физика и техника как раз и есть тот всемогущий фонарь, которым смятенное человечество освещает себе дорогу в бесконечной темной кладовой, называемой познанием.
И что могут люди противопоставить тому реальному и грозному, что называют силой, этому могущественному F, которое вытекает из открытой мной формулы:
F = m * a,
где m - материально-техническая база, а a - наука?
Раньше я верил, что точность моей формулы подтверждена столетиями, достаточно вспомнить боевые топорики и мечи, грозные танки и сверхзвуковые самолеты с подвесками ядерных боезарядов, а тем более сейчас, когда своими глазами видим, какой размах обрела СИЛА: города с громадными заводами и фабриками, ракеты и спутники, роем облепившие земной шар, многочисленные АЭС, ГЭС, ГРЭС, без которых мы уже не можем обойтись, - все это проявление силы".
ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ
"Как мне казалось ранее, оба они несли чушь, и он, Валесский, и Олешников, и это я понял еще тогда, в детстве, когда слушал бесконечно длинные истории бабушки Гельки о ее молодости и тех порядках, которые существовали во времена ее молодости, когда слышал, как долго, прямо-таки бесконечно могли говорить мужики о былом, о том же фронте, с которого им посчастливилось вернуться, - может быть, именно потому, что они ни за что не могли забыть войну и фронт, они так любили носить гимнастерки, галифе и летние военные фуражки.
И в том, что когда-то, давным-давно, еще до моего появления, была на земле жизнь, я не видел большой загадки, почему-то меня удивляло другое, поначалу и мне самому непонятное, поэтому приставал я к людям с теми детскими вопросами, с которыми, наверное, приставали да и пристают дети во все времена.
- Кто мы? Откуда мы здесь появились?
- Местные. Житивцы, - слышал я от них.
- Нет, я о другом хочу спросить... Какие такие местные, - не отступал я.
- Ну, белорусы, если тебе очень уж хочется знать. Как и все те, кто живет в соседних деревнях и говорит по-нашему.
- Откуда же белорусы появились?
- Жили до нас на этой земле. Пахали, сеяли жито, пели песни. Жили, одним словом, детей растили, а те дети, став взрослыми, сами своих детей растили. Так вот и велось, цепляясь одно за другое...
- И долго?
- Долго, дитятко.
- И до войны с немцами?
- И до войны тоже. И не только до войны с немцами, а и до той еще, сидя на печке, баба Гелька замолкала, долго, забывшись, смотрела в угол хаты, словно видела там что-то интересное, а потом, как всегда, вздохнув, говорила: - Еще, дитятко, моя бабка мою мать учила песням белорусским. А их же, песни эти, сочинял кто-то. Так что давно все началось, так давно, что я тебе и сказать не могу, когда... Ты уж лучше, когда вырастешь, учителей спросишь. Они все на свете знают. Они тебе все расскажут.
- Выходит, люди правду говорят, что Курганы за Житивом от давней-предавней войны остались?
- Видимо, правду. Говорят, что в конце той войны, когда французы проходили мимо Житива, их какой-то Напалион вел. А здесь его встретили, у самой реки, и разбили, чтобы не ходил сюда больше.
- Так сколько же их было, войн-то?
- О-о, дитятко, и сосчитать трудно, сколько крови людской на земле нашей пролилось.
И тут я постигал то главное, о чем никак не мог выспросить сразу: а как же мы, белорусы, смогли выжить, если столько крови пролилось?..
И поэтому после окончания школы я пошел учиться на истфак. Только там, считал я, в истории народа, можно найти ответ на этот вопрос".
Раздел первый
К ИСТОРИИ ВОПРОСА
Адаманы* появились, как сейчас полагают, не вчера и не позавчера, видимо, они были и в древности, еще тогда они могли сеять панику и страх среди людей. Другое дело, что о тех давних временах мы, к большому сожалению, мало что знаем: чем древнее, тем меньше. Об этом свидетельствует такой простой и в то же время логический факт: время появления на Земле жизни, как и Homo sapiens, не может быть установлено точно, все новые и новые археологические исследования (достаточно вспомнить последние раскопки на берегу реки Конго, а тем более все, видимо, читали об открытых недавно следах стоянок и даже целых цивилизаций(!) людей в Гималаях) отодвигают время появления на Земле человека разумного не только на тысячелетия, но и на целые миллионы лет назад. Возможно, мы мало знаем об адаманах еще и потому, что в то далекое туманное время их деятельность проявлялась не в столь ярко выраженной форме.
______________
* Адаман, адаманы - в этимологии этих слов, впервые введенных медиком Валесским, лингвисты и по сей день не могут точно разобраться. Так, например, некоторые лингвисты полагают, что эти слова состоят из двух частей: русск. ад - пекло и нем. Манн - человек. Отсюда в переносном смысле эти слова можно объяснить как человек (люди) ада (пекла), или черт (черти). Другие лингвисты считают, что слово адаман (адаманы) происходит от другого словосочетания: русск. ад и англ. мани - деньги. Из этого лингвисты делают вывод, что слово адаман означает адские деньги, или деньги, подаренные людям дьяволом.
В последнее время в связи с заявлением ВОПИ (см. текст ниже) большинство лингвистов склонны считать, что адаман происходит от слова Адам - первочеловек...
Хочется привлечь внимание к высказываниям и мыслям некоторых всемирно известных ученых-исследователей, прозвучавшим в свое время накануне открытия адаманов и которые ныне почти забыты людьми и прессой. Так, профессор Робертсон из Калифорнии в интервью корреспонденту Ассошиэйтед Пресс заявил:
- Считаю, что определенная загадочность гибели высокоразвитых цивилизаций, цивилизации Шумеров в частности, связана с деятельностью адаманов.
В чем-то схожую мысль высказал в журнале "Археология" известный китайский археолог Ли-Шаоци. Вот что написал он еще тогда, когда не было опубликовано высказывание Робертсона, и что, к большому сожалению, не получило должного внимания: "Проводя археологические исследования в Гималайских горах, мы наткнулись на несколько культурных слоев, отделенных друг от друга десятками и сотнями тысячелетий. Полностью наши исследования еще не завершены, однако уже сейчас я могу авторитетно заявить всему миру, что мы впервые столкнулись с весьма и весьма удивительными фактами, которые нынешнее состояние науки не может объяснить.
Если предположить, что с развитием человеческой деятельности так же постепенно растет техническая и энергетическая вооруженность человечества от каменного топора к термоядерной реакции*, - то как нам объяснить, что в наших археологических исследованиях этой закономерности роста не наблюдается? Наоборот, факты свидетельствуют, что за более высокими культурными напластованиями идут более низкие, хотя по времени они ближе к нам. Например, в культурном слое, датировка которого равна семидесяти тысячелетиям, мы нашли следы урана, стронция, плутония - одним словом, мы нашли все те доказательства, которые свидетельствуют об овладении людьми ядерной(!) энергией. И здесь же, что более всего удивляет, лишь через двадцать тысячелетий мы наталкиваемся на культурный слой, свидетельствующий, что люди в то время - это значит, пятьдесят тысячелетий назад - владели каменными орудиями труда. Как все это можно объяснить? Какая трагедия разыгралась среди людей? Не является ли все это итогом деятельности адаманов?
______________
* Здесь уважаемый Ли-Шаоци не совсем точен. Согласно последним физическим и статистическим исследованиям энергетическая вооруженность человечества растет экспотенциально. Приводим график этого роста, перепечатанный из журнала "Энергетика": по оси абсцисс - отдаленность от нынешних дней в годах, по оси ординат - условное количество энергии, приходящейся на одного человека.
pomni02.gif
Надо отметить, что высокоразвитые цивилизации, видимо, и в самом деле существовали на Земле. Сегодня предположенное мнение почти ни у кого не вызывает возражений. Остатки строений, дошедшие до наших дней, хотя и разрушенные, и поныне вызывают у наших соотечественников удивление и восхищение своим совершенством, многотонные плиты, которые и сейчас невозможно сдвинуть с места ни одним современным краном и которые между тем подогнаны друг к дружке с точностью до сотых и тысячных долей миллиметра, многоверстные взлетно-посадочные полосы, наскальные знаки и рисунки, видимые только с высоты птичьего полета, многочисленные руины храмов и прежде всего известные храмы инков, в размерах которых, как оказалось, зашифрованы данные о строении не только Солнечной системы, но и всей нашей галактики(!) - многие из этих астрономических данных и по сей день не расшифрованы, не объяснены - кости животных, обитавших на Земле тысячелетия назад, в которых находят круглые отверстия, напоминающие следы пулевых ранений, - все это, как и многое другое, общеизвестное даже школьникам, только вершина айсберга, на которую мы еще по-настоящему не взобрались.
Помни о доме своем, грешник
Роман
Перевод с белорусского Максима Волошки
Белорусский прозаик Василь Гигевич в книге "Марсианское путешествие" повествует о необычных аспектах влияния научно-технического прогресса на судьбу человека и жизнь общества. Возможна ли жизнь общества под управлением искусственного интеллекта.
Контакт с внеземной цивилизацией - вот основной сюжет повести "Полтергейст" и романа "Помни о доме своем, грешник".
Появились какие-то новые
трихины, существа микроскопические,
вселявшиеся в тела людей. Но эти
существа были духи, одаренные умом и
волей. Люди, принявшие их в себя,
становились тотчас бесноватыми и
сумасшедшими. Но никогда, никогда
люди не считали себя такими умными и
непоколебимыми в истине, как считали
зараженные. Никогда не считали
непоколебимее своих приговоров,
своих нравственных убеждений и
верований. Целые селения, целые
города и народы заражались и
сумасшествовали.
Ф.М.Достоевский,
"Преступление и наказание".
Часть первая
ЗНАКОМСТВО С АДАМАНАМИ
ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО
"...Вот и сомкнулись круги мои, точнее даже не круги, а все те крутые извилистые стежки-дорожки, на которые вступил я когда-то, выпущенный из материнских рук, и пошел нетвердым шагом: сначала к обеденному столу, потом к порогу хаты, затем, переступив через порог, оказался во дворе, где увидел ворота - и сразу же нырнул в подворотню, чтобы как можно скорее попасть на улицу Житива, которое придется обойти не раз и не два, как космическому кораблю перед отправкой в межзвездное путешествие необходимо сделать несколько витков вокруг Земли, так и мне надо было обойти Житиво, запомнить каждый двор, каждую хату, каждого житивца и только потом рвануть вдаль по стежкам-дорожкам, казавшимся открытыми и прямыми, стоило только механически переставлять невесомые ноги до той поры, до того светлого солнечного мгновения, пока впереди, во что верилось и мечталось, не замаячит нечто огромное и прекрасное, чего до сих пор никогда не видел да и не мог увидеть в знакомом Житиве, должно было замаячить то, что я и представить не мог, знал только и чувствовал, что то огромное и прекрасное как раз и есть счастье, и потому не стоит лишний раз оглядываться, бросая чистый, незамутненный слезою взгляд на все то, житивское, что неподвижно застыло за спиной: и зеленый бор, вплотную подошедший к Житиву, и Житивка за болотом, и само Житиво, где обитали рассудительные спокойные мужики и словоохотливые, вечно в заботах, бабы, где звенели песни протяжные, где по улице бродили домашние животные, с которыми всегда полно хлопот, - все это, соединившись во что-то одно-единое, укрытое низким, в тучах, небом, словно бы заранее смирилось, что его оставляют, как будто в этом и был высочайший смысл: поднять меня на ноги, приучая к деревенскому языку, к работе, к самому Житиву, и отпустить, проверки ради, в белый свет, как птицу из гнезда, не поставив на прощание ни одного вопроса, не бросив ни одного упрека, тем более что в ту солнечную веселую пору мне было не до вопросов и не до упреков, ибо в душе моей царила вера в то, что белый свет вращается не вокруг этой излучистой, спрятавшейся в камышах и ольхе Житивки, в которой я когда-то учился плавать и на берегу которой пишу сейчас эти слова, не вокруг вечно шумящего бесконечного бора, который когда-то мудро, без слов и даже без плакатов и формул учил, приучал к тому, что в мире существует что-то таинственное и загадочное, к чему мы невольно стремимся, и если у нас есть хотя бы капля мудрости, то раньше срока мы не должны прикасаться к этому загадочному и таинственному, а тем более ломать или разрушать (возможно, в этом и есть высшая мудрость - в осознании того, что нам можно, а чего нельзя?), а тем более белый свет - о-о, как много я тогда знал, какой я тогда был смышленый! - не мог вращаться вокруг какой-то маленькой белорусской деревеньки, запрятанной меж лесов и болот, в которой мне все знакомо, начиная с той хаты, в которой я впервые оповестил мир своим криком, и мир сразу же отозвался материнской песней, с той хаты, с конька крыши которой я когда-то пытался заглянуть в конец своих стежек-дорожек, будто тогда, сидя на коньке крыши, с хлебом в руке, я мог увидеть то таинственное огромное и прекрасное, в поисках которого спустя несколько лет я рванул без оглядки, оставив, постаравшись забыть, не только хату, этот высокий порог, через который когда-то с трудом перелезал в первый раз, но и все остальное, связанное с Житивом: и те песни, которые услышал от матери, от соседок, и ту работу, которой вечно были заняты мои малограмотные родители, даже Евку, которая только тем и жила, что ходила из хаты в хату, как деревенские пастухи, и предсказывала людям близкое счастье, которое вот-вот заглянет в окошко, потому что с муки мука получится и все добром закончится, и за это ее, а может, и еще по какой-то причине (об этом я тогда не задумывался) одевали, кормили кто чем мог: оладьями, щами, бульоном, молоком, а если под богатую руку, то даже и шкваркой, и в том, кто сытнее накормит Евку, был свой шик, как свой шик был когда-то у житивцев, еще до моего появления, и в том, кто лучше встретит старцев, - таким образом я тогда знал: белый свет вращался и будет вращаться не вокруг хаты, не вокруг нашего двора и даже не вокруг Житива, нет, он вращается, как и до сих пор который уже год вращался по своим законам в неизменной вечной карусели, как снег в метель, - все Житиво вместе с Житивкой и бором, вместе с той же Евкой и ее захватанными картами - все это ежесекундно, ежечасно носится вокруг огромных многоэтажных счастливых, веселых заасфальтированных городов, в которых, конечно же, нет и быть не может деревенской грязи, поросячьего виска, коров и тех же маленьких беспомощных Евок с картами, тех же озабоченных вечной работой житивцев, у которых корявые, скрюченные от работы пальцы, которые не умеют одевать белые сорочки и красивые галстуки, которые даже говорить по-городскому и о городском не умеют, а только о своем, деревенском, словом, в тех далеких городах есть все то новое, блестящее и грохочущее, чего нет в Житиве, а города еще быстрее носятся вокруг центра Земли, вокруг той наклонной оси, которую когда-то на уроке показывал Гаевский, а круглая, словно мяч, Земля еще быстрее летит-несется вокруг огромного огненного светила и вместе с ним, бездушным огненным светилом, летит вокруг еще более крупного ядра галактики, той громадной галактики, которая одной из множества песчинок улетает неизвестно куда от такой же песчинки-галактики, и чем дальше, тем быстрее в черной, как сажа, бездушной бездне, которую называют космосом и которая, как потом объяснял мне Олешников, является праматерией, основой всего живого и мертвого, тем пустым, однако загадочным нолем, без которого не могут обойтись не только математики, но и вся природа, потому что, оказывается, эта пустая бездушная бездна делится на что-то и античто-то, на эту и иную сторону реальности, которую мы привыкли видеть, слышать, ощущать, чувствовать, и уже как итог этого разделения (по чьей воле и чьей подсказке? - об этом я почему-то забыл спросить у Олешникова, а теперь уже не спрошу никогда) в мире появились ядра, атомы, звезды, деревеньки тихие, города шумные, леса и реки, эта маленькая беспомощная Евка, и даже я сам, который, как думалось тогда, только ради того и появился в этой вертящейся карусели, чтобы навести здесь порядок или хотя бы разобраться, откуда или с чего начинается отсчет, чтобы потом было легче понять, куда же нас все время несет и что меня ожидает тогда и там, когда навсегда оставлю я не только Житиво, но и вообще все на свете: и ядра, и атомы, и звезды, и планеты далекие, на которых, возможно, стоят такие же или почти такие же Житива и города.
...То, что тогда и там я буду существовать, в этом я был уверен, как был уверен, что дважды два - четыре.
И не потому я был уверен, что каждую весну житивцы справляли большой праздник, - еще в середине зимы начиналась подготовка к нему, даже когда за двойными окнами блестел толстый холодный снег, в моей душе сама собой рождалась мечта о белом горячем песке на берегу Житивки, в котором так хорошо согреться после купания, мечталось еще, глядя на снег, о зеленой пуще за Житивкой, которая неизвестно где начиналась и неизвестно где заканчивалась и в которой кого и чего только нет: и страшные волки, и сладкие ягоды; еще мечталось о настоенных на ароматах звездных вечерах, когда в сумерках так знакомо гудят майские жуки и еще в тех сумерках так славно играть в прятки на задворках хат и хлевов, и все это могло начаться только после того весеннего тихого дня, к которому мать обещала сшить на зингеровской машинке штанишки из темной материи, купленной в Березове и так пахнущей сладким березовским запахом, и поэтому каждый день ждешь не дождешься того светлого утра, не верится даже, что скоро прилетят с юга птицы и радостно запоют, не верится, что скоро наступит то чистое солнечное утро, когда можно будет выскочить со двора на улицу во всем новеньком - в хлопчатобумажных штанишках на бретельках, в новеньких черненьких блестящих сапожках, которые сами несут по земле, даже ноги не справляешься переставлять и потому - падаешь и падаешь, в новенькой сорочке, только вчера подстриженный ножницами, даже чубчик мать оставила, - оглянуться горящими глазами и увидеть, каждой клеточкой тела ощутить, какое чудесное разгорается утро, какое высокое солнце, какое чистое голубое небо, какой чудесный весь мир, в центре которого - вы только посмотрите! - красуюсь я, такой симпатичный, вымытый, с красным яичком в руке, которое только что дала бабушка, лечившая меня этой зимой от дурного глаза, и мне все не верится, что впереди - длинный-предлинный день, как и та жизнь, которая, конечно, никогда не закончится и даже не оборвется, и будет в том дне или завтрак за столом, или игра в "битки" со своими однолетками-заводилами, тот - когда он только наступит? - далекий полдень, когда житивцы станут собираться на кладбище - по двое, по трое или четверо, в окружении детей они будут медленно идти посреди улицы и степенно христосоваться с теми, кто торжественно сидит на скамейках у хат, будто они век не виделись и неведомо когда увидятся, еще будет та минута, когда мать скажет: "Ну что, может, и мы к своим начнем собираться?"
"Ага, - эхом отзовется отец, - пора, чай, люди давно по улице идут, а мы что - хуже или лучше?.." - тогда начнем собираться к своим и мы, и так же, как и все люди, пойдем по Житиву к кладбищу у обрыва Житивки, к тем зеленым бугоркам, над которыми мать обязательно смахнет слезу, вспоминая своих - ее детей, а моих братьев и сестер, которые в войну простудились и умерли, а потом мать станет расстилать на траве белые праздничные скатерки и расставлять на них тарелки...
Ведь мы пришли к своим, и они должны об этом знать. Как и все, мы никогда не должны забывать своих. Может, весь этот праздник и был только ради того, чтобы мы никогда не забывали своих.
Нет, не потому я уверен в вечности своего существования, что когда-то были такие вот дни, совсем не потому.
Просто я и представить не мог, чтобы когда-нибудь мог бесследно исчезнуть, оставить Житиво, где летом такое ласковое солнце, где столько беспричинной радости, где даже слезы сладкие, и потому, расплакавшись, не можешь остановиться, где дни и такие же таинственные темные ночи, когда можешь сколько захочется летать над землей, - чувство вечности праздника было у меня от рождения, и его, думалось, нельзя выбросить или вытравить из моей души ни мудрыми справедливыми словами Аровской, ни рисунками-схемами Гаевского, ни теми многочисленными книгами, прочитанными позже, ни даже убедительными рисунками человека в разрезе, где были нарисованы его органы: номер один - голова, номер два - сердце, номер три - легкие и так далее вплоть до номера пятьдесят восемь... И чем больше меня убеждали, что праздник когда-нибудь закончится, чем чаще ходил я на житивское кладбище, в тот заброшенный уголок, где могилы уже почти сравнялись с землей и только обросшие лишайником памятники напоминали, что на это место тоже кто-то приходил каждую весну и плакал, но вот уже никого не осталось, ни тех, кого хоронили, ни тех, кто хоронил и плакал. Чем больше я все это осмысливал холодным умом, тем больше мне не верилось, что и я когда-то пойду той же дорогой, которой прошло столько людей; мне не то что думалось, а верилось, что я - исключение, может, только это единственное чувство и заставило меня пойти по манящим стежкам-дорожкам, чтобы далеко-далече найти реальное доказательство тому, что тогда и там существует.
Не с этого ли все и началось: с извечного стремления достичь чего-то недостижимого, что тебе и не принадлежит, и все начинается еще с детства, с того мгновения, когда в душу закрадывается мечта о трехколесном велосипеде, а затем уже, чуть позже, неизвестно откуда появляется мысль о стежках-дорожках, по которым ты когда-то поедешь если и не на трехколесном велосипеде, то на попутной машине, а то и просто отправишься пешком к своим манящим вечно счастливым и вечно веселым городам и еще дальше - по тем спиралям, о реальном существовании которых узнал на уроках Гаевского, и, обогнав солнце, понесешься к иным галактикам, все дальше и быстрее, навсегда оставляя знакомый порог хаты, конек крыши, на который когда-то с вожделенным страхом карабкался и карабкался, оставляя Житиво и житивцев, Евку, Житивку и бор, наконец, единственное, что может утолить человеческую жажду познания - чувство полной власти над пространством и временем, и это чувство будет как вершина, как тот конек крыши, с которого когда-то стремился увидеть свои стежки-дорожки.
Это чувство, видимо, заложено в нас с рождения, возможно, его у нас даже в избытке, не потому ли люди так часто и поспешно обрывают и без того тонкие связи с прошлым, даже не представляя, что их ждет впереди. И я тоже не был исключением, был не лучше и не хуже других, и потому так легко и безоглядно пылил по дороге в направлении больших городов, где с помощью Науки, Ее Величества Науки, надеялся открыть и доказать не людям, а себе, что я хотя бы чего-то стою, и не вчера, не сегодня или завтра, а вообще во все времена, ибо в конце концов - завидная логика, которой мне сейчас не хватает, - не мог ведь я из ничего появиться и в ничто превратиться.
Такого быть не могло.
Такого и быть не может.
И потому, чтобы убедиться в своих предположениях, я одержимо занялся медициной.
...Словно ребенок дорогой блестящей игрушкой, которую он в конце концов сломает.
Я верил тогда, что медицина как раз и есть все то, что развеет мои сомнения.
Есть ли в человеке тайна?
Есть ли хотя бы капелька этой тайны?
Ведь если что-то толкало меня вперед, все дальше и дальше от дома, от родителей, значит, что-то во мне есть, и его, наверное, можно найти или увидеть.
Ну, если не увидеть, то хотя бы почувствовать или услышать.
...Как потом я стал догадываться, это вечное искушение чем-то недосягаемым живет не только у меня, и уже от него, от вечного невидимого искушения, мы все вместе постепенно попадаем в этот мировой лабиринт, составленный из шумных загазованных городов, которые ежеминутно всасывают в себя людей и из которых люди уже не находят сил вырваться, из технических строений, ставших настолько сложными, что порой закрадывается сомнение, а кто же для кого создан - машина для человека или человек для машины... войн между народами, современных болезней, аллергенов и всего прочего, на первый взгляд значительного и привлекательного, что обычно называют цивилизованной деятельностью Homo sapiens*.
______________
* Homo sapiens - человек разумный (лат.).
И наконец, как последний виток познания, за которым начинается что-то принципиально новое, с чем до сих пор люди не сталкивались и с чем ныне надо или смириться, или вступать в борьбу, - адаманы.
...Трагедия, видимо, не столько в том, вступать или не вступать в борьбу, а в том, как эту борьбу вести..."
ИЗ ДНЕВНИКА ОЛЕШНИКОВА
"Его жизнь и поиски истины заставили взглянуть на все другими глазами и взяться за дневник, чтобы рассказать о нашем пути...
Мы все начинали вместе, и он, Валесский, и я, и ныне всему миру известный историк Лабутько, - сначала у нас были безобидные увлекательные игры, когда мы учились искать то таинственное и невидимое, о существовании которого потом, взрослые, мы так часто спорили.
И в лесу за Житивкой, и у загадочных в вечерних сумерках хат и кустов, и в школьных учебниках, не говоря о близких и далеких Березовах, - везде, где только можно было, мы пытались отыскать то невидимое и таинственное.
А потом я однажды понял, что все, чем заняты мы как в детстве, так и во взрослой жизни, - всего лишь игра, беда многих взрослых, как и моих ровесников, именно в том, что они занимаются подобными играми всю жизнь, для многих не столь уж и важно, какими играми развлекается душа и тело, ибо тогда не нужно размышлять о другом, на другое просто не хватит времени.
...А тем более на поиски чего-то таинственного и загадочного, которое может находиться в самом человеке или в мире, его окружающем.
Когда я это понял, мне стало намного легче, потому что мне стало ясно: если и можно отыскать в мире что-то таинственное и загадочное, то только с помощью физики.
Уже тогда, в юности, когда поступал на физфак, я понял, что физика и техника как раз и есть тот всемогущий фонарь, которым смятенное человечество освещает себе дорогу в бесконечной темной кладовой, называемой познанием.
И что могут люди противопоставить тому реальному и грозному, что называют силой, этому могущественному F, которое вытекает из открытой мной формулы:
F = m * a,
где m - материально-техническая база, а a - наука?
Раньше я верил, что точность моей формулы подтверждена столетиями, достаточно вспомнить боевые топорики и мечи, грозные танки и сверхзвуковые самолеты с подвесками ядерных боезарядов, а тем более сейчас, когда своими глазами видим, какой размах обрела СИЛА: города с громадными заводами и фабриками, ракеты и спутники, роем облепившие земной шар, многочисленные АЭС, ГЭС, ГРЭС, без которых мы уже не можем обойтись, - все это проявление силы".
ИЗ МОНОЛОГА ЛАБУТЬКИ
"Как мне казалось ранее, оба они несли чушь, и он, Валесский, и Олешников, и это я понял еще тогда, в детстве, когда слушал бесконечно длинные истории бабушки Гельки о ее молодости и тех порядках, которые существовали во времена ее молодости, когда слышал, как долго, прямо-таки бесконечно могли говорить мужики о былом, о том же фронте, с которого им посчастливилось вернуться, - может быть, именно потому, что они ни за что не могли забыть войну и фронт, они так любили носить гимнастерки, галифе и летние военные фуражки.
И в том, что когда-то, давным-давно, еще до моего появления, была на земле жизнь, я не видел большой загадки, почему-то меня удивляло другое, поначалу и мне самому непонятное, поэтому приставал я к людям с теми детскими вопросами, с которыми, наверное, приставали да и пристают дети во все времена.
- Кто мы? Откуда мы здесь появились?
- Местные. Житивцы, - слышал я от них.
- Нет, я о другом хочу спросить... Какие такие местные, - не отступал я.
- Ну, белорусы, если тебе очень уж хочется знать. Как и все те, кто живет в соседних деревнях и говорит по-нашему.
- Откуда же белорусы появились?
- Жили до нас на этой земле. Пахали, сеяли жито, пели песни. Жили, одним словом, детей растили, а те дети, став взрослыми, сами своих детей растили. Так вот и велось, цепляясь одно за другое...
- И долго?
- Долго, дитятко.
- И до войны с немцами?
- И до войны тоже. И не только до войны с немцами, а и до той еще, сидя на печке, баба Гелька замолкала, долго, забывшись, смотрела в угол хаты, словно видела там что-то интересное, а потом, как всегда, вздохнув, говорила: - Еще, дитятко, моя бабка мою мать учила песням белорусским. А их же, песни эти, сочинял кто-то. Так что давно все началось, так давно, что я тебе и сказать не могу, когда... Ты уж лучше, когда вырастешь, учителей спросишь. Они все на свете знают. Они тебе все расскажут.
- Выходит, люди правду говорят, что Курганы за Житивом от давней-предавней войны остались?
- Видимо, правду. Говорят, что в конце той войны, когда французы проходили мимо Житива, их какой-то Напалион вел. А здесь его встретили, у самой реки, и разбили, чтобы не ходил сюда больше.
- Так сколько же их было, войн-то?
- О-о, дитятко, и сосчитать трудно, сколько крови людской на земле нашей пролилось.
И тут я постигал то главное, о чем никак не мог выспросить сразу: а как же мы, белорусы, смогли выжить, если столько крови пролилось?..
И поэтому после окончания школы я пошел учиться на истфак. Только там, считал я, в истории народа, можно найти ответ на этот вопрос".
Раздел первый
К ИСТОРИИ ВОПРОСА
Адаманы* появились, как сейчас полагают, не вчера и не позавчера, видимо, они были и в древности, еще тогда они могли сеять панику и страх среди людей. Другое дело, что о тех давних временах мы, к большому сожалению, мало что знаем: чем древнее, тем меньше. Об этом свидетельствует такой простой и в то же время логический факт: время появления на Земле жизни, как и Homo sapiens, не может быть установлено точно, все новые и новые археологические исследования (достаточно вспомнить последние раскопки на берегу реки Конго, а тем более все, видимо, читали об открытых недавно следах стоянок и даже целых цивилизаций(!) людей в Гималаях) отодвигают время появления на Земле человека разумного не только на тысячелетия, но и на целые миллионы лет назад. Возможно, мы мало знаем об адаманах еще и потому, что в то далекое туманное время их деятельность проявлялась не в столь ярко выраженной форме.
______________
* Адаман, адаманы - в этимологии этих слов, впервые введенных медиком Валесским, лингвисты и по сей день не могут точно разобраться. Так, например, некоторые лингвисты полагают, что эти слова состоят из двух частей: русск. ад - пекло и нем. Манн - человек. Отсюда в переносном смысле эти слова можно объяснить как человек (люди) ада (пекла), или черт (черти). Другие лингвисты считают, что слово адаман (адаманы) происходит от другого словосочетания: русск. ад и англ. мани - деньги. Из этого лингвисты делают вывод, что слово адаман означает адские деньги, или деньги, подаренные людям дьяволом.
В последнее время в связи с заявлением ВОПИ (см. текст ниже) большинство лингвистов склонны считать, что адаман происходит от слова Адам - первочеловек...
Хочется привлечь внимание к высказываниям и мыслям некоторых всемирно известных ученых-исследователей, прозвучавшим в свое время накануне открытия адаманов и которые ныне почти забыты людьми и прессой. Так, профессор Робертсон из Калифорнии в интервью корреспонденту Ассошиэйтед Пресс заявил:
- Считаю, что определенная загадочность гибели высокоразвитых цивилизаций, цивилизации Шумеров в частности, связана с деятельностью адаманов.
В чем-то схожую мысль высказал в журнале "Археология" известный китайский археолог Ли-Шаоци. Вот что написал он еще тогда, когда не было опубликовано высказывание Робертсона, и что, к большому сожалению, не получило должного внимания: "Проводя археологические исследования в Гималайских горах, мы наткнулись на несколько культурных слоев, отделенных друг от друга десятками и сотнями тысячелетий. Полностью наши исследования еще не завершены, однако уже сейчас я могу авторитетно заявить всему миру, что мы впервые столкнулись с весьма и весьма удивительными фактами, которые нынешнее состояние науки не может объяснить.
Если предположить, что с развитием человеческой деятельности так же постепенно растет техническая и энергетическая вооруженность человечества от каменного топора к термоядерной реакции*, - то как нам объяснить, что в наших археологических исследованиях этой закономерности роста не наблюдается? Наоборот, факты свидетельствуют, что за более высокими культурными напластованиями идут более низкие, хотя по времени они ближе к нам. Например, в культурном слое, датировка которого равна семидесяти тысячелетиям, мы нашли следы урана, стронция, плутония - одним словом, мы нашли все те доказательства, которые свидетельствуют об овладении людьми ядерной(!) энергией. И здесь же, что более всего удивляет, лишь через двадцать тысячелетий мы наталкиваемся на культурный слой, свидетельствующий, что люди в то время - это значит, пятьдесят тысячелетий назад - владели каменными орудиями труда. Как все это можно объяснить? Какая трагедия разыгралась среди людей? Не является ли все это итогом деятельности адаманов?
______________
* Здесь уважаемый Ли-Шаоци не совсем точен. Согласно последним физическим и статистическим исследованиям энергетическая вооруженность человечества растет экспотенциально. Приводим график этого роста, перепечатанный из журнала "Энергетика": по оси абсцисс - отдаленность от нынешних дней в годах, по оси ординат - условное количество энергии, приходящейся на одного человека.
pomni02.gif
Надо отметить, что высокоразвитые цивилизации, видимо, и в самом деле существовали на Земле. Сегодня предположенное мнение почти ни у кого не вызывает возражений. Остатки строений, дошедшие до наших дней, хотя и разрушенные, и поныне вызывают у наших соотечественников удивление и восхищение своим совершенством, многотонные плиты, которые и сейчас невозможно сдвинуть с места ни одним современным краном и которые между тем подогнаны друг к дружке с точностью до сотых и тысячных долей миллиметра, многоверстные взлетно-посадочные полосы, наскальные знаки и рисунки, видимые только с высоты птичьего полета, многочисленные руины храмов и прежде всего известные храмы инков, в размерах которых, как оказалось, зашифрованы данные о строении не только Солнечной системы, но и всей нашей галактики(!) - многие из этих астрономических данных и по сей день не расшифрованы, не объяснены - кости животных, обитавших на Земле тысячелетия назад, в которых находят круглые отверстия, напоминающие следы пулевых ранений, - все это, как и многое другое, общеизвестное даже школьникам, только вершина айсберга, на которую мы еще по-настоящему не взобрались.