Страница:
Екатеринбург – Париж. Извозчик – Император.
Рустан в дверях:
– Лошади готовы, ваше величество.
– Верховые?
– Так точно, ваше величество!…
– М-м… Подай карету, Рустан!
Индейка, страсбургский пирог, бутылка рейнвейна, фрукты, салат. Масседуан [4] – легкий завтрак, слишком тяжелый, однако, для верховой езды.
В пути Роман болтал с Наполеоном относительно императорской диеты. Ему удалось напугать мнительного Бонапарта раком желудка, и тот торжественно обещал не злоупотреблять бесцеремонным обращением с меню, вроде порции потрохов по-кайеннски после мороженого.
Приехали.
Император с восторгом смотрел на упражнения и стрельбища на полигонах.
И Роман слышал, как воинственный корсиканец бормотал в увлечении:
– Весь мир! Весь мир! Весь мир!
С такими средствами Наполеон решился вести зимнюю кампанию; к декабрю 1815 года он уже был в Берлине и расквартировал армию в Бранденбурга и Саксонии; ряд последовательных поражений, понесенных союзниками, обеспечивал спокойную зимовку. Западные княжества и государства без сопротивления присоединились к Франции. Массена, вновь примкнувший к императору, очистил Бельгию и Нидерланды; таким образом вся северо-западная Европа очутилась в руках Наполеона.
Париж праздновал падение Берлина.
Император отсутствовал, и, может быть, поэтому особенно хорошо прошел этот день…
Париж был весел, приветлив. Париж, привыкший к удачам своего деспота, – ошеломлен.
Так скоро, так легко!…
Ничто, казалось, не могло затмить славы Ватерлоо… и, однако, эта бескровная, нетрудная победа радовала и пьянила.
Париж был на улице… Он плясал, пел, дрался, сквернословил… Он двигался, этот прекрасный сумбурный город… Он жил, он цвел…
Сквозь тесные прорезы улиц, сквозь щели переулков выбирался он на площади и здесь распластывался…
Безумствовала музыка, неистовствовали крики и песни…
Уличные торговки обогащались, выкликая: «Пирожки «Берлин»! «Берлин» с мясом! Хватайте, глотайте, пока Бонапарт не слопал! Жрите, берите за здоровье Наполеона! Горячий «Берлин»! Здесь! Здесь!»
Девочки с бульваров, дешевые куртизанки Монмартра – на сегодня изобрели новый искус… Они поднимали свои юбки выше, чем это могло бы пройти незамеченным, они показывали свои ножки и шептали:
– Взгляни, душка, на мне чулки из Берлина!… На мне панталоны из Берлина!…
7
8
9
10
11
12
* * *
Рустан в дверях:
– Лошади готовы, ваше величество.
– Верховые?
– Так точно, ваше величество!…
– М-м… Подай карету, Рустан!
Индейка, страсбургский пирог, бутылка рейнвейна, фрукты, салат. Масседуан [4] – легкий завтрак, слишком тяжелый, однако, для верховой езды.
В пути Роман болтал с Наполеоном относительно императорской диеты. Ему удалось напугать мнительного Бонапарта раком желудка, и тот торжественно обещал не злоупотреблять бесцеремонным обращением с меню, вроде порции потрохов по-кайеннски после мороженого.
Приехали.
Император с восторгом смотрел на упражнения и стрельбища на полигонах.
И Роман слышал, как воинственный корсиканец бормотал в увлечении:
– Весь мир! Весь мир! Весь мир!
С такими средствами Наполеон решился вести зимнюю кампанию; к декабрю 1815 года он уже был в Берлине и расквартировал армию в Бранденбурга и Саксонии; ряд последовательных поражений, понесенных союзниками, обеспечивал спокойную зимовку. Западные княжества и государства без сопротивления присоединились к Франции. Массена, вновь примкнувший к императору, очистил Бельгию и Нидерланды; таким образом вся северо-западная Европа очутилась в руках Наполеона.
* * *
Париж праздновал падение Берлина.
Император отсутствовал, и, может быть, поэтому особенно хорошо прошел этот день…
Париж был весел, приветлив. Париж, привыкший к удачам своего деспота, – ошеломлен.
Так скоро, так легко!…
Ничто, казалось, не могло затмить славы Ватерлоо… и, однако, эта бескровная, нетрудная победа радовала и пьянила.
Париж был на улице… Он плясал, пел, дрался, сквернословил… Он двигался, этот прекрасный сумбурный город… Он жил, он цвел…
Сквозь тесные прорезы улиц, сквозь щели переулков выбирался он на площади и здесь распластывался…
Безумствовала музыка, неистовствовали крики и песни…
Уличные торговки обогащались, выкликая: «Пирожки «Берлин»! «Берлин» с мясом! Хватайте, глотайте, пока Бонапарт не слопал! Жрите, берите за здоровье Наполеона! Горячий «Берлин»! Здесь! Здесь!»
Девочки с бульваров, дешевые куртизанки Монмартра – на сегодня изобрели новый искус… Они поднимали свои юбки выше, чем это могло бы пройти незамеченным, они показывали свои ножки и шептали:
– Взгляни, душка, на мне чулки из Берлина!… На мне панталоны из Берлина!…
7
У Талейрана банкет по случаю падения Берлина.
У Талейрана сегодня избраннейшее общество.
Государственные деятели, крупные финансисты, прелестные дамы.
Император отсутствует, и, может быть, банкет пройдет хорошо.
Дамы так не любят… Нет, нет… Так стесняются императора… Он холоден и циничен… И больно щиплется и смотрит в декольте.
Государственные деятели так не любят… Нет, нет… Так благоговеют перед императором, что им не до веселья…
Финансисты так…
– А где же, где же?…
– Этот… «князь» заставляет себя ждать. Как, однако, любезный Фуше, сказывается происхождение… Дворянин никогда бы…
– Да, да, дворянин…
– Приехать последним… На час позже обозначенного!… Для этого надо быть по крайней мере императором…
– Что ж, князь сейчас что-то вроде наместника императора в Париже… Ему можно… ха-ха\
– Выскочка! – пробормотал Талейран и вздрогнул…
– Князь Ватерлоо! – доложил лакей, и через секунду на пороге появился долгожданный гость, таинственный, знаменитый и уже ненавидимый князь Ватерлоо, министр, ученый и выскочка…
Когда кончились представления и поклоны, Роман сел в стороне.
Хрупкое кресло которого-то Людовика жалобно под ним скрипнуло.
«Я никогда не доверял этим „каторзам" [5]», – подумал Роман и улыбнулся.
К нему подошел Фуше.
– Ваша светлость! Я необычайно рад, что наконец познакомился с вами… Я столько о вас слышал… Ваши проекты… Ваши предприятия…
– О, вы слишком любезны, господин министр…
– Уверяю вас… Кстати, князь, не имеете ли вы каких-либо сведений от императора?
– Я имел сегодня депешу от его величества. Он поздравляет меня с победой и…
– Может быть, князь, вы разрешите мне взглянуть… конечно, если это не секрет…
– Пожалуйста! – недоумевающе сказал Роман.
Он протянул Фуше депешу.
«Министр полиции, – подумал он. – Профессиональные замашки!… Напрасно я дал ему депешу…»
Фуше читал: «Сердечно поздравляю вас, князь, с победой… Берлин взят. Благодарю за ваш план – он безукоризнен… Что слышно в Париже? Желаю вам здоровья и счастья… Жму руку… Наполеон».
Фуше передернуло.
Он не получил от императора поздравительной депеши. Неужели и Талейран тоже?… Это надо выяснить.
– Благодарю вас, князь, – возвратил Фуше депешу, – император очень к вам благоволит!… Лишь к немногим из своих сотрудников он так относится.
– Я счастлив, господин министр, что попал в число этих избранников… надеюсь, что и вы…
– Нет, к сожалению, нет, князь… Император иногда ошибается и расточает свое внимание людям недостойным, в то время как истинные его друзья остаются в тени, – сказал Фуше, подчеркивая каждое слово,
Роман промолчал. У него, оказывается, есть враги в Париже… Так… Это забавно! Необходимо быть настороже.
Лакей доложил о ком-то.
Роман не расслышал и обернулся. Он видел, как лицо Фуше выразило крайнее удивление.
Дама в белом отдавала обществу общий поклон.
Опершись на руку сопровождавшего ее мужчины, она пошла по залу. Была она худощава, стройна, необыкновенно изящна, темные ее глаза смотрели ясно и умно.
– Кто это? – спросил Роман.
– Это мадам Рекамье [6] и художник Давид, – сказал Фуше и прибавил: – Ее никак нельзя было ждать сегодня… После ее конфликта с императором она совершенно игнорирует правительственные балы и банкеты. Ее можно видеть лишь в ее собственном салоне… и вдруг – сегодня!… Странно, очень странно… Вам удивительно везет, князь!…
– Могу ли я быть ей представлен, господин министр?
– Конечно, князь. Я даже думаю, что она здесь лишь для того, чтобы видеть знаменитого князя Ватерлоо!… Любопытство – женский порок, – сказал Фуше с иронией.
– Итак, господин министр… – оборвал Роман.
– Я вас представлю, князь…
Они пошли.
У Талейрана сегодня избраннейшее общество.
Государственные деятели, крупные финансисты, прелестные дамы.
Император отсутствует, и, может быть, банкет пройдет хорошо.
Дамы так не любят… Нет, нет… Так стесняются императора… Он холоден и циничен… И больно щиплется и смотрит в декольте.
Государственные деятели так не любят… Нет, нет… Так благоговеют перед императором, что им не до веселья…
Финансисты так…
* * *
– А где же, где же?…
– Этот… «князь» заставляет себя ждать. Как, однако, любезный Фуше, сказывается происхождение… Дворянин никогда бы…
– Да, да, дворянин…
– Приехать последним… На час позже обозначенного!… Для этого надо быть по крайней мере императором…
– Что ж, князь сейчас что-то вроде наместника императора в Париже… Ему можно… ха-ха\
– Выскочка! – пробормотал Талейран и вздрогнул…
– Князь Ватерлоо! – доложил лакей, и через секунду на пороге появился долгожданный гость, таинственный, знаменитый и уже ненавидимый князь Ватерлоо, министр, ученый и выскочка…
* * *
Когда кончились представления и поклоны, Роман сел в стороне.
Хрупкое кресло которого-то Людовика жалобно под ним скрипнуло.
«Я никогда не доверял этим „каторзам" [5]», – подумал Роман и улыбнулся.
К нему подошел Фуше.
– Ваша светлость! Я необычайно рад, что наконец познакомился с вами… Я столько о вас слышал… Ваши проекты… Ваши предприятия…
– О, вы слишком любезны, господин министр…
– Уверяю вас… Кстати, князь, не имеете ли вы каких-либо сведений от императора?
– Я имел сегодня депешу от его величества. Он поздравляет меня с победой и…
– Может быть, князь, вы разрешите мне взглянуть… конечно, если это не секрет…
– Пожалуйста! – недоумевающе сказал Роман.
Он протянул Фуше депешу.
«Министр полиции, – подумал он. – Профессиональные замашки!… Напрасно я дал ему депешу…»
Фуше читал: «Сердечно поздравляю вас, князь, с победой… Берлин взят. Благодарю за ваш план – он безукоризнен… Что слышно в Париже? Желаю вам здоровья и счастья… Жму руку… Наполеон».
Фуше передернуло.
Он не получил от императора поздравительной депеши. Неужели и Талейран тоже?… Это надо выяснить.
– Благодарю вас, князь, – возвратил Фуше депешу, – император очень к вам благоволит!… Лишь к немногим из своих сотрудников он так относится.
– Я счастлив, господин министр, что попал в число этих избранников… надеюсь, что и вы…
– Нет, к сожалению, нет, князь… Император иногда ошибается и расточает свое внимание людям недостойным, в то время как истинные его друзья остаются в тени, – сказал Фуше, подчеркивая каждое слово,
Роман промолчал. У него, оказывается, есть враги в Париже… Так… Это забавно! Необходимо быть настороже.
Лакей доложил о ком-то.
Роман не расслышал и обернулся. Он видел, как лицо Фуше выразило крайнее удивление.
Дама в белом отдавала обществу общий поклон.
Опершись на руку сопровождавшего ее мужчины, она пошла по залу. Была она худощава, стройна, необыкновенно изящна, темные ее глаза смотрели ясно и умно.
– Кто это? – спросил Роман.
– Это мадам Рекамье [6] и художник Давид, – сказал Фуше и прибавил: – Ее никак нельзя было ждать сегодня… После ее конфликта с императором она совершенно игнорирует правительственные балы и банкеты. Ее можно видеть лишь в ее собственном салоне… и вдруг – сегодня!… Странно, очень странно… Вам удивительно везет, князь!…
– Могу ли я быть ей представлен, господин министр?
– Конечно, князь. Я даже думаю, что она здесь лишь для того, чтобы видеть знаменитого князя Ватерлоо!… Любопытство – женский порок, – сказал Фуше с иронией.
– Итак, господин министр… – оборвал Роман.
– Я вас представлю, князь…
Они пошли.
8
Наполеон на фронтах, Роман в Париже, оба до бешенства, до изнеможения работали, работали, работали…
Англия не решалась напасть на Бонапарта; армия, потрепанная в Бельгии и возвратившаяся без полководца, была пополнена и отправлена в Испанию и Португалию, в надежде оттуда повторить удачную кампанию 1809 года…
Наполеон, разместив широкую линию гарнизонов по Восточной границе завоеванных областей, в феврале 1816 года, не задерживаясь перед сильно укрепленной Прагой, пошел прямо на Вену, и в марте, во дворце, где меньше года назад происходил конгресс, он под громовые крики и салют гвардии провозгласил своего пятилетнего сына императором Германии и Австрии.
В Шенбрунне Наполеон имел свидание с Марией Луизой, он поссорился с ней, и эта бесчувственная и тупая женщина, покинутая всеми, переехала в один из богемских монастырей, где и умерла в начале мая.
Ее отец, низложенный император Франц, бежал в Турцию, намереваясь впоследствии перебраться в союзную Россию, но переменившиеся обстоятельства так и не позволили ему последовать этому намерению, и он закончил бездарное существование на берегу Босфора.
Меттерних успел улизнуть в Петербург и там распинался перед русским двором, козыряя сожженной Москвой и побуждая Александра выступить против Наполеона.
Наполеон на фронтах, Роман в Париже…
Наполеон назначил Романа генерал-инженером великой армии.
Роман привлек к сотрудничеству академию и создал ряд научных и промышленных съездов.
Первый съезд.
Англия не решалась напасть на Бонапарта; армия, потрепанная в Бельгии и возвратившаяся без полководца, была пополнена и отправлена в Испанию и Португалию, в надежде оттуда повторить удачную кампанию 1809 года…
Наполеон, разместив широкую линию гарнизонов по Восточной границе завоеванных областей, в феврале 1816 года, не задерживаясь перед сильно укрепленной Прагой, пошел прямо на Вену, и в марте, во дворце, где меньше года назад происходил конгресс, он под громовые крики и салют гвардии провозгласил своего пятилетнего сына императором Германии и Австрии.
В Шенбрунне Наполеон имел свидание с Марией Луизой, он поссорился с ней, и эта бесчувственная и тупая женщина, покинутая всеми, переехала в один из богемских монастырей, где и умерла в начале мая.
Ее отец, низложенный император Франц, бежал в Турцию, намереваясь впоследствии перебраться в союзную Россию, но переменившиеся обстоятельства так и не позволили ему последовать этому намерению, и он закончил бездарное существование на берегу Босфора.
Меттерних успел улизнуть в Петербург и там распинался перед русским двором, козыряя сожженной Москвой и побуждая Александра выступить против Наполеона.
* * *
Наполеон на фронтах, Роман в Париже…
Наполеон назначил Романа генерал-инженером великой армии.
Роман привлек к сотрудничеству академию и создал ряд научных и промышленных съездов.
Первый съезд.
9
Надо сознаться, он не был блестящим. Роман устал, изнемог, отчаялся… Он надорвал горло, убедительность его жестов достигла апогея, он метался по кафедре, размахивая руками, и слова со взволнованной быстротой, обжигая губы, вырывались из его рта и гасли в холодном молчании зала, переполненного представителями научной и промышленной Франции. Он застывал в твердой и основательной позе, каждое слово чеканил, каждую фразу подчеркивал, но и эти старания были впустую. Холодное молчание зала – оно подступало к кафедре ближе и ближе с каждой минутой. Еще немного – оно захлестнет Романа.
«Черт побери! Как глупо: мне приходится быть на амплуа Коперника перед этим техническим синедрионом», – со злобой подумал Роман.
Роман выпил воды, он пил жадно, большими глотками; края стакана едва заметно, чуть слышно стучали о зубы.
Он волновался.
Это надо прекратить, и, кроме того, съезд не мог так кончиться… Так кончиться съезд не мог…
Роман посмотрел в зал.
В первом ряду старик в пудреном парике, с длинным носом, с ястребиными глазами нахохлился в удобном кресле. От него на весь зал несло иронией. Может быть, он заразил остальных, этот старикашка, это славное прошлое.
Роман посмотрел в зал.
Двое одинаково одетых людей и даже весьма схожих лицом – сходство было, собственно говоря, в полном безличии – подталкивали друг друга и весело улыбались каждому новому заявлению Романа.
Да, пришлось констатировать, что его доклад о мартенах, о бессемеровании, томассировании и некоторых других металлургических процессах [7], мягко выражаясь, не имел успеха.
Отсутствие дерзания, недоверчивость и самодовольство – вот те аплодисменты, которые получил роман. Они звучали, как пощечина.
«Саботажники! Прописать бы им хорошую Чеку!»
Пришлось прибегнуть к приказам. Академия встала на дыбы, но князь Ватерлоо наложил домашний арест на президиум и приступил самостоятельно к организации опытных мастерских. И только когда лабораторные занятия подтвердили предложенные им теории, Роман снял арест с опальных ученых, догадавшихся «сменить вехи».
В декабре Роман открыл Институт металлургии, где широко были поставлены опыты и изыскания и где доучивались инженеры Франции.
Теперь слова Романа стали подхватывать, немедленно была издана его книга, а наиболее рьяные из бывших противников договорились, можно сказать, до полной лирики на эту тему и орали везде о «неометаллургической эре».
Результатом явилась постройка мартеновской печи в Крезо…
Роман усмехнулся, распечатав присланный из Академии пакет, гласивший, что все меры к наискорейшему проведению съезда агрономов приняты и Академия занята по поводу этого тем-то и тем-то.
И, бросив пакет, он направился в чертежную.
Талейран – министр иностранных дел и Фуше – министр полиции были явно оппозиционны Роману.
Роман не баловал себя иллюзиями насчет прочности и безопасности своего положения, он завел при Пале-Рояле постоянный конвой, и бравые старые гвардейцы Наполеона бдительно и усердно сторожили «Ватерло-оского кардинала», «Ришелье Второго» – клички эти пустили в Париже враги Романа, намекая на бывшего деспота Пале-Рояля.
Но Роману было не до интриг и козней.
Он работал. Он работал с утра до ночи, вездесущий, всезнающий, неутомимый…
Князь Ватерлоо – имя это распласталось над Францией крепким и уверенным росчерком. Оно скрепляло правительственные указы, возглавляло обложки научных книг, стояло в повестках дня съездов и конференций, кричало с листков газет. Самый воздух, казалось, был пропитан гением и дерзостью этого человека.
Роман работал. В промышленных районах он дал тип постройки, отвечающей требованиям гигиены. Идея городов-садов, которая дремала в ХХ столетии, «теперь» была широко проведена.
Растущая металлургическая промышленность Рейнского района была загружена исключительно производством рельс, назначение которых правительством хранилось в тайне.
Съезд по агрикультуре закончился; учреждение мелиоративных институтов в провинции не замедлило последовать; крупный успех имел в винной промышленности способ пастеризации, о котором Роман узнал в «свое время» совершенно случайно. Декрет об обязательной посадке картофеля проводился в жизнь. Настоянием Владычина Наполеон сложил акциз на вино, соль, сахар, кожу и отменил целый ряд пошлин.
Бумажные деньги, печально и неуверенно шелестевшие в руках граждан, были подвергнуты деноминации. Выпуск местных займов, дававших натуральные проценты и талоны на получение швейных машин государственного производства, позволил окончательно улучшить состояние ослабленных финансов.
Швейные машины.
Ого!
Они перевернули все мировоззрение хлопотливых парижских хозяек…
Аккуратные, блестящие швейные машины красовались в витринах и дразнили видом своим и могучей своей сущностью этих женщин, наполнивших Париж стрекотом оживленных и слышных голосов.
Но до поры до времени были разговоры и волнения – вскоре им предстояло смениться другим стрекотом – ведь приобретение швейных машин было нетрудно и выгодно, а уж тогда-то не до бесед и споров будет хлопотливым парижским хозяйкам…
Правительство не скупилось на восклицательные знаки.
– Огюст! Не смей покупать золотых пуговиц к жилету! Я хочу иметь машину!…
– Жанна, поторопись со стрижкой овец. Ты ведь читала объявление о займе.
«Черт побери! Как глупо: мне приходится быть на амплуа Коперника перед этим техническим синедрионом», – со злобой подумал Роман.
Роман выпил воды, он пил жадно, большими глотками; края стакана едва заметно, чуть слышно стучали о зубы.
Он волновался.
Это надо прекратить, и, кроме того, съезд не мог так кончиться… Так кончиться съезд не мог…
Роман посмотрел в зал.
В первом ряду старик в пудреном парике, с длинным носом, с ястребиными глазами нахохлился в удобном кресле. От него на весь зал несло иронией. Может быть, он заразил остальных, этот старикашка, это славное прошлое.
Роман посмотрел в зал.
Двое одинаково одетых людей и даже весьма схожих лицом – сходство было, собственно говоря, в полном безличии – подталкивали друг друга и весело улыбались каждому новому заявлению Романа.
Да, пришлось констатировать, что его доклад о мартенах, о бессемеровании, томассировании и некоторых других металлургических процессах [7], мягко выражаясь, не имел успеха.
Отсутствие дерзания, недоверчивость и самодовольство – вот те аплодисменты, которые получил роман. Они звучали, как пощечина.
«Саботажники! Прописать бы им хорошую Чеку!»
Пришлось прибегнуть к приказам. Академия встала на дыбы, но князь Ватерлоо наложил домашний арест на президиум и приступил самостоятельно к организации опытных мастерских. И только когда лабораторные занятия подтвердили предложенные им теории, Роман снял арест с опальных ученых, догадавшихся «сменить вехи».
В декабре Роман открыл Институт металлургии, где широко были поставлены опыты и изыскания и где доучивались инженеры Франции.
Теперь слова Романа стали подхватывать, немедленно была издана его книга, а наиболее рьяные из бывших противников договорились, можно сказать, до полной лирики на эту тему и орали везде о «неометаллургической эре».
Результатом явилась постройка мартеновской печи в Крезо…
Роман усмехнулся, распечатав присланный из Академии пакет, гласивший, что все меры к наискорейшему проведению съезда агрономов приняты и Академия занята по поводу этого тем-то и тем-то.
И, бросив пакет, он направился в чертежную.
* * *
Талейран – министр иностранных дел и Фуше – министр полиции были явно оппозиционны Роману.
Роман не баловал себя иллюзиями насчет прочности и безопасности своего положения, он завел при Пале-Рояле постоянный конвой, и бравые старые гвардейцы Наполеона бдительно и усердно сторожили «Ватерло-оского кардинала», «Ришелье Второго» – клички эти пустили в Париже враги Романа, намекая на бывшего деспота Пале-Рояля.
Но Роману было не до интриг и козней.
Он работал. Он работал с утра до ночи, вездесущий, всезнающий, неутомимый…
Князь Ватерлоо – имя это распласталось над Францией крепким и уверенным росчерком. Оно скрепляло правительственные указы, возглавляло обложки научных книг, стояло в повестках дня съездов и конференций, кричало с листков газет. Самый воздух, казалось, был пропитан гением и дерзостью этого человека.
Роман работал. В промышленных районах он дал тип постройки, отвечающей требованиям гигиены. Идея городов-садов, которая дремала в ХХ столетии, «теперь» была широко проведена.
Растущая металлургическая промышленность Рейнского района была загружена исключительно производством рельс, назначение которых правительством хранилось в тайне.
Съезд по агрикультуре закончился; учреждение мелиоративных институтов в провинции не замедлило последовать; крупный успех имел в винной промышленности способ пастеризации, о котором Роман узнал в «свое время» совершенно случайно. Декрет об обязательной посадке картофеля проводился в жизнь. Настоянием Владычина Наполеон сложил акциз на вино, соль, сахар, кожу и отменил целый ряд пошлин.
Бумажные деньги, печально и неуверенно шелестевшие в руках граждан, были подвергнуты деноминации. Выпуск местных займов, дававших натуральные проценты и талоны на получение швейных машин государственного производства, позволил окончательно улучшить состояние ослабленных финансов.
* * *
Швейные машины.
Ого!
Они перевернули все мировоззрение хлопотливых парижских хозяек…
Аккуратные, блестящие швейные машины красовались в витринах и дразнили видом своим и могучей своей сущностью этих женщин, наполнивших Париж стрекотом оживленных и слышных голосов.
Но до поры до времени были разговоры и волнения – вскоре им предстояло смениться другим стрекотом – ведь приобретение швейных машин было нетрудно и выгодно, а уж тогда-то не до бесед и споров будет хлопотливым парижским хозяйкам…
* * *
«Граждане!
Что было дорого в прошлом году?
Соль, сахар, вино, кожа.
Благодаря чему все это было дорого?
Благодаря акцизам, так как государству нужны деньги.
Теперь же, если вы дадите взаймы деньги государству, вы можете получить в счет процента многие продукты бесплатно.
Подписывайтесь на заем 1816 года!»
«Хозяйки!
Известно ли вам, что такое швейная машина?
Известно ли вам…»
Правительство не скупилось на восклицательные знаки.
* * *
– Огюст! Не смей покупать золотых пуговиц к жилету! Я хочу иметь машину!…
– Жанна, поторопись со стрижкой овец. Ты ведь читала объявление о займе.
10
– Я вас уверяю, граф, что наш корсиканский бульдог сошел с ума вместе со своими министрами. Это положительно скандал! Это черт знает что – издавать такие приказы!
И маркиз д'Эфемер, дрожа от ярости, налил себе и гостю по новому стакану бургундского.
– Успокойтесь, маркиз! – развертывая газету с злополучным приказом, проговорил граф Врэнико. – У императора, очевидно, имеется серьезное основание отдать подобный приказ.
Вы, граф, как будто не отказывали и королю Людовику в серьезности его намерений, когда этот верблюд был еще на Эльбе, – язвительно сказал маркиз.
– Я не вдаюсь в оценку высоких особ, маркиз! – сдержанно ответил на его выпад гость.
(Оппортунизм вообще явление не новое.)
На первой странице «L'Empire Franзaise» [8] жирно был отпечатан приказ, содержание которого так разобидело бурбонствующего маркиза.
Князь Ватерлоо именем императора осуществлял проведение плана дорожного строительства. По всей империи намечалось возведение насыпей определенного вида, и это внушало многим странное раздумье.
Но что особенно бесило маркиза д'Эфемер и других его круга, это:
– Титул! А-а? – забрызгал слюною сдержанный доселе граф. – Конфискация?! Тюрьма?! Московский погорелец!… А этот проходимец, произведенный в князья…
– Да как можем мы, дорогой Врэнико, копать землю, мы, в чьих жилах…
– Антуан, еще бургундского!
– Что ж делать, дорогой маркиз, – тюрьма!…
И маркиз д'Эфемер, дрожа от ярости, налил себе и гостю по новому стакану бургундского.
– Успокойтесь, маркиз! – развертывая газету с злополучным приказом, проговорил граф Врэнико. – У императора, очевидно, имеется серьезное основание отдать подобный приказ.
Вы, граф, как будто не отказывали и королю Людовику в серьезности его намерений, когда этот верблюд был еще на Эльбе, – язвительно сказал маркиз.
– Я не вдаюсь в оценку высоких особ, маркиз! – сдержанно ответил на его выпад гость.
(Оппортунизм вообще явление не новое.)
* * *
На первой странице «L'Empire Franзaise» [8] жирно был отпечатан приказ, содержание которого так разобидело бурбонствующего маркиза.
Князь Ватерлоо именем императора осуществлял проведение плана дорожного строительства. По всей империи намечалось возведение насыпей определенного вида, и это внушало многим странное раздумье.
Но что особенно бесило маркиза д'Эфемер и других его круга, это:
«…к работам привлекается все без исключения население империи. Мужчины в возрасте от 17 до 45 лет обязываются предоставить личного бесплатного труда 240 часов в год; женщины от 20 до 35 лет – 180 часов в год. Никакое общественное положение, титул, ценз от этой повинности не освобождают. Исключение делается по отношению только…
…всякому гражданину, почему-либо не могущему или не желающему участвовать в работах, предоставляется возможность внести тройную стоимость рабочей силы в мэрию округа.
…Виновные в уклонении…»
– Титул! А-а? – забрызгал слюною сдержанный доселе граф. – Конфискация?! Тюрьма?! Московский погорелец!… А этот проходимец, произведенный в князья…
– Да как можем мы, дорогой Врэнико, копать землю, мы, в чьих жилах…
– Антуан, еще бургундского!
– Что ж делать, дорогой маркиз, – тюрьма!…
11
В комнате просторной и светлой корпел Роман над чертежным столом. Легко и четко ложились линии…
Тоненькие и грациозные, они группировались, цепляясь друг друга за новые прирастали к ним, веселый хоровод с минуту медлил так, а потом они вдруг разбегались врассыпную, врозь, в сторону, они резвились, и шалили, пока линейка, циркуль и угольник снова не собирали их.
Роман корпел над чертежным столом…
Как дирижер, весь уже во вдохновенном азарте, весь уже не здесь, в темном зале, где насторожился занавес, где суетятся и будоражатся звуки, как дирижер, у которого поет рука, управлял Роман дружным, слаженным оркестром своих инструментов…
Конец увертюре.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Роман.
И они вошли – министр полиции Фуше и шестеро в мундирах.
Полиция?… Что бы это могло значить?…
– Чему я обязан чести видеть у себя господина министра в неприемный час? Да еще с такой… свитой?!
Фуше молчал. Шестеро в мундирах были холодны и непроницаемы.
– Я спрашиваю, чему обязан я чести…
– Честь не велика. Вы арестованы по обвинению в государственной измене.
– Делайте ваше дело, – обратился Фуше к полицейским.
Шестеро в мундирах подошли к Роману.
– Но… – сказал Роман.
– Но… – сказал Роман.
Но вот уже который день он в этой тесной и темной клетушке; вот уже который день взбирается он под потолок навстречу робкому, унылому рассвету…
Сквозь маленькое, решетчатое окно утро смотрит в жадные глаза Романа… По грязному заплаканному небу торопятся облака, словно пушинки, поддуваемые озорником мальчишкой.
Ветер стар и зол, и не к лицу ему эти повадки; но нет. он не хочет сдаваться, он еще покажет себя, он надувает щеки – легче, легче, они лопнут! – он дует изо всех сил… Ветер стар и зол – он кашляет хрипло и натужно; вот он устал, смолк, и только молоденькие стройные ветки еще трепещут под рукой незваного любезника.
У Романа начинает колоть в глазах, он спускается с окна, долго машет затекшими руками…
Потом он садится на край постели, она жестка и безжалостна; Роман часто меняет позы – кажется, он ерзает от какого-то неотвратимого и едкого волнения… Так сидит он с лицом немного удивленным, потом вдруг встает – пять шагов туда, пять назад, вся камера десять шагов, и это в оба конца.
За дверью, тяжелой и низкой, – открывают и закрывают ее большим, ржавым ключом, замок каждый раз долго и глухо гудит, – за дверью беспрестанно, днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Это часовой. Он ходит медленным ровным шагом по длинному коридору. Ему скучно, он зевает, и тогда эхо слышно в камерах протяжным, жалобным звуком… Роман пробует ходить с часовым в ногу; не удается. Для того это – работа, ему некуда торопиться, он выходит положенных двенадцать часов медленно и ровно, он выходит их, а потом завалится спать, и какая-нибудь Жанна рада будет разделить его одиночество… Роману не удается ходить с часовым в ногу, он сбивается, он нервен и тороплив; надо спешить…
Сегодня – четырнадцатый день, завтра – пятнадцатый… А может быть, его и не будет, пятнадцатого… Надо спешить…
Бежать невозможно… Крепки решетки и стены, а за тяжелой, низкой дверью днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Роман думает. Мысли его смешались в беспорядочной чехарде:
«Конечно, заговор… Талейран… Фуше… подлое дворянство… Талейран, Фуше… подлое дворянство…» Перед ним ослепительным миражем вставала Франция, та Франция, которая грезилась ему еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, в тот последний, прощальный год…
Над столом, щедро унавоженным лоскутами бумаги, карандашными стружками, крошками хлеба и сахара, обглоданными хвостами сельдей – скромными дарами торжествующего нэпа, склонен Роман в безмолвии и покое…
В комнатке предвечерний сумрак, густая тишина и нервное дыхание Романа… Из темного угла, бережно неся округлое свое брюшко, подходит к Роману Наполеон… На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук… Он смотрит на Романа пристально и серьезно, роман хочет сказать что-то, что-то сказать надо, но слова перекатываются в горле неподатливым шершавым комом, и вот уже трудно дышать… И Наполеон вдруг тянет Романа за пиджак и говорит: «Эй, братишка… снимай, снимай! Ничего! Все одно разменяют!…» И, полураздетый, стынет Роман в подвале, в екатеринбургской контрразведке… «Все одно разменяют!…» Поставят к стенке, залп – готово. Но до этого придется идти по смрадной каменной лестнице, и нескончаемы будут холодные ступени под его босыми ногами. Он замедлит шаги, каждый шаг – шаг к смерти… И конвоир пощекочет его штыком… «Ступай, ступай, нечего!…» И, полураздетый, дремлет Роман в подвале екатеринбургской контрразведки.
Вдруг окрик: «Проснитесь!…» Романа тормошат. Но он не хочет просыпаться – ведь это его последний сон перед тем, самым последним.
Снова:
– Проснитесь! Проснитесь же!… – Романа тормошат. – Да проснитесь же, ваше сиятельство! По приказу суда я обязан немедленно доставить вас…
Роман понял.
– Сейчас, – говорит он. – Сейчас, сейчас, милый друг, сейчас…
Молодой офицер смотрит на Романа участливо. Он в первый раз видит князя Ватерлоо. И хотя князь – арестант, государственный изменник, молодой офицер констатирует уважение к Роману в казенной своей голове и жалость – в присяжном сердце.
И молодой офицер весьма недоволен собой.
А Роман решает, что, может быть, есть небольшое утешение в том, что расстрелян он будет из ружей «его изобретения», по приговору хоть какого ни на есть суда и все-таки, все-таки во Франции, в той самой, что ослепительным миражем вставала перед ним еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, еще тогда, когда он жил в первый раз.
Тоненькие и грациозные, они группировались, цепляясь друг друга за новые прирастали к ним, веселый хоровод с минуту медлил так, а потом они вдруг разбегались врассыпную, врозь, в сторону, они резвились, и шалили, пока линейка, циркуль и угольник снова не собирали их.
Роман корпел над чертежным столом…
Как дирижер, весь уже во вдохновенном азарте, весь уже не здесь, в темном зале, где насторожился занавес, где суетятся и будоражатся звуки, как дирижер, у которого поет рука, управлял Роман дружным, слаженным оркестром своих инструментов…
Конец увертюре.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Роман.
И они вошли – министр полиции Фуше и шестеро в мундирах.
Полиция?… Что бы это могло значить?…
– Чему я обязан чести видеть у себя господина министра в неприемный час? Да еще с такой… свитой?!
Фуше молчал. Шестеро в мундирах были холодны и непроницаемы.
– Я спрашиваю, чему обязан я чести…
– Честь не велика. Вы арестованы по обвинению в государственной измене.
– Делайте ваше дело, – обратился Фуше к полицейским.
Шестеро в мундирах подошли к Роману.
– Но… – сказал Роман.
* * *
– Но… – сказал Роман.
Но вот уже который день он в этой тесной и темной клетушке; вот уже который день взбирается он под потолок навстречу робкому, унылому рассвету…
Сквозь маленькое, решетчатое окно утро смотрит в жадные глаза Романа… По грязному заплаканному небу торопятся облака, словно пушинки, поддуваемые озорником мальчишкой.
Ветер стар и зол, и не к лицу ему эти повадки; но нет. он не хочет сдаваться, он еще покажет себя, он надувает щеки – легче, легче, они лопнут! – он дует изо всех сил… Ветер стар и зол – он кашляет хрипло и натужно; вот он устал, смолк, и только молоденькие стройные ветки еще трепещут под рукой незваного любезника.
У Романа начинает колоть в глазах, он спускается с окна, долго машет затекшими руками…
Потом он садится на край постели, она жестка и безжалостна; Роман часто меняет позы – кажется, он ерзает от какого-то неотвратимого и едкого волнения… Так сидит он с лицом немного удивленным, потом вдруг встает – пять шагов туда, пять назад, вся камера десять шагов, и это в оба конца.
За дверью, тяжелой и низкой, – открывают и закрывают ее большим, ржавым ключом, замок каждый раз долго и глухо гудит, – за дверью беспрестанно, днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Это часовой. Он ходит медленным ровным шагом по длинному коридору. Ему скучно, он зевает, и тогда эхо слышно в камерах протяжным, жалобным звуком… Роман пробует ходить с часовым в ногу; не удается. Для того это – работа, ему некуда торопиться, он выходит положенных двенадцать часов медленно и ровно, он выходит их, а потом завалится спать, и какая-нибудь Жанна рада будет разделить его одиночество… Роману не удается ходить с часовым в ногу, он сбивается, он нервен и тороплив; надо спешить…
Сегодня – четырнадцатый день, завтра – пятнадцатый… А может быть, его и не будет, пятнадцатого… Надо спешить…
Бежать невозможно… Крепки решетки и стены, а за тяжелой, низкой дверью днем и ночью, не стихая ни на миг, – шаги…
Роман думает. Мысли его смешались в беспорядочной чехарде:
«Конечно, заговор… Талейран… Фуше… подлое дворянство… Талейран, Фуше… подлое дворянство…» Перед ним ослепительным миражем вставала Франция, та Франция, которая грезилась ему еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, в тот последний, прощальный год…
Над столом, щедро унавоженным лоскутами бумаги, карандашными стружками, крошками хлеба и сахара, обглоданными хвостами сельдей – скромными дарами торжествующего нэпа, склонен Роман в безмолвии и покое…
В комнатке предвечерний сумрак, густая тишина и нервное дыхание Романа… Из темного угла, бережно неся округлое свое брюшко, подходит к Роману Наполеон… На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук… Он смотрит на Романа пристально и серьезно, роман хочет сказать что-то, что-то сказать надо, но слова перекатываются в горле неподатливым шершавым комом, и вот уже трудно дышать… И Наполеон вдруг тянет Романа за пиджак и говорит: «Эй, братишка… снимай, снимай! Ничего! Все одно разменяют!…» И, полураздетый, стынет Роман в подвале, в екатеринбургской контрразведке… «Все одно разменяют!…» Поставят к стенке, залп – готово. Но до этого придется идти по смрадной каменной лестнице, и нескончаемы будут холодные ступени под его босыми ногами. Он замедлит шаги, каждый шаг – шаг к смерти… И конвоир пощекочет его штыком… «Ступай, ступай, нечего!…» И, полураздетый, дремлет Роман в подвале екатеринбургской контрразведки.
Вдруг окрик: «Проснитесь!…» Романа тормошат. Но он не хочет просыпаться – ведь это его последний сон перед тем, самым последним.
Снова:
– Проснитесь! Проснитесь же!… – Романа тормошат. – Да проснитесь же, ваше сиятельство! По приказу суда я обязан немедленно доставить вас…
Роман понял.
– Сейчас, – говорит он. – Сейчас, сейчас, милый друг, сейчас…
Молодой офицер смотрит на Романа участливо. Он в первый раз видит князя Ватерлоо. И хотя князь – арестант, государственный изменник, молодой офицер констатирует уважение к Роману в казенной своей голове и жалость – в присяжном сердце.
И молодой офицер весьма недоволен собой.
А Роман решает, что, может быть, есть небольшое утешение в том, что расстрелян он будет из ружей «его изобретения», по приговору хоть какого ни на есть суда и все-таки, все-таки во Франции, в той самой, что ослепительным миражем вставала перед ним еще в том времени, в Москве, в маленькой комнатке на 2-й Тверской-Ямской, еще тогда, когда он жил в первый раз.
12
Шестеро мудрейших разместились за столом сообразно чинам и специальности. Специальность соответствовала чину. Так, председатель – Талейран – возглавлял стол, секретарь – Фуше – писал что-то, примостившись с краю.
Что же писал вышеуказанный Фуше в то время, как упомянутый там же Талейран допрашивал Романа Владычина строгим и проникновенным голосом?
Беспристрастный ли протокол расползался тонкими, извивающимися, как змейки, строчками из-под руки секретаря? Едкая ли статья для первой страницы «L'Empire Fran?aise» с намеком на близорукость императора и незаслуженное игнорирование дворянства?
Нет. То был приговор по делу Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск и пр., и пр., обвиняемого в государственной измене, в своекорыстных замыслах и использовании власти с целью нанесения ущерба интересам отечества.
Правда, приговор этот писался несколько преждевременно, в процессе процесса, так сказать, еще до уединения суда на предмет достойной оценки преступных деяний Романа Владычина. Пусть так, но что иное можно видеть в поспешности г-на Фуше, как не похвальное усердие и патриотический пыл?
И в конце концов, разве не заслужил Роман Владычин той кары, которая вполне определенно, не оставляя места двусмысленным толкованиям, жирно и внятно чернела в конце листа: «К смертной казни через расстреляние».
Пока, впрочем, шло судебное разбирательство…
Продувной вельможа, сохранивший со времен своего епископства все увертки и ухищрения католической церкви, казуист и бестия Шарль Перигор-Талейран допрашивал Романа Владычина.
Что же писал вышеуказанный Фуше в то время, как упомянутый там же Талейран допрашивал Романа Владычина строгим и проникновенным голосом?
Беспристрастный ли протокол расползался тонкими, извивающимися, как змейки, строчками из-под руки секретаря? Едкая ли статья для первой страницы «L'Empire Fran?aise» с намеком на близорукость императора и незаслуженное игнорирование дворянства?
Нет. То был приговор по делу Романа Владычина, бывшего князя Ватерлоо, бывшего генерал-инженера имперских войск и пр., и пр., обвиняемого в государственной измене, в своекорыстных замыслах и использовании власти с целью нанесения ущерба интересам отечества.
Правда, приговор этот писался несколько преждевременно, в процессе процесса, так сказать, еще до уединения суда на предмет достойной оценки преступных деяний Романа Владычина. Пусть так, но что иное можно видеть в поспешности г-на Фуше, как не похвальное усердие и патриотический пыл?
И в конце концов, разве не заслужил Роман Владычин той кары, которая вполне определенно, не оставляя места двусмысленным толкованиям, жирно и внятно чернела в конце листа: «К смертной казни через расстреляние».
Пока, впрочем, шло судебное разбирательство…
Продувной вельможа, сохранивший со времен своего епископства все увертки и ухищрения католической церкви, казуист и бестия Шарль Перигор-Талейран допрашивал Романа Владычина.