Это была женщина в широкой и потрепанной шали, которую она накинула, вероятно, чтоб ее не узнали. Было что-то очень странное и в этой скрытности, и в скверной одежде - ведь женщина вышла из очень богатого дома. Она стала осторожно спускаться по изогнутой дорожке, а в полусотне ярдов от меня остановилась на дерновом уступе у воды и, подняв над головою фонарь, покачала им три раза, как бы подавая сигнал. Когда она взмахнула во второй раз, на лицо ее пал отблеск света - и я узнал ее. Она была неестественно бледна, шаль была явно чужая, приличная разве простолюдинке, но я уверен, что видел Эмму Тодд, дочь миллионера.
По-прежнему таясь, она вернулась обратно, и дверь закрылась за нею. Я хотел было перелезть через забор, однако сообразил, что детективный пыл мой заходит слишком далеко, тогда как у меня и так все карты в руках. Я собирался уйти, но вдруг ночь огласилась шумом. Во втором или третьем этаже распахнулось окно, но сбоку, за углом дома, куда я заглянуть не мог. По темному саду разнесся жутко знакомый голос, он спрашивал, где лорд Гриффитс, которого не могли найти. Ошибиться я тоже не мог - много я слышал этот голос на политических собраниях и на совещаниях директоров: это был сам Айртон Тодд. К окнам внизу или к крыльцу подбежали люди, они отвечали ему, что лорд отправился к озеру час назад и с тех пор его не видели. Тогда Тодд взревел: "Тьфу, пропасть!" - и с силой захлопнул окно; я слышал, как он прогрохотал по лестнице в недрах дома. Вспомнив теперь о прежней, более благоразумной цели своей прогулки, я поспешил ретироваться и вернулся сюда часам к восьми.
Теперь обратимся к той заметке о светской жизни, которая показалась вам столь безнадежно неинтересной. Если беглый преступник приберегал пулю не для Тодда, то, скорее всего, для лорда Гриффитса; и похоже, она попала по назначению. Не придумаешь лучше места для убийства, чем эти окрестности озера, где все, что упадет наземь, утопает в вязком иле. Итак, предположим, наш остриженный приятель собирался убить Гриффитса, а не Тодда. Однако, как я уже говорил, убить Тодда в Америке хотят многие, тогда как вряд ли здесь у кого-нибудь есть причины для убийства недавно приехавшего лорда, если не учитывать того, о чем упомянуто в газете, а именно - что лорд проявляет внимание к дочери миллионера. Так вот, наш подопечный, хотя он и дурно одет, - это ревнивый влюбленный.
Я знаю, вас такая мысль покоробит, а то и насмешит, но это потому, что вы англичанин. Для вас это все равно как если бы дочь архиепископа Кентерберийского венчалась в церкви святого Георгия на Ганновер-сквер с досрочно освобожденным вором, подметающим улицы. Но вы не вполне понимаете, сколько энергии и честолюбия в наших самых выдающихся согражданах. Вам покажут благообразного седого человека, во фраке и с властными повадками, а потом вы узнаете, что он - один из столпов штата, и предположите в нем отпрыска достойного рода. Но вы ошибетесь. Буквально несколько лет назад он вполне мог обретаться в ночлежном доме или, что весьма вероятно, в тюрьме. Вы не учитываете нашу напористость и хватку. Многие из самых влиятельных граждан выдвинулись совсем недавно, да притом и немолодыми. Дочери исполнилось восемнадцать лет, когда папаша наконец сколотил капитал. Так что совсем не удивительно, если ее домогается какой-нибудь голодранец, или она его домогается, о чем можно догадаться по ее прогулке с фонарем. В таком случае рука, державшая фонарь, и рука, державшая винтовку, - это руки единомышленников. Сегодняшнее происшествие еще наделает шуму!
- Так, - терпеливо вставил священник, - а что же вы делали дальше?
- Вы, наверно, будете шокированы, - отвечал Грейвуд Ашер, - вам ведь не по нутру, если наука вмешивается в такие дела. Но мне даны широкие полномочия, и я еще расширяю их по своему усмотрению. Теперь представился прекрасный случай испытать ту психометрическую машину, о которой я вам говорил. Я убежден, что машина не соврет.
- Машина и не может соврать, - заметил отец Браун, - так же, как сказать правду.
- На этот раз сказала, как вы сейчас убедитесь, - продолжал Ашер без колебания. - Я усадил субъекта в нелепом балахоне в удобное кресло и стал писать слова мелом на доске. Машина просто отмечала, какой у него пульс, а я наблюдал за ним. Хитрость тут в том, что среди слов, подбираемых по тому или иному принципу, вставляется - причем совершенно естественно - какое-то слово, связанное с предполагаемым преступлением. Я написал "цапля", потом "орел" и "сова", а затем "гриф", и тогда испытуемый заволновался. Я приписал еще одно "ф", и стрелка прибора прямо взбесилась. Кто бы еще во всей нашей Республике так забеспокоился при имени только что приехавшего англичанина, как не его убийца? Разве не лучше такое показание, чем бестолковая болтовня свидетелей? Показание совершенной машины!
- Вы все забываете, - проронил его собеседник, - что совершенной машиной, хочешь - не хочешь, управляет несовершенная машина.
- Это какая же?
- Да человек, - сказал отец Браун. - Он - самая несовершенная из всех известных мне машин. Не примите, ради Бога, это на свой счет, но вы сказали, что наблюдали за испытуемым. Откуда вы знаете, правильно ли вы толковали его поведение? Вы говорите, что слова должны сочетаться естественным образом, но откуда вы знаете, что вам это удалось? Кто докажет, что вы-то сами не были сильно взволнованы? Ведь за вашим пульсом не следила никакая машина.
- Да сказано вам, - воскликнул американец в крайнем возбуждении, - я был холоден, как огурец.
- И преступник может быть холоден, - улыбнулся отец Браун, - почти так же холоден, как вы.
- Ну, а этот не был, - раздраженно отбрасывая бумаги, возразил Ашер.
- Простите, - продолжал священник, - мне кажется, тут следует подумать. Если вы по его поведению могли видеть, какое из слов опасно для него, разве не мог он видеть этого по вашему поведению, когда вы писали это слово?
Мне бы потребовалось что-нибудь повесомее слов, чтобы решать вопрос о жизни и смерти.
Ашер хлопнул по столу и поднялся с каким-то свирепо-торжествующим видом.
- Именно это, - заявил он, - я вам сейчас и представлю. Я применил машину, собираясь проверить ее показания иным путем, и машина оказалась права.
Он помолчал немного и уже спокойнее продолжал:
- Видите ли, покамест я хотел только провести научный эксперимент. Против этого человека не было, собственно, никаких улик. Одежда сидела на нем плохо, но сама по себе выглядела много приличнее, чем носят у нас в низших слоях общества, к которым он явно принадлежал. Да вообще, если не считать грязи, приставшей, когда он бежал по вспаханным полям и продирался сквозь колючие изгороди, он казался довольно чистым. Конечно, и это могло указывать на то, что он недавно бежал из тюрьмы, но мне подумалось о гордых бедняках и о том, как нелегко им сохранять благопристойность. Да и держался он в точности как они, с достоинством, лишних слов не говорил, и так же, как они, словно скрывал глубоко в душе обиду. Он заявил, что знать не знает о преступлении и в толк не возьмет, о чем речь.
Казалось, он лишь ждет с угрюмым нетерпением, когда победит здравый смысл и кончится эта нелепая история. Он настойчиво спрашивал, нельзя ли ему вызвать по телефону адвоката, который много лет назад помог ему в деловом конфликте. И во всех отношениях он вел себя так, как должен вести себя невиновный. Против него не говорило абсолютно ничего, кроме тоненькой стрелки прибора, отметившего перемену в ритме его пульса.
Таким образом, мы подвергли машину испытанию, и она вышла из него с честью. Я повел задержанного по коридору, где ожидало допроса множество всякого народа. Видимо, он уже более или менее был готов сдаться - он обернулся ко мне и тихо сказал: "Ох, больше не могу. Если уж вам надо все обо мне знать...". В этот момент одна из бедно одетых женщин вскочила и пронзительно закричала, указывая на него пальцем. Ее костлявый палец прицелился в него, как пистолет, и каждый слог был отчетлив, как удар часов.
- Дурманщик Девис! - крикнула она. - Они взяли Дурманщика Девиса!
В унылой толпе, состоявшей преимущественно из воровок и уличных женщин, человек двадцать повернулись к нам, и лица их засветились жестокой радостью. Если б я никогда и не слышал о Дурманщике Девисе, то уже по гримасе Оскара Райяна мне стало бы ясно, что так его и зовут. Удивляйтесь не удивляйтесь, а я кое-что знаю. Дурманщик Девис - один из самых отвратительных, растленных преступников, с какими только доводилось иметь дело нашей полиции. Как нам доподлинно известно, он убивал и раньше, задолго до своего недавнего подвига. За эти преступления его так ни разу и не удалось привлечь и, самое забавное, именно потому, что убийства он совершал точно таким же образом, как и обделывал свои более безобидные делишки, за которые привлекался довольно часто. Он был видный собой, галантен - таким он, собственно, и остался, - и вот обхаживал официанток и продавщиц, облегчая их кошельки. Однако он на этом не останавливался: девушек находили в обмороке, он подмешивал наркотики в сигареты или в сласти. Потом одна девушка погибла, но злой умысел не был доказан, и, что существеннее, не удалось разыскать его самого. Теперь он, по слухам, опять где-то появился, на сей раз - в противоположной роли: не берет деньги, а дает в рост, но по-прежнему обирает бедных вдовушек, которых пленяет внешностью и обхождением, с прежним, печальным для них исходом. Таков ваш безвинный страдалец, таков его почтенный послужной список. К тому же, четверо преступников и три надзирателя опознали его и все подтвердили.
- Ну-с, что вы теперь скажете о моей машине? Не она ли изобличила его? А может, мы с той женщиной оказали ему услугу?
- Конечно! - ответил отец Браун, подымаясь и неловко встряхиваясь. - И я скажу вам, какую. Вы спасли его от электрического стула. Вряд ли можно осудить Дурманщика Девиса на основании давнишней туманной истории. А каторжник, который убил часового, остался, судя по всему, на свободе. В этом преступлении по крайней мере мистер Девис не повинен.
- Это еще как? - изумился Ашер. - Как это он не повинен?
- Господи помилуй! - вскричал флегматичный священник. - Да потому, что он повинен в тех, других преступлениях! Диву даюсь, из чего сделаны люди! По-вашему, человек может быть скопищем всех грехов сразу. Вы рассуждаете так, точно сегодняшний скряга назавтра окажется мотом. Вы говорите, что этот человек годами обманывал беззащитных женщин и прикарманивал их гроши, что он использовал в лучшем случае наркотик, а в худшем - яд, что он заделался ростовщиком последнего разбора и тихо-мирно грабит бедняков. Приходится принять все на веру, но если это так, я вам скажу, чего он просто не мог сделать. Он не мог взять приступом тюремную стену, усаженную шипами и с вооруженным часовым наверху. Он не мог своей рукой сделать на стене надпись, удостоверяющую, что часового убил он. Он не стал бы задерживаться, чтобы в оправдание себе заявить о самозащите. Он не уверял бы, что у него не было ничего против стражника. Он не сообщил бы, что собирается навестить с ружьем такой-то дом. Он не написал бы своих инициалов человеческой кровью. Боже праведный!
Неужели вы не видите? Тут же совсем иной нрав, и в добром, и в дурном! Ничего не скажешь, далеко мне до вас - у вас, как видно, нет никаких пороков.
Ошеломленный американец открыл было рот, чтобы возразить, но в этот момент дверь его кабинета заходила ходуном от громких, бесцеремонных ударов, каких он не мог бы и вообразить.
Потом дверь распахнулась. Секундой раньше Грейвуд Ашер склонился к мысли, что отец Браун сошел с ума. Секундой позднее он засомневался, не помешался ли он сам. В кабинет ворвался человек в самых отвратительных лохмотьях. Засаленную фетровую шляпу он и не подумал снять; потертые зеленые поля были заломлены сбоку. Глаза горели тигриной яростью, лица было почти не видно - его скрывали затрепанный красный шарф и спутанные бакенбарды, сквозь которые едва пробивался нос. Мистер Ашер тешил свою гордыню тем, что знает в своем штате самую неотесанную публику, однако такую гнусную личность он видел впервые. И уж подавно за всю его ученую, почтенную жизнь субъект вроде этого не заговаривал с ним первым.
- Слушай, Ашер! - закричал неизвестный. - Этак не пойдет. Со мной в прятки не играй. Я тебе кто? Моих гостей не трожь, а то я прихлопну твой цирк. Давай его сейчас сюда, а то пожалеешь. Помни, с кем говоришь.
Ашер взирал на скандалиста с изумлением, вытеснившим все другие чувства. Видимо, от потрясения он потерял и слух. Наконец он протянул руку и неистово задергал колокольчик. Громкий и резкий звонок еще не затих, когда раздался мягкий, но вполне отчетливый голос отца Брауна.
- У меня есть предположение, - проговорил он, - только и сам не знаю, как выразиться. Я этого господина не знаю, но... но, мне кажется, я его знаю. А вот вы-то его знаете, очень хорошо знаете - но, собственно говоря, не знаете совсем. Да, конечно, звучит странновато.
- Господи, мир перевернулся! - сказал Ашер, откинувшись на спинку кресла.
- Эй, ты! - крикнул человек в красном шарфе и стукнул по столу; но в его голосе, хотя от него дрожали стены, зазвучала мягкая, увещевающая нотка. - Я ж без дураков.
Мне только надо...
- Да кто вы такой?! - возопил Ашер, внезапно выпрямляясь.
- Полагаю, что перед нами мистер Тодд, - сказал священник и взял со стола газетную вырезку. - Вы невнимательны к светской хронике, - заметил он и принялся монотонно читать: - "...выдумка ... скрывается... так... в золотых душах неунывающих отцов города. Публика поговаривает о прелестной пародии на манеры и нравы городского дна". Сегодня вечером в усадьбе "Приют Пилигрима" был большой "Трущобный обед". Исчез один из гостей. Мистер Айртон Тодд - хороший хозяин, он поспешил ему на выручку, не тратя даже времени, чтобы снять маскарадный костюм, и догадался поискать его здесь.
- Кто же тогда этот гость?
- Человек в смешном, мешковатом платье, который бежал через поле, когда попался вам на глаза. Может быть, вам стоит прямо спросить его? Наверное, ему не терпится вернуться к своему шампанскому, хотя он и покинул его, не мешкая, едва увидел каторжника с карабином.
- Да вы серьезно... - заговорил было Ашер.
- Помните, мистер Ашер, - спокойно сказал отец Браун, - вы утверждали, что машина не может ошибиться? Она и не ошиблась. Ошиблась другая машина та машина, которая приводила ее в действие. Вы полагали, что ваш оборванец занервничал при имени лорда Гриффитса потому, что он его убил. На самом же деле он нервничал потому, что он сам - лорд Гриффитс.
- Какого же черта он так и не сказал? - удивился Ашер.
- Он считал, что паническое бегство и арест мало пристали аристократу, - отвечал священник, - и хотел скрыть свое имя. Потом он решил было назвать себя, - отец Браун опустил глаза и стал глядеть на свои ботинки, - однако женщина произнесла другое его имя.
Грейвуд Ашер был бледен, как мел.
- Что, по-вашему, - выговорил он, - лорд Гриффитс и есть Дурманщик Девис? Вы в своем уме?
Священник взглянул на него вполне серьезно, но лицо его было загадочно и непроницаемо.
- Ну, об этом не мне судить, - сказал он. - Выводы делайте сами. У вас там в газетке сказано, что титул он получил недавно - но газеты так недостоверны. Там говорится, что он в юности жил в Штатах - однако многое в статье звучит как-то удивительно. Конечно, и Девис, и Гриффитс - изрядные трусы, но разве нет на свете других трусов? Нет, оставим мое мнение в стороне. Только вот что, - продолжал он мягко и задумчиво, - вы, американцы, все-таки скромничаете. Вы идеализируете английскую аристократию, причем даже в том, что приписываете ей особый аристократизм. Вам покажут благообразного англичанина во фраке, скажут, что он заседает в Палате лордов, и вы предположите в нем отпрыска достойного рода. Вы не учитываете английской напористости и хватки. Многие из самых влиятельных вельмож возвысились не только недавно, но и...
- Довольно! - вскрикнул Грейвуд Ашер, мучительно стискивая худую руку, когда по лицу отца Брауна скользнула улыбка.
- Ладно болтать с этим малохольным! - рявкнул Тодд. - Пошли! Где мой друг?
На следующее утро в кабинете Ашера снова появился тихий отец Браун; он принес новую газетную вырезку.
- Похоже, вы не очень-то жалуете светскую хронику, - сказал он, - но тут есть кое-что для вас.
Ашер прочел шапку: "Заблудившиеся гости Затейника Тодда", под которой было написано:
"Вчера вечером у гаража Уилкинсона приключился забавный случай. Уличные зеваки привлекли внимание полицейского к человеку в тюремной одежде, который преспокойно садился за руль первоклассного паккарда. С ним была девушка, закутанная в изодранную шаль. Когда полицейский вмешался, девушка откинула шаль, и все узнали дочь миллионера Тодда; она только что покинула "Трущобный обед" в отцовской усадьбе, где все самые избранные гости щеголяли в рубищах. Она и ее спутник, переодетый каторжником, просто собрались совершить автомобильную прогулку".
К этой заметке была приложена вырезка из газеты, вышедшей немного позднее; заголовок гласил: "Сенсационный побег дочери миллиардера с беглым преступником". И ниже:
"Она устроила костюмированный вечер. Теперь они скрылись...".
Мистер Грейвуд Ашер поднял глаза, но отца Брауна уже не было в комнате.
ПРОФИЛЬ ЦЕЗАРЯ
Есть где-то в Бромптоне или в Кенсингтоне нескончаемо длинная улица, вся застроенная высокими, но большей частью пустующими особняками, улица, похожая на аллею гробниц. Даже крутые ступени, ведущие к темным, угрюмым входным дверям, напоминают уступы пирамид. В такую дверь не постучишься сразу, а помедлишь немного - вдруг да ее откроет мумия. Но больше всего удручает, что сплошная серая стена домов непрерывна и бесконечна. Путнику, бредущему по улице, начинает казаться, что ему уже никогда не встретится просвет или поворот. Однако исключение, одно-единственное, все-таки имеется, и пилигрим приветствует его чуть ли не криками восторга. Между двумя особняками, буквально в щели, если сравнить с протяженностью улицы, помещается нечто вроде извозчичьего двора.
И сюда же в тупичок ухитрилась втиснуться игрушечного вида пивная, или трактирчик, милостиво дозволенный богатыми господами своим кучерам.
В один осенний вечер, тоже в своем роде сказочный и таинственный, можно было увидеть, как некая рука отодвинула в окне красную занавеску, которая вместе с крупной белой надписью на стекле скрывала внутренность трактира, и в окне показалось лицо, точь-в-точь как у добродушного домового. На самом же деле обладатель этого лица носил вполне человеческое и безобидное имя Браун, был в прошлом священником в Эссексе, а ныне исполнял те же обязанности в Лондоне. Его друг, Фламбо, частный сыщик, сидел напротив него, занося в записную книжку последние заметки по делу, которое только что кончил распутывать здесь, по-соседству. Они сидели за столиком вплотную к окну. И тут вдруг священник отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Он подождал, пока единственный прохожий минует окно, и тогда опустил занавеску на место. Его круглые глаза уставились на неясную белую надпись на стекле над его головой, затем перебежали к соседнему столику, у которого сидел рудокоп за пивом и сыром и рыжеволосая молодая женщина за стаканом молока. Потом, увидев, что друг его спрятал записную книжку, он мягко сказал:
- Если у вас найдется десять минут, я бы попросил вас проследить за тем человеком с фальшивым носом.
Фламбо с удивлением посмотрел на него, рыжеволосая девушка тоже взглянула, но сказать "с удивлением" - этого мало. Она была одета в простое, свободное, как мешок, платье песочного цвета, но в ней определенно чувствовалась аристократка, а если приглядеться, то, может быть, даже излишне надменная.
- За человеком с фальшивым носом? - воскликнул Фламбо. - Да кто он такой?
- Понятия не имею, - ответил отец Браун, - вот я и прошу вас это выяснить. Окажите мне такую услугу. Человек этот направился туда, - патер ткнул большим пальцем через плечо (один из его невыразительных жестов), и, верно, не ушел еще дальше третьего фонарного столба. Меня интересует только общее направление.
Фламбо с минуту, пристально глядел на своего друга, то ли недоумевая, то ли забавляясь, потом встал из-за стола, протиснул свое огромное тело в узенькую дверь, которая вела из карликового трактира на улицу, и растворился в сумерках.
Отец Браун вынул из кармана книжечку и погрузился в чтение; он, видимо, был так поглощен чтением, что не заметил, когда рыжеволосая дама перешла за его столик и уселась напротив него. Наконец она перегнулась к нему и спросила тихо, но настойчиво:
- Почему вы так сказали? Откуда вы знаете, что нос фальшивый?
Он поднял свои толстые веки и в замешательстве заморгал. Потом нерешительно перевел взгляд на белую надпись на стекле. Глаза молодой женщины проследили за его взглядом и с полным недоумением остановились на буквах.
- Нет, - проговорил отец Браун, отвечая на ее невысказанный вопрос, ничего загадочного там не написано, никакой это не "овип", я сперва по рассеянности и сам так прочел, пока не вгляделся. Там написано "пиво".
- Ну и что? - сказала девушка, широко раскрыв глаза. - При чем тут надпись?
Его задумчивый взгляд передвинулся на легкий холщовый рукав, по краю которого бежала узенькая полоска с изящным узором ручной работы, позволяя думать, что это не платье простой работницы, а рабочее платье дамы, занимающейся художеством.
- Видите ли, сударыня, снаружи это место выглядит не то чтобы... конечно, здесь вполне благопристойно... но дамы, подобные вам, обычно... обычно думают иначе. Они никогда не заходят в такие заведения по своей охоте... разве что...
- Ну-ну, что? - нетерпеливо поторопила девушка.
- Разве что это несчастные, которые заходят... не для того, чтобы выпить молока...
- Вы поразительный человек, - сказала молодая женщина, - к чему вы все это говорите?
- Не для того, чтобы нарушать ваш покой, - ответил он очень мягко. - А затем лишь, чтобы вооружаться знанием и помочь вам, если вы когда-либо по своей доброй воле попросите моей помощи.
- А почему мне вдруг может понадобиться помощь?
Сонным голосом он продолжал свой задумчивый монолог.
- Вы зашли сюда не затем, чтобы, скажем, повидать хозяев, которым покровительствуете, - в таком случае вы прошли бы во внутренние помещения... И вы зашли не потому, что почувствовали себя дурно, - тогда вы обратились бы к хозяйке, вполне почтенной женщине... да вы и не выглядите больной, а только встревоженной... Улица эта - единственная в своем роде старинная улица, которая тянется прямо, нигде не сворачивая, а дома по обе стороны заперты... Я могу только предполагать, что вы увидели кого-то, с кем не желали встретиться, и трактир оказался единственным прибежищем в этой каменной пустыне. Надеюсь, я не превысил прав постороннего, взглянув на единственного прохожего, проследовавшего вскоре после вас. А поскольку он мне показался человеком, не внушающим доверия, а вы - внушаете доверие... то я приготовился помочь вам.
Вот и все! Что же касается моего друга, то он скоро вернется - что тут выяснишь, шагая по такой улице... Я и не надеялся на это.
- Так зачем же вы его послали?! - воскликнула она, подаваясь вперед и уже не скрывая любопытства.
В первый раз он посмотрел на нее прямо и пристально и сказал:
- Я ждал, что вы захотите поговорить со мной.
- Ну, уж раз вам так хочется со мной побеседовать, может быть, вы ответите на мой вопрос. - И, помолчав, она добавила: - Я имела честь спросить вас, почему вы считаете нос того человека фальшивым?
- Воск в такую погоду чуть-чуть подтаивает, - с неподражаемой простотой ответил священник.
- Но кто будет себе делать такой кривой нос? - запротестовала рыжеволосая девушка.
Священник, в свою очередь, слегка улыбнулся.
- Да, действительно, такой нос вряд ли будешь заводить из фатовства, согласился он. - Я склонен думать, что этот человек завел себе такой нос потому, что его настоящий нос не в пример красивее.
- Но зачем это ему? - настаивала девушка.
- Как там говорится в детских стишках? - рассеянно уронил отец Браун, - встал однажды человек на кривые ножки и пошел он в тот же час по кривой дорожке... Мне думается, этот человек пошел по очень кривой дорожке, взяв себе в проводники собственный кривой нос.
- А что же он такого сделал? - чуть дрогнувшим голосом спросила она.
- Мне не хочется вынуждать вас к откровенности, - сказал очень спокойно отец Браун, - но, по-моему, вы могли бы рассказать об этом человеке куда больше, чем я.
Девушка вскочила и застыла на месте, сжав кулаки, как будто собиралась вот-вот убежать, но тут же пальцы ее медленно разжались, и она опять села за столик.
- Я расскажу вам все, - твердо сказала рыжая девушка. - Не могу сказать вам только одного: почему я вам это рассказываю. Этого я не знаю.
Перебирая пальцами старенькую заштопанную скатерть, она начала:
- Мне кажется, вы способны различать, где снобизм, а где нет, и если я скажу, что происхожу из старинного аристократического рода, вы поймете, что это необходимая предпосылка к моей истории. В самом деле, пожалуй, главная угроза для меня и кроется в допотопных понятиях моего брата - noblesse oblige {Положение обязывает (фр.)} и всякое такое. Да, меня зовут Кристабел Корстэрс, отец мой был тем самым полковником Корстэрсом, о котором вы, возможно, слышали: он собрал знаменитую коллекцию римских монет. Не буду и пытаться описать отца, вернее будет, если скажу, что он и сам очень походил на римскую монету. Такой же красивый и подлинный, такой же ценный и металлический, и такой же устаревший. Он больше гордился своей коллекцией, чем гербом, - точнее, пожалуй, не скажешь. Его сумасбродный характер как нельзя ярче проявился в завещании. У него было два сына и дочь. С одним из сыновей, моим братом Джайлзом, он поссорился и услал его в Австралию, положив ему мизерное содержание. После этого он сделал завещание, в котором коллекцию и еще более мизерное содержание отказывал другому сыну - Артуру. Он искренне считал, что это лучшая награда, высочайшая честь, какую он мог оказать Артуру за его преданность, высокую нравственность и те успехи, каких брат достиг в математике и экономике в Кембридже. Мне он оставил фактически все свое значительное состояние и, уверена, сделал это в знак пренебрежения. Вы скажете, Артур имел все основания быть недовольным, но Артур - точная копия отца. Правда, в ранней юности у него были какие-то несогласия с отцом, но, получив в руки коллекцию, он как будто превратился в жреца языческого храма. Эти жалкие римские монетки стали для него олицетворением доброго имени Карстэрсов, и он служил им с тем же педантичным идолопоклонством, что и отец. Он вел себя так, словно римские деньги требуют от своего стража всех римских добродетелей. Он не позволял себе никаких удовольствий, ничего не тратил на себя, он жил только для коллекции. Зачастую он даже не брал на себя труд переодеться к обеду, состоявшему, кстати, из самых неприхотливых блюд, и в поношенном буром халате проводил целые дни среди обвязанных бечевкой пакетиков в бурой оберточной бумаге, до которых никому, кроме него, не разрешалось дотрагиваться.
По-прежнему таясь, она вернулась обратно, и дверь закрылась за нею. Я хотел было перелезть через забор, однако сообразил, что детективный пыл мой заходит слишком далеко, тогда как у меня и так все карты в руках. Я собирался уйти, но вдруг ночь огласилась шумом. Во втором или третьем этаже распахнулось окно, но сбоку, за углом дома, куда я заглянуть не мог. По темному саду разнесся жутко знакомый голос, он спрашивал, где лорд Гриффитс, которого не могли найти. Ошибиться я тоже не мог - много я слышал этот голос на политических собраниях и на совещаниях директоров: это был сам Айртон Тодд. К окнам внизу или к крыльцу подбежали люди, они отвечали ему, что лорд отправился к озеру час назад и с тех пор его не видели. Тогда Тодд взревел: "Тьфу, пропасть!" - и с силой захлопнул окно; я слышал, как он прогрохотал по лестнице в недрах дома. Вспомнив теперь о прежней, более благоразумной цели своей прогулки, я поспешил ретироваться и вернулся сюда часам к восьми.
Теперь обратимся к той заметке о светской жизни, которая показалась вам столь безнадежно неинтересной. Если беглый преступник приберегал пулю не для Тодда, то, скорее всего, для лорда Гриффитса; и похоже, она попала по назначению. Не придумаешь лучше места для убийства, чем эти окрестности озера, где все, что упадет наземь, утопает в вязком иле. Итак, предположим, наш остриженный приятель собирался убить Гриффитса, а не Тодда. Однако, как я уже говорил, убить Тодда в Америке хотят многие, тогда как вряд ли здесь у кого-нибудь есть причины для убийства недавно приехавшего лорда, если не учитывать того, о чем упомянуто в газете, а именно - что лорд проявляет внимание к дочери миллионера. Так вот, наш подопечный, хотя он и дурно одет, - это ревнивый влюбленный.
Я знаю, вас такая мысль покоробит, а то и насмешит, но это потому, что вы англичанин. Для вас это все равно как если бы дочь архиепископа Кентерберийского венчалась в церкви святого Георгия на Ганновер-сквер с досрочно освобожденным вором, подметающим улицы. Но вы не вполне понимаете, сколько энергии и честолюбия в наших самых выдающихся согражданах. Вам покажут благообразного седого человека, во фраке и с властными повадками, а потом вы узнаете, что он - один из столпов штата, и предположите в нем отпрыска достойного рода. Но вы ошибетесь. Буквально несколько лет назад он вполне мог обретаться в ночлежном доме или, что весьма вероятно, в тюрьме. Вы не учитываете нашу напористость и хватку. Многие из самых влиятельных граждан выдвинулись совсем недавно, да притом и немолодыми. Дочери исполнилось восемнадцать лет, когда папаша наконец сколотил капитал. Так что совсем не удивительно, если ее домогается какой-нибудь голодранец, или она его домогается, о чем можно догадаться по ее прогулке с фонарем. В таком случае рука, державшая фонарь, и рука, державшая винтовку, - это руки единомышленников. Сегодняшнее происшествие еще наделает шуму!
- Так, - терпеливо вставил священник, - а что же вы делали дальше?
- Вы, наверно, будете шокированы, - отвечал Грейвуд Ашер, - вам ведь не по нутру, если наука вмешивается в такие дела. Но мне даны широкие полномочия, и я еще расширяю их по своему усмотрению. Теперь представился прекрасный случай испытать ту психометрическую машину, о которой я вам говорил. Я убежден, что машина не соврет.
- Машина и не может соврать, - заметил отец Браун, - так же, как сказать правду.
- На этот раз сказала, как вы сейчас убедитесь, - продолжал Ашер без колебания. - Я усадил субъекта в нелепом балахоне в удобное кресло и стал писать слова мелом на доске. Машина просто отмечала, какой у него пульс, а я наблюдал за ним. Хитрость тут в том, что среди слов, подбираемых по тому или иному принципу, вставляется - причем совершенно естественно - какое-то слово, связанное с предполагаемым преступлением. Я написал "цапля", потом "орел" и "сова", а затем "гриф", и тогда испытуемый заволновался. Я приписал еще одно "ф", и стрелка прибора прямо взбесилась. Кто бы еще во всей нашей Республике так забеспокоился при имени только что приехавшего англичанина, как не его убийца? Разве не лучше такое показание, чем бестолковая болтовня свидетелей? Показание совершенной машины!
- Вы все забываете, - проронил его собеседник, - что совершенной машиной, хочешь - не хочешь, управляет несовершенная машина.
- Это какая же?
- Да человек, - сказал отец Браун. - Он - самая несовершенная из всех известных мне машин. Не примите, ради Бога, это на свой счет, но вы сказали, что наблюдали за испытуемым. Откуда вы знаете, правильно ли вы толковали его поведение? Вы говорите, что слова должны сочетаться естественным образом, но откуда вы знаете, что вам это удалось? Кто докажет, что вы-то сами не были сильно взволнованы? Ведь за вашим пульсом не следила никакая машина.
- Да сказано вам, - воскликнул американец в крайнем возбуждении, - я был холоден, как огурец.
- И преступник может быть холоден, - улыбнулся отец Браун, - почти так же холоден, как вы.
- Ну, а этот не был, - раздраженно отбрасывая бумаги, возразил Ашер.
- Простите, - продолжал священник, - мне кажется, тут следует подумать. Если вы по его поведению могли видеть, какое из слов опасно для него, разве не мог он видеть этого по вашему поведению, когда вы писали это слово?
Мне бы потребовалось что-нибудь повесомее слов, чтобы решать вопрос о жизни и смерти.
Ашер хлопнул по столу и поднялся с каким-то свирепо-торжествующим видом.
- Именно это, - заявил он, - я вам сейчас и представлю. Я применил машину, собираясь проверить ее показания иным путем, и машина оказалась права.
Он помолчал немного и уже спокойнее продолжал:
- Видите ли, покамест я хотел только провести научный эксперимент. Против этого человека не было, собственно, никаких улик. Одежда сидела на нем плохо, но сама по себе выглядела много приличнее, чем носят у нас в низших слоях общества, к которым он явно принадлежал. Да вообще, если не считать грязи, приставшей, когда он бежал по вспаханным полям и продирался сквозь колючие изгороди, он казался довольно чистым. Конечно, и это могло указывать на то, что он недавно бежал из тюрьмы, но мне подумалось о гордых бедняках и о том, как нелегко им сохранять благопристойность. Да и держался он в точности как они, с достоинством, лишних слов не говорил, и так же, как они, словно скрывал глубоко в душе обиду. Он заявил, что знать не знает о преступлении и в толк не возьмет, о чем речь.
Казалось, он лишь ждет с угрюмым нетерпением, когда победит здравый смысл и кончится эта нелепая история. Он настойчиво спрашивал, нельзя ли ему вызвать по телефону адвоката, который много лет назад помог ему в деловом конфликте. И во всех отношениях он вел себя так, как должен вести себя невиновный. Против него не говорило абсолютно ничего, кроме тоненькой стрелки прибора, отметившего перемену в ритме его пульса.
Таким образом, мы подвергли машину испытанию, и она вышла из него с честью. Я повел задержанного по коридору, где ожидало допроса множество всякого народа. Видимо, он уже более или менее был готов сдаться - он обернулся ко мне и тихо сказал: "Ох, больше не могу. Если уж вам надо все обо мне знать...". В этот момент одна из бедно одетых женщин вскочила и пронзительно закричала, указывая на него пальцем. Ее костлявый палец прицелился в него, как пистолет, и каждый слог был отчетлив, как удар часов.
- Дурманщик Девис! - крикнула она. - Они взяли Дурманщика Девиса!
В унылой толпе, состоявшей преимущественно из воровок и уличных женщин, человек двадцать повернулись к нам, и лица их засветились жестокой радостью. Если б я никогда и не слышал о Дурманщике Девисе, то уже по гримасе Оскара Райяна мне стало бы ясно, что так его и зовут. Удивляйтесь не удивляйтесь, а я кое-что знаю. Дурманщик Девис - один из самых отвратительных, растленных преступников, с какими только доводилось иметь дело нашей полиции. Как нам доподлинно известно, он убивал и раньше, задолго до своего недавнего подвига. За эти преступления его так ни разу и не удалось привлечь и, самое забавное, именно потому, что убийства он совершал точно таким же образом, как и обделывал свои более безобидные делишки, за которые привлекался довольно часто. Он был видный собой, галантен - таким он, собственно, и остался, - и вот обхаживал официанток и продавщиц, облегчая их кошельки. Однако он на этом не останавливался: девушек находили в обмороке, он подмешивал наркотики в сигареты или в сласти. Потом одна девушка погибла, но злой умысел не был доказан, и, что существеннее, не удалось разыскать его самого. Теперь он, по слухам, опять где-то появился, на сей раз - в противоположной роли: не берет деньги, а дает в рост, но по-прежнему обирает бедных вдовушек, которых пленяет внешностью и обхождением, с прежним, печальным для них исходом. Таков ваш безвинный страдалец, таков его почтенный послужной список. К тому же, четверо преступников и три надзирателя опознали его и все подтвердили.
- Ну-с, что вы теперь скажете о моей машине? Не она ли изобличила его? А может, мы с той женщиной оказали ему услугу?
- Конечно! - ответил отец Браун, подымаясь и неловко встряхиваясь. - И я скажу вам, какую. Вы спасли его от электрического стула. Вряд ли можно осудить Дурманщика Девиса на основании давнишней туманной истории. А каторжник, который убил часового, остался, судя по всему, на свободе. В этом преступлении по крайней мере мистер Девис не повинен.
- Это еще как? - изумился Ашер. - Как это он не повинен?
- Господи помилуй! - вскричал флегматичный священник. - Да потому, что он повинен в тех, других преступлениях! Диву даюсь, из чего сделаны люди! По-вашему, человек может быть скопищем всех грехов сразу. Вы рассуждаете так, точно сегодняшний скряга назавтра окажется мотом. Вы говорите, что этот человек годами обманывал беззащитных женщин и прикарманивал их гроши, что он использовал в лучшем случае наркотик, а в худшем - яд, что он заделался ростовщиком последнего разбора и тихо-мирно грабит бедняков. Приходится принять все на веру, но если это так, я вам скажу, чего он просто не мог сделать. Он не мог взять приступом тюремную стену, усаженную шипами и с вооруженным часовым наверху. Он не мог своей рукой сделать на стене надпись, удостоверяющую, что часового убил он. Он не стал бы задерживаться, чтобы в оправдание себе заявить о самозащите. Он не уверял бы, что у него не было ничего против стражника. Он не сообщил бы, что собирается навестить с ружьем такой-то дом. Он не написал бы своих инициалов человеческой кровью. Боже праведный!
Неужели вы не видите? Тут же совсем иной нрав, и в добром, и в дурном! Ничего не скажешь, далеко мне до вас - у вас, как видно, нет никаких пороков.
Ошеломленный американец открыл было рот, чтобы возразить, но в этот момент дверь его кабинета заходила ходуном от громких, бесцеремонных ударов, каких он не мог бы и вообразить.
Потом дверь распахнулась. Секундой раньше Грейвуд Ашер склонился к мысли, что отец Браун сошел с ума. Секундой позднее он засомневался, не помешался ли он сам. В кабинет ворвался человек в самых отвратительных лохмотьях. Засаленную фетровую шляпу он и не подумал снять; потертые зеленые поля были заломлены сбоку. Глаза горели тигриной яростью, лица было почти не видно - его скрывали затрепанный красный шарф и спутанные бакенбарды, сквозь которые едва пробивался нос. Мистер Ашер тешил свою гордыню тем, что знает в своем штате самую неотесанную публику, однако такую гнусную личность он видел впервые. И уж подавно за всю его ученую, почтенную жизнь субъект вроде этого не заговаривал с ним первым.
- Слушай, Ашер! - закричал неизвестный. - Этак не пойдет. Со мной в прятки не играй. Я тебе кто? Моих гостей не трожь, а то я прихлопну твой цирк. Давай его сейчас сюда, а то пожалеешь. Помни, с кем говоришь.
Ашер взирал на скандалиста с изумлением, вытеснившим все другие чувства. Видимо, от потрясения он потерял и слух. Наконец он протянул руку и неистово задергал колокольчик. Громкий и резкий звонок еще не затих, когда раздался мягкий, но вполне отчетливый голос отца Брауна.
- У меня есть предположение, - проговорил он, - только и сам не знаю, как выразиться. Я этого господина не знаю, но... но, мне кажется, я его знаю. А вот вы-то его знаете, очень хорошо знаете - но, собственно говоря, не знаете совсем. Да, конечно, звучит странновато.
- Господи, мир перевернулся! - сказал Ашер, откинувшись на спинку кресла.
- Эй, ты! - крикнул человек в красном шарфе и стукнул по столу; но в его голосе, хотя от него дрожали стены, зазвучала мягкая, увещевающая нотка. - Я ж без дураков.
Мне только надо...
- Да кто вы такой?! - возопил Ашер, внезапно выпрямляясь.
- Полагаю, что перед нами мистер Тодд, - сказал священник и взял со стола газетную вырезку. - Вы невнимательны к светской хронике, - заметил он и принялся монотонно читать: - "...выдумка ... скрывается... так... в золотых душах неунывающих отцов города. Публика поговаривает о прелестной пародии на манеры и нравы городского дна". Сегодня вечером в усадьбе "Приют Пилигрима" был большой "Трущобный обед". Исчез один из гостей. Мистер Айртон Тодд - хороший хозяин, он поспешил ему на выручку, не тратя даже времени, чтобы снять маскарадный костюм, и догадался поискать его здесь.
- Кто же тогда этот гость?
- Человек в смешном, мешковатом платье, который бежал через поле, когда попался вам на глаза. Может быть, вам стоит прямо спросить его? Наверное, ему не терпится вернуться к своему шампанскому, хотя он и покинул его, не мешкая, едва увидел каторжника с карабином.
- Да вы серьезно... - заговорил было Ашер.
- Помните, мистер Ашер, - спокойно сказал отец Браун, - вы утверждали, что машина не может ошибиться? Она и не ошиблась. Ошиблась другая машина та машина, которая приводила ее в действие. Вы полагали, что ваш оборванец занервничал при имени лорда Гриффитса потому, что он его убил. На самом же деле он нервничал потому, что он сам - лорд Гриффитс.
- Какого же черта он так и не сказал? - удивился Ашер.
- Он считал, что паническое бегство и арест мало пристали аристократу, - отвечал священник, - и хотел скрыть свое имя. Потом он решил было назвать себя, - отец Браун опустил глаза и стал глядеть на свои ботинки, - однако женщина произнесла другое его имя.
Грейвуд Ашер был бледен, как мел.
- Что, по-вашему, - выговорил он, - лорд Гриффитс и есть Дурманщик Девис? Вы в своем уме?
Священник взглянул на него вполне серьезно, но лицо его было загадочно и непроницаемо.
- Ну, об этом не мне судить, - сказал он. - Выводы делайте сами. У вас там в газетке сказано, что титул он получил недавно - но газеты так недостоверны. Там говорится, что он в юности жил в Штатах - однако многое в статье звучит как-то удивительно. Конечно, и Девис, и Гриффитс - изрядные трусы, но разве нет на свете других трусов? Нет, оставим мое мнение в стороне. Только вот что, - продолжал он мягко и задумчиво, - вы, американцы, все-таки скромничаете. Вы идеализируете английскую аристократию, причем даже в том, что приписываете ей особый аристократизм. Вам покажут благообразного англичанина во фраке, скажут, что он заседает в Палате лордов, и вы предположите в нем отпрыска достойного рода. Вы не учитываете английской напористости и хватки. Многие из самых влиятельных вельмож возвысились не только недавно, но и...
- Довольно! - вскрикнул Грейвуд Ашер, мучительно стискивая худую руку, когда по лицу отца Брауна скользнула улыбка.
- Ладно болтать с этим малохольным! - рявкнул Тодд. - Пошли! Где мой друг?
На следующее утро в кабинете Ашера снова появился тихий отец Браун; он принес новую газетную вырезку.
- Похоже, вы не очень-то жалуете светскую хронику, - сказал он, - но тут есть кое-что для вас.
Ашер прочел шапку: "Заблудившиеся гости Затейника Тодда", под которой было написано:
"Вчера вечером у гаража Уилкинсона приключился забавный случай. Уличные зеваки привлекли внимание полицейского к человеку в тюремной одежде, который преспокойно садился за руль первоклассного паккарда. С ним была девушка, закутанная в изодранную шаль. Когда полицейский вмешался, девушка откинула шаль, и все узнали дочь миллионера Тодда; она только что покинула "Трущобный обед" в отцовской усадьбе, где все самые избранные гости щеголяли в рубищах. Она и ее спутник, переодетый каторжником, просто собрались совершить автомобильную прогулку".
К этой заметке была приложена вырезка из газеты, вышедшей немного позднее; заголовок гласил: "Сенсационный побег дочери миллиардера с беглым преступником". И ниже:
"Она устроила костюмированный вечер. Теперь они скрылись...".
Мистер Грейвуд Ашер поднял глаза, но отца Брауна уже не было в комнате.
ПРОФИЛЬ ЦЕЗАРЯ
Есть где-то в Бромптоне или в Кенсингтоне нескончаемо длинная улица, вся застроенная высокими, но большей частью пустующими особняками, улица, похожая на аллею гробниц. Даже крутые ступени, ведущие к темным, угрюмым входным дверям, напоминают уступы пирамид. В такую дверь не постучишься сразу, а помедлишь немного - вдруг да ее откроет мумия. Но больше всего удручает, что сплошная серая стена домов непрерывна и бесконечна. Путнику, бредущему по улице, начинает казаться, что ему уже никогда не встретится просвет или поворот. Однако исключение, одно-единственное, все-таки имеется, и пилигрим приветствует его чуть ли не криками восторга. Между двумя особняками, буквально в щели, если сравнить с протяженностью улицы, помещается нечто вроде извозчичьего двора.
И сюда же в тупичок ухитрилась втиснуться игрушечного вида пивная, или трактирчик, милостиво дозволенный богатыми господами своим кучерам.
В один осенний вечер, тоже в своем роде сказочный и таинственный, можно было увидеть, как некая рука отодвинула в окне красную занавеску, которая вместе с крупной белой надписью на стекле скрывала внутренность трактира, и в окне показалось лицо, точь-в-точь как у добродушного домового. На самом же деле обладатель этого лица носил вполне человеческое и безобидное имя Браун, был в прошлом священником в Эссексе, а ныне исполнял те же обязанности в Лондоне. Его друг, Фламбо, частный сыщик, сидел напротив него, занося в записную книжку последние заметки по делу, которое только что кончил распутывать здесь, по-соседству. Они сидели за столиком вплотную к окну. И тут вдруг священник отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Он подождал, пока единственный прохожий минует окно, и тогда опустил занавеску на место. Его круглые глаза уставились на неясную белую надпись на стекле над его головой, затем перебежали к соседнему столику, у которого сидел рудокоп за пивом и сыром и рыжеволосая молодая женщина за стаканом молока. Потом, увидев, что друг его спрятал записную книжку, он мягко сказал:
- Если у вас найдется десять минут, я бы попросил вас проследить за тем человеком с фальшивым носом.
Фламбо с удивлением посмотрел на него, рыжеволосая девушка тоже взглянула, но сказать "с удивлением" - этого мало. Она была одета в простое, свободное, как мешок, платье песочного цвета, но в ней определенно чувствовалась аристократка, а если приглядеться, то, может быть, даже излишне надменная.
- За человеком с фальшивым носом? - воскликнул Фламбо. - Да кто он такой?
- Понятия не имею, - ответил отец Браун, - вот я и прошу вас это выяснить. Окажите мне такую услугу. Человек этот направился туда, - патер ткнул большим пальцем через плечо (один из его невыразительных жестов), и, верно, не ушел еще дальше третьего фонарного столба. Меня интересует только общее направление.
Фламбо с минуту, пристально глядел на своего друга, то ли недоумевая, то ли забавляясь, потом встал из-за стола, протиснул свое огромное тело в узенькую дверь, которая вела из карликового трактира на улицу, и растворился в сумерках.
Отец Браун вынул из кармана книжечку и погрузился в чтение; он, видимо, был так поглощен чтением, что не заметил, когда рыжеволосая дама перешла за его столик и уселась напротив него. Наконец она перегнулась к нему и спросила тихо, но настойчиво:
- Почему вы так сказали? Откуда вы знаете, что нос фальшивый?
Он поднял свои толстые веки и в замешательстве заморгал. Потом нерешительно перевел взгляд на белую надпись на стекле. Глаза молодой женщины проследили за его взглядом и с полным недоумением остановились на буквах.
- Нет, - проговорил отец Браун, отвечая на ее невысказанный вопрос, ничего загадочного там не написано, никакой это не "овип", я сперва по рассеянности и сам так прочел, пока не вгляделся. Там написано "пиво".
- Ну и что? - сказала девушка, широко раскрыв глаза. - При чем тут надпись?
Его задумчивый взгляд передвинулся на легкий холщовый рукав, по краю которого бежала узенькая полоска с изящным узором ручной работы, позволяя думать, что это не платье простой работницы, а рабочее платье дамы, занимающейся художеством.
- Видите ли, сударыня, снаружи это место выглядит не то чтобы... конечно, здесь вполне благопристойно... но дамы, подобные вам, обычно... обычно думают иначе. Они никогда не заходят в такие заведения по своей охоте... разве что...
- Ну-ну, что? - нетерпеливо поторопила девушка.
- Разве что это несчастные, которые заходят... не для того, чтобы выпить молока...
- Вы поразительный человек, - сказала молодая женщина, - к чему вы все это говорите?
- Не для того, чтобы нарушать ваш покой, - ответил он очень мягко. - А затем лишь, чтобы вооружаться знанием и помочь вам, если вы когда-либо по своей доброй воле попросите моей помощи.
- А почему мне вдруг может понадобиться помощь?
Сонным голосом он продолжал свой задумчивый монолог.
- Вы зашли сюда не затем, чтобы, скажем, повидать хозяев, которым покровительствуете, - в таком случае вы прошли бы во внутренние помещения... И вы зашли не потому, что почувствовали себя дурно, - тогда вы обратились бы к хозяйке, вполне почтенной женщине... да вы и не выглядите больной, а только встревоженной... Улица эта - единственная в своем роде старинная улица, которая тянется прямо, нигде не сворачивая, а дома по обе стороны заперты... Я могу только предполагать, что вы увидели кого-то, с кем не желали встретиться, и трактир оказался единственным прибежищем в этой каменной пустыне. Надеюсь, я не превысил прав постороннего, взглянув на единственного прохожего, проследовавшего вскоре после вас. А поскольку он мне показался человеком, не внушающим доверия, а вы - внушаете доверие... то я приготовился помочь вам.
Вот и все! Что же касается моего друга, то он скоро вернется - что тут выяснишь, шагая по такой улице... Я и не надеялся на это.
- Так зачем же вы его послали?! - воскликнула она, подаваясь вперед и уже не скрывая любопытства.
В первый раз он посмотрел на нее прямо и пристально и сказал:
- Я ждал, что вы захотите поговорить со мной.
- Ну, уж раз вам так хочется со мной побеседовать, может быть, вы ответите на мой вопрос. - И, помолчав, она добавила: - Я имела честь спросить вас, почему вы считаете нос того человека фальшивым?
- Воск в такую погоду чуть-чуть подтаивает, - с неподражаемой простотой ответил священник.
- Но кто будет себе делать такой кривой нос? - запротестовала рыжеволосая девушка.
Священник, в свою очередь, слегка улыбнулся.
- Да, действительно, такой нос вряд ли будешь заводить из фатовства, согласился он. - Я склонен думать, что этот человек завел себе такой нос потому, что его настоящий нос не в пример красивее.
- Но зачем это ему? - настаивала девушка.
- Как там говорится в детских стишках? - рассеянно уронил отец Браун, - встал однажды человек на кривые ножки и пошел он в тот же час по кривой дорожке... Мне думается, этот человек пошел по очень кривой дорожке, взяв себе в проводники собственный кривой нос.
- А что же он такого сделал? - чуть дрогнувшим голосом спросила она.
- Мне не хочется вынуждать вас к откровенности, - сказал очень спокойно отец Браун, - но, по-моему, вы могли бы рассказать об этом человеке куда больше, чем я.
Девушка вскочила и застыла на месте, сжав кулаки, как будто собиралась вот-вот убежать, но тут же пальцы ее медленно разжались, и она опять села за столик.
- Я расскажу вам все, - твердо сказала рыжая девушка. - Не могу сказать вам только одного: почему я вам это рассказываю. Этого я не знаю.
Перебирая пальцами старенькую заштопанную скатерть, она начала:
- Мне кажется, вы способны различать, где снобизм, а где нет, и если я скажу, что происхожу из старинного аристократического рода, вы поймете, что это необходимая предпосылка к моей истории. В самом деле, пожалуй, главная угроза для меня и кроется в допотопных понятиях моего брата - noblesse oblige {Положение обязывает (фр.)} и всякое такое. Да, меня зовут Кристабел Корстэрс, отец мой был тем самым полковником Корстэрсом, о котором вы, возможно, слышали: он собрал знаменитую коллекцию римских монет. Не буду и пытаться описать отца, вернее будет, если скажу, что он и сам очень походил на римскую монету. Такой же красивый и подлинный, такой же ценный и металлический, и такой же устаревший. Он больше гордился своей коллекцией, чем гербом, - точнее, пожалуй, не скажешь. Его сумасбродный характер как нельзя ярче проявился в завещании. У него было два сына и дочь. С одним из сыновей, моим братом Джайлзом, он поссорился и услал его в Австралию, положив ему мизерное содержание. После этого он сделал завещание, в котором коллекцию и еще более мизерное содержание отказывал другому сыну - Артуру. Он искренне считал, что это лучшая награда, высочайшая честь, какую он мог оказать Артуру за его преданность, высокую нравственность и те успехи, каких брат достиг в математике и экономике в Кембридже. Мне он оставил фактически все свое значительное состояние и, уверена, сделал это в знак пренебрежения. Вы скажете, Артур имел все основания быть недовольным, но Артур - точная копия отца. Правда, в ранней юности у него были какие-то несогласия с отцом, но, получив в руки коллекцию, он как будто превратился в жреца языческого храма. Эти жалкие римские монетки стали для него олицетворением доброго имени Карстэрсов, и он служил им с тем же педантичным идолопоклонством, что и отец. Он вел себя так, словно римские деньги требуют от своего стража всех римских добродетелей. Он не позволял себе никаких удовольствий, ничего не тратил на себя, он жил только для коллекции. Зачастую он даже не брал на себя труд переодеться к обеду, состоявшему, кстати, из самых неприхотливых блюд, и в поношенном буром халате проводил целые дни среди обвязанных бечевкой пакетиков в бурой оберточной бумаге, до которых никому, кроме него, не разрешалось дотрагиваться.