Страница:
– Зададим же себе вопрос, – высокопарно говорил Мендоза, оглядываясь кругом, – зададим же себе вопрос: можно ли ожидать таких добродетелей от тех, кто в безумии своем отрекся от веры отцов? Да, среди нас есть атеисты, атеисты-вожди, даже подчас атеисты-правители, и их-то гнусная философия и приносит плоды в виде преступлений, подобных этому. Если мы спросим: кто умертвил этого святого человека, то, несомненно, окажется, что…
Африканский дикарь притаился в глазах Альвареса, авантюриста со смешанной кровью. Рейс вдруг понял, что человек этот все-таки варвар и не умеет владеть собой до конца, что весь его просвещенный трансцендентализм[3] недалеко ушел от идолопоклонничества. Как бы то ни было, но Мендозе не удалось закончить фразу, так как Альварес выскочил вперед и завопил во всю мощь своего голоса:
– Кто убил его? Его убил ваш бог! Его собственный бог! Вы сами говорите, что он умерщвляет всех своих верных и глупых слуг, как умертвил вот этого. – Резким движением он указал не на гроб, а на распятие.
Несколько овладев собой, он продолжал все еще сердитым, но более спокойным тоном:
– Я не верю, но вы ведь верите. Разве не лучше обходиться совсем без бога, чем иметь бога, который расправляется с вами таким образом? Я по крайней мере нисколько не боюсь утверждать, что в этом слепом и бессмысленном мире нет силы, которая могла бы услышать ваши молитвы и вернуть вам друга. Как бы вы ни молили Небеса воскресить его, он не воскреснет! Как бы я ни бросал вызов Небесам, чтобы они воскресили его, он не воскреснет! Так вот, проверим: бог, которого нет, бросаю тебе вызов – разбуди этого уснувшего навеки человека!
Все оцепенело кругом – демагог произвел желанную сенсацию.
– Следовало ожидать, – хрипло выкрикнул Мендоза, – раз мы допустили такого, как вы…
Новый голос прервал его – высокий и пронзительный голос с американским акцентом.
– Стойте! Стойте! – кричал журналист Снейт. – Смотрите! Клянусь, я видел, он шевельнулся!
Он взбежал по ступенькам и бросился к гробу, а толпа внизу всколыхнулась, охваченная безумным волнением. Снейт тотчас оглянулся, лицо его выражало величайшее изумление. Он поманил пальцем доктора Кальдерона, и тот поспешил к нему. Когда они оба отстранились от гроба, всем стало ясно, что положение головы патера Брауна изменилось. Толпа испустила вопль, который оборвался на середине, будто повис в воздухе, так как в это время патер Браун вздохнул и приподнялся на локтях в гробу, затуманенным взором глядя на толпу.
Той суматохи, которая поднялась в последующие часы, Джон Адам Рейс, знакомый только с чудесами науки, так и не смог толком описать. Он словно перенесся из мира, ограниченного временем и пространством, в мир невозможного. За полчаса весь город и вся округа превратились в нечто, чего не видели уже многие века: средневековый народ, потрясенный чудом; греческий город, в который к людям сошел Бог. Тысячи людей лежали распростертые на дороге, сотни немедленно дали обет, и даже посторонние, как наши два американца, например, ни о чем другом не могли ни думать, ни говорить. Альварес, как и следовало ожидать, был потрясен и сидел, опустив голову на руки.
Среди этой бури один маленький человек тщетно старался заставить выслушать себя. Голос у него был слабый, а шум вокруг оглушительный. Он делал какие-то неуверенные движения, выражающие, скорее всего, раздражение. Подойдя к самому краю парапета, возвышавшегося над толпой, он махал руками, как пингвин короткими крыльями. Толпа не только шумела, она славословила. И тут патера Брауна в первый раз в жизни охватило крайнее негодование против его детей.
– О, глупый вы народ! Глупый, глупый народ! – крикнул он высоким дрожащим голосом. – Глупый, глупый народ!
Затем вдруг, как бы спохватившись, он шагнул к лестнице и стал торопливо спускаться по ней почти обычной своей походкой.
– Куда вы, отец? – спросил Мендоза еще почтительнее обычного.
– На телеграф, – быстро ответил патер Браун. – Что такое? Нет, конечно, никакого чуда не было! С чего вы это взяли? Чудеса так просто не происходят.
И он проковылял вниз по лестнице, а на пути его люди падали ниц, прося его благословения.
– Благословляю, благословляю, – торопливо говорил патер Браун. – Благослови вас Боже, пусть он поможет вам поумнеть.
И он поспешил на телеграф, откуда послал телеграмму секретарю епископа: «Тут ходят невообразимые толки о чуде. Надеюсь, его преосвященство не поверит. Ничего подобного не было».
Покончив с этим, он зашатался от волнения, и Джон Рейс поддержал его под руку.
– Позвольте мне проводить вас домой, – сказал он. – Вы заслуживаете большего, чем то, что эти люди воздают вам.
Джон Рейс и патер Браун сидели вдвоем в комнате последнего. Стол все еще был завален бумагами, с которыми миссионер возился перед своим уходом из дома; бутылка вина и пустой стакан стояли там, где он их оставил.
– Наконец-то, – почти угрюмо произнес патер Браун, – я могу подумать.
– На вашем месте я пока не стал бы ни о чем думать, – отозвался американец, – вам, наверно, нужно отдохнуть.
– Мне достаточно часто приходилось расследовать убийства, – проговорил патер Браун. – Теперь надо расследовать собственное убийство.
– На вашем месте я выпил бы сначала немного вина, – заметил Рейс.
Патер Браун поднялся, налил себе стакан вина, взял его в руки, рассеянно скользнул по нему взглядом и поставил на прежнее место. Потом он снова уселся и сказал:
– Знаете, что я чувствовал, когда умирал? Вы, пожалуй, не поверите, но это было чувство удивления…
– Вы, должно быть, удивились, что вас ударили по голове, – заметил Рейс.
Патер Браун нагнулся к нему и сказал вполголоса:
– Я удивился тому, что меня не ударили по голове.
Рейс с минуту смотрел на него так, будто находил, что удар по голове оставил как нельзя более заметные следы, но спросил только:
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что дубинка, которой замахнулся тот человек, задержалась у самой моей головы, не коснувшись ее. И в ту же минуту другой малый только сделал вид, будто ударил меня ножом, но даже не оцарапал. Это было как на сцене. Да, именно так. Но самое необыкновенное произошло потом…
Некоторое время он задумчиво смотрел на бумаги, разбросанные на столе, затем продолжил:
– Хотя ни нож, ни дубинка не коснулись меня, я вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, что жизнь уходит из меня. Что-то меня убило, но только не нож и не дубинка. И сейчас я, кажется, понял, что это было.
Он указал на вино, стоявшее на столе. Рейс взял стакан, посмотрел на свет, понюхал.
– Думаю, вы правы, – сказал он. – Я был аптекарским помощником и изучал химию. Не берусь утверждать, не сделав анализа, но тyт что-то неладно. На Востоке, например, есть снадобья, вызывающие сон, который легко принять за смерть.
– Вот именно, – подтвердил патер Браун совершенно спокойно. – По той или иной причине чудо это было подстроено. Похороны инсценированы, причем и время было строго рассчитано. Я готов предположить, что это как-то связано с той манией рекламировать меня, которой одержим Снейт, но вряд ли он зашел бы так далеко только ради этого. Одно дело – фотографировать меня и выдавать за ложного Шерлока Холмса, а…
Он не договорил, и выражение лица его внезапно изменилось. Моргающие веки опустились на глаза, и он привстал, как будто ему не хватало воздуха.
– Что с вами? – спросил его Рейс.
– Странно, невероятно… я был на волосок…
– Разумеется, – сказал Рейс. – Вы были на волосок от смерти.
– Нет, – возразил патер Браун, – не от смерти, а от позора!
Тот уставился на него. И патер Браун почти выкрикнул следующие слова:
– И если бы это был только мой позор! Нет, опозорено было бы все то, что я отстаивал, – сама моя вера! Вот на что они покушались! Вы представляете, что могло произойти? Самый ужасный изо всех скандалов, после того как заткнули глотку лгуну Титусу Отсу![4]
– Объясните же, наконец, о чем речь, – попросил его собеседник.
– Да, пожалуй, лучше сразу рассказать вам, – согласился патер Браун, усевшись, и продолжал уже спокойнее: – Меня осенило, как только я упомянул о Снейте и о Шерлоке Холмсе. Припоминаю теперь, что я написал по поводу той нелепой выдумки. Ответ вышел будто бы сам собой, а между тем, думается, они искусно довели меня до того, что я написал именно эти слова. Кажется так: «Я готов умереть и ожить снова, подобно Шерлоку Холмсу, если это наилучший выход». Как только я вспомнил об этом, я осознал, что меня не просто так заставляли писать всевозможные вещи, ведь все они сводились к одному… Я написал, например, как пишут соучастнику, что я выпью такое-то вино в такое-то время. Теперь понимаете?
Рейс вскочил на ноги, озадаченный:
– Да, как будто начинаю понимать!
– Они прокричали бы о чуде, а потом опровергли бы его. И, что хуже всего, уверили бы, что я сам был в заговоре! Чудо оказалось бы сфабрикованным нами сообща!
Рейс мрачно взглянул на стол, заваленный бумагами, и спросил:
– Сколько негодяев было в этом замешано?
Патер Браун покачал головой.
– И думать не хочется, сколько их, – сказал он. – Но я надеюсь, что некоторые по крайней мере были простым орудием в руках других. Альварес, вероятно, считает, что на войне все средства хороши, – он странный человек. Мендоза, боюсь, старый лицемер. Я никогда не доверял ему, и он не мог мне простить моего поведения в одном коммерческом деле. Однако со всем этим можно пока подождать. Но как я счастлив, что немедленно телеграфировал епископу…
Джон Рейс, казалось, задумался.
– Вы рассказали мне много такого, чего я не знал, – проговорил он наконец, – а мне хочется поведать вам одну вещь, которая не известна вам. Я прекрасно понимаю, на что рассчитывали эти субъекты. Они не сомневались, что каждый смертный, проснувшись в гробу и узнав, что он попал в святые и стал ходячим чудом, поддался бы общему увлечению и принял бы корону славы, которая свалилась на него прямо с неба. И я считаю, что психологически расчет их был совершенно верен, – таков человек. Я видел разных людей, в разных местах, но, скажу вам откровенно, не думаю, чтобы на тысячу нашелся хотя бы один, который очнулся бы таким образом, с настолько ясной головой и, даже не совсем придя в себя, проявил бы столько здравого смысла, столько простодушия, столько смирения, что…
Рейс сам удивился своему волнению; всегда ровный голос его дрожал.
Патер Браун рассеянно покосился на бутылку, стоявшую на столе.
– А не распить ли нам бутылочку настоящего винца? – сказал он.
Небесная стрела
Сотни детективных рассказов начинаются, боюсь, с убийства американского миллионера – события, которое почему-то рассматривается как народное бедствие и повергает всех в неописуемое волнение. К счастью для меня, и этот рассказ должен начаться с убийства миллионера, собственно говоря, даже с убийства трех миллионеров, что кому-то покажется, пожалуй, embarras de richesses[5]. Но именно это совпадение, или, иными словами, длительный характер преступления, и выдвинул данное злодеяние из ряда обычных дел, превратив его в трудноразрешимую загадку.
Общее мнение было таково, что все три миллионера стали жертвой вендетты или заклятия, связанного с обладанием очень ценной, как с точки зрения исторической, так и по существу, реликвии – сосуда, инкрустированного драгоценными камнями и известного под названием коптской чаши. Происхождение его было не выяснено, но назначение связывалось с религиозными обрядами, и кое-кто объяснял гибель его обладателей фанатизмом неких восточных христиан, возмущенных тем, что чаша попадала в столь материалистические руки.
Во всяком случае в мире журналистов и болтунов таинственный убийца вызывал интерес, близкий к сенсации, независимо от того, был ли он фанатиком или нет. Безымянное существо наделили даже именем, или прозвищем. Впрочем, наш рассказ касается лишь третьей жертвы, так как только в этом случае патер Браун, герой наших набросков, имел возможность проявить себя.
Когда патер Браун, сойдя с трансатлантического пакетбота[6], впервые ступил на американскую землю, он, подобно многим другим англичанам, обнаружил, что представляет собой гораздо большую величину, чем предполагал до сих пор. На его родине малорослая фигурка, скромные манеры, близорукие глаза и порыжелая сутана остались бы незамеченными в любой толпе, а если и выделились бы, то разве что своей незначительностью.
Но Америка гениальна по части прославления и рекламы. И участие патера Брауна в расследовании двух-трех замысловатых уголовных случаев, а также его продолжительное общение с Фламбо, экс-преступником и детективом, создало ему в Америке громкую репутацию, тогда как в Англии о нем только-только поговаривали.
На круглой физиономии патера Брауна выразилось удивление и смущение, когда на набережной его остановила группа журналистов, которую можно было принять за шайку разбойников. Они стали засыпать его вопросами о вещах, в которых он менее всего мог считать себя компетентным, как то: о разных деталях дамских туалетов и о статистике преступности страны, где он оказался впервые.
Пожалуй, по контрасту с этой солидарной, действовавшей в боевом порядке группой бросалась в глаза одинокая фигура, стоявшая в стороне и своей чернотой выделявшаяся в этот яркий солнечный день, – фигура высокого человека с желтоватым лицом, в больших очках. Дождавшись, когда журналисты закончили, он остановил патера Брауна словами:
– Простите, не ищете ли вы капитана Уэйна?
Нужно извинить патера Брауна, да и сам он искренне готов был просить прощения – не будем забывать, что он только высадился в этой стране и до сих пор никогда не видел круглых очков в черной оправе: мода не дошла еще до Англии. Первой его мыслью было, что перед ним какое-то пучеглазое морское чудовище. Одет незнакомец был прекрасно, и патер Браун по наивности изумился, зачем этот щеголь так уродует себя. Приставил бы еще для пущего изящества деревянную ногу!
Заданный вопрос также сильно смутил его. В длинном списке лиц, которых он рассчитывал повидать во время своего пребывания в Америке, действительно значился американский авиатор по фамилии Уэйн, приятель его друзей во Франции. Но священник никак не ожидал, что так скоро услышит о нем.
– Простите, – с некоторым сомнением ответил он. – Вы сами капитан Уэйн? Или… или знаете его?
– Могу утверждать с уверенностью, что я не капитан Уэйн, – ответил человек в очках с невозмутимым выражением лица, – по крайней мере у меня не было на этот счет никаких сомнений, когда я оставил Уэйна дожидаться вас в автомобиле. На другой вопрос ответить не так просто. Думается мне, что я знаю Уэйна и его дядюшку, и старика Мертона тоже. Но старый Мертон не знает меня. И думает, что выигрывает от этого он, а я думаю, что я. Поняли?
Патер Браун не совсем понял. Он, щурясь, перевел взгляд с искрящейся поверхности моря на шпили и башни города, а потом на мужчину в очках. Впечатление непроницаемости, которое производил этот человек, создавалось не одними очками: в лице его было что-то азиатское, даже китайское, а в речи сквозила ирония. Среди простодушного и общительного населения Америки попадались и такие загадочно-замкнутые типы.
– Зовут меня Дрейдж, – проговорил он. – Норман Дрейдж, и я американский гражданин, чем все и объясняется. Во всяком случае я полагаю, что ваш друг Уэйн предпочтет сам объяснить вам остальное.
И ошеломленный патер Браун был увлечен к стоявшему в отдалении автомобилю, из которого ему махал рукой молодой человек с растрепанными желтыми волосами и измученным угрюмым лицом. Молодой человек назвал себя Питером Уэйном. Патер Браун и опомниться не успел, как его погрузили в автомобиль, который помчался во весь опор по направлению к городу. Он не привык еще к стремительности американцев и чувствовал себя не менее озадаченным, чем если бы колесница, запряженная драконами, увлекла его в волшебное царство. И в таких-то непривычных для себя условиях он в первый раз узнал из длинных монологов Уэйна и коротких сентенций Дрейджа о двух преступлениях, которые были связаны с коптской чашей.
Оказалось, что у Уэйна был дядюшка по имени Крейк, а у того – компаньон по имени Мертон, третий по счету богатый делец, к которому перешла чаша. Первый из них, Титус Трент, медный король, получил в свое время ряд угрожающих писем, подписанных человеком, назвавшимся Даниэлем Роком. Имя было, вероятно, вымышленное, но вскоре оно стало так же известно, как имена Робина Гуда и Джека-потрошителя, вместе взятые, ибо выяснилось, что автор писем отнюдь не думает ограничиться угрозами: однажды поутру старика Трента нашли мертвым в его собственном, поросшем кувшинками пруду; никаких следов преступника найдено не было.
К счастью, чаша хранилась в банковском сейфе. Вместе с другим имуществом она перешла к кузену покойного, Брайану Хордеру, который также был очень богат. После множества угроз в адрес Хордера его труп нашли у подножия скалы, неподалеку от его приморской виллы. Все вещи в доме были перевернуты. И хотя грабитель не получил чашу, он похитил у Хордера почти все ценные бумаги.
– Вдове Брайана Хордера, – рассказывал Уэйн, – пришлось продать почти все драгоценности. Наверно, именно тогда Брандер Мертон и приобрел знаменитую чашу. Во всяком случае, когда мы познакомились, она уже была у него. Но, как вы понимаете, обладание чашей – довольно обременительная привилегия.
– Мистер Мертон тоже получает письма с угрозами? – спросил патер Браун.
– Думаю, что да, – сказал мистер Дрейдж и беззвучно засмеялся, так что у священника мурашки побежали по коже.
– Я почти не сомневаюсь, что он получает такие письма, – нахмурился Питер Уэйн. – Я сам их не читал: его почту просматривает только секретарь, и то не полностью, поскольку Мертон любит держать свои дела в секрете. Но я однажды видел, как он огорчился, получив какие-то письма; он, кстати, тут же порвал их, так что секретарь их не видел… Одним словом, мы будем очень признательны тому, кто поможет нам во всем этом разобраться. А поскольку мы наслышаны о вашей репутации, патер Браун, секретарь просил меня пригласить вас в дом Мертона.
– Вот оно что! – воскликнул патер Браун, который наконец начал понимать, куда его везут. – Но я даже не представляю, чем могу вам помочь. Вы ведь были здесь все это время, а я только сегодня сошел на берег…
– Да, – сухо заметил мистер Дрейдж, – но наши выводы весьма сухи и материалистичны. А ведь сразить такого человека, как Титус Трент, могла только кара небесная. Как говорится, гром среди ясного неба.
– Неужели вы о вмешательстве потусторонних сил? – воскликнул Уэйн.
Но не так-то просто было угадать, что имеет в виду Дрейдж. Он не проронил больше ни слова. Вскоре автомобиль замедлил ход, и патер Браун увидел странную картину.
Дорога, которая до этого шла среди редко растущих деревьев, внезапно вывела их на широкую равнину. Перед ними появилась высокая стена, которая образовывала круг. Эта постройка чем-то напоминала аэродром. Стена оказалась металлической.
Они вышли из автомобиля и после долгих манипуляций, вроде тех, какие проделываются с сейфами, с большими предосторожностями открыли в стене узкую дверь. К величайшему изумлению патера Брауна, человек, именуемый Норманом Дрейджем, не выразил никакого желания войти, а распростился с ними, зловеще ухмыляясь.
– Я не пойду, – сказал он. – Столько удовольствий разом может оказаться старику Мертону не по силам. Он так любит меня, что, не дай бог, еще умрет от радости.
И он зашагал прочь, а патера Брауна, не перестававшего удивляться, пропустили за стальную дверь, которая моментально захлопнулась за ним. Они попали в ухоженный сад, который пестрел яркими цветами, однако там не было ни деревьев, ни высоких кустарников. Посреди сада стоял дом прекрасной архитектуры, но такой узкий и высокий, что напоминал скорее башню. Лучи палящего солнца играли то в одном, то в другом стекле под самой крышей, но в нижней части дома окон, похоже, совсем не было. Миновав портал, они увидели в качестве отделки мрамор всех оттенков, металлы, изразцы, но лестница отсутствовала. Только в углублении между крепкими стенами ходил лифт, доступ к которому охранялся двумя дюжими молодцами, напоминавшими полицейских в штатском.
– Охрана весьма серьезная, знаю, – сказал Уэйн. – Вам покажется, может быть, смешным, отец Браун, что Мертону приходится жить в такой крепости. Даже в саду нет ни одного дерева, за которым мог бы укрыться человек. Но вы не знаете эту страну и не понимаете, какую трудную задачу нам пришлось решать. И, вероятно, не знаете, кто такой Брандер Мертон. Человек он с виду тихий, на улице никто и внимания на него не обратит; да сейчас, положим, и случая не представляется: он выезжает очень редко, и то в наглухо закрытом автомобиле. Но, если бы что-нибудь случилось с Брандером Мертоном, это было бы равносильно землетрясению, которое охватило бы всю страну. Думаю, что такой власти над народами не имел ни один король, ни один император! А ведь предложи вам кто-нибудь посетить царя или английского короля, вы, вероятно, пошли бы из любопытства? Возможно, что до царей и миллионеров вам никакого дела нет, но власть, которой они обладают, сама по себе всегда вызывает интерес. И я надеюсь, что вам не приходится поступаться своими принципами, навещая такого человека, как Мертон?
– Ничуть, – спокойно ответил патер Браун. – Мой долг – навещать заключенных и всех несчастных пленников.
Последовало молчание; на худом лице нахмурившегося молодого человека мелькнуло странное, лукавое выражение. Затем он резко произнес:
– Ну, вы должны помнить, что на него ополчились не простые преступники. Даниэль Рок – сам черт. Вспомните, что он расправился с Трентом в его собственном саду, а с Хордером – вблизи его виллы, а сам ускользнул.
Верхний этаж дома, защищенный громадной толщины стенами, состоял из двух комнат: наружной, в которую они вошли, и внутренней, которая являлась святилищем миллионера. Они вошли в первую как раз в тот момент, когда из второй выходили два посетителя. Одного из них Питер Уэйн представил как своего дядюшку. Маленький, но очень крепкий и подвижный человек с бритой головой и смуглым лицом, настолько смуглым, что оно, казалось, вряд ли когда-нибудь было белым, – старый Крейк, иначе Гикори Крейк, приобрел известность во время последних войн с краснокожими.
Спутник его представлял полную противоположность ему: высокий джентльмен с елейным выражением лица, с черными, будто лакированными волосами и с моноклем на широкой черной ленте. Бернард Блейк, поверенный старого Мертона, только что участвовал в деловом совещании компаньонов.
Все четверо сошлись посреди первой комнаты и, прежде чем разойтись в разные стороны, остановились, чтобы обменяться, как того требовали приличия, несколькими фразами. Но, кроме них, в комнате был еще некто. В самой ее глубине, у двери во внутреннюю комнату, в слабом свете, падавшем из окна, виднелась массивная неподвижная фигура. Это был человек с африканскими чертами лица и широченными плечами.
Он не двинулся, не шевельнулся, не поздоровался ни с кем. Но Питер Уэйн, увидев его в наружной комнате, с тревогой осведомился, остался ли кто-нибудь с Мертоном.
– Не поднимай шум, Питер, – рассмеялся его дядюшка. – С ним Уилтон, секретарь, и, я полагаю, этого достаточно. Уилтон, кажется, никогда не спит, охраняя Мертона. Он стоит двадцати телохранителей, а проворен и невозмутим, как индеец.
– Ну, вам лучше знать, – согласился, также засмеявшись, племянник. – Помню, каким вы учили меня индейским штукам, когда я был мальчуганом и любил читать о краснокожих. Но в моих рассказах краснокожим всегда приходилось несладко.
– В жизни было не так! – сурово сказал старый вояка.
– Неужели? – ласково переспросил мистер Блейк. – Я думаю, им трудно было противостоять нашему огнестрельному оружию.
– Я видел, как индеец, находясь под обстрелом сотни ружей и не имея при себе ничего, кроме ножа, убил белого, стоявшего рядом со мной на вышке форта, – продолжал Крейк.
– Что вы говорите! И как же он это сделал?
– Бросил нож, – пояснил Крейк. – Бросил с молниеносной быстротой, прежде чем раздался первый выстрел. Уж не знаю, где он этому научился.
– Надеюсь, вы не научились у них? – засмеялся племянник.
– Пожалуй, – задумчиво проговорил патер Браун, – из этого случая можно вынести некоторую мораль…
Во время их разговора мистер Уилтон, секретарь, вышел из внутренней комнаты и остановился. Это был бледный светловолосый человек с квадратным подбородком и внимательными глазами, в выражении которых было что-то собачье. Казалось вполне правдоподобным, что этот человек спит одним глазом, как сторожевой пес.
Африканский дикарь притаился в глазах Альвареса, авантюриста со смешанной кровью. Рейс вдруг понял, что человек этот все-таки варвар и не умеет владеть собой до конца, что весь его просвещенный трансцендентализм[3] недалеко ушел от идолопоклонничества. Как бы то ни было, но Мендозе не удалось закончить фразу, так как Альварес выскочил вперед и завопил во всю мощь своего голоса:
– Кто убил его? Его убил ваш бог! Его собственный бог! Вы сами говорите, что он умерщвляет всех своих верных и глупых слуг, как умертвил вот этого. – Резким движением он указал не на гроб, а на распятие.
Несколько овладев собой, он продолжал все еще сердитым, но более спокойным тоном:
– Я не верю, но вы ведь верите. Разве не лучше обходиться совсем без бога, чем иметь бога, который расправляется с вами таким образом? Я по крайней мере нисколько не боюсь утверждать, что в этом слепом и бессмысленном мире нет силы, которая могла бы услышать ваши молитвы и вернуть вам друга. Как бы вы ни молили Небеса воскресить его, он не воскреснет! Как бы я ни бросал вызов Небесам, чтобы они воскресили его, он не воскреснет! Так вот, проверим: бог, которого нет, бросаю тебе вызов – разбуди этого уснувшего навеки человека!
Все оцепенело кругом – демагог произвел желанную сенсацию.
– Следовало ожидать, – хрипло выкрикнул Мендоза, – раз мы допустили такого, как вы…
Новый голос прервал его – высокий и пронзительный голос с американским акцентом.
– Стойте! Стойте! – кричал журналист Снейт. – Смотрите! Клянусь, я видел, он шевельнулся!
Он взбежал по ступенькам и бросился к гробу, а толпа внизу всколыхнулась, охваченная безумным волнением. Снейт тотчас оглянулся, лицо его выражало величайшее изумление. Он поманил пальцем доктора Кальдерона, и тот поспешил к нему. Когда они оба отстранились от гроба, всем стало ясно, что положение головы патера Брауна изменилось. Толпа испустила вопль, который оборвался на середине, будто повис в воздухе, так как в это время патер Браун вздохнул и приподнялся на локтях в гробу, затуманенным взором глядя на толпу.
Той суматохи, которая поднялась в последующие часы, Джон Адам Рейс, знакомый только с чудесами науки, так и не смог толком описать. Он словно перенесся из мира, ограниченного временем и пространством, в мир невозможного. За полчаса весь город и вся округа превратились в нечто, чего не видели уже многие века: средневековый народ, потрясенный чудом; греческий город, в который к людям сошел Бог. Тысячи людей лежали распростертые на дороге, сотни немедленно дали обет, и даже посторонние, как наши два американца, например, ни о чем другом не могли ни думать, ни говорить. Альварес, как и следовало ожидать, был потрясен и сидел, опустив голову на руки.
Среди этой бури один маленький человек тщетно старался заставить выслушать себя. Голос у него был слабый, а шум вокруг оглушительный. Он делал какие-то неуверенные движения, выражающие, скорее всего, раздражение. Подойдя к самому краю парапета, возвышавшегося над толпой, он махал руками, как пингвин короткими крыльями. Толпа не только шумела, она славословила. И тут патера Брауна в первый раз в жизни охватило крайнее негодование против его детей.
– О, глупый вы народ! Глупый, глупый народ! – крикнул он высоким дрожащим голосом. – Глупый, глупый народ!
Затем вдруг, как бы спохватившись, он шагнул к лестнице и стал торопливо спускаться по ней почти обычной своей походкой.
– Куда вы, отец? – спросил Мендоза еще почтительнее обычного.
– На телеграф, – быстро ответил патер Браун. – Что такое? Нет, конечно, никакого чуда не было! С чего вы это взяли? Чудеса так просто не происходят.
И он проковылял вниз по лестнице, а на пути его люди падали ниц, прося его благословения.
– Благословляю, благословляю, – торопливо говорил патер Браун. – Благослови вас Боже, пусть он поможет вам поумнеть.
И он поспешил на телеграф, откуда послал телеграмму секретарю епископа: «Тут ходят невообразимые толки о чуде. Надеюсь, его преосвященство не поверит. Ничего подобного не было».
Покончив с этим, он зашатался от волнения, и Джон Рейс поддержал его под руку.
– Позвольте мне проводить вас домой, – сказал он. – Вы заслуживаете большего, чем то, что эти люди воздают вам.
Джон Рейс и патер Браун сидели вдвоем в комнате последнего. Стол все еще был завален бумагами, с которыми миссионер возился перед своим уходом из дома; бутылка вина и пустой стакан стояли там, где он их оставил.
– Наконец-то, – почти угрюмо произнес патер Браун, – я могу подумать.
– На вашем месте я пока не стал бы ни о чем думать, – отозвался американец, – вам, наверно, нужно отдохнуть.
– Мне достаточно часто приходилось расследовать убийства, – проговорил патер Браун. – Теперь надо расследовать собственное убийство.
– На вашем месте я выпил бы сначала немного вина, – заметил Рейс.
Патер Браун поднялся, налил себе стакан вина, взял его в руки, рассеянно скользнул по нему взглядом и поставил на прежнее место. Потом он снова уселся и сказал:
– Знаете, что я чувствовал, когда умирал? Вы, пожалуй, не поверите, но это было чувство удивления…
– Вы, должно быть, удивились, что вас ударили по голове, – заметил Рейс.
Патер Браун нагнулся к нему и сказал вполголоса:
– Я удивился тому, что меня не ударили по голове.
Рейс с минуту смотрел на него так, будто находил, что удар по голове оставил как нельзя более заметные следы, но спросил только:
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что дубинка, которой замахнулся тот человек, задержалась у самой моей головы, не коснувшись ее. И в ту же минуту другой малый только сделал вид, будто ударил меня ножом, но даже не оцарапал. Это было как на сцене. Да, именно так. Но самое необыкновенное произошло потом…
Некоторое время он задумчиво смотрел на бумаги, разбросанные на столе, затем продолжил:
– Хотя ни нож, ни дубинка не коснулись меня, я вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, что жизнь уходит из меня. Что-то меня убило, но только не нож и не дубинка. И сейчас я, кажется, понял, что это было.
Он указал на вино, стоявшее на столе. Рейс взял стакан, посмотрел на свет, понюхал.
– Думаю, вы правы, – сказал он. – Я был аптекарским помощником и изучал химию. Не берусь утверждать, не сделав анализа, но тyт что-то неладно. На Востоке, например, есть снадобья, вызывающие сон, который легко принять за смерть.
– Вот именно, – подтвердил патер Браун совершенно спокойно. – По той или иной причине чудо это было подстроено. Похороны инсценированы, причем и время было строго рассчитано. Я готов предположить, что это как-то связано с той манией рекламировать меня, которой одержим Снейт, но вряд ли он зашел бы так далеко только ради этого. Одно дело – фотографировать меня и выдавать за ложного Шерлока Холмса, а…
Он не договорил, и выражение лица его внезапно изменилось. Моргающие веки опустились на глаза, и он привстал, как будто ему не хватало воздуха.
– Что с вами? – спросил его Рейс.
– Странно, невероятно… я был на волосок…
– Разумеется, – сказал Рейс. – Вы были на волосок от смерти.
– Нет, – возразил патер Браун, – не от смерти, а от позора!
Тот уставился на него. И патер Браун почти выкрикнул следующие слова:
– И если бы это был только мой позор! Нет, опозорено было бы все то, что я отстаивал, – сама моя вера! Вот на что они покушались! Вы представляете, что могло произойти? Самый ужасный изо всех скандалов, после того как заткнули глотку лгуну Титусу Отсу![4]
– Объясните же, наконец, о чем речь, – попросил его собеседник.
– Да, пожалуй, лучше сразу рассказать вам, – согласился патер Браун, усевшись, и продолжал уже спокойнее: – Меня осенило, как только я упомянул о Снейте и о Шерлоке Холмсе. Припоминаю теперь, что я написал по поводу той нелепой выдумки. Ответ вышел будто бы сам собой, а между тем, думается, они искусно довели меня до того, что я написал именно эти слова. Кажется так: «Я готов умереть и ожить снова, подобно Шерлоку Холмсу, если это наилучший выход». Как только я вспомнил об этом, я осознал, что меня не просто так заставляли писать всевозможные вещи, ведь все они сводились к одному… Я написал, например, как пишут соучастнику, что я выпью такое-то вино в такое-то время. Теперь понимаете?
Рейс вскочил на ноги, озадаченный:
– Да, как будто начинаю понимать!
– Они прокричали бы о чуде, а потом опровергли бы его. И, что хуже всего, уверили бы, что я сам был в заговоре! Чудо оказалось бы сфабрикованным нами сообща!
Рейс мрачно взглянул на стол, заваленный бумагами, и спросил:
– Сколько негодяев было в этом замешано?
Патер Браун покачал головой.
– И думать не хочется, сколько их, – сказал он. – Но я надеюсь, что некоторые по крайней мере были простым орудием в руках других. Альварес, вероятно, считает, что на войне все средства хороши, – он странный человек. Мендоза, боюсь, старый лицемер. Я никогда не доверял ему, и он не мог мне простить моего поведения в одном коммерческом деле. Однако со всем этим можно пока подождать. Но как я счастлив, что немедленно телеграфировал епископу…
Джон Рейс, казалось, задумался.
– Вы рассказали мне много такого, чего я не знал, – проговорил он наконец, – а мне хочется поведать вам одну вещь, которая не известна вам. Я прекрасно понимаю, на что рассчитывали эти субъекты. Они не сомневались, что каждый смертный, проснувшись в гробу и узнав, что он попал в святые и стал ходячим чудом, поддался бы общему увлечению и принял бы корону славы, которая свалилась на него прямо с неба. И я считаю, что психологически расчет их был совершенно верен, – таков человек. Я видел разных людей, в разных местах, но, скажу вам откровенно, не думаю, чтобы на тысячу нашелся хотя бы один, который очнулся бы таким образом, с настолько ясной головой и, даже не совсем придя в себя, проявил бы столько здравого смысла, столько простодушия, столько смирения, что…
Рейс сам удивился своему волнению; всегда ровный голос его дрожал.
Патер Браун рассеянно покосился на бутылку, стоявшую на столе.
– А не распить ли нам бутылочку настоящего винца? – сказал он.
Небесная стрела
Общее мнение было таково, что все три миллионера стали жертвой вендетты или заклятия, связанного с обладанием очень ценной, как с точки зрения исторической, так и по существу, реликвии – сосуда, инкрустированного драгоценными камнями и известного под названием коптской чаши. Происхождение его было не выяснено, но назначение связывалось с религиозными обрядами, и кое-кто объяснял гибель его обладателей фанатизмом неких восточных христиан, возмущенных тем, что чаша попадала в столь материалистические руки.
Во всяком случае в мире журналистов и болтунов таинственный убийца вызывал интерес, близкий к сенсации, независимо от того, был ли он фанатиком или нет. Безымянное существо наделили даже именем, или прозвищем. Впрочем, наш рассказ касается лишь третьей жертвы, так как только в этом случае патер Браун, герой наших набросков, имел возможность проявить себя.
Когда патер Браун, сойдя с трансатлантического пакетбота[6], впервые ступил на американскую землю, он, подобно многим другим англичанам, обнаружил, что представляет собой гораздо большую величину, чем предполагал до сих пор. На его родине малорослая фигурка, скромные манеры, близорукие глаза и порыжелая сутана остались бы незамеченными в любой толпе, а если и выделились бы, то разве что своей незначительностью.
Но Америка гениальна по части прославления и рекламы. И участие патера Брауна в расследовании двух-трех замысловатых уголовных случаев, а также его продолжительное общение с Фламбо, экс-преступником и детективом, создало ему в Америке громкую репутацию, тогда как в Англии о нем только-только поговаривали.
На круглой физиономии патера Брауна выразилось удивление и смущение, когда на набережной его остановила группа журналистов, которую можно было принять за шайку разбойников. Они стали засыпать его вопросами о вещах, в которых он менее всего мог считать себя компетентным, как то: о разных деталях дамских туалетов и о статистике преступности страны, где он оказался впервые.
Пожалуй, по контрасту с этой солидарной, действовавшей в боевом порядке группой бросалась в глаза одинокая фигура, стоявшая в стороне и своей чернотой выделявшаяся в этот яркий солнечный день, – фигура высокого человека с желтоватым лицом, в больших очках. Дождавшись, когда журналисты закончили, он остановил патера Брауна словами:
– Простите, не ищете ли вы капитана Уэйна?
Нужно извинить патера Брауна, да и сам он искренне готов был просить прощения – не будем забывать, что он только высадился в этой стране и до сих пор никогда не видел круглых очков в черной оправе: мода не дошла еще до Англии. Первой его мыслью было, что перед ним какое-то пучеглазое морское чудовище. Одет незнакомец был прекрасно, и патер Браун по наивности изумился, зачем этот щеголь так уродует себя. Приставил бы еще для пущего изящества деревянную ногу!
Заданный вопрос также сильно смутил его. В длинном списке лиц, которых он рассчитывал повидать во время своего пребывания в Америке, действительно значился американский авиатор по фамилии Уэйн, приятель его друзей во Франции. Но священник никак не ожидал, что так скоро услышит о нем.
– Простите, – с некоторым сомнением ответил он. – Вы сами капитан Уэйн? Или… или знаете его?
– Могу утверждать с уверенностью, что я не капитан Уэйн, – ответил человек в очках с невозмутимым выражением лица, – по крайней мере у меня не было на этот счет никаких сомнений, когда я оставил Уэйна дожидаться вас в автомобиле. На другой вопрос ответить не так просто. Думается мне, что я знаю Уэйна и его дядюшку, и старика Мертона тоже. Но старый Мертон не знает меня. И думает, что выигрывает от этого он, а я думаю, что я. Поняли?
Патер Браун не совсем понял. Он, щурясь, перевел взгляд с искрящейся поверхности моря на шпили и башни города, а потом на мужчину в очках. Впечатление непроницаемости, которое производил этот человек, создавалось не одними очками: в лице его было что-то азиатское, даже китайское, а в речи сквозила ирония. Среди простодушного и общительного населения Америки попадались и такие загадочно-замкнутые типы.
– Зовут меня Дрейдж, – проговорил он. – Норман Дрейдж, и я американский гражданин, чем все и объясняется. Во всяком случае я полагаю, что ваш друг Уэйн предпочтет сам объяснить вам остальное.
И ошеломленный патер Браун был увлечен к стоявшему в отдалении автомобилю, из которого ему махал рукой молодой человек с растрепанными желтыми волосами и измученным угрюмым лицом. Молодой человек назвал себя Питером Уэйном. Патер Браун и опомниться не успел, как его погрузили в автомобиль, который помчался во весь опор по направлению к городу. Он не привык еще к стремительности американцев и чувствовал себя не менее озадаченным, чем если бы колесница, запряженная драконами, увлекла его в волшебное царство. И в таких-то непривычных для себя условиях он в первый раз узнал из длинных монологов Уэйна и коротких сентенций Дрейджа о двух преступлениях, которые были связаны с коптской чашей.
Оказалось, что у Уэйна был дядюшка по имени Крейк, а у того – компаньон по имени Мертон, третий по счету богатый делец, к которому перешла чаша. Первый из них, Титус Трент, медный король, получил в свое время ряд угрожающих писем, подписанных человеком, назвавшимся Даниэлем Роком. Имя было, вероятно, вымышленное, но вскоре оно стало так же известно, как имена Робина Гуда и Джека-потрошителя, вместе взятые, ибо выяснилось, что автор писем отнюдь не думает ограничиться угрозами: однажды поутру старика Трента нашли мертвым в его собственном, поросшем кувшинками пруду; никаких следов преступника найдено не было.
К счастью, чаша хранилась в банковском сейфе. Вместе с другим имуществом она перешла к кузену покойного, Брайану Хордеру, который также был очень богат. После множества угроз в адрес Хордера его труп нашли у подножия скалы, неподалеку от его приморской виллы. Все вещи в доме были перевернуты. И хотя грабитель не получил чашу, он похитил у Хордера почти все ценные бумаги.
– Вдове Брайана Хордера, – рассказывал Уэйн, – пришлось продать почти все драгоценности. Наверно, именно тогда Брандер Мертон и приобрел знаменитую чашу. Во всяком случае, когда мы познакомились, она уже была у него. Но, как вы понимаете, обладание чашей – довольно обременительная привилегия.
– Мистер Мертон тоже получает письма с угрозами? – спросил патер Браун.
– Думаю, что да, – сказал мистер Дрейдж и беззвучно засмеялся, так что у священника мурашки побежали по коже.
– Я почти не сомневаюсь, что он получает такие письма, – нахмурился Питер Уэйн. – Я сам их не читал: его почту просматривает только секретарь, и то не полностью, поскольку Мертон любит держать свои дела в секрете. Но я однажды видел, как он огорчился, получив какие-то письма; он, кстати, тут же порвал их, так что секретарь их не видел… Одним словом, мы будем очень признательны тому, кто поможет нам во всем этом разобраться. А поскольку мы наслышаны о вашей репутации, патер Браун, секретарь просил меня пригласить вас в дом Мертона.
– Вот оно что! – воскликнул патер Браун, который наконец начал понимать, куда его везут. – Но я даже не представляю, чем могу вам помочь. Вы ведь были здесь все это время, а я только сегодня сошел на берег…
– Да, – сухо заметил мистер Дрейдж, – но наши выводы весьма сухи и материалистичны. А ведь сразить такого человека, как Титус Трент, могла только кара небесная. Как говорится, гром среди ясного неба.
– Неужели вы о вмешательстве потусторонних сил? – воскликнул Уэйн.
Но не так-то просто было угадать, что имеет в виду Дрейдж. Он не проронил больше ни слова. Вскоре автомобиль замедлил ход, и патер Браун увидел странную картину.
Дорога, которая до этого шла среди редко растущих деревьев, внезапно вывела их на широкую равнину. Перед ними появилась высокая стена, которая образовывала круг. Эта постройка чем-то напоминала аэродром. Стена оказалась металлической.
Они вышли из автомобиля и после долгих манипуляций, вроде тех, какие проделываются с сейфами, с большими предосторожностями открыли в стене узкую дверь. К величайшему изумлению патера Брауна, человек, именуемый Норманом Дрейджем, не выразил никакого желания войти, а распростился с ними, зловеще ухмыляясь.
– Я не пойду, – сказал он. – Столько удовольствий разом может оказаться старику Мертону не по силам. Он так любит меня, что, не дай бог, еще умрет от радости.
И он зашагал прочь, а патера Брауна, не перестававшего удивляться, пропустили за стальную дверь, которая моментально захлопнулась за ним. Они попали в ухоженный сад, который пестрел яркими цветами, однако там не было ни деревьев, ни высоких кустарников. Посреди сада стоял дом прекрасной архитектуры, но такой узкий и высокий, что напоминал скорее башню. Лучи палящего солнца играли то в одном, то в другом стекле под самой крышей, но в нижней части дома окон, похоже, совсем не было. Миновав портал, они увидели в качестве отделки мрамор всех оттенков, металлы, изразцы, но лестница отсутствовала. Только в углублении между крепкими стенами ходил лифт, доступ к которому охранялся двумя дюжими молодцами, напоминавшими полицейских в штатском.
– Охрана весьма серьезная, знаю, – сказал Уэйн. – Вам покажется, может быть, смешным, отец Браун, что Мертону приходится жить в такой крепости. Даже в саду нет ни одного дерева, за которым мог бы укрыться человек. Но вы не знаете эту страну и не понимаете, какую трудную задачу нам пришлось решать. И, вероятно, не знаете, кто такой Брандер Мертон. Человек он с виду тихий, на улице никто и внимания на него не обратит; да сейчас, положим, и случая не представляется: он выезжает очень редко, и то в наглухо закрытом автомобиле. Но, если бы что-нибудь случилось с Брандером Мертоном, это было бы равносильно землетрясению, которое охватило бы всю страну. Думаю, что такой власти над народами не имел ни один король, ни один император! А ведь предложи вам кто-нибудь посетить царя или английского короля, вы, вероятно, пошли бы из любопытства? Возможно, что до царей и миллионеров вам никакого дела нет, но власть, которой они обладают, сама по себе всегда вызывает интерес. И я надеюсь, что вам не приходится поступаться своими принципами, навещая такого человека, как Мертон?
– Ничуть, – спокойно ответил патер Браун. – Мой долг – навещать заключенных и всех несчастных пленников.
Последовало молчание; на худом лице нахмурившегося молодого человека мелькнуло странное, лукавое выражение. Затем он резко произнес:
– Ну, вы должны помнить, что на него ополчились не простые преступники. Даниэль Рок – сам черт. Вспомните, что он расправился с Трентом в его собственном саду, а с Хордером – вблизи его виллы, а сам ускользнул.
Верхний этаж дома, защищенный громадной толщины стенами, состоял из двух комнат: наружной, в которую они вошли, и внутренней, которая являлась святилищем миллионера. Они вошли в первую как раз в тот момент, когда из второй выходили два посетителя. Одного из них Питер Уэйн представил как своего дядюшку. Маленький, но очень крепкий и подвижный человек с бритой головой и смуглым лицом, настолько смуглым, что оно, казалось, вряд ли когда-нибудь было белым, – старый Крейк, иначе Гикори Крейк, приобрел известность во время последних войн с краснокожими.
Спутник его представлял полную противоположность ему: высокий джентльмен с елейным выражением лица, с черными, будто лакированными волосами и с моноклем на широкой черной ленте. Бернард Блейк, поверенный старого Мертона, только что участвовал в деловом совещании компаньонов.
Все четверо сошлись посреди первой комнаты и, прежде чем разойтись в разные стороны, остановились, чтобы обменяться, как того требовали приличия, несколькими фразами. Но, кроме них, в комнате был еще некто. В самой ее глубине, у двери во внутреннюю комнату, в слабом свете, падавшем из окна, виднелась массивная неподвижная фигура. Это был человек с африканскими чертами лица и широченными плечами.
Он не двинулся, не шевельнулся, не поздоровался ни с кем. Но Питер Уэйн, увидев его в наружной комнате, с тревогой осведомился, остался ли кто-нибудь с Мертоном.
– Не поднимай шум, Питер, – рассмеялся его дядюшка. – С ним Уилтон, секретарь, и, я полагаю, этого достаточно. Уилтон, кажется, никогда не спит, охраняя Мертона. Он стоит двадцати телохранителей, а проворен и невозмутим, как индеец.
– Ну, вам лучше знать, – согласился, также засмеявшись, племянник. – Помню, каким вы учили меня индейским штукам, когда я был мальчуганом и любил читать о краснокожих. Но в моих рассказах краснокожим всегда приходилось несладко.
– В жизни было не так! – сурово сказал старый вояка.
– Неужели? – ласково переспросил мистер Блейк. – Я думаю, им трудно было противостоять нашему огнестрельному оружию.
– Я видел, как индеец, находясь под обстрелом сотни ружей и не имея при себе ничего, кроме ножа, убил белого, стоявшего рядом со мной на вышке форта, – продолжал Крейк.
– Что вы говорите! И как же он это сделал?
– Бросил нож, – пояснил Крейк. – Бросил с молниеносной быстротой, прежде чем раздался первый выстрел. Уж не знаю, где он этому научился.
– Надеюсь, вы не научились у них? – засмеялся племянник.
– Пожалуй, – задумчиво проговорил патер Браун, – из этого случая можно вынести некоторую мораль…
Во время их разговора мистер Уилтон, секретарь, вышел из внутренней комнаты и остановился. Это был бледный светловолосый человек с квадратным подбородком и внимательными глазами, в выражении которых было что-то собачье. Казалось вполне правдоподобным, что этот человек спит одним глазом, как сторожевой пес.