Страница:
- Она хорошая женщина. Мне жаль ее. - Потом добавил: - Я видел виллу. Красивая вилла, просто роскошная. Нам такая роскошь и во сне не снилась. Он немного помолчал. - Мне-то что, все равно скоро подыхать.
Бракосочетание состоялось в конце месяца. Отец попросил у своего брата денег в долг, чтоб нам всем хоть немного приодеться, а то еще, чего доброго, опозорим Валентино. Мать впервые за много лет заказала себе шляпу - очень сложного фасона, с высокой тульей, лентой и вуалью. И вдобавок достала из шкафа старую одноглазую лису, если прикрыть морду хвостом, то и незаметно, что одного глаза не хватает; мать уже так потратилась на шляпу, что больше на эту свадьбу не желала пожертвовать ни одной лиры. Мне сшили новое платье из тонкой голубой шерсти с бархатной отделкой, а на шею я тоже нацепила лису, правда совсем маленькую, - подарок тети Джузеппины, когда мне исполнилось девять лет. Но, конечно, больше всего денег ушло на костюм Валентино - из сукна цвета морской волны в тонюсенькую белую полоску. Покупал его Валентино вместе с мамой. Он уже перестал корчить из себя оскорбленного, был весел и твердил, что всю жизнь мечтал о костюме цвета морской волны в тонюсенькую белую полоску.
Клара заявила, что на свадьбу не придет - не хочет глядеть на свинство Валентино да еще тратить на него деньги. А Валентино наказал мне передать ей, что просто счастлив - хоть в день свадьбы перед ним не будет маячить ее противная рожа. Что касается противных рож, заявила Клара, то, пожалуй, с него хватит и невесты. Она, правда, видела ее только на фотографии, но и этого достаточно. Однако же Клара все-таки явилась в церковь с мужем и старшей дочкой. Они тоже принарядились, а Клара даже сделала завивку.
Во время венчания мать держала мою руку, сжимая все сильнее и сильнее. А когда новобрачные обменялись кольцами, опустила голову и сказала, что не в силах на это смотреть. Невеста была в черном, поверх накинута все та же длинная шуба. Наша привратница - она тоже пришла на свадьбу - осталась разочарованной: она-то ждала фаты и флердоранжа, и вообще, церемония была не больно шикарная, при том что Валентино, как говорят, женился на больших деньгах. Кроме привратницы и знакомой продавщицы газет, в церкви никого больше с нашей стороны не было, зато полно было приятельниц Маддалены в брильянтах и мехах. Потом мы отправились на виллу. Привратница и продавщица газет ушли, а мы - мать, отец, я, Клара и ее муж - чувствовали себя очень скованно, забились в уголок, и Валентино, подбежав, сказал, что нечего держаться особняком, но мы все-таки держались. В саду и на нижнем этаже виллы было полно того же народу, что и в церкви, но Валентино среди этой публики ничуть не смущался и болтал с ними запросто. Он был так счастлив в своем костюме цвета морской волны в тонюсенькую белую полоску; подходя то к одной даме, то к другой, он галантно брал их под руку и подводил к столу с закусками. Вилла, как и говорил отец, оказалась роскошной, даже не верилось, что теперь Валентино будет жить тут.
Потом гости разошлись, а Валентино с женой сели в машину и укатили - на целых три месяца отправились в свадебное путешествие к морю. Мы вернулись домой. По дороге Кларина дочка не давала нам слова сказать: вприпрыжку, забегая вперед, она взахлеб тараторила о кушаньях, о том, как гуляла по саду и ее напугала большущая собака и как потом она заглянула на кухню, а там кухарка вся в голубом молола кофе. Но дома мы сразу же вспомнили о деньгах, взятых в долг у дяди, к тому же мы устали, настроение было скверное, мать пошла в комнату Валентино, села на неубранную постель и заплакала. Потом все же стала наводить порядок, пересыпала нафталином матрас, надела чехлы на мебель и закрыла ставни.
Казалось, без Валентино и делать нам больше нечего - не надо теперь чистить его костюмы, утюжить их, выводить пятна бензином. Говорили мы о нем мало - я готовилась к экзаменам, а мама часто навещала Клару, у которой болел ребенок. Отец же бродил по городу - определенно разонравилось ему сидеть на кухне, - навещал старых друзей, коллег и уж там-то, должно быть, изливал душу, но, вернувшись, неизменно заключал, что все равно скоро умрет, и слава богу, потому что в жизни ничего хорошего не видел. Иногда к нам заглядывала привратница - приносила фрукты за то, что я занималась с ее детьми, и всякий раз спрашивала про Валентино: по ее мнению, нам очень повезло - теперь, когда Валентино женился на богачке, он станет доктором, заведет частную практику, и мы сможем спать спокойно - сын пристроен. Ну а что жена некрасивая, так это даже к лучшему - по крайней мере рога ему не наставит.
Миновало лето, и Валентино написал, что задерживается: они купаются, ходят под парусом и собираются съездить в Доломиты. Одним словом, медовый месяц они проводят чудесно и хотят насладиться им сполна, потому что в городе не отдохнешь. Валентино надо готовиться к экзаменам, а у жены тоже дел полно: она ведь сама управляет своими земельными владениями да еще занимается благотворительностью и все такое прочее.
К нам Валентино явился уже в конце сентября, как-то утром. Мы страшно ему обрадовались, так обрадовались, что готовы даже были примириться с его странной женитьбой. Валентино снова сидел на кухне, кудрявый, белозубый, с ямочкой на подбородке, гладил кота своими большими руками и говорил, что хочет его забрать: в подвале виллы водятся крысы, и кот научится ловить крыс, которых сейчас боится. Он долго сидел с нами, намазал себе хлеба томатным соусом и ел, говоря, что их повариха такой вкусный соус готовить не умеет. Потом унес кота в корзине, однако вскоре принес его обратно: кота пустили в подвал ловить крыс, но он так их боялся, особенно больших, что орал ночь напролет и не давал поварихе спать.
Зима выдалась для нас тяжелая. Кларин малыш все болел, у него было что-то серьезное с бронхами, и врач назначил ему хорошее обильное питание. И потом, на нас висел долг брату отца, который мы с трудом понемногу выплачивали. И хотя тратиться на Валентино больше не надо было, мы все равно еле дотягивали до конца месяца. Валентино ничего о наших тяготах не знал, виделись мы редко, ведь он готовился к экзаменам, правда, иногда они все-таки заходили с женой, мама принимала их в столовой, то и дело разглаживала складки платья, и воцарялось долгое, неловкое молчание; мать сидела в кресле очень прямо - тонкое белое лицо, седые гладкие, шелковистые волосы - и время от времени какой-нибудь вежливой фразой, произнесенной бесстрастным голосом, пыталась нарушать это долгое, неловкое молчание.
Утром я ради экономии отправлялась на самый дальний рынок за покупками. Эти утренние прогулки я очень любила, особенно дорогу туда с пустой кошелкой, я шла, наслаждаясь утренней прохладой, и хотя бы на время забывала о наших домашних тяготах, шла и, как все девушки, думала, выйду ли я замуж и за кого. Правда, я понятия не имела, где взять жениха, у нас в доме молодые люди не появлялись, при Валентино, бывало, кто-нибудь и заглянет, а теперь все. Отцу с матерью, видно, и в голову не приходило, что я могу выйти замуж, их послушать - так я должна навсегда остаться при них, и вообще, разговоры обо мне обычно сводились к тому, что я, когда получу место учительницы, начну приносить в дом хоть какие-то деньги. Я иногда недоумевала, почему у родителей и вопроса не возникает, не хочу ли я выйти замуж или хотя бы купить себе новое платье и пойти в воскресенье прогуляться с подругами. Недоумевала, но не корила их за это, тогда еще слишком сильные и болезненные чувства были мне неведомы, я твердо верила, что рано или поздно жизнь моя наладится.
Однажды, возвращаясь домой с полной кошелкой, я увидела жену Валентино, она сидела за рулем и, заметив меня, остановила машину и предложила подвезти. Она сказала, что всегда встает в семь, принимает холодный душ и потом объезжает свои владения за восемнадцать километров от города, а Валентино тем временем валяется в постели; она спросила, всегда ли он был таким ленивым. Я сказала ей, что сын Клары все время болеет, она нахмурилась и сказала, что ничего не знала об этом, - Валентино как-то вскользь упомянул, и она подумала, что ничего серьезного, а мать и вовсе ни словом не обмолвилась.
- Вы все относитесь ко мне как к чужой, мать видеть меня не может, я это с первого раза заметила. Вам даже в голову не приходит обратиться ко мне за помощью в трудную минуту. А ведь ко мне приходят совершенно незнакомые люди, и я всегда откликаюсь.
Она была очень раздосадована, а я не знала, что и сказать; мы подъехали к дому, и я робко пригласила ее зайти, но она сказала, что ей неприятно у нас бывать, поскольку она прекрасно знает, что мать ее терпеть не может.
Но в тот же день она поехала к Кларе и потащила с собой Валентино, который у Клары не был - с того самого дня, как она обозвала его свиньей. Первым делом Маддалена распахнула все окна, потому что в квартире, видите ли, пахнет затхлостью. Потом сказала Валентино, что просто стыдно плевать на родню, вот у нее никого на свете нет, а она сочувствует чужим людям и по первому зову мчится бог знает в какую даль. Потом послала Валентино за своим врачом, тот сказал, что ребенка необходимо поместить в клинику, и Маддалена вызвалась оплатить все расходы. Клара растерялась, стала лихорадочно собирать вещички малыша, а Маддалена довольно резко на нее покрикивала, чем вконец смутила бедную Клару.
Когда малыша поместили в клинику, у всех нас полегчало на душе. Клара все думала, как отблагодарить Маддалену. Посоветовалась с мамой, они купили большую коробку шоколадных конфет, и Клара понесла ее Маддалене, а та обозвала Клару дурищей: и так еле сводит концы с концами, а еще тратит деньги на конфеты, и вообще, что это за мания такая - непременно за все благодарить. А еще она сказала, что у нас более чем странные представления: родители на всем экономят и посылают меня на самый дальний рынок, а ведь чего проще - попросить помощи у нее; Валентино, похоже, на все наплевать покупает один костюм за другим, а потом, как обезьяна, вертится перед зеркалом. Отныне, сказала она, каждый месяц она будет присылать нам деньги и ежедневно - свежие овощи, чтобы мне не таскаться на тот дальний рынок, у нее, дескать, овощи свои, прямо с грядки, и она не знает, куда их девать, гниют на кухне. Клара пришла и попросила нас принять от Маддалены эти деньги, ведь мы ради Валентино стольким жертвовали, и теперь будет только справедливо, если его жена немного нам поможет. И вот каждый месяц к нам стал приходить управляющий Маддалены и приносить в конверте деньги, а каждые два-три дня в привратницкой мы находили корзинку с овощами, мне больше не нужно было ходить на рынок, и я утром могла поспать подольше.
Отец умер в конце зимы. Мы с мамой в это время были в клинике, у Клариного сына. Отец умер, и никого не было рядом. Мы вернулись, а он уже мертвый : лег в постель, видно почувствовал себя плохо, развел свои таблетки в чашке с молоком, да так и не выпил. В ящике ночного столика лежало письмо к Валентино, написанное, должно быть, за несколько дней до смерти; длинное письмо, в котором отец просил прощенья за то, что возлагал на Валентино глупые надежды, будто он должен стать большим человеком, а между тем ему вовсе незачем становиться большим человеком, главное - чтобы он стал просто человеком, мужчиной, ведь пока он все еще ребенок. Пришли Валентино с Маддаленой, и Валентино заплакал, а Маддалена впервые обошлась с моей матерью очень по-доброму, деликатно и бережно; позвонила управляющему, чтобы позаботился о похоронах, и пробыла с мамой всю ночь и весь следующий день. Когда она ушла, я сказала маме, что Маддалена очень добра к нам, а мама ответила, что все равно терпеть ее не может и всякий раз, когда она видит эту уродину рядом с Валентино, у нее сжимается сердце, из-за того и отец умер, не смог пережить, что Валентино женился на деньгах.
Летом у Маддалены родился сын; я надеялась, что мама смягчится, привяжется к внуку, мне даже казалось, что у младенца тоже ямочка на подбородке и он похож на Валентино. Но мама заявила, что никакой ямочки и в помине нет; она совсем сникла, бедняжка, все вспоминала отца, корила себя за то, что не заботилась о нем как следует, никогда не могла выслушать его, все время перебивала, унижала. Теперь же она понимает: отец - единственное, что было у нее в жизни, нет-нет, она не жалуется ни на меня, ни на Клару, и все же мы не уделяем ей должного внимания, а Валентино и подавно - вот, женился на деньгах. Постепенно мама отказалась от уроков: она страдала артритом, и у нее болели пальцы, к тому же денег, которые каждый месяц приносил в конверте управляющий Маддалены, нам вдвоем на жизнь хватало. Управляющего принимала я, в столовой, мать затворяла дверь на кухню и даже слышать не хотела об этом конверте, между тем без этих денег нам нечего было бы есть.
Как-то пришла Маддалена и спросила, не хочу ли я провести август вместе с ними на море; я бы и рада была поехать, но не могла оставить мать одну и потому отказалась. Маддалена сказала, что я просто дурочка, раз я не могу оторваться от дома, так мне уж точно не найти мужа. Я ответила, что вовсе не собираюсь замуж, но это была неправда; тот унылый август тянулся особенно долго, вечерами я водила маму гулять по парку и по берегу реки, поддерживая ее под руку с распухшими от артрита суставами, а мне так хотелось идти быстро-быстро, одной, и еще - поговорить хоть с кем-нибудь, кроме матери. Потом мама совсем перестала вставать с постели - у нее появились боли в спине, очень мучительные. Я просила Клару приходить почаще, но она все печатала адреса на конвертах для этой своей фирмы. Детей она отправила за город, малыша тоже, он теперь выздоровел, сама же всю неделю молотила на машинке адреса, а на воскресенье она уезжала навестить детей. Поэтому в то воскресенье, в начале августа, когда мама умерла, никого, кроме меня, в доме не было. Всю ночь мама жаловалась на адскую ломоту в костях и бредила, просила пить, сердилась, что я все делаю медленно - и воду подаю, и поправляю ей подушки. Утром я побежала за врачом, и он сказал, что нет никакой надежды. Я послала телеграмму Валентино и Кларе. Но когда они приехали, мама уже умерла.
Я очень любила маму. Теперь я все бы отдала, чтобы вечерами снова гулять с ней и чувствовать, как ее рука с длинными пальцами и распухшими суставами опирается на мою руку. Я корила себя за то, что не заботилась о ней как следует. Бывало, стояла на балконе, ела вишни и не откликалась, когда мама меня звала, долго звала, а я все стояла, держась за перила, и не оборачивалась. Теперь я возненавидела и наш двор, и балкон, и четыре опустелые комнаты, но ничего уже больше мне не хотелось - даже съезжать отсюда.
И тут Маддалена предложила мне перебраться к ним на виллу. Она была очень добра ко мне, как тогда к маме после смерти отца, очень добра, сердечна, куда только девался ее командирский тон! Сказала, что я вольна поступать, как мне вздумается, но что мне делать одной в этом доме, а у нее на вилле множество комнат, и я там смогу спокойно заниматься, а если мне взгрустнется, то хоть будет с кем словом перемолвиться.
Так я покинула дом, где выросла и где знала каждый уголок, и потому даже не представляла себе, как смогу прижиться в чужом доме. Приводя напоследок в порядок комнаты, я нашла баул с письмами и фотографиями девиц в беретиках, бывших невест Валентино. Мы с Кларой полдня читали эти письма и смеялись, а потом сожгли их на газовой плите. Кота я оставила привратнице. Когда через несколько месяцев я его навестила, это был уже не наш худенький диковатый котик, который, пугаясь, всякий раз карабкался на гардины, а невозмутимый толстый котище, отлично ловивший мышей и крыс.
На вилле Маддалены мне отвели комнату с большим голубым ковром. Ковер этот мне очень нравился, и каждое утро, просыпаясь, я радовалась, что он тут, лежит на полу. Я ступала по нему босыми ногами, и он был такой пушистый, теплый. Утром мне хотелось немного понежиться в постели, но я знала, что Маддалена не уважает тех, кто поздно встает, и действительно, ранним утром до меня доносились сердитый трезвон колокольчика и ее властный голос, отдающий распоряжения слугам. Потом она спускалась вниз в своей длинной шубе и сбитой набок шляпе, обрушивалась на повариху и няньку и садилась в машину, громко хлопая дверцей.
Я шла к племяннику и брала его на руки. Я привязалась к малышу, надеясь, что и он ко мне привязан. Валентино, сонный, небритый, спускался в столовую завтракать. Я спрашивала, как у него с экзаменами, но он переводил разговор на другое. Затем приходил управляющий Бульяри - тот самый, что приносил нам деньги в конверте, когда папа с мамой были живы; а еще заглядывал двоюродный брат Маддалены по имени Кит. Они втроем садились играть в карты, но стоило им заслышать в саду шум автомобиля, как они тут же прятали карты, поскольку Маддалена запрещала Валентино тратить время на игру. Возвращалась Маддалена, растрепанная, усталая и осипшая - она до хрипоты ругалась с крестьянами, - и сразу начинала препираться с управляющим, они шли наверх, вытаскивали амбарные книги и что-то подолгу обсуждали. Меня поражало, что она никогда не спросит о ребенке, не заглянет к нему, ребенок ее как будто совсем не интересовал: когда нянька его приносила, Маддалена брала его ненадолго на руки, и лицо у нее сразу молодело и лучилось материнской нежностью, но уже минуту спустя, понюхав у него за ухом, она говорила, что от ребенка плохо пахнет, и отдавала няньке, чтоб та его вымыла.
Киту было сорок лет. Он был высокий, худощавый, лысоватый, а с затылка у него спускались длинные, редкие, вечно влажные волосы, похожие на пушок у новорожденных. Никакой профессии у него не было, а были земли неподалеку от владений Маддалены, но он никогда туда не ездил, только просил Маддалену заглянуть по дороге, посмотреть, что там делается, и она жаловалась, что ко всем ее заботам приходится еще заниматься делами Кита. Кит целые дни проводил у нас - играл с малышом, болтал с нянькой, резался в карты с Валентино или же сидел в кресле и курил. Вечером он и Валентино отправлялись в центр города посидеть в кафе, поглазеть на красивых женщин.
Я очень беспокоилась за Валентино, ведь я ни разу не видела, чтобы он готовился к экзаменам. Садился у себя в комнате с микроскопом, учебниками и черепом, но ни минуты не мог усидеть за столом. Звонил в колокольчик и требовал, чтобы ему принесли гоголь-моголь, потом зажигал в черепе свечу, тушил свет и вызывал служанку, чтоб напугать ее до смерти. После женитьбы он сдал два экзамена, и оба успешно, он всегда успешно сдавал экзамены, потому что язык у него был хорошо подвешен и он умел внушить экзаменатору, будто знает то, в чем на самом деле ничего не смыслил. Но ему для получения диплома надо было сдать много экзаменов, и почти все его друзья, поступившие в университет вместе с ним, уже давно были с дипломами. Стоило мне, однако, заговорить об экзаменах, как Валентино перескакивал на другое, и я просто терялась. Маддалена, вернувшись домой, спрашивала у него:
- Занимался?
Он отвечал, что да, занимался, а она верила или, может, просто слишком уставала за день от всяких перебранок и не хотела браниться еще и дома. Она ложилась на диван, а Валентино присаживался рядом на ковер. С Валентино она вмиг теряла всю свою властность. Прижимала к себе его голову, гладила, и лицо ее лучилось материнской нежностью.
- Валентино занимался? - спрашивала она и у Кита.
- Занимался, - отвечал Кит.
И она успокаивалась, закрывала глаза и все гладила, гладила кудрявые волосы Валентино.
У Маддалены родился второй ребенок, и на лето мы все отправились к морю. Рожала она легко, и беременность не мешала ей объезжать свои земли. Затем, после родов, находила кормилицу и больше ребенком не интересовалась. Главное для нее было знать, что дети живы и здоровы. И с Валентино то же самое - ей важно было знать, что он жив и здоров, но сама она целыми днями была в разъездах; когда вечером, вернувшись домой, она ложилась на диван, ей было довольно, что голова Валентино покоится у нее на животе и она ласково гладит его по волосам. Я вспомнила, как Валентино рассказывал маме, что с Маддаленой можно говорить о чем угодно: о книгах, обо всем, но что-то не замечала, чтобы они о чем-либо говорили. Для разговоров в доме был Кит, вот он говорил без умолку, рассказывал бесконечные, нудные истории про свою полуслепую придурковатую служанку или про свои болезни и домашнего врача. Если вдруг Кит не появлялся, Маддалена звонила ему, чтобы он немедленно приходил.
Итак, мы отправились к морю, и с нами поехали Кит, Бульяри, служанка и нянька. Поселились мы в роскошной гостинице, и я стыдилась, что мне совсем нечего надеть, но не хотела просить денег у Маддалены, а сама она не догадалась мне их предложить, впрочем, она тоже не бог весть как была одета, вечно в одном и том же сарафане в белый и голубой горох, она говорила, что не намерена тратиться на туалеты, хватит того, что Валентино на свои тратит кучу денег. Валентино и впрямь выглядел элегантно - в полотняных брюках, майках и свитерах, которые менял по нескольку раз в день. Его консультантом в вопросах моды был Кит, хотя сам ходил в одних поношенных брюках, мол, урод он и есть урод, что на него ни надень. Валентино уходил с Китом в море на яхте, а Маддалена, я и Бульяри ждали их на пляже; Маддалена все время жаловалась: ей уже надоела такая жизнь - не умеет она целыми днями жариться на солнце, ничего не делая. А еще Валентино и Кит ходили по вечерам на танцы, Маддалена просила его взять и меня, но Валентино отвечал, что на танцы сестер не берут.
Потом мы вернулись в город, я получила диплом и место учительницы, правда нештатной; каждое утро Маддалена отвозила меня на работу, а потом уж ехала осматривать свои владения. Я сказала Маддалене, что теперь вполне могу жить самостоятельно и сама о себе позабочусь; она обиделась, сказала, что не понимает, к чему мне жить одной, когда у нее огромный дом и хорошая кухня, зачем же мне снимать комнатушку и готовить себе какую-нибудь похлебку на плитке. Ей это просто непонятно. К тому же дети ко мне привязались, и я могу последить за ними, когда она в разъездах, а еще могу последить за Валентино, чтоб он занимался.
Я тогда набралась храбрости и сказала ей, что беспокоюсь за Валентино: он, похоже, совсем не занимается, а тут еще Кит взялся обучать его верховой езде, и они теперь каждое утро проводят в манеже. Валентино заказал себе жокейский костюм - высокие сапоги, куртка в обтяжку и даже хлыстик купил; дома он вертится перед зеркалом, то хлыстиком помашет, то жокейской шапочкой. Маддалена призвала к себе Кита и устроила ему разнос: сказала, что если он сам бездельник и неудачник, то это еще не значит, что он может делать неудачника из Валентино, пусть оставит его в покое. Кит слушал, молчал, щурился, приоткрыв рот и поглаживая подбородок, а Валентино заорал, что конный спорт полезен для здоровья и он чувствует себя гораздо лучше с тех пор, как стал ходить в манеж. Тогда Маддалена помчалась в комнату Валентино, схватила жокейский костюм, сапоги и шапочку и хлыстик, завязала их в узел, крикнула, что сейчас же выбросит все это в реку, и выбежала из дома, зажав узел под мышкой; она снова была беременна, живот уже выпирал из-под шубы, и она бежала, припадая на один бок от тяжести живота и узла. Валентино кинулся за ней, и мы с Китом остались одни.
- Она права, - сказал Кит и тяжело вздохнул; потом озадаченно почесал затылок, поросший редкими волосами, и лицо у него при этом было такое нелепое, что я едва не рассмеялась. - Да, Маддалена права, - повторил он, я и впрямь бездельник и неудачник. Абсолютно права. Такому типу, как я, надеяться не на что. Но и Валентино не на что надеяться, он точно такой же тип. Пожалуй, даже хуже - ему на все наплевать. А мне тоже почти на все, но есть вещи, которые все-таки для меня что-то значат.
- Подумать только, отец верил, что Валентино станет большим человеком, - сказала я.
- Да ну?! - воскликнул он и от души расхохотался; он весь трясся в кресле, вовсю разевал рот и бил себя по коленям.
Мне этот смех не понравился, и я ушла, а когда вернулась, его уже не было. Валентино и Маддалена не приехали к ужину, стемнело, а они все не возвращались; я уже легла, когда с лестницы донеслись их голоса, смех, воркование, и я поняла, что они помирились. Назавтра Валентино снова отправился в манеж в своем жокейском костюме - Маддалена так и не выбросила его в реку, вот только куртка помялась, и пришлось ее выгладить. Кит несколько дней не показывался у нас, но потом снова объявился: из карманов у него торчали драные носки, и он отдал их служанке заштопать, дома никто не штопал ему носки, он жил один, а его старая полуслепая служанка штопать, разумеется, не могла.
У Маддалены родился третий ребенок, опять мальчик, Маддалена была рада, что у нее рождаются одни мальчики: если бы родилась девочка, то со временем она, чего доброго, стала бы похожей на мать, а Маддалена считала себя настолько уродливой, что не пожелала бы такого лица ни одной женщине. Правда, Маддалена была счастлива, несмотря на свое уродство, ведь у нее дети и Валентино, а вот в юности она столько слез пролила - боялась, что никогда не выйдет замуж, что так и проживет одна до старости на этой громадной вилле среди ковров и картин. Наверно, она и детей столько рожала, чтобы позабыть о тех прежних страхах и наполнить комнаты игрушками, пеленками, детскими голосами; правда, детей она только рожала, а воспитанием их совсем не занималась.
Валентино и Кит отправились в путешествие. Валентино сдал еще один экзамен, сдал успешно, и заявил, что ему надо отдохнуть. Они поехали в Париж, затем в Лондон; Валентино никогда не был за границей, и Кит сказал, что стыдно не побывать в таких великих городах. Он говорил, что Валентино, в сущности, типичный провинциал, что надо его немножко пообтесать, а для этого необходимо ходить в дансинги и картинные галереи. У меня по утрам были уроки в школе, а после полудня я играла в саду с детьми Маддалены или пыталась мастерить им игрушки из тряпочек и опилок, такие же, как Валентино раньше делал для детей привратницы. Когда Маддалены не было дома, нянька, служанка и кухарка сидели со мною в саду, они говорили, что со мной чувствуют себя свободно, не как с хозяйкой, и очень меня полюбили; так вот, они садились прямо на траву, снимали башмаки и ставили их рядом, делали себе шляпы из бумаги, читали журналы Маддалены и курили ее сигареты. Говорили, что я живу уж больно замкнутой жизнью и что Маддалена могла бы меня свозить куда-нибудь поразвлечься, но где там - у нее в голове одни ее земли. А ведь при такой жизни мне трудно будет найти себе мужа, в доме не бывает мужчин, кроме Бульяри и Кита, Бульяри слишком стар, а посему они решили, что надо мне выйти замуж за Кита: он добрый, но какой-то неприкаянный - шляется допоздна по городу и ночами не спит, вот ему и нужна женщина, чтобы штопала ему носки и вообще заботилась о нем. Но они панически боялись Маддалены и, едва заслышав шум ее автомобиля, поспешно надевали башмаки и убегали на кухню.
Бракосочетание состоялось в конце месяца. Отец попросил у своего брата денег в долг, чтоб нам всем хоть немного приодеться, а то еще, чего доброго, опозорим Валентино. Мать впервые за много лет заказала себе шляпу - очень сложного фасона, с высокой тульей, лентой и вуалью. И вдобавок достала из шкафа старую одноглазую лису, если прикрыть морду хвостом, то и незаметно, что одного глаза не хватает; мать уже так потратилась на шляпу, что больше на эту свадьбу не желала пожертвовать ни одной лиры. Мне сшили новое платье из тонкой голубой шерсти с бархатной отделкой, а на шею я тоже нацепила лису, правда совсем маленькую, - подарок тети Джузеппины, когда мне исполнилось девять лет. Но, конечно, больше всего денег ушло на костюм Валентино - из сукна цвета морской волны в тонюсенькую белую полоску. Покупал его Валентино вместе с мамой. Он уже перестал корчить из себя оскорбленного, был весел и твердил, что всю жизнь мечтал о костюме цвета морской волны в тонюсенькую белую полоску.
Клара заявила, что на свадьбу не придет - не хочет глядеть на свинство Валентино да еще тратить на него деньги. А Валентино наказал мне передать ей, что просто счастлив - хоть в день свадьбы перед ним не будет маячить ее противная рожа. Что касается противных рож, заявила Клара, то, пожалуй, с него хватит и невесты. Она, правда, видела ее только на фотографии, но и этого достаточно. Однако же Клара все-таки явилась в церковь с мужем и старшей дочкой. Они тоже принарядились, а Клара даже сделала завивку.
Во время венчания мать держала мою руку, сжимая все сильнее и сильнее. А когда новобрачные обменялись кольцами, опустила голову и сказала, что не в силах на это смотреть. Невеста была в черном, поверх накинута все та же длинная шуба. Наша привратница - она тоже пришла на свадьбу - осталась разочарованной: она-то ждала фаты и флердоранжа, и вообще, церемония была не больно шикарная, при том что Валентино, как говорят, женился на больших деньгах. Кроме привратницы и знакомой продавщицы газет, в церкви никого больше с нашей стороны не было, зато полно было приятельниц Маддалены в брильянтах и мехах. Потом мы отправились на виллу. Привратница и продавщица газет ушли, а мы - мать, отец, я, Клара и ее муж - чувствовали себя очень скованно, забились в уголок, и Валентино, подбежав, сказал, что нечего держаться особняком, но мы все-таки держались. В саду и на нижнем этаже виллы было полно того же народу, что и в церкви, но Валентино среди этой публики ничуть не смущался и болтал с ними запросто. Он был так счастлив в своем костюме цвета морской волны в тонюсенькую белую полоску; подходя то к одной даме, то к другой, он галантно брал их под руку и подводил к столу с закусками. Вилла, как и говорил отец, оказалась роскошной, даже не верилось, что теперь Валентино будет жить тут.
Потом гости разошлись, а Валентино с женой сели в машину и укатили - на целых три месяца отправились в свадебное путешествие к морю. Мы вернулись домой. По дороге Кларина дочка не давала нам слова сказать: вприпрыжку, забегая вперед, она взахлеб тараторила о кушаньях, о том, как гуляла по саду и ее напугала большущая собака и как потом она заглянула на кухню, а там кухарка вся в голубом молола кофе. Но дома мы сразу же вспомнили о деньгах, взятых в долг у дяди, к тому же мы устали, настроение было скверное, мать пошла в комнату Валентино, села на неубранную постель и заплакала. Потом все же стала наводить порядок, пересыпала нафталином матрас, надела чехлы на мебель и закрыла ставни.
Казалось, без Валентино и делать нам больше нечего - не надо теперь чистить его костюмы, утюжить их, выводить пятна бензином. Говорили мы о нем мало - я готовилась к экзаменам, а мама часто навещала Клару, у которой болел ребенок. Отец же бродил по городу - определенно разонравилось ему сидеть на кухне, - навещал старых друзей, коллег и уж там-то, должно быть, изливал душу, но, вернувшись, неизменно заключал, что все равно скоро умрет, и слава богу, потому что в жизни ничего хорошего не видел. Иногда к нам заглядывала привратница - приносила фрукты за то, что я занималась с ее детьми, и всякий раз спрашивала про Валентино: по ее мнению, нам очень повезло - теперь, когда Валентино женился на богачке, он станет доктором, заведет частную практику, и мы сможем спать спокойно - сын пристроен. Ну а что жена некрасивая, так это даже к лучшему - по крайней мере рога ему не наставит.
Миновало лето, и Валентино написал, что задерживается: они купаются, ходят под парусом и собираются съездить в Доломиты. Одним словом, медовый месяц они проводят чудесно и хотят насладиться им сполна, потому что в городе не отдохнешь. Валентино надо готовиться к экзаменам, а у жены тоже дел полно: она ведь сама управляет своими земельными владениями да еще занимается благотворительностью и все такое прочее.
К нам Валентино явился уже в конце сентября, как-то утром. Мы страшно ему обрадовались, так обрадовались, что готовы даже были примириться с его странной женитьбой. Валентино снова сидел на кухне, кудрявый, белозубый, с ямочкой на подбородке, гладил кота своими большими руками и говорил, что хочет его забрать: в подвале виллы водятся крысы, и кот научится ловить крыс, которых сейчас боится. Он долго сидел с нами, намазал себе хлеба томатным соусом и ел, говоря, что их повариха такой вкусный соус готовить не умеет. Потом унес кота в корзине, однако вскоре принес его обратно: кота пустили в подвал ловить крыс, но он так их боялся, особенно больших, что орал ночь напролет и не давал поварихе спать.
Зима выдалась для нас тяжелая. Кларин малыш все болел, у него было что-то серьезное с бронхами, и врач назначил ему хорошее обильное питание. И потом, на нас висел долг брату отца, который мы с трудом понемногу выплачивали. И хотя тратиться на Валентино больше не надо было, мы все равно еле дотягивали до конца месяца. Валентино ничего о наших тяготах не знал, виделись мы редко, ведь он готовился к экзаменам, правда, иногда они все-таки заходили с женой, мама принимала их в столовой, то и дело разглаживала складки платья, и воцарялось долгое, неловкое молчание; мать сидела в кресле очень прямо - тонкое белое лицо, седые гладкие, шелковистые волосы - и время от времени какой-нибудь вежливой фразой, произнесенной бесстрастным голосом, пыталась нарушать это долгое, неловкое молчание.
Утром я ради экономии отправлялась на самый дальний рынок за покупками. Эти утренние прогулки я очень любила, особенно дорогу туда с пустой кошелкой, я шла, наслаждаясь утренней прохладой, и хотя бы на время забывала о наших домашних тяготах, шла и, как все девушки, думала, выйду ли я замуж и за кого. Правда, я понятия не имела, где взять жениха, у нас в доме молодые люди не появлялись, при Валентино, бывало, кто-нибудь и заглянет, а теперь все. Отцу с матерью, видно, и в голову не приходило, что я могу выйти замуж, их послушать - так я должна навсегда остаться при них, и вообще, разговоры обо мне обычно сводились к тому, что я, когда получу место учительницы, начну приносить в дом хоть какие-то деньги. Я иногда недоумевала, почему у родителей и вопроса не возникает, не хочу ли я выйти замуж или хотя бы купить себе новое платье и пойти в воскресенье прогуляться с подругами. Недоумевала, но не корила их за это, тогда еще слишком сильные и болезненные чувства были мне неведомы, я твердо верила, что рано или поздно жизнь моя наладится.
Однажды, возвращаясь домой с полной кошелкой, я увидела жену Валентино, она сидела за рулем и, заметив меня, остановила машину и предложила подвезти. Она сказала, что всегда встает в семь, принимает холодный душ и потом объезжает свои владения за восемнадцать километров от города, а Валентино тем временем валяется в постели; она спросила, всегда ли он был таким ленивым. Я сказала ей, что сын Клары все время болеет, она нахмурилась и сказала, что ничего не знала об этом, - Валентино как-то вскользь упомянул, и она подумала, что ничего серьезного, а мать и вовсе ни словом не обмолвилась.
- Вы все относитесь ко мне как к чужой, мать видеть меня не может, я это с первого раза заметила. Вам даже в голову не приходит обратиться ко мне за помощью в трудную минуту. А ведь ко мне приходят совершенно незнакомые люди, и я всегда откликаюсь.
Она была очень раздосадована, а я не знала, что и сказать; мы подъехали к дому, и я робко пригласила ее зайти, но она сказала, что ей неприятно у нас бывать, поскольку она прекрасно знает, что мать ее терпеть не может.
Но в тот же день она поехала к Кларе и потащила с собой Валентино, который у Клары не был - с того самого дня, как она обозвала его свиньей. Первым делом Маддалена распахнула все окна, потому что в квартире, видите ли, пахнет затхлостью. Потом сказала Валентино, что просто стыдно плевать на родню, вот у нее никого на свете нет, а она сочувствует чужим людям и по первому зову мчится бог знает в какую даль. Потом послала Валентино за своим врачом, тот сказал, что ребенка необходимо поместить в клинику, и Маддалена вызвалась оплатить все расходы. Клара растерялась, стала лихорадочно собирать вещички малыша, а Маддалена довольно резко на нее покрикивала, чем вконец смутила бедную Клару.
Когда малыша поместили в клинику, у всех нас полегчало на душе. Клара все думала, как отблагодарить Маддалену. Посоветовалась с мамой, они купили большую коробку шоколадных конфет, и Клара понесла ее Маддалене, а та обозвала Клару дурищей: и так еле сводит концы с концами, а еще тратит деньги на конфеты, и вообще, что это за мания такая - непременно за все благодарить. А еще она сказала, что у нас более чем странные представления: родители на всем экономят и посылают меня на самый дальний рынок, а ведь чего проще - попросить помощи у нее; Валентино, похоже, на все наплевать покупает один костюм за другим, а потом, как обезьяна, вертится перед зеркалом. Отныне, сказала она, каждый месяц она будет присылать нам деньги и ежедневно - свежие овощи, чтобы мне не таскаться на тот дальний рынок, у нее, дескать, овощи свои, прямо с грядки, и она не знает, куда их девать, гниют на кухне. Клара пришла и попросила нас принять от Маддалены эти деньги, ведь мы ради Валентино стольким жертвовали, и теперь будет только справедливо, если его жена немного нам поможет. И вот каждый месяц к нам стал приходить управляющий Маддалены и приносить в конверте деньги, а каждые два-три дня в привратницкой мы находили корзинку с овощами, мне больше не нужно было ходить на рынок, и я утром могла поспать подольше.
Отец умер в конце зимы. Мы с мамой в это время были в клинике, у Клариного сына. Отец умер, и никого не было рядом. Мы вернулись, а он уже мертвый : лег в постель, видно почувствовал себя плохо, развел свои таблетки в чашке с молоком, да так и не выпил. В ящике ночного столика лежало письмо к Валентино, написанное, должно быть, за несколько дней до смерти; длинное письмо, в котором отец просил прощенья за то, что возлагал на Валентино глупые надежды, будто он должен стать большим человеком, а между тем ему вовсе незачем становиться большим человеком, главное - чтобы он стал просто человеком, мужчиной, ведь пока он все еще ребенок. Пришли Валентино с Маддаленой, и Валентино заплакал, а Маддалена впервые обошлась с моей матерью очень по-доброму, деликатно и бережно; позвонила управляющему, чтобы позаботился о похоронах, и пробыла с мамой всю ночь и весь следующий день. Когда она ушла, я сказала маме, что Маддалена очень добра к нам, а мама ответила, что все равно терпеть ее не может и всякий раз, когда она видит эту уродину рядом с Валентино, у нее сжимается сердце, из-за того и отец умер, не смог пережить, что Валентино женился на деньгах.
Летом у Маддалены родился сын; я надеялась, что мама смягчится, привяжется к внуку, мне даже казалось, что у младенца тоже ямочка на подбородке и он похож на Валентино. Но мама заявила, что никакой ямочки и в помине нет; она совсем сникла, бедняжка, все вспоминала отца, корила себя за то, что не заботилась о нем как следует, никогда не могла выслушать его, все время перебивала, унижала. Теперь же она понимает: отец - единственное, что было у нее в жизни, нет-нет, она не жалуется ни на меня, ни на Клару, и все же мы не уделяем ей должного внимания, а Валентино и подавно - вот, женился на деньгах. Постепенно мама отказалась от уроков: она страдала артритом, и у нее болели пальцы, к тому же денег, которые каждый месяц приносил в конверте управляющий Маддалены, нам вдвоем на жизнь хватало. Управляющего принимала я, в столовой, мать затворяла дверь на кухню и даже слышать не хотела об этом конверте, между тем без этих денег нам нечего было бы есть.
Как-то пришла Маддалена и спросила, не хочу ли я провести август вместе с ними на море; я бы и рада была поехать, но не могла оставить мать одну и потому отказалась. Маддалена сказала, что я просто дурочка, раз я не могу оторваться от дома, так мне уж точно не найти мужа. Я ответила, что вовсе не собираюсь замуж, но это была неправда; тот унылый август тянулся особенно долго, вечерами я водила маму гулять по парку и по берегу реки, поддерживая ее под руку с распухшими от артрита суставами, а мне так хотелось идти быстро-быстро, одной, и еще - поговорить хоть с кем-нибудь, кроме матери. Потом мама совсем перестала вставать с постели - у нее появились боли в спине, очень мучительные. Я просила Клару приходить почаще, но она все печатала адреса на конвертах для этой своей фирмы. Детей она отправила за город, малыша тоже, он теперь выздоровел, сама же всю неделю молотила на машинке адреса, а на воскресенье она уезжала навестить детей. Поэтому в то воскресенье, в начале августа, когда мама умерла, никого, кроме меня, в доме не было. Всю ночь мама жаловалась на адскую ломоту в костях и бредила, просила пить, сердилась, что я все делаю медленно - и воду подаю, и поправляю ей подушки. Утром я побежала за врачом, и он сказал, что нет никакой надежды. Я послала телеграмму Валентино и Кларе. Но когда они приехали, мама уже умерла.
Я очень любила маму. Теперь я все бы отдала, чтобы вечерами снова гулять с ней и чувствовать, как ее рука с длинными пальцами и распухшими суставами опирается на мою руку. Я корила себя за то, что не заботилась о ней как следует. Бывало, стояла на балконе, ела вишни и не откликалась, когда мама меня звала, долго звала, а я все стояла, держась за перила, и не оборачивалась. Теперь я возненавидела и наш двор, и балкон, и четыре опустелые комнаты, но ничего уже больше мне не хотелось - даже съезжать отсюда.
И тут Маддалена предложила мне перебраться к ним на виллу. Она была очень добра ко мне, как тогда к маме после смерти отца, очень добра, сердечна, куда только девался ее командирский тон! Сказала, что я вольна поступать, как мне вздумается, но что мне делать одной в этом доме, а у нее на вилле множество комнат, и я там смогу спокойно заниматься, а если мне взгрустнется, то хоть будет с кем словом перемолвиться.
Так я покинула дом, где выросла и где знала каждый уголок, и потому даже не представляла себе, как смогу прижиться в чужом доме. Приводя напоследок в порядок комнаты, я нашла баул с письмами и фотографиями девиц в беретиках, бывших невест Валентино. Мы с Кларой полдня читали эти письма и смеялись, а потом сожгли их на газовой плите. Кота я оставила привратнице. Когда через несколько месяцев я его навестила, это был уже не наш худенький диковатый котик, который, пугаясь, всякий раз карабкался на гардины, а невозмутимый толстый котище, отлично ловивший мышей и крыс.
На вилле Маддалены мне отвели комнату с большим голубым ковром. Ковер этот мне очень нравился, и каждое утро, просыпаясь, я радовалась, что он тут, лежит на полу. Я ступала по нему босыми ногами, и он был такой пушистый, теплый. Утром мне хотелось немного понежиться в постели, но я знала, что Маддалена не уважает тех, кто поздно встает, и действительно, ранним утром до меня доносились сердитый трезвон колокольчика и ее властный голос, отдающий распоряжения слугам. Потом она спускалась вниз в своей длинной шубе и сбитой набок шляпе, обрушивалась на повариху и няньку и садилась в машину, громко хлопая дверцей.
Я шла к племяннику и брала его на руки. Я привязалась к малышу, надеясь, что и он ко мне привязан. Валентино, сонный, небритый, спускался в столовую завтракать. Я спрашивала, как у него с экзаменами, но он переводил разговор на другое. Затем приходил управляющий Бульяри - тот самый, что приносил нам деньги в конверте, когда папа с мамой были живы; а еще заглядывал двоюродный брат Маддалены по имени Кит. Они втроем садились играть в карты, но стоило им заслышать в саду шум автомобиля, как они тут же прятали карты, поскольку Маддалена запрещала Валентино тратить время на игру. Возвращалась Маддалена, растрепанная, усталая и осипшая - она до хрипоты ругалась с крестьянами, - и сразу начинала препираться с управляющим, они шли наверх, вытаскивали амбарные книги и что-то подолгу обсуждали. Меня поражало, что она никогда не спросит о ребенке, не заглянет к нему, ребенок ее как будто совсем не интересовал: когда нянька его приносила, Маддалена брала его ненадолго на руки, и лицо у нее сразу молодело и лучилось материнской нежностью, но уже минуту спустя, понюхав у него за ухом, она говорила, что от ребенка плохо пахнет, и отдавала няньке, чтоб та его вымыла.
Киту было сорок лет. Он был высокий, худощавый, лысоватый, а с затылка у него спускались длинные, редкие, вечно влажные волосы, похожие на пушок у новорожденных. Никакой профессии у него не было, а были земли неподалеку от владений Маддалены, но он никогда туда не ездил, только просил Маддалену заглянуть по дороге, посмотреть, что там делается, и она жаловалась, что ко всем ее заботам приходится еще заниматься делами Кита. Кит целые дни проводил у нас - играл с малышом, болтал с нянькой, резался в карты с Валентино или же сидел в кресле и курил. Вечером он и Валентино отправлялись в центр города посидеть в кафе, поглазеть на красивых женщин.
Я очень беспокоилась за Валентино, ведь я ни разу не видела, чтобы он готовился к экзаменам. Садился у себя в комнате с микроскопом, учебниками и черепом, но ни минуты не мог усидеть за столом. Звонил в колокольчик и требовал, чтобы ему принесли гоголь-моголь, потом зажигал в черепе свечу, тушил свет и вызывал служанку, чтоб напугать ее до смерти. После женитьбы он сдал два экзамена, и оба успешно, он всегда успешно сдавал экзамены, потому что язык у него был хорошо подвешен и он умел внушить экзаменатору, будто знает то, в чем на самом деле ничего не смыслил. Но ему для получения диплома надо было сдать много экзаменов, и почти все его друзья, поступившие в университет вместе с ним, уже давно были с дипломами. Стоило мне, однако, заговорить об экзаменах, как Валентино перескакивал на другое, и я просто терялась. Маддалена, вернувшись домой, спрашивала у него:
- Занимался?
Он отвечал, что да, занимался, а она верила или, может, просто слишком уставала за день от всяких перебранок и не хотела браниться еще и дома. Она ложилась на диван, а Валентино присаживался рядом на ковер. С Валентино она вмиг теряла всю свою властность. Прижимала к себе его голову, гладила, и лицо ее лучилось материнской нежностью.
- Валентино занимался? - спрашивала она и у Кита.
- Занимался, - отвечал Кит.
И она успокаивалась, закрывала глаза и все гладила, гладила кудрявые волосы Валентино.
У Маддалены родился второй ребенок, и на лето мы все отправились к морю. Рожала она легко, и беременность не мешала ей объезжать свои земли. Затем, после родов, находила кормилицу и больше ребенком не интересовалась. Главное для нее было знать, что дети живы и здоровы. И с Валентино то же самое - ей важно было знать, что он жив и здоров, но сама она целыми днями была в разъездах; когда вечером, вернувшись домой, она ложилась на диван, ей было довольно, что голова Валентино покоится у нее на животе и она ласково гладит его по волосам. Я вспомнила, как Валентино рассказывал маме, что с Маддаленой можно говорить о чем угодно: о книгах, обо всем, но что-то не замечала, чтобы они о чем-либо говорили. Для разговоров в доме был Кит, вот он говорил без умолку, рассказывал бесконечные, нудные истории про свою полуслепую придурковатую служанку или про свои болезни и домашнего врача. Если вдруг Кит не появлялся, Маддалена звонила ему, чтобы он немедленно приходил.
Итак, мы отправились к морю, и с нами поехали Кит, Бульяри, служанка и нянька. Поселились мы в роскошной гостинице, и я стыдилась, что мне совсем нечего надеть, но не хотела просить денег у Маддалены, а сама она не догадалась мне их предложить, впрочем, она тоже не бог весть как была одета, вечно в одном и том же сарафане в белый и голубой горох, она говорила, что не намерена тратиться на туалеты, хватит того, что Валентино на свои тратит кучу денег. Валентино и впрямь выглядел элегантно - в полотняных брюках, майках и свитерах, которые менял по нескольку раз в день. Его консультантом в вопросах моды был Кит, хотя сам ходил в одних поношенных брюках, мол, урод он и есть урод, что на него ни надень. Валентино уходил с Китом в море на яхте, а Маддалена, я и Бульяри ждали их на пляже; Маддалена все время жаловалась: ей уже надоела такая жизнь - не умеет она целыми днями жариться на солнце, ничего не делая. А еще Валентино и Кит ходили по вечерам на танцы, Маддалена просила его взять и меня, но Валентино отвечал, что на танцы сестер не берут.
Потом мы вернулись в город, я получила диплом и место учительницы, правда нештатной; каждое утро Маддалена отвозила меня на работу, а потом уж ехала осматривать свои владения. Я сказала Маддалене, что теперь вполне могу жить самостоятельно и сама о себе позабочусь; она обиделась, сказала, что не понимает, к чему мне жить одной, когда у нее огромный дом и хорошая кухня, зачем же мне снимать комнатушку и готовить себе какую-нибудь похлебку на плитке. Ей это просто непонятно. К тому же дети ко мне привязались, и я могу последить за ними, когда она в разъездах, а еще могу последить за Валентино, чтоб он занимался.
Я тогда набралась храбрости и сказала ей, что беспокоюсь за Валентино: он, похоже, совсем не занимается, а тут еще Кит взялся обучать его верховой езде, и они теперь каждое утро проводят в манеже. Валентино заказал себе жокейский костюм - высокие сапоги, куртка в обтяжку и даже хлыстик купил; дома он вертится перед зеркалом, то хлыстиком помашет, то жокейской шапочкой. Маддалена призвала к себе Кита и устроила ему разнос: сказала, что если он сам бездельник и неудачник, то это еще не значит, что он может делать неудачника из Валентино, пусть оставит его в покое. Кит слушал, молчал, щурился, приоткрыв рот и поглаживая подбородок, а Валентино заорал, что конный спорт полезен для здоровья и он чувствует себя гораздо лучше с тех пор, как стал ходить в манеж. Тогда Маддалена помчалась в комнату Валентино, схватила жокейский костюм, сапоги и шапочку и хлыстик, завязала их в узел, крикнула, что сейчас же выбросит все это в реку, и выбежала из дома, зажав узел под мышкой; она снова была беременна, живот уже выпирал из-под шубы, и она бежала, припадая на один бок от тяжести живота и узла. Валентино кинулся за ней, и мы с Китом остались одни.
- Она права, - сказал Кит и тяжело вздохнул; потом озадаченно почесал затылок, поросший редкими волосами, и лицо у него при этом было такое нелепое, что я едва не рассмеялась. - Да, Маддалена права, - повторил он, я и впрямь бездельник и неудачник. Абсолютно права. Такому типу, как я, надеяться не на что. Но и Валентино не на что надеяться, он точно такой же тип. Пожалуй, даже хуже - ему на все наплевать. А мне тоже почти на все, но есть вещи, которые все-таки для меня что-то значат.
- Подумать только, отец верил, что Валентино станет большим человеком, - сказала я.
- Да ну?! - воскликнул он и от души расхохотался; он весь трясся в кресле, вовсю разевал рот и бил себя по коленям.
Мне этот смех не понравился, и я ушла, а когда вернулась, его уже не было. Валентино и Маддалена не приехали к ужину, стемнело, а они все не возвращались; я уже легла, когда с лестницы донеслись их голоса, смех, воркование, и я поняла, что они помирились. Назавтра Валентино снова отправился в манеж в своем жокейском костюме - Маддалена так и не выбросила его в реку, вот только куртка помялась, и пришлось ее выгладить. Кит несколько дней не показывался у нас, но потом снова объявился: из карманов у него торчали драные носки, и он отдал их служанке заштопать, дома никто не штопал ему носки, он жил один, а его старая полуслепая служанка штопать, разумеется, не могла.
У Маддалены родился третий ребенок, опять мальчик, Маддалена была рада, что у нее рождаются одни мальчики: если бы родилась девочка, то со временем она, чего доброго, стала бы похожей на мать, а Маддалена считала себя настолько уродливой, что не пожелала бы такого лица ни одной женщине. Правда, Маддалена была счастлива, несмотря на свое уродство, ведь у нее дети и Валентино, а вот в юности она столько слез пролила - боялась, что никогда не выйдет замуж, что так и проживет одна до старости на этой громадной вилле среди ковров и картин. Наверно, она и детей столько рожала, чтобы позабыть о тех прежних страхах и наполнить комнаты игрушками, пеленками, детскими голосами; правда, детей она только рожала, а воспитанием их совсем не занималась.
Валентино и Кит отправились в путешествие. Валентино сдал еще один экзамен, сдал успешно, и заявил, что ему надо отдохнуть. Они поехали в Париж, затем в Лондон; Валентино никогда не был за границей, и Кит сказал, что стыдно не побывать в таких великих городах. Он говорил, что Валентино, в сущности, типичный провинциал, что надо его немножко пообтесать, а для этого необходимо ходить в дансинги и картинные галереи. У меня по утрам были уроки в школе, а после полудня я играла в саду с детьми Маддалены или пыталась мастерить им игрушки из тряпочек и опилок, такие же, как Валентино раньше делал для детей привратницы. Когда Маддалены не было дома, нянька, служанка и кухарка сидели со мною в саду, они говорили, что со мной чувствуют себя свободно, не как с хозяйкой, и очень меня полюбили; так вот, они садились прямо на траву, снимали башмаки и ставили их рядом, делали себе шляпы из бумаги, читали журналы Маддалены и курили ее сигареты. Говорили, что я живу уж больно замкнутой жизнью и что Маддалена могла бы меня свозить куда-нибудь поразвлечься, но где там - у нее в голове одни ее земли. А ведь при такой жизни мне трудно будет найти себе мужа, в доме не бывает мужчин, кроме Бульяри и Кита, Бульяри слишком стар, а посему они решили, что надо мне выйти замуж за Кита: он добрый, но какой-то неприкаянный - шляется допоздна по городу и ночами не спит, вот ему и нужна женщина, чтобы штопала ему носки и вообще заботилась о нем. Но они панически боялись Маддалены и, едва заслышав шум ее автомобиля, поспешно надевали башмаки и убегали на кухню.