Страница:
– Кто это?
– Росси, придворный зодчий. Проект представил – застроить площадь, что у Публичной библиотеки, театром и правительственными зданиями. А то у нас, сами видите, – провинция!
– Скажите, князь, где предполагаете поместить меня и моих спутников?
– Дворец графа Чернышева в вашем распоряжении.
– Чернышева? Не помню.
– Неподалеку от Сената… на Мойке, у Синего моста…
– Ах да!..
– Осмелюсь посоветовать, ваша светлость, если понадобится кто из служивых людей, то имеется двор при доме надворного советника Бахтина близ Поцелуева моста, тоже на Мойке, где каждый день ставятся для продажи гуртом и в розницу крепостные люди…
– Такого удобства в Париже не отыщешь!
– Париж, ваша светлость, одно слово – Париж!.. а у нас провинция… Азия!..
6
7
8
9
10
11
12
13
– Росси, придворный зодчий. Проект представил – застроить площадь, что у Публичной библиотеки, театром и правительственными зданиями. А то у нас, сами видите, – провинция!
– Скажите, князь, где предполагаете поместить меня и моих спутников?
– Дворец графа Чернышева в вашем распоряжении.
– Чернышева? Не помню.
– Неподалеку от Сената… на Мойке, у Синего моста…
– Ах да!..
– Осмелюсь посоветовать, ваша светлость, если понадобится кто из служивых людей, то имеется двор при доме надворного советника Бахтина близ Поцелуева моста, тоже на Мойке, где каждый день ставятся для продажи гуртом и в розницу крепостные люди…
– Такого удобства в Париже не отыщешь!
– Париж, ваша светлость, одно слово – Париж!.. а у нас провинция… Азия!..
6
Занесенные снегом пустыри, двухэтажные пестрые домики, тяжело осевшие в наметенные сугробы, с каким-то особым рвением и нерассуждающим усердием придерживались непреложного правила – тянуть фронт, держать общую линейку фасадов как бы для того, чтобы не к чему было придраться суровому полицеймейстеру.
Это был другой город.
И только сквозной зимний Летний сад и выскочивший сбоку, из-за горбатого мостика, чопорный Михайловский замок были знакомы, были Летним садом и Инженерным замком «того» Петербурга… Петрограда. И если бы сейчас, вдруг, впереди показались цветные огни трамвая и мимо, дребезжа и позванивая, пронесся быстрый вагон – Роман даже не удивился бы.
– Э-эх… милые! – причмокивал толстый кучер, и лошади, разбрасывая крупными комьями твердый снег, старались скакать быстрее, белый пар причудливыми плюмажами бился над гривами.
– Э-эх… милые!..
Еще несколько домиков, еще пустырь, и Роман чутьем, ощупью узнал Невский проспект… Мелькнула нелепая мысль, что сейчас впереди возникнут из пустоты гневные кони Аничкова моста и что все – начиная от Ватерлооской битвы и кончая нежностью madame Рекамье – фантазия, сочиненная на досуге его первым секретарем – чудаковатым Гофманом.
– Послушай… Какой год у нас?
Кучер не удивлен, он привык ко всему за свою Долголетнюю службу в дворцовых конюшнях.
– Тысяча восемьсот восемнадцатый пошел, ваша светлость!
– Тысяча восемьсот восемнадцатый?… Спасибо!
Значит, правда, что это другой город.
– Э-эх!.. Милые!..
Это был другой город.
И только сквозной зимний Летний сад и выскочивший сбоку, из-за горбатого мостика, чопорный Михайловский замок были знакомы, были Летним садом и Инженерным замком «того» Петербурга… Петрограда. И если бы сейчас, вдруг, впереди показались цветные огни трамвая и мимо, дребезжа и позванивая, пронесся быстрый вагон – Роман даже не удивился бы.
– Э-эх… милые! – причмокивал толстый кучер, и лошади, разбрасывая крупными комьями твердый снег, старались скакать быстрее, белый пар причудливыми плюмажами бился над гривами.
– Э-эх… милые!..
Еще несколько домиков, еще пустырь, и Роман чутьем, ощупью узнал Невский проспект… Мелькнула нелепая мысль, что сейчас впереди возникнут из пустоты гневные кони Аничкова моста и что все – начиная от Ватерлооской битвы и кончая нежностью madame Рекамье – фантазия, сочиненная на досуге его первым секретарем – чудаковатым Гофманом.
– Послушай… Какой год у нас?
Кучер не удивлен, он привык ко всему за свою Долголетнюю службу в дворцовых конюшнях.
– Тысяча восемьсот восемнадцатый пошел, ваша светлость!
– Тысяча восемьсот восемнадцатый?… Спасибо!
Значит, правда, что это другой город.
– Э-эх!.. Милые!..
7
Сегодня в «Северной почте» [18] напечатано:
И пышным празднеством Александр Николаевич отмечает семейное торжество.
Сам государь милостиво обещал приехать потанцевать с Наташей, но князь знал, что это только предлог для первого разговора с французским посланником; и вот князь Голицын терпеливо поджидает Александра в вестибюле.
Уже давно начались танцы, государя все нет и нет…
Голицын начинает тревожиться, вдруг не приедет, вот тогда пойдут разговоры по Толстым да Орловым, и так сплетни что ни день до бешенства раздражают князя, а тут, как назло, этакое несчастье!
И Александр Николаевич, прислушиваясь к музыке, однообразному шарканью ног и звону шпор в парадном зале, качает в такт головой и озабоченно трет виски.
Вдруг в дверях суматоха, напряженно застыли лакеи, и швейцар что есть сил распахнул дверь; Голицын чуть не бегом спустился вниз навстречу Александру.
– Здравствуй, Александр Николаевич… Не ждал, поди?…
– Признаться, ваше величество, сомневался!
– Эх ты, Фома неверный!.. Танцуют?…
– Давно, ваше величество.
– Жаль… Не придется с дочерью твоей потанцевать… А князь Ватерлооский здесь?
– Так точно, государь!..
– Пойдем в твой кабинет; там я с князем потолкую немного…
– Вы напрасно, Наталья Александровна, говорите со мной по-французски.
– Ваша светлость знает русский язык?
– Мой родной язык…
– Вы – русский?!
– Да, но об этом в другой раз… Вы устали?
– У меня закружилась голова.
– Тогда немного посидим.
– Хорошо.
Наташа с трогательной важностью опирается на руку князя, она знает – зависть заставляет женщин, распушив страусовые веера, снисходительно злословить над неожиданным успехом новоиспеченной фрейлины. И Наташа не может скрыть ликующей гордости, когда в зеркалах высокая, сильная фигура князя любезно наклоняется к ней.
– Теперь поболтаем…
– Князь, расскажите о Париже!.. Я жила там в детстве и помню только долгое путешествие в карете и цветные окна в комнате. Видите, как мало!
– Я думаю, Наталия Александровна, вашему отцу вскоре придется посетить Париж; вот удобный случай и вам проехаться. Знакомые у вас в Париже найдутся, если, конечно, вы до тех пор не забудете меня.
– Вас забуду?… Нет, но я боюсь, что отец…
– Фу, с трудом вас отыскал, ваша светлость!.. Наташа, бабушка домой собирается, с тобой попрощаться просит… Князь, милости прошу в кабинет, знакомиться с государем.
– Рад видеть у себя первого министра и друга императора французов. Надеюсь, его величество в отменном здравии и руководит, как всегда, мудро и твердо политикой империи.
– Ваше величество, моя любовь и преданность императору не помешает выразить вам свое глубокое восхищение как мудрому правителю огромнейшей страны, так и самому образованному человеку нашего времени.
Александр кривит губы в самодовольной усмешке.
Он знал о головокружительной карьере доселе неизвестного инженера и был втайне обижен назначением «князя Ватерлоо» полномочным представителем Наполеона, ожидая увидеть грубое, дерзкое, невежественное существо вроде Мюрата. Или у Наполеона неожиданно появился вкус, или ему, как всегда, чертовски везет… Во всяком случае…
– Я уверен, князь, что, с божьей помощью, мы быстро столкуемся по всем вопросам, касающимся интересов наших держав.
– Ваше величество, ваша мудрость залог этого!
Александр пытливо смотрит на Романа, чувствует
силу и упорство в этом отлично воспитанном и приятном человеке и от мысли, что такого не так скоро скрутишь, опять впадает в плохое настроение и резко поворачивается к Голицыну:
– Какое помещение отведем для заседаний Комитета?
– Осмелюсь предложить вашему величеству Смольный монастырь как удобное место для разных коллегий.
Смольный!
Роман вздрогнул. Вспомнил фотографии из «Нивы» и «Огонька» и имя искуснейшего зодчего Растрелли, перешедшее в короткое слово, впитавшее в себя всю прямоту, всю жестокость революции…
– Смольный так Смольный!.. До свиданья, князь! Мой министр, секретарь Комитета по переговорам, Александр Николаевич Голицын – всегда к вашим услугам.
Александр вышел.
«23 Генваря княжна Голицына пожалована в фрейлины к их Императорским Величествам».
И пышным празднеством Александр Николаевич отмечает семейное торжество.
Сам государь милостиво обещал приехать потанцевать с Наташей, но князь знал, что это только предлог для первого разговора с французским посланником; и вот князь Голицын терпеливо поджидает Александра в вестибюле.
Уже давно начались танцы, государя все нет и нет…
Голицын начинает тревожиться, вдруг не приедет, вот тогда пойдут разговоры по Толстым да Орловым, и так сплетни что ни день до бешенства раздражают князя, а тут, как назло, этакое несчастье!
И Александр Николаевич, прислушиваясь к музыке, однообразному шарканью ног и звону шпор в парадном зале, качает в такт головой и озабоченно трет виски.
Вдруг в дверях суматоха, напряженно застыли лакеи, и швейцар что есть сил распахнул дверь; Голицын чуть не бегом спустился вниз навстречу Александру.
– Здравствуй, Александр Николаевич… Не ждал, поди?…
– Признаться, ваше величество, сомневался!
– Эх ты, Фома неверный!.. Танцуют?…
– Давно, ваше величество.
– Жаль… Не придется с дочерью твоей потанцевать… А князь Ватерлооский здесь?
– Так точно, государь!..
– Пойдем в твой кабинет; там я с князем потолкую немного…
* * *
– Вы напрасно, Наталья Александровна, говорите со мной по-французски.
– Ваша светлость знает русский язык?
– Мой родной язык…
– Вы – русский?!
– Да, но об этом в другой раз… Вы устали?
– У меня закружилась голова.
– Тогда немного посидим.
– Хорошо.
Наташа с трогательной важностью опирается на руку князя, она знает – зависть заставляет женщин, распушив страусовые веера, снисходительно злословить над неожиданным успехом новоиспеченной фрейлины. И Наташа не может скрыть ликующей гордости, когда в зеркалах высокая, сильная фигура князя любезно наклоняется к ней.
– Теперь поболтаем…
– Князь, расскажите о Париже!.. Я жила там в детстве и помню только долгое путешествие в карете и цветные окна в комнате. Видите, как мало!
– Я думаю, Наталия Александровна, вашему отцу вскоре придется посетить Париж; вот удобный случай и вам проехаться. Знакомые у вас в Париже найдутся, если, конечно, вы до тех пор не забудете меня.
– Вас забуду?… Нет, но я боюсь, что отец…
– Фу, с трудом вас отыскал, ваша светлость!.. Наташа, бабушка домой собирается, с тобой попрощаться просит… Князь, милости прошу в кабинет, знакомиться с государем.
* * *
– Рад видеть у себя первого министра и друга императора французов. Надеюсь, его величество в отменном здравии и руководит, как всегда, мудро и твердо политикой империи.
– Ваше величество, моя любовь и преданность императору не помешает выразить вам свое глубокое восхищение как мудрому правителю огромнейшей страны, так и самому образованному человеку нашего времени.
Александр кривит губы в самодовольной усмешке.
Он знал о головокружительной карьере доселе неизвестного инженера и был втайне обижен назначением «князя Ватерлоо» полномочным представителем Наполеона, ожидая увидеть грубое, дерзкое, невежественное существо вроде Мюрата. Или у Наполеона неожиданно появился вкус, или ему, как всегда, чертовски везет… Во всяком случае…
– Я уверен, князь, что, с божьей помощью, мы быстро столкуемся по всем вопросам, касающимся интересов наших держав.
– Ваше величество, ваша мудрость залог этого!
Александр пытливо смотрит на Романа, чувствует
силу и упорство в этом отлично воспитанном и приятном человеке и от мысли, что такого не так скоро скрутишь, опять впадает в плохое настроение и резко поворачивается к Голицыну:
– Какое помещение отведем для заседаний Комитета?
– Осмелюсь предложить вашему величеству Смольный монастырь как удобное место для разных коллегий.
Смольный!
Роман вздрогнул. Вспомнил фотографии из «Нивы» и «Огонька» и имя искуснейшего зодчего Растрелли, перешедшее в короткое слово, впитавшее в себя всю прямоту, всю жестокость революции…
– Смольный так Смольный!.. До свиданья, князь! Мой министр, секретарь Комитета по переговорам, Александр Николаевич Голицын – всегда к вашим услугам.
Александр вышел.
8
Было по-старому…
Няня входила в спальню и не спеша откидывала шторы; делала она это всегда одинаково: сперва на правом от балкона окне; и никакие события не могли нарушить медленный ход ее привычек, тесно связанных с таким же медленным ходом жизни во всем доме, где каждый знал, что спешить некуда, что благополучие и довольство не убегут, не скроются, и догонять их нет необходимости.
День начинался обязательным появлением ворчливой старушки, и дальше, придерживаясь точного расписания, выработанного два года назад гувернером, мистером Гербертом, Наташа немного бренчала на клавесине, вздыхая над жалостливой судьбой «Бедной Лизы», дальше, смотря по погоде, – или Летний сад, или визиты к подружкам, и наконец зажженные свечи, гости, экосезы, нежное побрякивание шпор, и опять жаркая спальня, сон, сны, беспокойство, – и все для того, чтобы утром няня не спеша откинула штору на правом от балкона окне…
Но был один день, нарушивший воспитательную систему мистера Герберта: сорвавшийся со страниц «Северной почты», он, не обращая внимания на параграфы гувернерского устава, гремел духовой музыкой, за ужином бил посуду, строил гримасы, острил, а главное, вальсом закружил Наташу, бросил в зеркала, расколол множество отражений и ушел, добродушно улыбаясь, в кабинет отца беседовать с государем и унес с собой безмятежность девичьего досуга и простоту снов.
Было по-старому: няня, клавесин, Летний сад, деловитая, на ходу, ласка отца, экосезы и «Бедная Лиза», и только на книгах, в альбомах, на запотелых стеклах – заветное имя: Роман.
И желание еще раз почувствовать сильную руку, сжимающую локоть, опять услыхать насмешливый голос росло с каждым днем, принимало катастрофические размеры.
Наташа бродила по гулким комнатам и не знала, чем заставить себя хоть на время забыть, как кружилась голова, как пьяно кружился вальс, а музыка на хорах пела, пела…
Кажется, так: та-та-ра-та-та-ра-рам…
И вдруг за окном мелькнули сани и в них – нет! она не могла ошибиться – рядом с отцом – князь Ватерлооский…
Наташа отчаянно взвизгнула и побежала к себе…
– Простите, князь, что перебью вас… Не пора ли отдохнуть маленько… Мы весьма много и много поработали. Я прикажу сюда кофе подать.
– Что ж, отдохнем!.. Таков удел государственного человека – ничего для себя.
– Да, вы правы, ваша светлость… Священный долг службы!.. Исключительно тяжкие времена… Молодость ушла, а личную жизнь работа скрадывает!
– Но, дорогой Александр Николаевич, грех вам на судьбу пенять, еще столько возможностей… Возьмите отпуск и катите в Париж, император будет рад гостю, а я… сами понимаете: дом мой – ваш дом!
– Париж, ваша светлость… Париж!.. Влюблен я в вашу столицу… С юности* влюблен и, кажется, до гроба!.. Эх, пришит хвост у меня, да и без дела по заграницам разъезжать не приходится, разве что при российском посольстве, если удастся!..
– Кстати, Александр Николаевич, кого государь думает назначить послом?
– Не скрою от вас, много говорят, ой как много!.. Но в таких делах его величество больше на волю божью да на себя полагается… А все-таки называют.
– Кого же?
– Сперанского. Известно, что Михайло Михайлович любезен императору вашему, а в деликатной обстановке, подобно теперешней, разумеется, все это учитывать приходится. А ваше мнение, князь? Подойдет Михайло Михайлович послом?
– Отчего же нет?… Он наверное умнее господина Убри. Ха-ха-ха!..
– Не говорите!.. Насмеялись в Париже над Убри. И поделом! За глупость! Да и как можно, что…
Вдруг шум и трах.
Стекла жалобно звякнули. Голицын сурово привстал, а Владычин любопытно повернулся к двери.
Но раньше чем Александр Николаевич успел грозно крикнуть – Наташа!
Наташа подбежала к князю Ватерлооскому и, забыв сделать полагающийся по этикету реверанс, решительно протянула альбом в сафьяновом переплете.
– Ваша светлость, прошу вас, на память напишите мне несколько строчек…
Роман повертел сафьяновый альбом, потом, хитро улыбнувшись, наугад раскрыл и размашистым почерком написал…
Няня входила в спальню и не спеша откидывала шторы; делала она это всегда одинаково: сперва на правом от балкона окне; и никакие события не могли нарушить медленный ход ее привычек, тесно связанных с таким же медленным ходом жизни во всем доме, где каждый знал, что спешить некуда, что благополучие и довольство не убегут, не скроются, и догонять их нет необходимости.
День начинался обязательным появлением ворчливой старушки, и дальше, придерживаясь точного расписания, выработанного два года назад гувернером, мистером Гербертом, Наташа немного бренчала на клавесине, вздыхая над жалостливой судьбой «Бедной Лизы», дальше, смотря по погоде, – или Летний сад, или визиты к подружкам, и наконец зажженные свечи, гости, экосезы, нежное побрякивание шпор, и опять жаркая спальня, сон, сны, беспокойство, – и все для того, чтобы утром няня не спеша откинула штору на правом от балкона окне…
Но был один день, нарушивший воспитательную систему мистера Герберта: сорвавшийся со страниц «Северной почты», он, не обращая внимания на параграфы гувернерского устава, гремел духовой музыкой, за ужином бил посуду, строил гримасы, острил, а главное, вальсом закружил Наташу, бросил в зеркала, расколол множество отражений и ушел, добродушно улыбаясь, в кабинет отца беседовать с государем и унес с собой безмятежность девичьего досуга и простоту снов.
Было по-старому: няня, клавесин, Летний сад, деловитая, на ходу, ласка отца, экосезы и «Бедная Лиза», и только на книгах, в альбомах, на запотелых стеклах – заветное имя: Роман.
И желание еще раз почувствовать сильную руку, сжимающую локоть, опять услыхать насмешливый голос росло с каждым днем, принимало катастрофические размеры.
Наташа бродила по гулким комнатам и не знала, чем заставить себя хоть на время забыть, как кружилась голова, как пьяно кружился вальс, а музыка на хорах пела, пела…
Кажется, так: та-та-ра-та-та-ра-рам…
И вдруг за окном мелькнули сани и в них – нет! она не могла ошибиться – рядом с отцом – князь Ватерлооский…
Наташа отчаянно взвизгнула и побежала к себе…
* * *
– Простите, князь, что перебью вас… Не пора ли отдохнуть маленько… Мы весьма много и много поработали. Я прикажу сюда кофе подать.
– Что ж, отдохнем!.. Таков удел государственного человека – ничего для себя.
– Да, вы правы, ваша светлость… Священный долг службы!.. Исключительно тяжкие времена… Молодость ушла, а личную жизнь работа скрадывает!
– Но, дорогой Александр Николаевич, грех вам на судьбу пенять, еще столько возможностей… Возьмите отпуск и катите в Париж, император будет рад гостю, а я… сами понимаете: дом мой – ваш дом!
– Париж, ваша светлость… Париж!.. Влюблен я в вашу столицу… С юности* влюблен и, кажется, до гроба!.. Эх, пришит хвост у меня, да и без дела по заграницам разъезжать не приходится, разве что при российском посольстве, если удастся!..
– Кстати, Александр Николаевич, кого государь думает назначить послом?
– Не скрою от вас, много говорят, ой как много!.. Но в таких делах его величество больше на волю божью да на себя полагается… А все-таки называют.
– Кого же?
– Сперанского. Известно, что Михайло Михайлович любезен императору вашему, а в деликатной обстановке, подобно теперешней, разумеется, все это учитывать приходится. А ваше мнение, князь? Подойдет Михайло Михайлович послом?
– Отчего же нет?… Он наверное умнее господина Убри. Ха-ха-ха!..
– Не говорите!.. Насмеялись в Париже над Убри. И поделом! За глупость! Да и как можно, что…
Вдруг шум и трах.
Стекла жалобно звякнули. Голицын сурово привстал, а Владычин любопытно повернулся к двери.
Но раньше чем Александр Николаевич успел грозно крикнуть – Наташа!
Наташа подбежала к князю Ватерлооскому и, забыв сделать полагающийся по этикету реверанс, решительно протянула альбом в сафьяновом переплете.
– Ваша светлость, прошу вас, на память напишите мне несколько строчек…
Роман повертел сафьяновый альбом, потом, хитро улыбнувшись, наугад раскрыл и размашистым почерком написал…
9
У Наташи по воскресеньям собирались гости.
Болтали о театре и балете, весело и непринужденно шумели, и никто не обращал внимания на хозяйку.
– Граф, замолчите!.. Я сгораю от стыда.
– Это не фантазия…
– Когда подумаешь, что из знакомых кто-нибудь бывает в «Зеленой лампе»…
– Боже мой, какое бесстыдство!
– Ого!.. Смело!.. Прийти сюда, зная, что всему Петербургу известно имя автора эпиграммы на Александра Николаевича.
– Эпиграммы? Милый граф, расскажите! Я не слыхала.
– Наталья Александровна читала вчера у Трубецких.
– Граф, покажите его!
– Вон, у камина, рядом с Вяземским.
– Настоящая обезьяна из кунсткамеры!
– Ха-ха-ха!
В просторном зале становилось тесно и душно; важные лакеи бесшумно перебегали от одной группы к другой, разнося прохладительные напитки и различные сласти.
– …я не испугалась и, протянув альбом, попросила князя написать что-нибудь на память.
– Ах, ma ch?re, a он?
– Написал!
– Написал?
– Да, трогательное стихотворение!
– Натали, прочти… прочти!
– Интересно, что мог написать этот…
– У Вилли, кажется, появился опасный конкурент!
– Наталья Александровна, дайте, Саша прочтет!
– Нет, нет!.. Я сама!..
Быстро вытащили на середину кресло, и Наташа, взобравшись на него, раскрыла альбом и, счастливо улыбаясь, прочитала:
Болтали о театре и балете, весело и непринужденно шумели, и никто не обращал внимания на хозяйку.
– Граф, замолчите!.. Я сгораю от стыда.
– Это не фантазия…
– Когда подумаешь, что из знакомых кто-нибудь бывает в «Зеленой лампе»…
– Боже мой, какое бесстыдство!
– Ого!.. Смело!.. Прийти сюда, зная, что всему Петербургу известно имя автора эпиграммы на Александра Николаевича.
– Эпиграммы? Милый граф, расскажите! Я не слыхала.
– Только потише, а то еще Натали…
Вот Хвостовой покровитель,
Вот холопская душа,
Просвещения губитель,
Покровитель Бантыша [19]…
– Наталья Александровна читала вчера у Трубецких.
– И он здесь?
Напирайте, бога ради,
На него со всех сторон!..
Не попробовать ли сзади?
Там всего слабее он.
– Граф, покажите его!
– Вон, у камина, рядом с Вяземским.
– Настоящая обезьяна из кунсткамеры!
– Ха-ха-ха!
В просторном зале становилось тесно и душно; важные лакеи бесшумно перебегали от одной группы к другой, разнося прохладительные напитки и различные сласти.
– …я не испугалась и, протянув альбом, попросила князя написать что-нибудь на память.
– Ах, ma ch?re, a он?
– Написал!
– Написал?
– Да, трогательное стихотворение!
– Натали, прочти… прочти!
– Интересно, что мог написать этот…
– У Вилли, кажется, появился опасный конкурент!
– Наталья Александровна, дайте, Саша прочтет!
– Нет, нет!.. Я сама!..
Быстро вытащили на середину кресло, и Наташа, взобравшись на него, раскрыла альбом и, счастливо улыбаясь, прочитала:
Средь шумного бала случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид.
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит.
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь…
……………………………
Люблю ли тебя, я не знаю –
Но кажется мне, что люблю.
10
Первоначальный план донельзя прост и решителен: забраться пораньше в смирдинскую лавку и через окно следить за подъездом Чернышевского дворца и ждать, когда князь выйдет, чтобы ехать на заседание, – тогда выскочить из засады, смело броситься вперед и привести в исполнение дерзкий замысел…
Смирдин был, как всегда, удивительно любезен и предупредительно вывалил на прилавок перед своим постоянным щедрым покупателем груду недавно полученных иностранных новинок. Но желанные книги только предлог, только повод, а главное там, за стеклом, где сонный швейцар от нечего делать натирает и без того ослепительно блестящие ручки.
Проходит долгий и томительный час, все книги просмотрены, и хотя вчера в игорном доме спущены последние пятьсот рублей, внушительная стопка отложена для покупки, а князя все нет и нет…
Беспокойство, что придется отложить задуманное, сперва едва ощутимое, похожее на понятное в таком деле волнение, росло, металось и гнало вон из лавки и наконец заставило внезапно изменить всю заранее придуманную экспозицию.
– Старое чучело, говорят тебе, пропусти!..
– Сударь, князь спит, и я не могу…
– Да пойми, что он только и свободен, когда спит!..
– Князь приказал…
– Болван! Я должен его видеть непременно и…
– Позвольте, сударь, позволь… Ай-яй!.. Ай!..
Сильный удар в живот заставил преданного Пико опуститься, скрючившись, на ковер, а молодой человек шмыгнул в приоткрытую дверь, пробежал десяток комнат и наобум, случайно ворвался в полутемную спальню.
После яркого зимнего солнца тьма ослепила его, но потоптавшись неуверенно на одном месте несколько секунд, он заметил большую кровать, ринулся к ней и, споткнувшись, упал, беспомощно вытянув руки.
Роман, проснувшись от грохота, выдернул из-под подушки револьвер и зажег высокую свечу.
– Что вам нужно?
– Ваша светлость… простите… поклонник вашего поэтического таланта… Александр Сергеевич Пушкин… Случайно услышанное стихотворение…
Вбежал обеспокоенный Пико, но Роман отослал его, соскочил с кровати, отдернул тяжелую штору и теперь, когда солнце затопило неуклюжую комнату, внимательно посмотрел на своего нового поклонника, поклонника поэтического таланта князя Ватерлооского. Вспомнил издания «Брокгауз и Ефрон».
Вон он рядом – живой, экспансивный юноша, еще не мечтающий о «Евгении Онегине», не знающий, что стихами его будет гордиться русская поэзия и что в тумане грядущих годов уже летит меткая пуля Дантеса…
– Очень рад… Весьма рад, что мой стишок понравился вам, Александр Сергеевич!
– Стишок!.. Вы это называете стишком!
«О, Моцарт, Моцарт!» – пропела память горькие слова Сальери.
– Откровение! Простота!.. Я… тоже иногда пописываю стихи, и мои друзья, в особенности Дельвиг, находят…
И пока Роман одевался, Пушкин говорил о Лицее, Державине, «Руслане и Людмиле», о друзьях – о тех, кому было дано тесно связать свои имена с его бронзовым именем…
Смирдин был, как всегда, удивительно любезен и предупредительно вывалил на прилавок перед своим постоянным щедрым покупателем груду недавно полученных иностранных новинок. Но желанные книги только предлог, только повод, а главное там, за стеклом, где сонный швейцар от нечего делать натирает и без того ослепительно блестящие ручки.
Проходит долгий и томительный час, все книги просмотрены, и хотя вчера в игорном доме спущены последние пятьсот рублей, внушительная стопка отложена для покупки, а князя все нет и нет…
Беспокойство, что придется отложить задуманное, сперва едва ощутимое, похожее на понятное в таком деле волнение, росло, металось и гнало вон из лавки и наконец заставило внезапно изменить всю заранее придуманную экспозицию.
– Старое чучело, говорят тебе, пропусти!..
– Сударь, князь спит, и я не могу…
– Да пойми, что он только и свободен, когда спит!..
– Князь приказал…
– Болван! Я должен его видеть непременно и…
– Позвольте, сударь, позволь… Ай-яй!.. Ай!..
Сильный удар в живот заставил преданного Пико опуститься, скрючившись, на ковер, а молодой человек шмыгнул в приоткрытую дверь, пробежал десяток комнат и наобум, случайно ворвался в полутемную спальню.
После яркого зимнего солнца тьма ослепила его, но потоптавшись неуверенно на одном месте несколько секунд, он заметил большую кровать, ринулся к ней и, споткнувшись, упал, беспомощно вытянув руки.
Роман, проснувшись от грохота, выдернул из-под подушки револьвер и зажег высокую свечу.
– Что вам нужно?
– Ваша светлость… простите… поклонник вашего поэтического таланта… Александр Сергеевич Пушкин… Случайно услышанное стихотворение…
Вбежал обеспокоенный Пико, но Роман отослал его, соскочил с кровати, отдернул тяжелую штору и теперь, когда солнце затопило неуклюжую комнату, внимательно посмотрел на своего нового поклонника, поклонника поэтического таланта князя Ватерлооского. Вспомнил издания «Брокгауз и Ефрон».
Вон он рядом – живой, экспансивный юноша, еще не мечтающий о «Евгении Онегине», не знающий, что стихами его будет гордиться русская поэзия и что в тумане грядущих годов уже летит меткая пуля Дантеса…
– Очень рад… Весьма рад, что мой стишок понравился вам, Александр Сергеевич!
– Стишок!.. Вы это называете стишком!
«О, Моцарт, Моцарт!» – пропела память горькие слова Сальери.
– Откровение! Простота!.. Я… тоже иногда пописываю стихи, и мои друзья, в особенности Дельвиг, находят…
И пока Роман одевался, Пушкин говорил о Лицее, Державине, «Руслане и Людмиле», о друзьях – о тех, кому было дано тесно связать свои имена с его бронзовым именем…
11
Резким движением он повернул седеющую голову в сторону двери.
– Чего тебе?
– Поручик Конопелкин вас спрашивает, ваше сиятельство!
– Какого рожна надо поручику? Ночь, поди! Пошли его к матери.
– Дозвольте осмелиться, – залепетал вестовой, – господин поручик говоримши, что они к вам, батюшка, ваше высокопревосходительство, с конфиденцевой!..
– Дурак! – рявкнул Аракчеев [20]. – Веди поручика!
Вестовой шмыгнул за дверь. Аракчеев расстегнул высокий воротник мундира и состриг нагар со свеч.
Поручик Семеновского полка вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.
– Имею честь…
– Не ори! Здравствуй. Чего там такого?…
Поручик вытащил из-за обшлага бумагу.
– Вот, ваше сиятельство!
Аракчеев нетерпеливо развернул бумагу и придвинул к себе свечу. Медленно прочитал.
– Откуда взял?
– Нашел, ваше сиятельство! Ввечеру я был назначен в караул к Михайловскому замку со своим взводом. Я шел по мостовой, а впереди ехал ванька с двумя седоками. Оба в партикулярном… Один под мышкой держал пакет с книгами. Не заметивши или нарочно обронил он книгу возмутительного содержания.
– Откуда знаешь, что возмутительного?
– А я ее поднял, равно как и вон ту бумагу, в ней находившуюся.
– Подай сию книгу.
– Извольте, ваше сиятельство… Вольтер!
– Не учи! Грамотный.
– Книжку я по причине темноты рассмотреть не мог, а от взвода отлучиться не посмел. Так они на вань-ке и уехали, оные вольнодумцы.
– Ага! Стало быть, ты и бумагу сию читал?…
– Виноват, ваше превосходительство! Токмо из усердия! Возмутительная вещь и нетерпимая! Из рвения и бдительности… Сдал я караул помощнику и побежал к вам.
– Вы правильно поступили, господин поручик. Но… никто не знает, что вы отправились ко мне?
– Никто, ваша светлость!
– Могли бы присягнуть, что сию бумагу никто не читал, кроме вас?
– Могу!
– Хорошо. Я вам приказываю: во-первых, забыть все происшедшее, а главное, содержание сей возмутительной глупости; во-вторых, отправиться на гауптвахту отсидеть две недели за самовольное оставление караула; в-третьих, поручик, к Рождеству я вам обещаю капитанский чин.
– Рад стараться, ваше сиятельство!
– Скажите там, на кордегардии, что я вас арестовал на улице, без занесения ареста в формуляр.
– Покорнейше благодарен!
– Ступай.
Тщательно очинил перо и уже вывел на широком листе бумаги: «Его высокопревосходительству, господину министру полиции…» – как вдруг, что-то вспомнив, сломал в жестких крючковатых пальцах перо и порвал бумагу.
Аракчеев встал – тень его метнулась по потолку, – запер книгу и рукопись, доставленные офицером, в железный стенной шкафчик и быстрыми шагами заходил по кабинету.
– Чего тебе?
– Поручик Конопелкин вас спрашивает, ваше сиятельство!
– Какого рожна надо поручику? Ночь, поди! Пошли его к матери.
– Дозвольте осмелиться, – залепетал вестовой, – господин поручик говоримши, что они к вам, батюшка, ваше высокопревосходительство, с конфиденцевой!..
– Дурак! – рявкнул Аракчеев [20]. – Веди поручика!
Вестовой шмыгнул за дверь. Аракчеев расстегнул высокий воротник мундира и состриг нагар со свеч.
Поручик Семеновского полка вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.
– Имею честь…
– Не ори! Здравствуй. Чего там такого?…
Поручик вытащил из-за обшлага бумагу.
– Вот, ваше сиятельство!
Аракчеев нетерпеливо развернул бумагу и придвинул к себе свечу. Медленно прочитал.
– Откуда взял?
– Нашел, ваше сиятельство! Ввечеру я был назначен в караул к Михайловскому замку со своим взводом. Я шел по мостовой, а впереди ехал ванька с двумя седоками. Оба в партикулярном… Один под мышкой держал пакет с книгами. Не заметивши или нарочно обронил он книгу возмутительного содержания.
– Откуда знаешь, что возмутительного?
– А я ее поднял, равно как и вон ту бумагу, в ней находившуюся.
– Подай сию книгу.
– Извольте, ваше сиятельство… Вольтер!
– Не учи! Грамотный.
– Книжку я по причине темноты рассмотреть не мог, а от взвода отлучиться не посмел. Так они на вань-ке и уехали, оные вольнодумцы.
– Ага! Стало быть, ты и бумагу сию читал?…
– Виноват, ваше превосходительство! Токмо из усердия! Возмутительная вещь и нетерпимая! Из рвения и бдительности… Сдал я караул помощнику и побежал к вам.
– Вы правильно поступили, господин поручик. Но… никто не знает, что вы отправились ко мне?
– Никто, ваша светлость!
– Могли бы присягнуть, что сию бумагу никто не читал, кроме вас?
– Могу!
– Хорошо. Я вам приказываю: во-первых, забыть все происшедшее, а главное, содержание сей возмутительной глупости; во-вторых, отправиться на гауптвахту отсидеть две недели за самовольное оставление караула; в-третьих, поручик, к Рождеству я вам обещаю капитанский чин.
– Рад стараться, ваше сиятельство!
– Скажите там, на кордегардии, что я вас арестовал на улице, без занесения ареста в формуляр.
– Покорнейше благодарен!
– Ступай.
Тщательно очинил перо и уже вывел на широком листе бумаги: «Его высокопревосходительству, господину министру полиции…» – как вдруг, что-то вспомнив, сломал в жестких крючковатых пальцах перо и порвал бумагу.
Аракчеев встал – тень его метнулась по потолку, – запер книгу и рукопись, доставленные офицером, в железный стенной шкафчик и быстрыми шагами заходил по кабинету.
12
В доме Никиты Петровича большая суматоха. Двери комнат настежь, на вощеном паркете – грязные следы; обалделые слуги мечутся взад и вперед, а сам хозяин лежит ничком на тахте, и только долгие истошные крики, несущиеся в раскрытые двери, заставляют Никиту Петровича шевелиться, дрыгать ногами и пухлыми пальцами затыкать уши. Около почтительно замер главный дворецкий, один сохранивший всегдашнее бесстрастие, и теперь, когда весь дом исходит страхом и бестолковой суетливостью, это спокойствие вызывает гнев и бесконечное удивление.
– Ну не стой как идол!.. Пойди узнай!.. Слышишь?…
– Вы бы, Никита Петрович, холодного кваску испили!
– Ой-ой… опять кричит!.. Да что вы все двери распялили?!. Закрой! Закрой! Скоро ли это кончится! А!
– Не извольте волноваться, Никита Петрович, женское дело нутряное, трудное… А кричат они больше для облегчения, а не то чтоб от боли. Вот моя шестым затяжелела… Ничего! Попривыкнет… А вы бы кваску… Никита Петрович, лекарь идет!
– А?… Что?… Доктор?… Доктор, ну как?!
– Все отлишно! Ошень отлишно!..
– А-а вообще?
– Мальшик!..
– С наследником, Никита Петрович, с наследником!
Никита Петрович расцвел счастливейшей улыбкой и, шлепая туфлями, на радостях пошел лично проводить доктора до двери.
Никита Петрович роговые очки протер фуляром, украсил ими породистый нос и гусиным пером старательно стал выводить на бумаге фамилии разных особ.
Окончил. Довольный, прочел несколько раз и вдруг ударил себя по морщинистому лбу.
Решил. Сына ждали долгие годы… О сыне мечтали в бессонные ночи. Наконец свершилось. Значит, не напрасны многолетние усилия. Нужно грандиозным торжеством ознаменовать крестины.
Блаженно улыбаясь, табак из цветной табакерки медленно-медленно всосал в волосатые ноздри:
– А-а-апчхи!..
– Ну не стой как идол!.. Пойди узнай!.. Слышишь?…
– Вы бы, Никита Петрович, холодного кваску испили!
– Ой-ой… опять кричит!.. Да что вы все двери распялили?!. Закрой! Закрой! Скоро ли это кончится! А!
– Не извольте волноваться, Никита Петрович, женское дело нутряное, трудное… А кричат они больше для облегчения, а не то чтоб от боли. Вот моя шестым затяжелела… Ничего! Попривыкнет… А вы бы кваску… Никита Петрович, лекарь идет!
– А?… Что?… Доктор?… Доктор, ну как?!
– Все отлишно! Ошень отлишно!..
– А-а вообще?
– Мальшик!..
– С наследником, Никита Петрович, с наследником!
Никита Петрович расцвел счастливейшей улыбкой и, шлепая туфлями, на радостях пошел лично проводить доктора до двери.
* * *
Никита Петрович роговые очки протер фуляром, украсил ими породистый нос и гусиным пером старательно стал выводить на бумаге фамилии разных особ.
Окончил. Довольный, прочел несколько раз и вдруг ударил себя по морщинистому лбу.
Решил. Сына ждали долгие годы… О сыне мечтали в бессонные ночи. Наконец свершилось. Значит, не напрасны многолетние усилия. Нужно грандиозным торжеством ознаменовать крестины.
Блаженно улыбаясь, табак из цветной табакерки медленно-медленно всосал в волосатые ноздри:
– А-а-апчхи!..
13
Стол, на столе двое счетов. Огромная переплетенная в кожу книга раскрыта на средине; над ней согнулись два человека. Каждый то и дело откладывает по нескольку костяшек.
– Ну, кажется, тысяча восемьсот одиннадцатый год кончаем подсчитывать…
– Умаялся я!.. Давай декабрь сосчитаем да и передохнем немного.
– И то! Каково-то им, беднягам, было. Нам сосчитать тяжело, а им столько обедов да чаев изничтожить! Тоже трудов необыкновенных стоит…
– Похоже, мой граф осиливает, почти до четырех тысяч дошло…
– Ну, брось; и князь Александр Николаевич не сдает, тоже за тридцать шестую сотню перевалил.
– Постой! Двадцать первое декабря… У графа Толстого три тысячи шестьсот восемьдесят два приглашения.
– Эх, а у князя Голицына – три тысячи шестьсот двадцать два!..
– Ну-ка, перелистни…
Несколько страниц огромного камер-фурьерского журнала переворачиваются с жестяным звуком.
– Эх, пыли-то! От гордыни князь, нас заставил пересчитывать приглашения.
Обер-камер-фурьеры снова хрустят счетами.
– Конец! Обозлится князь Александр Николаевич.
– Как пить дать… Давай пометим… пиши!
– Говорю тебе, обозлится! Он с графом Толстым об заклад бился, кто из них чаще приглашаем был к столу государеву.
– Ха-ха-ха! Вывихнули, поди, себе утробы!.. По два раза, чай, приходилось иной раз обедать!..
– А сегодня будет князь у его величества?
– Нет, сегодня граф Аракчеев обедает, значит, никого больше не будет. Вчера посол французский обедал. Чудной, говорят. Шесть раз уже обедал.
– Ну, этот не заживается, не объест. Француз – он щуплый, ест мало, больше вилкой портит…
Аракчеев ел быстро и жадно. Под сухой, медного цвета кожей перекатывались громадные желваки, изредка блестел оскал острых, прямых зубов, а из-за тугого красного воротника, казалось, хотел выбраться и выпасть на тарелку тяжелый угловатый кадык.
Сидевший напротив Александр вяло жевал салат и чертил вилкой узоры.
Когда окончили обедать, Аракчеев шумно встал, вытирая тонкие губы салфеткой, рыгнув в рукав; Александр слегка поморщился.
– Имею я к вам, батюшка, ваше величество, личное касательство, – начал Аракчеев.
– Что такое?
– Худые дела замышляются; мне, конечно, совестно отнести их к доброте вашей, но уж раз настряпали, батюшка, надо валить все!
– Больно ты заковыристо говорить, Алексей Андреевич, начал… То так… в рукав рыгаешь, то как Карамзин…
– Виноват! Не кривлю я! И вам, батюшка, крепче да нерушимее самому бывать следовало!
– Ты что, учить меня собрался?! А? Я спрашиваю, что у тебя там!
– Воля ваша гневаться, а я говорю, эту подколодную гадюку Сперанс…
– Молчать! – Александр топнул ногой.
– Не могу! Не могу молчать, когда моего благодетеля коварно, из-за угла, извести хотят! Я в ваши дела не вмешиваюсь, ваша воля была Сперанского вернуть, я первый ему руку подал… Но сейчас нет мне врага большего!..
– Это я давно знаю, что тебе нет большего врага; при чем тут ненависть твоя?… Из-за угла, говоришь?
– Из-за угла! Дьявольские покусители! Или извольте, батюшка, злодеев мне головой выдать, или вот вам шпага моя – увольняйте меня вчистую, уеду я в Грузино оплакивать!..
– Ну, кажется, тысяча восемьсот одиннадцатый год кончаем подсчитывать…
– Умаялся я!.. Давай декабрь сосчитаем да и передохнем немного.
– И то! Каково-то им, беднягам, было. Нам сосчитать тяжело, а им столько обедов да чаев изничтожить! Тоже трудов необыкновенных стоит…
– Похоже, мой граф осиливает, почти до четырех тысяч дошло…
– Ну, брось; и князь Александр Николаевич не сдает, тоже за тридцать шестую сотню перевалил.
– Постой! Двадцать первое декабря… У графа Толстого три тысячи шестьсот восемьдесят два приглашения.
– Эх, а у князя Голицына – три тысячи шестьсот двадцать два!..
– Ну-ка, перелистни…
Несколько страниц огромного камер-фурьерского журнала переворачиваются с жестяным звуком.
– Эх, пыли-то! От гордыни князь, нас заставил пересчитывать приглашения.
Обер-камер-фурьеры снова хрустят счетами.
– Конец! Обозлится князь Александр Николаевич.
– Как пить дать… Давай пометим… пиши!
«Подщитано: с начала царствования Государя Императора Александра Павловича по 1 Генваря 1812 года был приглашен к столу их величеств князь А. Н. Голицын – 3635 раз; граф Н. А. Толстой – 3694 раза. О других особах говорить не приходится по несравнимой малости приглашений. Подщеты за последующие годы будут произведены незамедля.
Обер-камер-фурьеры Головкин Петр и Пухлов Антон».
– Говорю тебе, обозлится! Он с графом Толстым об заклад бился, кто из них чаще приглашаем был к столу государеву.
– Ха-ха-ха! Вывихнули, поди, себе утробы!.. По два раза, чай, приходилось иной раз обедать!..
– А сегодня будет князь у его величества?
– Нет, сегодня граф Аракчеев обедает, значит, никого больше не будет. Вчера посол французский обедал. Чудной, говорят. Шесть раз уже обедал.
– Ну, этот не заживается, не объест. Француз – он щуплый, ест мало, больше вилкой портит…
* * *
Аракчеев ел быстро и жадно. Под сухой, медного цвета кожей перекатывались громадные желваки, изредка блестел оскал острых, прямых зубов, а из-за тугого красного воротника, казалось, хотел выбраться и выпасть на тарелку тяжелый угловатый кадык.
Сидевший напротив Александр вяло жевал салат и чертил вилкой узоры.
Когда окончили обедать, Аракчеев шумно встал, вытирая тонкие губы салфеткой, рыгнув в рукав; Александр слегка поморщился.
– Имею я к вам, батюшка, ваше величество, личное касательство, – начал Аракчеев.
– Что такое?
– Худые дела замышляются; мне, конечно, совестно отнести их к доброте вашей, но уж раз настряпали, батюшка, надо валить все!
– Больно ты заковыристо говорить, Алексей Андреевич, начал… То так… в рукав рыгаешь, то как Карамзин…
– Виноват! Не кривлю я! И вам, батюшка, крепче да нерушимее самому бывать следовало!
– Ты что, учить меня собрался?! А? Я спрашиваю, что у тебя там!
– Воля ваша гневаться, а я говорю, эту подколодную гадюку Сперанс…
– Молчать! – Александр топнул ногой.
– Не могу! Не могу молчать, когда моего благодетеля коварно, из-за угла, извести хотят! Я в ваши дела не вмешиваюсь, ваша воля была Сперанского вернуть, я первый ему руку подал… Но сейчас нет мне врага большего!..
– Это я давно знаю, что тебе нет большего врага; при чем тут ненависть твоя?… Из-за угла, говоришь?
– Из-за угла! Дьявольские покусители! Или извольте, батюшка, злодеев мне головой выдать, или вот вам шпага моя – увольняйте меня вчистую, уеду я в Грузино оплакивать!..