Гинзбург Наталия. Семейные беседы (сборник)

   Альберто шил себе костюмы у портного по имени Витторио Фоа. Пока портной снимал с него мерку, Альберто говорил:
   - Шить у мастера с таким именем - большая честь!
   Польщенный портной рассыпался в благодарностях.
   В самом деле, фамилия Витторио была, как у портного, - Фоа.
   - Вечные бронхиты! - жаловался Альберто Миранде. - Вечно глупые болезни! Ну хоть бы раз попался какой-нибудь необыкновенный, сложный и странный случай! Все надоело! Тоска зеленая! Никаких развлечений !
   Но втайне он очень любил свою профессию, только не хотел в этом признаться.
   - Альберто - прирожденный врач! - говорила мать.
   - Не показаться ли мне Альберто? - спрашивала она отца. - Что-то у меня сегодня живот побаливает.
   - Еще чего! - кричал отец. - Что он понимает, этот тюфяк! У тебя болит живот, потому что ты вчера объелась! Прими таблетку! Сейчас найду.
   Каждый день мать заходила к Альберто, жившему по соседству. Она всякий раз заставала Миранду в кресле. Альберто на минутку показывался из кабинета в своем белом халате и со стетоскопом на груди и подходил к калориферу. Он от матери унаследовал эту привычку - греться у калорифера.
   Миранда сидела, закутавшись в плед.
   - Вставай! Вымой лицо холодной водой! - советовала ей мать. - Пойдем погуляем! Я свожу тебя в кино!
   - Не могу ! - отвечала Миранда. - Я должна сидеть дома. Жду кузину. К тому же у меня очень болит голова.
   - Миранде не хватает жизненных сил, - говорил Альберто. - Она ленива и сделана из некачественного материала.
   Миранда вечно ждала своих кузин, которых у нее было множество.
   - Надоело мне лечить твоих двоюродных! - возмущался Альберто. - Ну и город! В Турине помрешь со скуки! Здесь никогда ничего не происходит! Раньше хоть сажали! А теперь и этого нет. Про нас забыли. У меня такое чувство, что я никому не нужен - сижу себе в тени!
   Паола теперь тоже переехала в Турин. Она жила на холмах, в большом белом доме с круглой террасой, выходившей на По.
   Паоле нравились река, улицы и холмы, проспект Валентино, где она когда-то гуляла со своим тщедушным поклонником. Она всегда тосковала по тем временам. Но теперь и ей Турин казался каким-то серым, унылым и печальным городом. Столько людей, столько друзей оказались далеко, в тюрьмах. Паола не узнавала улиц своей юности, когда она читала Пруста и не могла себе позволить сшить платье из чистого шелка.
   Теперь платьев у нее было полно. Она шила в мастерских, но иногда приглашала на дом и Терсиллу, оспаривая ее у матери. Паола говорила, что Терсилла нужна ей, чтобы почувствовать преемственность, уверенность в себе.
   Иногда на обед она приглашала Альберто с Мирандой и Сиона Сегре, вышедшего из тюрьмы. У Сиона Сегре, оказывается, была еще сестра Ильда, которая жила с мужем и детьми в Палестине, но время от времени наведывалась в Турин.
   Паола подружилась с этой Ильдой. Ильда была высокая красивая блондинка. Вместе с Паолой они совершали долгие прогулки по городу.
   Сыновей Ильды звали Бен и Ариэль; они ходили в школу в Иерусалиме. В Иерусалиме Ильда жила замкнуто и интересовалась только еврейским вопросом, но в Турине, когда она приезжала навестить брата, с удовольствием болтала о нарядах и гуляла по улицам.
   Мать всегда ревновала Паолу к ее подругам: стоило появиться новой подруге, у матери портилось настроение, потому что она чувствовала себя отодвинутой на второй план.
   По утрам она вставала мрачная, с набухшими веками.
   - Я в мерехлюндии, - говорила она.
   Сочетание одиночества с плохим настроением и с несварением желудка мать обычно называла "мерехлюндией". С этой своей "мерехлюндией" она не вылезала из гостиной, мерзла и куталась в шерстяные шали. Все переживала, что Паола ее бросила, не навещает - гуляет где-то со своими подругами.
   - Все надоело! - говорила мать. - Ничто меня не радует! Тоска зеленая! Хоть бы заболеть, что ли!
   Иногда она болела гриппом. И этим была довольна: грипп ей казался гораздо более благородным заболеванием, чем обычное несварение желудка. Она то и дело мерила температуру.
   - Знаешь, я заболела, - говорила она отцу, - у меня тридцать семь и четыре.
   - Тоже мне, температура! - отвечал отец. - Я с тридцатью девятью хожу в лабораторию.
   - Вечером еще померю! - говорила мать. Но, не дожидаясь вечера, то и дело совала под мышку градусник. - Опять тридцать семь и четыре! А я так плохо себя чувствую!
   Паола в свою очередь ревновала мать к ее подругам. Не к Фрэнсис или Паоле Карраре, а к этим молодым девушкам, которых мать опекала беспрестанно и вытаскивала на прогулки или в кино. Когда Паола приходила к матери, а ей говорили, что она гуляет со своими молодыми подружками, сестра жутко злилась:
   - Вечно она гуляет! Никогда ее дома не застать!
   А еще она злилась, если мать пристраивала одну из своих приятельниц к Терсилле.
   - Зачем ты это делаешь? - набрасывалась она на мать. - Терсилла мне самой нужна, чтобы переделать пальтишки детям!
   - Наша мама слишком молода! - то и дело жаловалась мне Паола. - Хорошо бы, она была старая, грузная, седая, чтобы всегда сидела дома и вышивала салфетки. Как, например, мать Адриано. Я бы чувствовала себя уверенной, если б мама у меня была тихой, спокойной старушкой. Не ревновала бы меня к моим подругам. Я бы ходила к ней в гости, а она, вся в черном, сидела бы тихо за вышиванием и давала бы мне дельные советы!
   - Чтоб разогнать тоску, взяла бы да научилась вышивать, - говорила она матери. - Вон моя свекровь вышивает! Целыми днями только и сидит за пяльцами!
   - Твоя свекровь глухая! - отвечала мать. - Я же не виновата, что не глухая, как твоя свекровь. Мне тоскливо сидеть в четырех стенах! Я люблю бывать на воздухе!
   - Представляешь, я - и вдруг буду вышивать! - говорила она мне. - Да это же немыслимо! Я даже штопать не умею. Когда штопаю носки отцу, у меня выходит так неровно, что Наталине потом приходится распарывать !
   Она снова стала учить русский - теперь самостоятельно: сидела на диване и читала по складам фразы из грамматики. За этим занятием ее и заставала часто Паола.
   - Ох, и надоела ты, мама, со своим русским! - вздыхала она.
   Паола ревновала и к Миранде.
   - Вечно ты торчишь у Миранды! А ко мне хоть бы раз зашла!
   Миранда родила мальчика, его назвали Витторио. А Паола примерно в то же время - вторую девочку.
   О ребенке Миранды Паола отзывалась недоброжелательно:
   - Такой некрасивый, лицо грубое. Похож на сына железнодорожника.
   Теперь мать, когда отправлялась к Миранде, неизменно говорила:
   - Пойду погляжу, как там наш железнодорожник!
   Мать очень любила маленьких. И еще ей нравились их няньки.
   Няньки напоминали ей то время, когда она сама была молодой мамой. У нее были няньки на любой вкус - сухопарые и кровь с молоком, - от них она научилась многим песням. Распевая дома какую-нибудь песню, она говорила:
   - Вот этой меня выучила нянька Марио! А этой - нянька Джино!
   Сына Джино, Артуро - родившегося в тот год, когда арестовали отца, - мы взяли летом в горы вместе с его нянькой. Мать все время болтала с нею.
   - Опять якшаешься с прислугой! - выговаривал ей отец. - Под тем предлогом, что нянчишь детей, ты чешешь язык с прислугой!
   - Но она такая милая, Беппино! И антифашистка! У нее те же взгляды, что и у нас с тобой.
   - Я запрещаю тебе говорить о политике с прислугой!
   Из всех своих внуков отец признавал одного Роберто. Покажут ему новорожденного внука, а он говорит:
   - И все-таки Роберто лучше!
   Возможно, потому, что Роберто был первый, отец получше к нему присмотрелся.
   В сезон отец снимал все время один и тот же дом: годами не желал сменить место. Это был большой дом из серого камня, окнами на луг; расположен он был в Грессоне, возле Перлотоа.
   С нами выезжали дети Паолы и сын Джино, а железнодорожника, сына Альберто, отправляли в Бардонеккью, потому что у Елены, Мирандиной сестры, там был дом. Отец с матерью почему-то презирали Бардонеккью. Говорили, что там ужасно и нет солнца. Послушать их, так Бардонеккья просто отхожее место.
   - Все-таки дура эта Миранда! - говорил отец. - Могла бы приехать сюда с ребенком. Здесь ему наверняка было б лучше, чем в какой-то вонючей Бардонеккье.
   - Бедный железнодорожник! - добавляла мать.
   А ребенок возвращался из Бардонеккьи поздоровевший, веселый. И вообще он был очень красивый, цветущий белокурый мальчик. Совсем не похож был на железнодорожника.
   - Гляди-ка, а он неплохо выглядит, - удивлялся отец. - Как ни странно, Бардонеккья пошла ему на пользу.
   Иногда мы ездили в Форте-дей-Марми, потому что Роберто был нужен морской воздух. Отец с большой неохотой ездил на море. Одетый в костюм, он садился под зонт с книгой и ворчал: его раздражала публика в купальниках. Мать входила в воду, но только возле берега - плавать она не умела, а на волнах плескалась с удовольствием. Но стоило ей выйти и сесть рядом с отцом, лицо у нее тоже недовольно вытягивалось. Она обижалась на Паолу, потому что та подолгу каталась на водных лыжах далеко в море.
   Вечером Паола шла в танцевальный зал.
   - Каждый вечер проводит на танцульках! - бурчал отец. - Надо же быть такой ослицей!
   А вот в Грессоне отец чувствовал себе превосходно, и мать тоже. Паола и Пьера наезжали изредка, были только дети. Но матери вполне хватало общества детей, Наталины и нянек.
   А я в этом окружении и в этих горах смертельно скучала. По соседству с нами снимали дом Фрэнсис с Лучо. Каждый день, одевшись во все белое, они спускались в деревню играть в теннис.
   Тут же, в деревенской гостинице, отдыхала и Адель Разетти; она ничуть не изменилась: маленькая, худенькая, вытянутое, зеленое, как у сына, личико и острые глазки, сверлившие, как буравчики. Она собирала насекомых в платочек и раскладывала их на замшелой деревяшке на подоконнике.
   - Как мне нравится Адель! - говорила мать.
   Сын ее стал известным физиком и работал в Риме с Ферми.
   - Я всегда говорил, что Разетти очень умен, - замечал отец. - Но сухарь! Такой сухарь!
   Фрэнсис приходила к матери на луг и усаживалась рядом на скамейку; в руках у нее была ракетка в чехле, на лбу эластичная повязка. Она рассказывала о своей невестке, жене дядюшки Мауро из Аргентины, передразнивая ее выговор:
   - Ишчо бы!
   - Помните, - говорил отец, - мы ходили в горы с Паолой Каррарой, и она трещины называла "дырками, куда нога проваливается"?
   - А помнишь, - подхватывала мать, - когда Лучо был маленький и мы ему объясняли, что в походах никогда нельзя просить пить, он нам отвечал: "А я и не прошу, я просто хочу пить".
   - Ишчо нет! - откликалась Фрэнсис.
   - Лидия, оставь ногти в покое! - гремел отец. - Веди себя прилично!
   - Поболтаешь с Фрэнсис, потом с Адель Разетти, - говорила мать, - вот и день проходит!
   Но когда Паола приезжала повидаться со своими детьми, мать сразу же становилась беспокойной и недовольной. Она ни на шаг не отходила от Паолы, наблюдала, как она вынимает свои баночки с кремом для кожи. У матери своих кремов было достаточно, причем тех же самых, но она всегда забывала ими мазаться.
   - У тебя морщины, - говорила ей Паола, - займись собой немного. Каждый вечер кожу надо смазывать хорошим питательным кремом.
   В горы мать брала с собой тяжелые мохнатые юбки.
   - Ты одеваешься хуже швейцарок! - выговаривала ей Паола. - Ох, как же тоскливо в горах! Терпеть их не могу!
   - Все они минералы! - говорила она мне, вспоминая игру, в которую они играли с Марио. - Адель Разетти - минерал чистой воды. У меня нет сил общаться с такими твердокаменными людьми.
   Спустя несколько дней она уезжала, и отец ей говорил:
   - Ну куда ты так скоро? Вот ослица!
   Осенью мы поехали с матерью навестить Марио, который теперь жил в какой-то деревушке под Клермон-Ферраном и преподавал в коллеже.
   Он очень подружился со своим директором и его женой. Он уверял, что это необыкновенно образованные и необыкновенно честные люди, каких можно встретить только во Франции.
   При коллеже у него была маленькая комнатка с угольной печью. Из окна открывался вид на заснеженную равнину. Марио писал длинные письма в Париж Кьяромонте и Кафи. Переводил Геродота и воевал со своей печкой. Под пиджаком он теперь носил темный свитер с высоким воротом, который связала ему жена директора. В знак благодарности Марио подарил ей корзиночку для рукоделья.
   В деревне его все знали; со всеми он останавливался поговорить, все его приглашали в дом выпить "vin blanc" 1.
   1 Белое вино (франц.).
   - Совсем французом стал! - говорила мать.
   По вечерам он играл в карты с директором коллежа и его женой. Они вели долгие разговоры о методике преподавания. Или о супе, приготовленном на ужин, - достаточно ли там лука.
   - Такой стал выдержанный! - говорила мать. - И как он выносит этих людей? На нас у него никогда терпения не хватало, с нами он скучал. А ведь они еще большие зануды! Я думаю, он их терпит только потому, что они французы!
   В конце зимы Леоне Гинзбург отбыл свой срок в Чивитавеккье и вернулся в Турин. У него было чересчур короткое пальто и поношенная шляпа, сидевшая набекрень на его черной шевелюре. Ходил он неторопливо, руки в карманах; губы всегда были плотно сжаты, а из-под насупленных бровей глядели черные проницательные глаза. Очки в темной черепаховой оправе то и дело съезжали на крупный нос.
   С сестрой и матерью они сняли квартиру неподалеку от проспекта Франции. Гинзбург жил под надзором: обязан был дотемна возвращаться домой и каждый вечер к нему приходили полицейские для проверки.
   Они с давних пор дружили с Павезе. Павезе тоже только что вернулся из ссылки и ходил грустный-грустный из-за несчастной любви. По вечерам он неизменно являлся к Леоне, вешал в передней свой лиловый шарфик, пальто с хлястиком и подсаживался к столу. Леоне обычно сидел на диване, опершись на локоть.
   Павезе говорил, что ходит в дом к Гинзбургам не потому, что он такой уж храбрый - храбрости ему как раз недостает - и не из самопожертвования, а просто не знает, куда себя девать : хуже нет, чем проводить вечера в одиночестве, говорил он.
   А еще он объяснял, что ходит сюда не для того, чтоб рассуждать о политике: ему, мол, на политику "начхать".
   Иногда он мог просидеть целый вечер без единого слова, посасывая трубку. А иногда, накручивая волосы на пальцы, рассказывал о своих делах.
   Никто не умел слушать людей так, как Леоне, ни в ком не было столько внимания к чужим делам, несмотря на то что у него своих забот было по горло.
   Сестра Леоне подавала чай. Они с матерью выучили Павезе говорить по-русски: "Я люблю чай с сахаром и с лимоном".
   В полночь Павезе хватал с вешалки свой шарф, быстро обматывал им шею и натягивал пальто. Высокий, бледный, с поднятым воротником, зажав крепкими белыми зубами потухшую трубку, он быстрым, широким шагом шел, слегка скособочившись, уходил по проспекту Франции.
   Леоне потом брал из шкафа какую-нибудь книгу и стоя принимался читать ее наугад, сдвинув брови. Так он мог простоять часов до трех.
   Леоне начал сотрудничать с одним издателем, своим другом. В редакции были только он, издатель, кладовщик и машинистка, которую звали синьорина Коппа. Издатель был молод, румян, застенчив, часто краснел.
   Однако, когда надо было позвать машинистку, он дико вопил:
   - Коппа-а-а!
   Они пытались уговорить Павезе работать с ними. Но Павезе заупрямился.
   - Начхать мне на все это! Я не нуждаюсь в жалованье. Содержать мне некого. А самому хватит миски с похлебкой и табаку.
   У него были часы в одном лицее. Платили мало, но ему больше и не требовалось.
   К тому же он занимался переводами с английского. Перевел "Моби Дика". Объяснял, что делает это ради собственного удовольствия, ему заплатили, правда, но он бы и задаром перевел, даже сам бы приплатил, чтоб перевести эту вещь.
   Писал он и стихи. Его поэзия отличалась медленным, тягучим ритмом нечто вроде скорбной кантилены. В стихах представали Турин, По, холмы, окутанные туманом, остерии на городских окраинах.
   В конце концов он согласился и стал вместе с Леоне работать в этом небольшом издательстве.
   В работе он был педантичен, аккуратен, то и дело ворчал на Леоне и другого коллегу, которые утром являлись поздно, а обедать шли аж в три часа. Павезе придерживался иного графика: начинал рано, но и на обед уходил ровно в час, потому что в это время его сестра дома ставила на стол суп.
   Леоне с издателем постоянно ссорились. Целыми днями не разговаривали, потом писали друг другу длинные письма и таким образом заключали мир. Павезе на все это было "начхать".
   Настоящим призванием Леоне была политика. Однако кроме политики он интересовался поэзией, филологией, историей.
   Поскольку в Италию он приехал ребенком, то по-итальянски говорил так же хорошо, как и по-русски. Но дома, с матерью и сестрой, он говорил только по-русски. Они почти никуда не выходили и ни с кем особенно не виделись, поэтому он им рассказывал в мельчайших подробностях все, что он делал и с кем встречался.
   До ареста он был завсегдатаем светских салонов. Таких блестящих собеседников трудно сыскать, хотя Леоне слегка заикался; его мысли и дела были постоянно сосредоточены на серьезных и важных вещах, и, несмотря на это, Леоне с готовностью выслушивал самые пустяковые сплетни; люди его очень занимали - у него была прекрасная память на лица и на самые пустяковые жизненные подробности.
   Но когда Гинзбург вернулся из тюрьмы, его перестали приглашать: люди его даже избегали, поскольку теперь в Турине все знали, что он опасный заговорщик. Но он как будто ничуть не огорчался : про эти самые салоны совсем забыл.
   Мы с Леоне поженились и переехали в дом на виа Палламальо.
   Отец, когда мать ему сообщила о намерении Леоне жениться на мне, закатил обычный скандал, какой он всегда устраивал по случаю наших предстоящих браков. Правда, на этот раз насчет уродства Леоне он и словом не упомянул.
   - У него такое шаткое положение ! - возражал он.
   В самом деле, положение у Леоне было шаткое и более чем неопределенное. Его со дня на день могли арестовать и посадить в тюрьму, могли под любым предлогом снова отправить в ссылку.
   - Но когда придет конец фашизму, - говорила мать, - Леоне станет крупным политическим деятелем.
   Кроме того, издательство, где он работал, несмотря на небольшие размеры и нехватку денег, работало с завидной энергией.
   - Они печатают даже книги Сальваторелли, - говорила мать.
   Имя Сальваторелли оказывало на моих родителей поистине магическое воздействие.
   Как только я вышла замуж, отец в разговоре с посторонними стал называть меня "моя дочь Гинзбург". Он всегда очень чутко реагировал на изменение статуса и называл всех женщин, выходивших замуж, по фамилии мужа. Так, у него было два ассистента - мужчина и женщина по фамилии Оливо и Порта. Через какое-то время они поженились. Мы все продолжали звать ее Порта, а отец сердился:
   - Она больше не Порта! Зовите ее Оливо!
   В боях в Испании погиб сын Джуа - тот самый бледный юноша с горящими глазами, который в Париже был очень дружен с Марио. Его отцу в тюрьме Чивитавеккьи грозила слепота из-за трахомы.
   Синьора Джуа часто приходила к матери: они познакомились и подружились в доме Паолы Каррары. Они перешли на "ты", но мать продолжала называть ее, как прежде, "синьора Джуа".
   - Ты, синьора Джуа... - говорила она по привычке, от которой ей уже трудно было отказаться.
   Синьора Джуа приходила со своей девочкой: ее звали Лизеттой и она была лет на семь моложе меня.
   Лизетта как две капли воды походила на своего брата Ренцо: высокая, бледная, пряменькая, с горящими глазами, коротко стриженная и с челкой на лбу. Мы вместе катались на велосипеде, и Лизетта рассказывала мне про старого школьного товарища своего брата Ренцо: они вместе учились в лицее Д'Адзельо, а теперь он навещает ее и дает почитать книги Кроче; очень умный мальчик, говорила она.
   Так я впервые услышала о Бальбо. Лизетта сообщила мне, что он граф. Однажды она мне показала его на улице, на проспекте Короля Умберто. Тогда я и не подозревала, что этому маленькому человечку с красным носом суждено стать моим лучшим другом, и без всякого интереса посмотрела на маленького графа, который давал Лизетте книги Кроче.
   Частенько на проспекте Короля Умберто я встречала девушку, показавшуюся мне очень красивой и очень неприятной: лицо, словно вылитое в бронзе, маленький орлиный нос, будто разрезавший воздух, прищуренные глаза и медленная, надменная походка. Я спросила про нее Лизетту.
   - Она тоже училась в лицее Д'Адзельо, - ответила Лизетта, - пользуется успехом, вот и задается.
   - Очень красивая, - сказала я, - ненавижу таких.
   Ненавистная мне девица жила на одной из улиц, выходивших на проспект, в нижнем этаже. Летом я видела, как она стоит у открытого окна, смотрит на меня прищуренными глазами и презрительно кривит губы; на бронзовом лице, окаймленном каштановыми волосами, подстриженными под пажа, выражение загадочности и скуки.
   - Так бы и надавала ей по физиономии! - сказала я Лизетте.
   В течение многих лет, уже уехав из Турина, я носила в себе эту физиономию, по которой хотелось надавать; позже я узнала, что "физиономия" поступила в издательство и работает вместе с Павезе и другим коллегой; я поразилась, как эта высокомерная, надутая девица могла снизойти до таких скромных и близких мне людей. Потом мне сказали, что она арестована с группой заговорщиков, что поразило меня еще больше. Прошло немало лет, прежде чем мы снова встретились, и эта "физиономия" стала самой близкой моей подругой.
   Помимо книг Кроче Лизетта увлекалась романами Сальгари. Ей тогда не было и четырнадцати, иными словами, она была в том возрасте, когда человек, взрослея, то и дело возвращается в детство. Романы Сальгари я читала, но все перезабыла, и Лизетта мне их рассказывала, когда мы, выехав за город и положив велосипеды на траву, садились отдохнуть. В мечтах и речах Лизетты мешались индийские махараджи, отравленные стрелы, фашисты и тот маленький граф по имени Бальбо, навещавший ее по воскресеньям и приносивший ей книги Кроче. А я слушала с каким-то рассеянным любопытством. Я Кроче ничего не читала, кроме разве что "Литературы новой Италии", вернее, тех отрывков, где давалось изложение романов и приводились из них цитаты. Тем не менее в тринадцать лет я написала Кроче письмо и послала ему несколько своих стихотворений. Он ответил очень любезно и деликатно, объяснив мне, что моим стихам далеко до совершенства.
   Я скрывала от Лизетты, что не прочла ни одной книги Кроче: она меня так уважала, что не хотелось ее разочаровывать; ну и пусть я его не читала, думала я, зато Леоне прочел всего Кроче - от начала до конца.
   Как-то незаметно было, что фашизму скоро придет конец. Более того казалось, он не придет никогда.
   В Баньоль-де-л'Орне убили братьев Росселли.
   Турин был наводнен евреями, беженцами из Германии. У отца в лаборатории тоже работали ассистентами несколько немецких евреев.
   У них не было гражданства. Мы думали, что, возможно, скоро и у нас не будет гражданства и мы будем вынуждены скитаться из одной страны в другую, обивать пороги полицейских участков, не имея ни работы, ни жилья, ни корней.
   - Ты после замужества богаче или беднее себя чувствуешь? - спросил Альберто, когда мы с Леоне поженились.
   - Богаче, - ответила я.
   - Я тоже! А ведь на самом деле у нас нет ни гроша!
   Покупая продукты, я удивлялась их дешевизне. Было странно, потому что со всех сторон только и слышалось, как высоки цены. Лишь иногда под конец месяца я оставалась на мели, истратив все до последнего.
   И тогда я радовалась, если кто-нибудь приглашал нас на обед. Даже люди, которые мне были неприятны. Радовалась, что бесплатно поем чего-нибудь новенького, чего не покупала сама и не видела, как это готовится.
   У меня была служанка, Мартина. Я к ней очень хорошо относилась, но порой думала: а вдруг она плохо убирает, не тщательно вытирает пыль?
   Я была так неопытна, что даже не могла понять, чисто у меня в квартире или нет.
   У Паолы и у матери я видела в гладильне платья и костюмы, повешенные для выведения пятен бензином. И я тут же спрашивала себя: а вдруг Мартина никогда не чистит костюмы и не выводит с них пятна? В кухне у нас, правда, висела щетка и стоял пузырек с бензином, заткнутый тряпкой, но он всегда был полон, и я не видела, чтоб Мартина когда-нибудь им пользовалась.
   Порой мне хотелось распорядиться насчет генеральной уборки, как это делалось у матери, когда Наталина с тюрбаном на голове, похожая на пирата, переворачивала вверх дном мебель и выбивала пыль палкой. Но я никак не могла выбрать подходящего момента, чтобы отдать Мартине такое распоряжение. Я ее стеснялась, а она в свою очередь робела и терялась передо мной.
   Сталкиваясь с ней в коридоре, я начинала мило улыбаться, но так и откладывала со дня на день вопрос о генеральной уборке. Я не могла, не осмеливалась давать ей приказания, хотя у матери в доме с прислугой не церемонилась и всегда добивалась своего. Помню, когда мы выезжали в горы, я каждое утро приказывала приносить ко мне в комнату большие ведра и кувшины с горячей водой: ванной в том доме не было, и я мылась у себя в комнате, в тазу. Отец проповедовал обливания холодной водой, но никто из нас, кроме матери, к этому не приучился, наоборот, все мы как будто из духа противоречия с детства ненавидели холодную воду. А теперь я недоумевала, как это у меня хватало дерзости заставлять Наталину греть воду на дровяной печке и таскать огромные ведра вверх по лестнице. Мартине я не осмелилась бы приказать принести мне даже стакан воды. Выйдя замуж, я вдруг открыла для себя, что такое физический труд; на меня словно напала лень, парализовавшая мою волю и распространявшаяся в моем сознании на окружающих: я только и думала, как бы избавить их от лишней работы; поэтому Мартине я старалась заказывать на обед блюда попроще и чтоб поменьше пачкать посуды. Открыла я то, как достаются деньги, - нет, не то чтобы я стала скупой, у меня, как у матери, руки всегда были дырявые, просто вдруг осознала, что за всем как мучительное осложнение стоят деньги и самая ничтожная трата может привести к совершенно непредсказуемым последствиям; все это усугубляло мою лень и пассивность. Однако же, как только в руках у меня оказывались деньги, я не ленилась немедленно их потратить, чтобы потом горько раскаиваться в содеянном.