Гольбах Поль. Галерея святых или исследование образа мыслей, поведения, правил и заслуг тех лиц, которых христианство предлагает в качестве образцов

себе подобными. Они не знают естественных мотивов, которые в состоянии
сделать добродетель приятной и желанной ведь они приучились смотреть на бога
как на тирана, чьи деспотические решения определяют судьбу рода
человеческого, причем человек никогда не может критиковать его образ
действий. Они привыкли не знать ничего святого, кроме того, что они находят
в "священных" книгах, где на каждой странице встречаются категорические,
произвольные, прихотливые предписания. Они с самого начала одурманены
неистовой моралью, почерпнутой из опасных книг и таких же образцов. Они
привыкли основывать нравственность на авторитете людей, ослепленных
фанатизмом или развращенных корыстью. Поэтому они могут приписывать морали
лишь химерические мотивы и не имеют ни малейшего представления об
обязанностях человека по отношению к самому себе и о его долге по отношению
к другим в соответствии с природой вещей.
Отсюда получается, что многие из них искренне думают или, во всяком
случае, другим внушают, что тот, кто дерзает сбросить с себя иго религии или
нападать на ее принципы, тем самым сокрушает основы нравственности и не
имеет никакого представления о добродетели. Но легко заметить, что, нападая
на неустойчивые принципы религии, неизменная естественная нравственность,
нравственность, созданная для человека, может только выиграть от разрушения
морали неопределенной, противоречивой, произвольной, подчиненной прихотям
самых честолюбивых, жадных и корыстных людей.
Нравственность святых, как мы уже сотни раз доказывали,- это
нравственность опасная, неосуществимая и совершенно бесполезная для
общества.
Еще чаще нравственность святых является убийственной, бесчеловечной и
пагубной для рода человеческого.
Нравственность мудреца всегда одна и та же, она постоянно предписывает
нам трудиться для своего собственного благополучия, а разум показывает нам,
что это благополучие может быть прочным лишь тогда, когда оно основано на
благосостоянии, которое мы доставляем себе подобным.
Легко поэтому понять, что для того, чтобы получить представление о
подлинной нравственности, надо почти всегда отказываться от пагубных
принципов религии, которая, заменяя разум верой, никогда не позволяет
человеку следовать указаниям природы и даже предписывает ему постоянно
бороться против нее. Добрый христианин должен сам себя ненавидеть, он должен
противиться самым законным своим наклонностям. Он должен остерегаться всего
того, что может отвлечь его от его причудливых бредней. Он должен порицать в
себе нежность к окружающим его существам. Он должен ненавидеть всех тех, у
кого он предполагает наличие взглядов, оскорбительных для его религии.
Отсюда ясно, что христианин, старающийся создать себе счастливое
существование, привязанный крепко к жене, детям, родным, друзьям,
снисходительный к чужим ошибкам,-такой христианин, повторяю, был бы
человеком непоследовательным, которого природная доброта характера заставила
отказаться от принципов христианской морали.
Евангельская мораль-единственная, которая может нравиться верующим. Их
священники другой им не дают. При той постоянной неуверенности, в которую
эта мораль повергает их на каждом шагу, им приходится обращаться за
разъяснениями к священникам, чтобы удалить сомнения, обильно возникающие
каждый миг в умах верующих. Впрочем, эта текучая и противоречивая мораль
становится удобной для большинства людей. Они всегда находят в ней основания
для оправдания того поведения, которое им больше всего подходит.
Особенно христианская мораль удобна, по-видимому, для людей желчных,
завистливых, мстительных, честолюбивых и злобных, то есть людей с несчастным
характером. Они всегда найдут в евангельской морали основания и предлоги,
чтобы дать волю взрывам своего темперамента. Они видят, что Библия все это
освящает, что у святых это получает почетное наименование "рвения", и они
убеждены, что это может сделать их угодными богу. Что может быть удобнее для
честолюбивого обманщика, чем найти в "священном" писании разрешение нарушать
свои обязательства и нападать на государства нечестивых соседей? Что может
быть приятнее для богослова, ревнивого к своему противнику или сопернику,
чем объявить его еретиком? Что может быть выгоднее для набожного мужчины или
женщины, чем иметь возможность вредить врагам и поносить их злословием и
клеветой, оправдывая это священным словом "рвение"? Если набожность имеет
свои неприятные стороны, то она дает и наслаждение: она часто дает
возможность верующему свято вонзить кинжал в сердце врага.
Вообще служители религии очень легко приспособляются к страстям и
порокам верующих. Ввиду извлекаемых отсюда выгод они проявляют
снисходительность к самым вредным наклонностям, которые они называют
"слабостями" и объявляют следствиями "немощности человеческой". Духовенство
все прощает тому, кто обнаруживает глубокую набожность.
Что еще требуется, чтобы оценить мораль, дающую стольким людям
возможность удовлетворять свои самые порочные наклонности и дать простор - с
соизволения самого божества - своим дурным настроениям, прирожденным и
благоприобретенным? Отнимите у желчного святоши мораль, позволяющую ему
удовлетворять свой мрачный и злобный нрав, и он перестанет быть святым. Он
будет играть в обществе роль просто гнусного и презренного человека. Он
станет тогда предметом жалости или ненависти. Он и сам будет стыдиться своей
злобы и бесполезности.
Для подавляющего большинства христиан не существует истинной
нравственности. Под влиянием наставлений вождей у христиан мало кто
осмеливается размышлять о человеке, чтобы установить его подлинные
обязанности по отношению к себе самому и к другим. Немногие люди на земле
дают себе труд мыслить самим. Большинство находит, что гораздо проще
предоставить другим тяжелую обязанность мыслить. В результате регулирование
нравственности поручено прихоти сословия людей, которые во все времена
существовали лишь при помощи обмана, сказок, чудес и лжи. Моралисты этого
сорта никогда не были расположены просветить тех, кто сделал их властителями
дум. Они старались лишь поразить своими химерами, напугать призраками,
нагрузить обрядами, покаяниями и церемониями, полезными и прибыльными для
них самих, удивить ложными добродетелями. Толпа восхищалась всеми этими
выдумками, так как она никогда ничего в них не понимала. Она послушно
подчинялась всем этим прихотливым предписаниям, потому что вообразила, что
легко сумеет угодить богу, подчиняясь обязанностям, требующим лишь
покорности и послушания. Словом, каждому казалось, что он может быть добрым
христианином, не давая себе труда размышлять и приобретать какую бы то ни
было реальную добродетель.
Для большинства людей религия-чисто машинальное занятие, которое они с
самого начала привыкли рассматривать как нечто очень важное для них. На
миллион христиан, считающих себя обязанными соблюдать предписания своей
религии, не найдется, может быть, и десяти, которые решились бы спросить
себя, какова может быть реальная польза всех обрядов и правил, которым они
рабски следуют. Предостерегаемые с детства против всякой проверки я всякого
рассуждения, они становятся на всю жизнь просто автоматами, двигающимися по
воле священников. Последние сумели при помощи веры превратить их в послушные
машины, в движении которых мысль никогда не принимает участия.
При таких настроениях верующие, часто сами не зная почему, по
распоряжению своих священников предаются то печали, постам, покаяниям и
слезам, то радости. Вера, как уже сказано было, во всех христианских сектах
выражается в машинальном повиновении взглядам, обычаям, обрядам и ритуалам,
придуманным священниками, которым привыкли доверять и которые, каждый на
свой манер, время от времени приводят в действие машины, доставшиеся на их
долю.
Среди христианских сект некоторые нагружены обрядами больше, другие
меньше. У протестантов эти автоматы менее послушны. Они частично сбросили с
себя это иго, и потому им не окончательно запрещено пользоваться рассудком.
Тем не менее мы видим, что они весьма послушны своим священникам, которые
могут по своему желанию возбуждать их набожность и приводить в действие их
душевные страсти.
Но особенно тяжело подобные цепи во все времена давили подданных
римского первосвященника. Они - вьючные животные христианства. Обремененный
таким же количеством установленных церемоний, как еврей, католик в течение
всей своей жизни не может, так сказать, шагу ступить без вмешательства
попов. От рождения до смерти и даже после смерти они ни на минуту не
выпускают из виду добычи, которой завладели. Как только он родился, они его
крестят, затем укрепляют в вере, конфирмуют его. Они воспитывают и ежедневно
просвещают его по-своему, проникают в поры его совести. Они время от времени
примиряют его с небом, причащают его, женят, хоронят, молятся о нем. А из
всех мистических и духовных обрядов всегда проистекает какая-нибудь мирская
выгода для священников. Со смертью власть и доходы римского духовенства не
прекращаются. Они весьма благоразумно позаботились распространить свою
власть даже на неведомые страны того света.
Для набожного католика благочестие состоит в том, чтобы посещать
церковь и там почаще воздавать поклонение своим духовным вождям, слушать
обедни, петь на незнакомом языке литургические песнопения, в которых весь
народ ничего не понимает, благоговейно взирать на таинственные церемонии,
внимательно слушать проповеди о догмах, ему непонятных, воздерживаться от
мяса в определенные дни, периодически падать на колени у ног священника,
имеющего право рыться в его самых сокровенных мыслях, с глубоким
благоговением исповедываться и причащаться, в надежде, что действие таинства
сделает его угодным богу, крепко верить, что он питается этим богом,
которого чары попов сумели неизреченным образом заставить войти в хлеб.
Высшее совершенство состоит в частом повторении этих самых церемоний.
При тщательном соблюдении всех этих важных обязанностей всякий набожный
человек считает себя очень важной персоной. Очень довольный своим поведением
и убежденный, что бог не менее доволен им, он не дает себе труда
допытываться, не обязан ли он еще чем-нибудь прочим смертным. Ведь на его
стороне священники, которым он щедро платил за все виды невидимой благодати,
полученной из их рук. В награду они указывают на него как на святого и
разъясняют ему, что он может некогда претендовать на честь канонизации,
особенно если он выделился в церкви рвением и умерщвлением плоти. Вот к чему
сводятся все христианские добродетели! Они явно служат лишь интересам
духовенства. Они не приносят никакой реальной пользы остальному обществу. А
между тем этими церемониями во многих странах подменяют правила морали и
наставления разума!
Несмотря на столь явную бесполезность этих детских маскарадов, наши
духовные шарлатаны беспрестанно выхваливают нам их применение. Послушать их
- можно подумать, что их установления производят удивительнейшее действие на
нравы народов. Можно было бы получить уверенность, что нельзя выбросить ни
одной из этих благочестивых игрушек, не подвергая величайшей опасности
благополучие народов.
Чтобы опровергнуть эти утверждения, достаточно открыть глаза и кинуть
взгляд на католические страны Европы, на самые набожные нации, то есть на
самые покорные духовенству, на страны, где божественное могущество
священников ни с чьей стороны не встречает противодействия, где, одним
словом, царит, по их мнению, самая чистая вера.
Найдем ли мы просвещение, добродетель, вполне почтенные нравы в Италии,
представляющей в течение многих веков владение римского первосвященника?
Найдем ли мы все это в Испании и Португалии, откуда короли в союзе со
священниками огнем и мечом изгнали ересь и свободу мысли? Мы видим, что эти
несчастные страны погружены в невежество и пороки. Мы видим там верующих,
которым одно название еретика внушает ужас, пустосвятов, которые ни за что
на свете не решатся нарушить пост и вкусить мяса, робкие души, считающие,
что они уже осуждены, если упустили соблюсти самое незначительное из
предписаний церкви, кающихся, которые регулярно складывают свои грехи к
ногам священника или монаха, набожных людей, очень часто принимающих святое
причащение, безумцев, бичующих себя самым варварским образом, чтобы искупить
свои грехи, паломников, которые с четками за поясом отправляются в далекое
странствие, чтобы молить какого-нибудь святого о заступничестве и смиренно
простереться ниц перед чудотворным скелетом или мумией. Мы там видим мотов,
которые ради блага своей души раздают при жизни или завещают после смерти
все свое имущество монахам или монастырям.
Но среди всего этого множества набожных людей нам будет стоить
величайшего труда найти хотя бы одного человека, действительно знающего свой
долг и имеющего некоторое представление о подлинной добродетели. Мы увидим,
что в этих святых странах набожность сочетается с самой необычайной
развращенностью нравов. Мы видим, что церкви, исповедальни, часовни святых
заполнены там куртизанками, прелюбодеями, сводниками, обманщиками,
мошенниками, развратниками, которые, несмотря на свою обычную
безнравственность и гнусное ремесло, приходят туда весьма регулярно, чтобы
уплатить дань, которую они, по их мнению, должны своей святой религии. Часто
можно видеть, как они в виду алтаря пускают в ход свои подлые таланты,
профанируя церковь преступными интригами. Однако эти люди смотрят на эти
места как на священные и исполненные величия божьего. В этих церквах мы
видим набожных преступников, которые, рассчитывая на легкость искупления,
всегда охотно даруемого церковью, позволяют себе измены, жестокую месть,
убийства, удары ножа, отравления. Наконец, мы видим, что храмы божьи и
монастыри странным образом профанируются, являясь неприкосновенным убежищем
для всех злодеев, желающих уклониться от карающей руки светского правосудия.
Когда-то в Испании убийцы заказывали мессы за упокой души того, кого они
собирались убить. Священники внушали им, что, приняв такую меру
предосторожности, они наверно не промахнутся. Собор издал канон, чтобы
прекратить это злоупотребление.
Таким образом, служители алтарей под покровом своих иммунитетов
становятся покровителями преступления и противятся общественной
безопасности. Будучи непримиримы только по отношению к ереси, ибо она вредит
их власти, эти мнимые столпы нравственности проявляют снисходительность к
злодеяниям, весьма вредным для прочих граждан. Правда, эти руководители сами
нуждаются в снисходительности, которую они проявляют по отношению к другим.
В этих странах послушания и веры мы видим, что священники и монахи,
погруженные в грубейшее невежество, ставшие порочными из-за праздности,
развращенные довольством и богатством, уверенные в своей безнаказанности и
даже в защите со стороны главарей, бесстыдно предаются излишествам разврата,
нагло покушаются на целомудрие женщин и превращают даже монастыри в
публичные дома. Во что же может вылиться нравственность народов, руководимых
такими учителями? Пророк правильно сказал: "И стал священник таков же, как и
народ".
Испанцы и португальцы, по общему мнению, являются народами современной
Европы, на которых религия в течение многих веков имела наибольшее влияние.
Их короли, из суеверия или по политическим соображениям, при помощи
инквизиции и бесчисленных насилий изгнали из своих государств ереси,
образование, свободу мысли. К чему же это привело? Эти короли царствовали
над самыми невежественными, ленивыми, тупыми, порочными и злыми подданными
на земле. Никто не может без содрогания читать о тех жестокостях, которые
жадность, прикрывающаяся маской религии, побуждает творить в Америке этих
столь католических и столь набожных испанцев. Лас-Казас - епископ, сам
принадлежащий к этой нации,-сохранил нам подробные сообщения об ужасах,
которые они хладнокровно совершали над перуанцами, мексиканцами, караибами и
так далее. Эти подлые христиане смели обращаться с ними как с дикарями,
тогда как они сами вели себя по отношению к ним не как существа,
принадлежащие к человеческому роду, а как адские духи, которые рьяно взялись
бы за истребление рода человеческого. Америка, почти все население которой
поголовно уничтожено варварством этих чудовищ, свидетельствует всему миру,
что самые набожные народы могут состоять из величайших преступников, людей,
совершенно лишенных естественных чувств.
Если спросят, как это могло случиться, что народ не знал или заглушил в
себе всякое чувство человечности, то мы скажем, что этим извращением
испанцы, очевидно, обязаны христианской религии. Попы приучили их смотреть
на тех, кто не разделяет их верований, не как на людей, а как на животных.
Аутодафе, жестокие казни инквизиции, при которых испанцы видели, как еретики
при полном одобрении народа становятся игрушкой жестокости духовенства,
внушили им представление, что можно таким же образом обращаться с
индейцами-идолопоклонниками, сделать их забавой для самой утонченной
жестокости. В результате испанцы мучили индейцев единственно ради забавы и
стали, наконец, убивать их, чтобы скармливать собакам.
Нам, конечно, скажут, что настоящими причинами ужасного обращения
испанцев с индейцами были скупость, жадность и жажда золота. Но мы на это
ответим, что никогда эти страсти не довели бы их до подобного варварства,
если бы религия не убедила их, что можно без стеснения удовлетворять свою
жадность за счет идолопоклонников или неверных. Таким образом, религия, во
всяком случае, дала испанцам предлог для того, чтобы проявить свою алчность
и жестокость. А этого предлога они бы не имели, если бы не жестокая религия,
которая и вообще не позволяла им понять гнусность своего поведения.
Таково великолепное действие христианской религии в странах, где она
удержалась в наивысшем блеске. Таково ее влияние на нравственность
духовенства, которое ее проповедует, и народов, которые детски-послушно ей
следуют. К тому же очевидно, что политика римского духовенства требует,
чтобы его рабы развращались. Оно умеет извлекать выгоду из их излишеств и
распущенности. Суеверный человек, когда грешит, знает, что совершает грех, и
испытывает укоры совести. Чтобы утишить эти укоры, ему приходится рано или
поздно прибегать к церкви. Таким путем церковь нашла способ извлекать выгоды
из поступков людей и взимать налог с всеобщей распущенности.
Эти размышления, основанные на неопровержимых фактах, могут служить
ответом тем, кто выхваливает нам удивительное действие тайной исповеди,
введенной в римской церкви много веков назад и бывшей одной из прочнейших
опор ее власти.
Многие видят в необходимости заявлять священнику о своих проступках и
открывать ему свои самые тайные мысли узду, способную сдержать людские
страсти. Чтобы понять ложность этого представления, достаточно посмотреть,
находим ли мы больше нравственности и меньше преступлений в странах, где
тайная исповедь существует, чем в странах, где она после реформации
отменена.
Судя по только что обрисованной картине нравов Италии и Испании, есть
все основания опасаться, что сравнение окажется не в пользу страны, где
исповедь принята. Вообще в протестантских странах мы видим больше
нравственности и приличия, чем в странах католических. В швейцарских
кантонах и в округах Голландии порок не выступает так открыто, как в
королевствах "католического короля" и в папском государстве.
Вообще нравственность зависит в значительной степени от воспитания, от
общественного мнения, от большего или меньшего распространения образования,
от талантов и доблестей правителей и от разумности законов.
Невежественный народ, находящийся под дурным управлением, будет
обладать только той нравственностью, которую дает ему религия. А эта
нравственность, как мы видели, не может сделать людей лучшими. Вопреки
постоянным декламациям святых витий, имеющих достаточно сильные основания
для того, чтобы отвергнуть простоту, вернее, тупое варварство прежних веков,
всякий человек, читавший историю, признает, что с возрождением наук нравы
народов явно улучшились. Люди, став в общем гораздо менее набожными,
сделались более мягкими, гуманными, обходительными. Короли менее жестоки и
уж не такие тираны. Воители уже менее свирепы. Древнее варварство и
злобность наших предков встречаются лишь в тех странах, где духовенство
сумело продолжать политику травли просвещения и свободы мысли. Нации,
наиболее просвещенные, наиболее свободные, наиболее мудро управляемые,
наконец, наименее суеверные, будут заключать в себе наибольшее число
добродетельных подданных. Дурные короли всюду развращают народы. Падение
нравов становится еще более глубоким, когда тирания и суеверия соединяются
вместе, чтобы сделать людей невежественными и злыми.
Как бы то ни было, исповедь перестает быть уздой с того момента, как
она входит в привычку. Это можно легко наблюдать в странах, где этот обряд
утвердился. К тому же нет ничего более способного уменьшить страх перед
преступлением, чем внушаемая народам мысль, что есть существа, получившие от
самого бога власть отпускать грехи. Верующие в это люди, часто сочетающие
легковерие с порочностью, как только их начинают мучить укоры совести или у
них возникает суеверный страх, прибегают к исповеди, чтобы восстановить на
время душевное спокойствие. Затем они снова начинают грешить на новый счет и
нисколько не стараются исправиться. Человек, не решающийся отказаться от
своих склонностей, должен был бы быть особым неудачником, чтобы среди такого
множества священников, занимающихся распределением "отпущений", не найти
такого, который простил бы ему его слабости. Вся жизнь большинства христиан
представляет собою круговорот исповедей и прегрешений. Отсюда ясно, что эта
пустая церемония отнюдь не может сдержать страсти и уменьшить число
беззаконий.
С другой стороны, закоренелые грешники и великие преступники вовсе не
ходят на исповедь либо, исповедуясь, не открывают своих настроений, которые
были бы для них слишком позорны. Самые отъявленные преступники, даже те,
которые ежедневно рискуют попасть за свои злодеяния на виселицу, обычно люди
верующие. Они верят в наказание на том свете, верят в действительность
исповеди. Но они откладывают ее к старости или к моменту смерти. Ведь они
убеждены, что для того, чтобы загладить все беззакония, достаточно
исповедаться и на минуту покаяться в преступлениях всей жизни. Таким
образом, христианская религия утешает величайших злодеев и возбуждает
приятные надежды у тех, которые за всю свою жизнь на земле творят только
зло. Нет такого преступника, который не говорил бы себе каждый день, что
искреннего "peccavi" ("грешен") достаточно, чтобы доставить душу в рай.
Нельзя, однако, отрицать, что обряд исповеди имел и имеет довольно
часто кое-какие хорошие результаты. Этот метод, не годный для того, чтобы
внушить страх людям, состарившимся в преступлениях или утвердившимся в
пороках, может остановить робких людей. Но они как раз никогда не являются
такими людьми, от которых общество имело бы основание ожидать опасных
эксцессов. Мы видим, что иной раз церковное покаяние удерживает робкого
верующего от кое-каких дурных поступков, побуждает его решиться на некоторые
мелкие исправления. Но что касается крупных воров, взяточников, откупщиков,
пиявок, сосущих кровь общества, то мы не видим, чтобы религия заставляла их
даже в минуту смерти возвратить ограбленным ими несчастным богатство,
накопленное бесчестными путями, грабежом и обманом в течение всей жизни. В
таких случаях умирающий кающийся довольствуется обычно тем, что благочестиво
завещает или дарит кое-что церкви или странноприимным домам и не
сомневается, что после этого его душа спасена. Священники умеют использовать
особенно последние минуты жизни грешников весьма выгодным для себя образом.
Умирая, христиане доставляют духовенству гораздо больше барыша, чем в
течение всей жизни, даже самой набожной.
Но если исповедь дает обществу кое-какие незначительные частные выгоды,
то они явно уравновешиваются общими невыгодами, дающими ясно чувствовать
опасность этого замечательного обряда. Институт покаяния-опасное орудие в
руках духовенства. Здесь-то обладатели власти "связывать и разрешать" могут
сильно волновать умы кающихся. От них начинает зависеть покой семьи, ибо они
знают все ее тайны. Здесь духовник очень часто совращает кающуюся. Здесь
священник подвергается искушению использовать для своей выгоды пороки
женщины, над которой ее откровенное признание своих любовных дел дает ему
неограниченные права. Здесь-то мы видим, как наставники злоупотребляют
наивностью наиболее набожных женщин и толкают их к пороку под предлогом
"мистической набожности". Здесь состоящий в безбрачии может найти утешение