Глуховский Дмитрий. Сумерки

   Тонкая, непонятно кем и когда протоптанная тропа, по которой они ступали, уйдя из этой негостеприимной деревни. Неверная, обманчивая дорожка, иногда неожиданно упирающаяся в заросли: их приходится расчищать, рубя мачете толстые лианы, которые выпускают клейкий пахучий сок. А тропа уползает глубже и глубже в дебри, раздваивается, троится, заводя своими ответвлениями в трясины, в тупики, заманивающая в странные ритуальные места, поляны, на которых неосторожных путешественников поджидают голодные каменные идолы и злые духи. Вихляющая, кружащаяся, она возвращает странников на только что пройденный отрезок пути, - или это только кажется? Становящаяся то совсем незаметной, - да и тропинка ли это, может, просто лесная прогалина? - то вдруг расширяющаяся и недавно кем-то расхожен-ная, - кем?
   Сельва - загадочный, непроходимый лес, в котором незнакомые, удивительные деревья растут ствол к стволу, а все малое пространство меж их корнями заполнено какими-то кустами, вьюнками, густо переплетено лианами. Узловатые ветви деревьев увешаны непривычными тяжелыми плодами - надкусишь один, и твоя мужская сила не иссякнет до глубокой старости, надкусишь другой - умрешь на месте в страшных корчах. Чуть видные сквозь заросли, но при этом слышные за десятки метров огромные яркие цветы кружат голову своим ароматом.
   Это лес, который никак нельзя посчитать чем-то неживым - в отличие от щетки кривых сосенок, которыми поросли холмы далекой Испании, от изморенных иберийским солнцем оливковых рощиц; да, впрочем, и от тщедушных перелесков флегматичной нашей средней полосы. Сельва дышит, движется, кипит жизнью днем и ночью, неотступно следит за путником тысячами глаз, - паучьих, кошачьих, птичьих…
   Сельва и есть квинтэссенция жизни: в ее чаще постоянно появляются на свет миллиарды новых созданий и миллиарды умирают, пожирая и выпивая друг из друга соки, увядая и расцветая, жертвуя собой, взращивая своих детенышей, испражняясь, черпая свою жизненную энергию в солнце, воздухе, крови и плоти, воде, навозе, чтобы, отжив свой срок, удобрить собой жирную, кишащую червями почву и возродиться снова - в других.
   Разжаривая на синем газовом пламени ломтики картошки в сметане, я думал о пламени багровом, которым горели костры испанцев на высеченных в сельве для стоянки полянах. Воображал себе рассевшихся в круг у огня конкистадоров, красноватые отсветы на их загорелых, задубевших лицах, обросших густыми черными бородами, видел блики, играющие на выгнутых стальных шлемах. Вот сеньор Васко де Агилар: его я себе отчего-то представлял рыжим, косматым, кряжистым, напористым и способным схватиться за эфес без малейших колебаний. Не знаю, откуда у меня взялся в голове этот образ: до сих Васко де Агилар никак себя не проявил, выступая только в качестве почти безгласного спутника автора заметок.
   Брат Хоакин мне виделся высоким, сутулым, бледнолицым, с хищно загнутым ястребиным носом, нездоровыми, насиженными за долгие ночи в монастырской библиотеке кругами под черными глазами, почти всегда затянутыми поволокой задумчивости, но иногда вспыхивающими праведной яростью. Серая монашеская ряса, пошитая аскетичными францисканцами из грубой мешковины, веревка вместо пояса.
   Индейских проводников я вообразить себе не мог совсем. Одевались ли они как испанцы, или как майя? Да и как вообще одевались майя?
   Самая главная странность выходила с самим автором заметок. Думая о нем, я каждый раз невольно представлял на его месте себя, но только загорелого и подтянутого - точно как ребенок, читающий книгу про какого-нибудь Зверобоя или Чингачгука. Поймав себя на этой мысли раз, я испытал смешанное чувство - что-то между легким стыдом и озорством, словно тайком играл в игрушки, не положенные мне уже по возрасту, но все еще приносящие по-детски яркую радость.
   Я собрал со сковороды остававшийся там сырно-сметанный соус куском хлеба и отправил в рот. Сейчас было бы очень правильно помыть за собой посуду, но вот незадача - горн уже трубил общий сбор, задерживаться и отставать от отряда было никак нельзя.
 

 
«Что по прошествии трех недель, которые мы находились в пути, наш отряд преодолел не менее тридцати лиг. И что последнее селение индейцев, которые мы видели, было то самое, где удалось выменять лепешки и муку, называвшееся Хочоб (НосНоЬ), а после него мы опять вступили в сельву, и дорога началась весьма трудная.
Что с продовольствием становилось все хуже, и солдаты снова стали роптать. И что некоторые говорили, что проводники хотят завести нас глубоко в лес, где наш отряд ждет засада и где кони не помогут нам выиграть сражение против индейцев. И что вспомнили пропавших товари-ш,ей, и некоторые утверждали, что те были истреблены в такой засаде, а не ушли обратно к Мани; и что только я, сеньор Васко деАгилар и брат Хоакин Герреро изо всех испанцев знали, что проводники не предавали нас, а произошло нечто другое, чего нам не дано уразуметь и к чему приложена рука Сатаны.
Что я много размышлял о произошедшем и искал ему объяснения и также спрашивал у товариш,а моего Васко де Агилара и брата Хоакина, как они могут объяснить это. О том, что индейцы на Юкатане и в других частях этой земли приносят людей в жертву, разрубая им грудь и вырывая сердце, я слышал еш,е до того, и сам был тому свидетелем в одной из деревень; видел и жертвенные камни на вершинах некоторых храмов в городе Чичен-Ица (СЫсЫтга), куда мне случалось приезжать по поручениям.
Однако если оставленные с Херонимо Нуньесом де Бальбоа попали в засаду, устроенную индейцами, то куда исчезли сами, и почему мы нашли только тело проводника Гаспара Чу, но не тела солдат, и не конские трупы, и не брошенные подводы? Или же солдат обуяло безумие, и они, подобно индейцам, принесли Гаспара Чу в жертву их идолам, после чего скрылись, и ливень смыл их следы?
Что и в тот день, и в следующий, и в несколько других дней я молился совместно с братом Хоакином о спасении душ (сгинувших?) товарищей, и так пока не случились новые события, которые заставили меня позабыть об их судьбе и о многом другом.
Что вскоре и я, и сеньор Васко де Агилар стали терять терпение и спросили у Хуана Начи Кокома и Эрнана Гонсалеса, долго ли еще идти, и почему надлежит идти через сельву, и отчего тот город с храмами, о котором говорил мне брат Диего де Ланда, расположен в такой глуши, в отдалении ото всех основных старинных городов, лежащих, как известно, к северо-востоку и северо-западу от Мани.
Что Хуан Начи Коком вначале не хотел говорить, но потом все же рассказал, что на юге, в нескольких лигах от того места, где мы остановились на привал, начинаются запретные земли майя, на которых якобы и располагаются заброшенные города с храмами, кои нам надлежит отыскать. И что для индейца уже одно то святотатство, что он вступает на эти земли с нечестными побуждениями, и уже один тот подвиг духа, что не боится он возмездия индейских идолов. Но что он, Хуан Начи Коком, крещен и верит в Иисуса Христа и Пресвятую Деву, и на деяние это получил благословлен ие своего духовного отца, настоятеля Диего де Ланды; и что потому он пойдет с нами до конца, что бы ни случилось. И что, говоря это, он дрожал, словно его била лихорадка, и плакал как ребенок».
 

 
   Пусть у меня пока и не было достойного издания по истории майя, зато на полу в прихожей стоял превосходный географический атлас, выпущенный Академией наук СССР в середине шестидесятых. Огромный, заведомо обреченный своими создателями на унизительное для любой книги место хранения, он никогда не влез бы ни на одну из виденных мной книжных полок, и потому смиренно пылился на паркете у стеллажей. В высоту его страницы достигали метра, и чтобы перевернуть их, приходилось приложить некоторое усилие. Каждая из них содержала подробнейшую рельефную карту определенного региона; был там и Юкатан.
   Почему эта мысль не пришла мне в голову раньше? Теперь я мог проследить путь, по которому двигался испанский отряд. Пусть те карты, которые теперь были в моем распоряжении, составлялись столетия спустя описанной неизвестным автором экспедиции, ландшафт за это время вряд ли сильно изменился. Конечно, вырубили и пустили под маис и скотоводческие ранчо тысячи гектаров сельвы, но реки и горы должны были оставаться на своих местах.
   Устроившись с чашкой чая на полу у раскрытого атласа, на всякий случай захватив и «Тайны» Кюммерлинга, в котором имелась пара планов местности с отмеченными древними городами и археологическими достопримечательностями, я вместе с отрядом из пятидесяти испанских солдат пустился в дорогу из Мани в неизведанные области на юго-западе.
   К тому моменту, как мы вышли из древней майянской столицы, карты Юкатана, конечно, уже существовали. Эрнан Кортес за десятилетия до этого покорил обитавших в Мексиканской долине ацтеков, противопоставив их звериной жестокости и коварству еще большую жестокость, хитрость и вероломство, а затем еще долгие годы путешествовал по Центральной Америке, подавляя мятежи, грабя, насилуя и провозглашая язычникам власть испанской короны и католической церкви.
   Кюммерлинг же еще вдобавок писал о некоем Педро де Алваре, о котором, кстати, упоминал и автор переводимого мной отчета. Этот конкистадор прославился своими завоеваниями индейских племен Гватемалы и, кажется, Гондураса, откуда, преодолев Анды, он также добрался до Юкатана.
   И с тем, и с другим путешествовали картографы, так что за сорок лет некоторые из этих земель были довольно хорошо изучены. Но к югу от Мани, похоже, начиналась такая глушь, что даже коренные обитатели полуострова отправлялись туда крайне неохотно.
   Когда я еще раз перечел вторую главу отчета, лежавшую на моем столе, а затем сверился с картами в «Тайнах», мной стало овладевать смутное беспокойство. Пытаясь разобраться, я снова пролистал Кюммерлинга, тщательно сопоставляя все приведенные им планы с расстилавшейся на огромных страницах атласа желто-коричневой бумажной гладью Юкатана, на юге чуть рифленой горными отрогами.
   Тщетно.
   В тех местах, куда Хуан Начи Коком и Эрнан Гонсалес вели тридцать оставшихся в живых испанцев, не было никакого старинного города, ни даже индейского поселка, мало-мальски достойного упоминания. За поселение с названием Хочоб, которое мне не без труда удалось отыскать на карте, цивилизация, кажется, вообще не ступала.
   Даже в двадцатом веке эти территории были мало освоены; в шестнадцатом же там, куда ни глянь, наверняка тянулась только первозданная, дикая сельва, раскинувшаяся на тысячи квадратных километров, сочащаяся сотнями мутных речушек и гнилостных болот, таящая невиданные опасности и готовая проглотить всякого, кто осмелится вторгнуться в ее пределы.
   «Западня!» - чуть не крикнул я.
   Индейские проводники не могли не знать об этом; предвосхищая предательство Ивана Сусанина, они вели доверившихся им иноземцев в неисследованные и гибельные земли, готовясь пропасть там вместе с ними. Хуан Начи Коком лгал, и его слезы были фальшивкой.
   Но что могло заставить обратившихся в христианство индейцев, которым настоятель Исамальского монастыря доверял как своим собственным детям, согласиться выполнить его поручение, чтобы потом предать и его, и посланных им людей? Сусанин жертвовал своей жизнью, спасая от завоевателей и иноверцев царскую семью; за самоубийственной изменой полукровки Эрнана Гонса-леса должен был скрываться секрет куда более сумрачный и опасный.
   Дорого бы я тогда отдал, чтобы предупредить об этом двух командовавших отрядом конкистадоров. Впрочем, был бы я членом их маленького войска, они бы обвинили меня точно так же, как и других сомневающихся, в распускании опасных слухов и высекли, чтобы другим было неповадно; а если бы я вздумал настаивать, могли и повесить.
   Однако над отчаянно прорубавшими свой путь сквозь заросли испанцами все явственней сгущалось что-то недоброе. Гнетущее предчувствие, охватившее меня, постепенно передавалось и командирам отряда, но у них не было карт Кюммерлинга и Всемирного атласа Академии наук, чтобы разоблачить изменников. Они начали колебаться, когда уже зашли слишком далеко, когда, наверное, и нельзя было больше повернуть назад, и оставалось только, расчищая дорогу мачете, пробираться сквозь чащу навстречу своей судьбе.
 

 
«Что на следующий день во время ночлега на наш лагерь в темноте напали индейцы и боролись яростно, не пугаясь даже залпов из аркебуз; и что троих солдат - Луиса Карбальо, Франсиско Самарано, и Франсиско Курро - сумели поразить насмерть, а еще четверых ранить; и что кроме них мы не досчитались еще двоих, Хуана Гарсию и Педро Белеса, которые пропали, вероятно, взятые в плен для жертвоприношения.
Что испанцы также сражались доблестно, и убили не меньше двадцати индейцев, и нескольких взяли в плен, чтобы допросить. И что пленники не хотели говорить, и не понимали вопросов, которые им задавали наши проводники, а между собою шептались на наречии, нашим проводникам неизвестном. И что не стали отвечать даже под пытками, которые мы им учинили, после чего одного я заколол сам, а еще двоих зарубили солдаты.
Что Луиса Карбальо, Франсиско Самарано и Франсиско Курро мы похоронили по христианскому обычаю, для чего вырыли могилы и над каждой установили крест, срубленный из растущих рядом деревьев.
Что раненые из нашего отряда в последующие дни не поправлялись, и с трудом переносили дорогу, и бредили. Что брат Хоакин, осмотревший их раны, сказал, что те поражены ядом, каким индейцы смазывают иногда наконечники своих стрел и копий; и сказал, чтобы мы молились об их спасении, потому что без чудесного вмешательства все они погибнут.
И что все в тот день молились об их выздоровлении, остановившись на привал. Но что молитвы наши услышаны не были, и все четверо раненых скончались или в туже ночь, или в последующую, и перед смертью кричали так, будто дьявол сам пришел по их души.
Что из-за потери этой упали духом некоторые из нашего отряда и снова заговорили о том, что поручение, которое мы должны выполнить, нас погубит. Но что и я, и Васко де Агилар, и брат Хоакин помнили о том, как важно было выполнить его для укрепления Святой церкви и для положения испанцев на Юкатане, и были уверены, что должны идти дальше.
Что когда я сидел у костра в один из дней, ко мне подошел наш проводник Хуан Начи Коком и сказал, что мы вступили уже в те земли, о которых он мне говорил раньше, и что напавшие на нас индейцы охраняют вход в них. Что юкатекский язык они не понимают, поскольку пришли сотни лет назад из других земель, далеко с севера; и что про них говорят, будто те были охраной при дворце могущественных царей города Майяпан (Мауарап) триста лет назад, а после того, как цари были низвергнуты и казнены, город пал, и жители покинули его, воины с севера нашли себе новыххозяев, которым и остаются верны с тех пор.
Что хозяева их властвуют в запретных землях и по наши дни, даже десятилетия спустя после прихода испанцев, и что точного имени их не знают, но охраняющих эти земли людей с севера зовут так же, как и раньше, - «к'анулы», что означает «отборные воины», потому что по жестокости и отваге они не знают себе равных во всей стране майя».
 

 
   Кюммерлинг, конечно, ни о каких запретных землях и охраняющих их секреты древних воинах даже и не подозревал. Но как раз в этом я скорее доверял ему, нежели Хуану Начи Кокому. Мне было совершенно ясно, что оба проводника сговорились, чтобы загубить испанцев. Нападение индейцев, будь они «к'анулами» или кем другим, было второй ловушкой, расставленной на пути экспедиции конкистадоров. Только в ночной стычке те потеряли девятерых человек; отряд таял на глазах, в нем теперь должно было оставаться немногим более двадцати членов, а цель путешествия, казалось, так и не стала ближе.
   Больше всего меня удивляло то, что, несмотря на тяжелые потери, ни командиру, ни Васко де Агилару, ни приставленному к ним францисканскому монаху не приходило в голову прекратить поход и вернуться в Мани - пусть с пустыми руками, но сохранив оставшихся в живых людей. Хотя бы для того, чтобы, захватив с собой подкрепление, заново укомплектовать поредевший отряд.
 
   Отчего закаленный в боях опытный командир стал бы слепо рисковать своими солдатами ради выполнения приказа, смысла и способа исполнения которого он даже не понимает до конца? Чем объяснить такую несгибаемую решимость?
   Скажем, вся троица могла быть фанатично предана церкви и лично брату де Ланде, который являлся для них непререкаемым авторитетом. Может быть, конкистадоры были ему чем-то лично обязаны или просто настолько доверяли будущему епископу, что даже не пытались сомневаться в его правоте. Что он мог такого для них (или с ними?) сделать? Спас им жизнь? Был крестным отцом их детей? Просто обладал сверхчеловеческим даром убеждения? А может, хитроумный настоятель накинул на бравых авантюристов тонкие, но прочные уздечки шантажа?
   Или они действительно верили в то, «как важно было выполнить его для веры и положения испанцев на Юкатане», верили настолько глубоко и искренне, что были готовы сложить за веру свои головы?
 
   Но чем дальше я читал заметки, тем больше мне казалось, что все герои этой странной истории не договаривают чего-то важного, такого, что разом поставило бы все на свои места. Может, брат Диего де Ланда от своих людей узнал про некий клад? Скажем, облицованный золотыми листами храм, скрытый под листьями сандаловых и махагоновых деревьев в лощине, потерянной посреди бескрайней сельвы?
   Тогда вся экспедиция обретает совсем другой смысл - манускрипты, которые надлежало доставить в Мани, были только прикрытием дерзкой авантюры, задуманной настоятелем францисканского монастыря, которому верные люди донесли про несметные богатства, спрятанные в дремучих лесах на юге полуострова. Выбрав нескольких надежных и страждущих золота головорезов, он выговорил для них полсотни солдат и отправил за кладом.
   Отодрав от крыши белокаменной пирамиды всего лишь несколько таких драгоценных листов, на родине в Испании можно купить обширное поместье и обеспечить себя до конца жизни. Скитаться в липком поту по треклятым зарослям отныне придется только во снах: можно будет вернуться домой, наконец зажить, как полагается дворянину, жениться на томной белокожей графской дочери и только в скабрезных разговорах с приятелями вспоминать остро пахнущих низкорослых индианок…
   В своем отчете неизвестный конкистадор не стал упоминать этого - во всяком случае, пока - чтобы утаить те сокровища, которые приобрел ценой нескольких десятков человеческих жизней, рассудив, что лишние завистники ему ни к чему.
   А что же брат де Ланда? Неужели ему тоже причиталась доля от награбленных богатств? Ему или францисканскому ордену, почему бы нет. Средства для расширения монастыря или строительства нового. Брат Хоакин был отправлен с шайкой головорезов, чтобы блюсти интересы ордена: доверять им нельзя, к таким стоит повернуться спиной - сразу всадят кортик по самую рукоять. На честность и благородство тут уповать не стоит, как только они увидят крышу тайного храма, сверкающую в предзакатных лучах, тут же забудут и о своем должке брату де Ланде, и о любви к Пресвятой деве. Знаем этих пройдох.
   Или не так? Может быть, для самого Диего де Ланды разыскиваемые им манускрипты были действительно ценны, а конкистадоров он заманил, посулив им сказочные сокровища, надежно замурованные в потайной камере одного из полуразрушенных храмов вместе с нелепыми индейскими книжками, сделанными из замши и сложенными гармошкой. Принесите мне только манускрипты, остальное - ваше!
   А индейские проводники? Пытались уберечь от разграбления и осквернения древние святыни своего народа? Вероятно…
   Я ощущал то же, что должен чувствовать археолог, когда множество разноцветных керамических осколков, выкопанных им у развалин какой-нибудь майянской пирамиды, после долгих часов кропотливого труда начинают складываться в осмысленную и захватывающую картину старинной мозаики.
   Прежде чем потушить свет и улечься спать, я на всякий случай перевернул последнюю страницу, проверяя, не осталось ли там еще что-то, чего я не успел прочесть.
 

 
«Что на следующий день после этого пришел ко мне Эрнан Гонсалес, и говорил со мной; и что после этой беседы понял я: брат Диего де Ланда не сказал мне всего о нашем походе. И что услышанное весьма встревожило меня; и об этом будет рассказано в Главе четвертой сего сообщения».
 

 

 

Е1 Сеnagа1

 
   Моя мертвая собака так и не дождалась положенной прогулки в эту ночь - я был слишком занят мыслями о тех тайнах, которые скрывала сельва, и тех, которые берег от простодушных конкистадоров брат Диего де Ланда. Мне снилось совсем другое.
   Нагромождение высоких пирамид, каждая из граней которых рассечена надвое лестницей, уходящей круто вверх, к плоской вершине, где находится алтарь - это ступени в небо, к богам. Летучие мыши, гроздьями свисающие с потолка титанических дворцов белого камня, построенных тысячами обреченных рабов без помощи колеса и блока и брошенных их обитателями в один день без видимых причин. Украшенные иероглифами стены, вырезанные в камне маски чудовищ, героев, божеств и демонов. Маленькая площадка посреди подъема на гигантскую пирамиду, откуда открывается дверь, превращенная камнетесами и скульпторами в распахнутую пасть Небесного Змея.
   Собравшиеся в круг невысокие смуглые люди в странных одеждах, с золотыми обручами на головах. Распятый на жертвеннике, обессиленный и сломленный дурманящим напитком пленник, бессмысленным взглядом ищущий что-то вокруг себя. Монотонные причитания жрецов, одетых в подобие туник, становятся все громче, все страшнее…
   Занесенный острый камень падает вниз, входит меж ребер, разрывает плоть. Еще удар - и грудная клетка вскрыта, хлещет кровь, выпученные глаза пленника затягивает смертельная пелена, а из горла с хрипом рвется наружу ярко-красная пена, но он еще жив. Заклание проводится по строгим канонам, за века ритуал отточен так же остро, как и жертвенный камень. Дьявольское искусство заключается в том, чтобы приносимый в жертву не умер раньше, чем ребра с левой стороны груди с хрустом поддадутся и откроют еще бьющееся сердце. Несчастный расстанется с жизнью, только когда этот сжимающийся, дрожащий, захлебывающийся кровью комок будет вырван рукой жреца и брошен в особый сосуд. Тело, еще мгновенье назад натянутое судорогой, как тетива индейского лука, а теперь обмякшее, окровавленное, распотрошенное, швырнут, словно набитый трухой мешок, вниз по ступеням, где его подберут служки.
   И вот еще… Лицо у пленника - насколько его удается рассмотреть сквозь слой грязи и кровяной корки - белое. А мощная шея и запрокинутый подбородок густо поросли бородой.
   Я сел в кровати. Сердце бешено колотилось в груди, словно это у меня его только что пытались вырвать. Подушка была влажной и холодной от пота. Комната с четырехметровым потолком вдруг показалась мне слишком тесной, захотелось распахнуть настежь окно. Несколько минут я убеждал себя в абсурдности такого желания, потом вскочил и, дернув шпингалет, толкнул рамы. Внутрь хлынул сырой и стылый осенний воздух, двух глотков которого хватило, чтобы протрезветь после увиденного кошмара.
   На улице уже стоял блеклый день; небо было забито ватными серыми облаками, через которые еле прорисовывался кружок тщедушного осеннего солнца. Десять утра. Обычно я сплю часов до трех, но сегодня уснуть больше не получится. А может, я просто обманываю себя, потому что боюсь вернуться в тот сон, если мне все же удастся забыться?
 
   В голове еще покачивался мутный осадок из обрывков видения, и, сунув ноги в тапки, я поплелся на кухню разгонять его при помощи кофе.
   Утренний кофе был для моей бабушки таким же полным смысла обрядом, как для майя и ацтеков - человеческие жертвоприношения. Она подходила к его завариванию со знанием дела: если совершать одни и те же действия каждое утро в течение шестидесяти лет, движения оиачиваются до филигранности. В прежние времена благодаря дружеским связям на Кубе у нее в кладовке стояли несколько огромных крашенных в бежевый и коричневый цвета жестяных банок с кофе. Назывался он экспрессивно и вполне по-кубински - «;Саfе Но1а!». Одну из этих банок, въехав в квартиру, я обнаружил запечатанной - может быть, ее хранили на случай новой мировой войны. Аромат, конечно, давно выдохся, зерна пришлось выбросить, но банку я пожалел и оставил. Теперь свои собственные запасы я храню только в этой банке и, открывая ее по утрам, вдыхаю душистый кофейный запах - в память о бабушке.
   После себя она оставила мне и весь свой арсенал - деревянную ручную мельницу для кофе, медную турку, маленькие фарфоровые чашечки с китайским орнаментом. Больше всего мне нравится молоть кофе: ссыпаешь его в воронку и начинаешь, словно у шарманки, вертеть тяжелую латунную ручку. Сначала она проворачивается медленно, трудно, но по мере того, как зерна рассыпаются в ароматную пыль, крутить становится все проще - значит, пора добавить в воронку еще. А потом надо выдвинуть этот трогательный деревянный ящичек снизу и выскрести из него весь порошок в кофейник. Поставив кофе на огонь, отходить от него уже строго запрещается, иначе вместо вальяжного распития бодрящего утреннего напитка придется отскребать плиту.