В деле религии большая часть людей пребывает еще в первобытном варварстве. Новейшие религии - это те же древние безумства, омоложенные либо представленные в несколько более новых формах. Если древние дикари боготворили горы, реки, змей, деревья и фетиши всякого вида, если мудрые египтяне поклонялись крокодилам, крысам, луку, то разве мы не видим народы, считающие себя более мудрыми, чем египтяне, поклоняющимися хлебу, в который, как они воображают себе, чародейство священников заставило перейти божество? Разве этот бог-хлеб не является фетишом большинства христианских наций, столь же мало рассудительных в этом отношении, как и самые дикие народы?
121.
Жестокость, тупость, неразумие дикого человека во все времена обнаруживались в религиозных обрядах, которые так часто бывали жестокими либо сумасбродными. Дух варварства всегда лежал на них и лежит до сих пор; он прорывается и в религиях, которые исповедуют самые культурные нации. Разве мы не видим еще до сих пор, что божеству приносят человеческие жертвы? Желая утихомирить гнев бога, которого предполагают всегда жестоким, ревнивым и мстительным, как дикаря, разве не заставляет закон крови гибнуть от утонченных казней тех, чей образ мыслей кажется неугодным богу? Возможно, что современные нации, подстрекаемые своими священниками, превзошли в свирепом безумии самые варварские народы; мы по крайней мере не видим, чтобы какому-нибудь дикарю пришло на ум пытать за высказываемые мнения, рыться в мыслях, тревожить людей за невидимые движения, происходящие в мозгах последних.
Когда смотришь, как культурные и многому научившиеся народы англичане, французы, немцы и так далее, - несмотря на все свое просвещение, продолжают становиться на колени перед варварским богом иудеев, народа наиболее тупого, легковерного, дикого и антиобщественного из существовавших когда-либо на земле; когда смотришь, как эти просвещенные народы делятся на секты, терзают друг друга, ненавидят и презирают друг друга за мнения, одинаково смешные, которые они высказывают об образе действий и намерениях этого нерассудительного бога; когда смотришь, как одаренные люди занимаются глупостями, размышляя о желаниях этого бога, капризного и сумасбродного, то появляется искушение воскликнуть: О, люди! вы еще дикари! О, люди! вы дети во всем, что касается вопросов религии.
122.
Всякий, у кого сформировались верные представления о невежестве, легковерии и глупости простонародья, будет относиться всегда к мнениям с тем большей подозрительностью, чем большее распространение они получили. Люди большей частью ничего не проверяют; они слепо следуют обычаю и авторитету. Свои религиозные мнения они имеют меньше всего мужества и способностей проверять; так как они в религии ничего не понимают, то вынуждены молчать, либо чувствуют себя не в состоянии рассуждать о ней. Спросите любого простолюдина - верит ли он в бога? Он будет очень удивлен, что вы можете сомневаться в этом. Спросите его затем, что он понимает под словом - бог;
вы повергнете его в величайшее смущение; вы тотчас же заметите, что он неспособен связать никакого реального представления с этим словом, повторяемым им беспрестанно. Он ответит вам, что бог - это бог, и вы увидите, что он не знает ни того, что он думает о боге, ни оснований, почему он верит в бога.
Все народы говорят о боге. Но согласны ли они между собой по вопросу о сущности этого бога? Нет. Но ведь оспаривание мнения ни в коем случае не доказывает очевидности его, а наоборот, является знаком неуверенности и темноты. А разве один и тот же человек всегда согласен сам с собой в тех понятиях, которые он составил себе о своем боге? Нет. Это представление меняется с теми изменениями, которые испытывает его организм - вот другое доказательство сомнительности этого мнения. Люди всегда согласны с другими и с самими собой относительно доказанных истин. В каком бы положении люди ни находились, все люди, кроме неразумных существ, знают, что дважды два четыре, что солнце светит, что целое больше части, что справедливость благо, что для того, чтобы заслужить благосклонность людей, нужно совершать благодеяния; что несправедливость и жестокость несовместимы с добром. Но так же ли они согласны между собой, когда говорят о боге? Все, что думают либо говорят о нем, тотчас же опрокидывается вверх дном действиями, которые они ему приписывают.
Скажите нескольким художникам, чтобы они нарисовали призрак; каждый из них, создав себе об этом призраке отличное от других представление, нарисует его по-разному; вы не найдете никакого сходства между чертами, который каждый из них даст портрету, потому что оригинал никогда не существовал. Разве все богословы мира, рисуя бога, рисуют нам не призрак, в вопросе о чертах коего они никогда не согласны между собой, которого каждый переносит на полотно по-своему и который существует лишь в его собственном мозгу? Нет двух человек на земле, которые имели бы либо могли бы иметь одинаковые представления об их боге.
123.
Может быть, было бы правильнее сказать, что все люди - скептики либо атеисты, чем утверждать, что они твердо уверены в существовании бога. Как можно быть уверенным в бытии существа, наличие которого никогда не было возможности проверить, о котором невозможно составить себе никакого постоянного представления, различные действия которого в отношении нас самих мешают нам составить себе неизменное мнение о нем, понятие о котором не может быть одинаковым в двух различных мозгах? Как можно быть внутренне убежденным в бытии существа, которому мы каждый момент вынуждены приписывать образ действий, противоречащий тем представлениям, которые пытались себе составить о нем? Разве возможно серьезно верить в то, что невозможно понять? Верить таким образом - не значит ли согласиться с мнением других без всякой проверки? Священники направляют верования простонародья; но разве священники не сознаются сами, что бог и для них непостижим? Вывод отсюда таков, что полное и всеобщее убеждение в существовании бога не настолько всеобще, как нас хотели убедить.
Быть скептиком - это значит не иметь необходимых оснований для того, чтобы составить себе суждение о чем-либо. Так как имеются доказательства, которые, как кажется, устанавливают существование бога, и аргументы, которые говорят против этих доказательств, то некоторые люди принимают позу сомневающихся и отсрочивающих свое согласие на признание бога. Но по существу эта неуверенность основывается на том, что к вопросу подходят без достаточной проверки. Разве можно сомневаться в очевидности? Разумные люди совершенно резонно издеваются над абсолютным сомнением и считают его даже невозможным. Человек, который сомневался бы в собственном существовании либо в существовании солнца, показался бы смешным или был бы заподозрен в том, что думает не то, что говорит. Разве менее сумасбродно сомневаться в небытии существа, чье бытие невозможно? Разве более нелепо сомневаться в собственном существовании, чем колебаться по вопросу о бытии существа, качества которого разрушают друг друга? Более ли вероятно верить в духовное существо, чем верить в палку не с двумя концами? Разве понятие о бесконечно благом и могущественном существе, которое однако делает либо допускает бесконечное количество зол, менее нелепо или менее невозможно, чем понятие о четырехугольном треугольнике? Итак, вывод, который мы можем сделать из этого, говорит, что религиозный скептицизм является следствием лишь слишком недостаточной проверки основных истин богословия, которые находятся в постоянном противоречии с самыми ясными и лучше всего доказанными основными истинами.
Сомневаться - значит находиться в состоянии обдумывания того суждения, которое следует принять либо не принять. Скептицизм - это состояние нерешительности, которое является следствием поверхностного анализа. Разве возможно быть настроенным скептически в деле религии, если решиться изучить ее принципы и разобрать повнимательнее понятие о боге, служащее основанием религии? Сомнение происходит обычно либо от лени, либо от слабости, либо от безразличия, либо от неспособности. Для большинства людей сомневаться значит убояться трудностей анализа вещей, к которым они относятся с чрезвычайно слабым интересом. Однако религию представляют людям в качестве чего-то такого, что должно иметь для них величайшее значение и в этом, и в будущем мире. Поэтому скептицизм и сомнение в сущности религии не могут быть неприятны человеческому уму и представляют нечто вроде удобной подушки. Человек; не имеющий мужества изучать без предубеждения бога, на котором основывается всякая религия, не может знать, на какой религии ему следует остановить свой выбор; он не знает также, во что должен верить либо не верить, что признавать либо отвергать, на что надеяться и чего бояться, - одним словом, он не может ни на чем остановиться.
Безразличие по отношению к религии не может быть смешано со скептицизмом; это безразличие само по себе основано на уверенности либо на предположении, позволяющих думать, что религия не может никого интересовать. Уверенность в том, что вещь, представляемая нам крайне важной, на самом деле является не важной либо безразличной, предполагает глубокую проверку этой вещи, без чего такая уверенность была бы немыслимой. Выдающие же себя за скептиков в основных вопросах религии обычно являются либо ленивцами, либо людьми, неспособными к анализу.
124.
Утверждают, что бог явился людям. Что же возвестил он людям? Убедил ли он их со всей очевидностью в своем существовании? Сказал ли он им, где пребывает? Поведал ли он им, что он собой представляет либо из чего состоит его сущность? Изложил ли он достаточно ясно свои намерения и планы? Согласуется ли то, что он сказал относительно своих планов, со следствиями, которые мы видим? Бес сомнения, он не сказал всего этого; он уведомил лишь, что он - тот, кто он есть, что он - скрытый бог, что пути его неисповедимы, что он гневается против тех, кто дерзает вникать в его законы, либо призывает на помощь разум для того, чтобы судить о нем, боге, либо о его творениях.
Отвечает ли образ действий, возвещенный богом, тем великолепным представлениям, которые хотят внушить нам о его всемогуществе? Нисколько. В каждом откровении этот образ действий выявляет существо пристрастное, капризное, благоволящее в лучшем случае к тем, к кому относится с любовью, и враждебное ко всем остальным; если он соизволяет явиться некоторым людям, то старается держать всех остальных в неведении касательно своих божественных намерений. Разве всякое частичное откровение не показывает со всей очевидностью, что бог несправедлив, пристрастен, зол?
Разве способна воля, высказанная богом, свидетельствовать о высшем разуме либо о содержащейся в ней мудрости? Направлена ли она к счастью того народа, которому возвестил ее бог? Анализируя божественные желания, я нахожу у всех народов лишь причудливые постановления, смешные предписания, церемонии, в которых нет ничего божественного, кроме названия, ребяческие обычаи, поведение, недостойное повелителя мира, полезное лишь служителям божьим, но крайне тягостное для всех остальных граждан. Мало того, я нахожу, что эта божественная воля часто ставит своей целью сделать людей антиобщественными, презрительными, нетерпимыми, сварливыми, несправедливыми, бесчеловечными ко всем, не получившим ни того же откровения, ни тех же правил, ни того же благоволения неба, что и они.
125.
Действительно ли заповеди морали, провозглашенные божеством, являются божественными либо более совершенными, чем те, которые мог бы представить себе всякий рассудительный человек? Они божественны лишь потому, что человеческий ум не может постичь, в чем их польза. Они полагают добродетель в полном отречении от человеческой натуры, в добровольном отказе от своего разума, в священной ненависти к плоти. Наконец, эти заповеди всевышнего слишком часто указывают нам на совершенство образа действий, жестокого для нас самих, совершенно бесполезного для других.
Какой бог явился нам? Сам ли он обнародовал свои законы? Своими ли он устами говорил с народом? Меня уведомляют, что бог никогда не являлся всему народу, а его посредниками всегда служили некоторые излюбленные лица, на которых он переложил заботу рассказывать и разъяснять его намерения непосвященным. Он никогда не разрешал народу входить в его святилища; только одни служители бога всегда имели право докладывать ему о всем, происходящем на свете.
126.
Когда я жалуюсь, что не нахожу в миропорядке всех божественных откровений, ни мудрости, ни добра, ни справедливости божества; когда я начинаю подозревать в обмане, в честолюбии, в корыстных целях великих людей/посвятивших себя посредничеству между небом и нами, меня уверяют, что бог подтвердил замечательными чудесами миссию тех, кто говорил от его имени. Но не было бы разве проще ему самому явиться и разъяснить свои откровения? С другой стороны, как только я начинаю критически разбирать эти чудеса, то нахожу, что это - неправдоподобные повести, рассказанные подозрительными людьми, крайне заинтересованными в том, чтобы другие верили, будто, они, рассказчики, являются полномочными представителями всевышнего.
Каких представляют нам свидетелей для того, чтобы мы поверили невероятным чудесам? Взывают к свидетельству народов, которые не существуют уже тысячи лет и которые, если бы они даже подтвердили чудеса, могли ведь стать жертвами собственного воображения и быть введены в обман обаянием, которым пользовались в их глазах ловкие обманщики. Но, скажете вы, ведь эти чудеса стали достоянием книг, которые в силу вековых традиций дошли и до нас? Для кого написаны были эти книги? Что за люди написали и увековечили их? Это либо те же люди, которые основали религии, либо их последователи. Итак, оказывается, что в деле религии свидетельство заинтересованных сторон беспрекословно и не может быть оспариваемо!
127.
Бог говорил по-разному с каждым из народов обитаемой нами земли. Индус не верит ни единому слову из того, что бог сказал китайцу; магометанин считает баснями все то, что бог сказал христианину; еврей считает и магометанина, и христианина святотатственными развратителями святого закона, данного богом их отцам. Христианин, гордый более современным откровением, осуждает на адские муки равно и индуса, и китайца, и магометанина, и даже еврея, у которого он заимствовал его святые книги. Кто прав и кто не прав? Каждый кричит: я прав! Каждый ссылается на одни и те же доказательства; каждый говорит нам про свои чудеса, про своих колдунов, про своих пророков, про своих мучеников. Разумный человек отвечает им, что все они бредят; что бог никогда ничего не говорил, если только правда, что он дух, который не может иметь ни рта, ни языка; что бог вселенной мог бы, даже не имея органов смертных, внушить последним все, что бы он ни захотел видеть в них, и что, так как люди везде одинаково невежественны насчет бога, ясно, что последний не хотел показать им, кто он такой.
Последователи разных вероисповеданий, существующих в этом мире, обвиняют друг друга в суеверии и безбожии. Христиане приходят в ужас от суеверия язычников, китайцев, магометан. Католики считают нечестивцами христиан-протестантов; эти последние беспрестанно декламируют о суеверии католиков. И те и другие правы. Быть нечестивцем - значит иметь мнения, оскорбительные для бога, которому поклоняются; быть суеверным - значит иметь ложные представления. Обвиняя друг друга в суеверии, последователи разных религий уподобляются двум горбунам, Упрекающим один другого в уродстве.
128.
Понятны ли пророчества, открытые народам божеством через различных полномочных представителей последнего? Увы! Нет и двух человек, которые понимали бы их одинаково. Разъясняющие их другим никогда не согласны между собою. Чтобы сделать вопрос яснее, прибегают к тезисам, комментариям, аллегориям, изъяснениям; в них открывают таинственный смысл, не имеющий ничего общего с буквальным смыслом. Повсюду для разъяснения воли бога, которую он не мог либо не хотел изложить ясно для тех, кого должен был просветить, необходимо призывать на помощь людей. Бог всегда предпочитает пользоваться в качестве своих посредников несколькими людьми, коих можно заподозрить в том, что они обманывают самих себя либо имеют основания хотеть обмануть других.
129.
Основатели всех религий обычно подтверждали свои миссии чудесами. Но что такое чудеса? Это - действия, совершенно противоположные законам природы. Но кто, по-вашему, создал эти законы? Бог. Следовательно бог, который, по-вашему, все предвидит, сам же идет против законов, кои мудрость его дала природе! Следовательно эти законы должны были быть не прочны либо, по меньшей мере, в определенных случаях не согласовывались больше с намерениями этого самого бога, ибо вы нас учите, что он счел своей обязанностью прервать их действие, либо пойти против законов природы.
Нас хотят уверить в том, что люди, избранные всевышним, получили от него силу творить чудеса; но для того, чтобы сотворить чудо, нужно обладать способностью создавать новые причины, которые могли бы производить следствия, противоположные тем, которые дают обычные причины. Постижимо ли, чтобы бог мог давать людям непостижимую силу создавать либо вызывать из небытия причины? Мыслимо ли, чтобы бог, никогда ничего не изменяющий, мог сообщить людям силу изменять либо поправлять его план, силу, которой по своей сущности неизменяемое существо не может иметь и само?.. Чудеса не только не делают чести богу, не только не доказывают божественности религии, но и совершенно очевидно уничтожают те представления, какие нам дают о боге, о его неизменности, о его невыразимых свойствах и даже о его всемогуществе. Как же может богослов говорить, что бог, который должен объять свой план во всей совокупности, который может создавать лишь совершенные законы и не может ничего изменить в последних, вынужден прибегнуть к чудесам для того, чтобы удались его проекты, либо для того, чтобы сообщить своим созданиям способность совершать чудеса для исполнения его господней воли? Вероятно ли, чтобы бог нуждался в поддержке людей? Всемогущее существо, желания коего всегда исполняются, существо, держащее в своих руках сердца и помыслы своих созданий, должно лишь пожелать - и его создания поверят во все то, во что оно пожелает.
130.
Что мы скажем о некоторых религиях, доказывающих существование своего божества чудесами, которые они заботливо стараются изобразить нам подозрительными? Как можно верить чудесам, приведенным в священных книгах христиан, где бог сам похваляется тем, что ослепляет и ожесточает сердца тех, кого хочет погубить; где бог разрешает злым духам и кудесникам творить столь же великие чудеса, как и своим служителям; где предсказывается, что антихрист сможет делать диковинные вещи, способные поколебать веру даже избранных? Если дело обстоит так, то по каким признакам можно узнать, хочет ли бог наставить нас либо, наоборот, поймать в западню? Как же отличить, происходят ли видимые нами чудеса от бога либо от демона?
Паскаль, чтобы вывести нас из стесненного положения, со всей серьезностью сказал нам, что об учении следует судить по чудесам, а о чудесах - по учению; что учение распознает чудеса, а чудеса распознают учение. Если существует порочный, смехотворный круг, он находится, без сомнения, в этом прекрасном размышлении одного из виднейших защитников христианской религии. Какая религия из существующих на земле не похвалялась, что она обладает самым замечательным учением, и не поддерживала это учение громадным количеством чудес?
Способно ли чудо уничтожить очевидность доказанной истины? Если бы в руках какого-либо человека оказалась тайна лечения всех больных, выпрямления всех хромоногих, воскресения всех мертвецов какого-нибудь города, полетов в воздух, изменения пути солнца и луны, то разве мог бы этот человек убедить меня своими чудесами, что дважды два - не четыре, что единица равна трем, а тройка равна единице; что бог, наполняющий своей всеобъемлемостью вселенную, смог уместиться в теле одного иудея; что он, вечный, смог умереть, как обыкновенный человек;
что бог, которого называют неизменным, предвидящим и разумным, смог изменить свою точку зрения на религию и преобразовать свое собственное произведение посредством нового откровения?
131.
Согласно основам богословия, как естественной религии, так и религии откровения, всякое новое откровение должно быть сочтено ложным, всякое изменение религии, исходящей от божества, должно квалифицироваться как нечестие или богохульство. Разве каждое изменение не предполагает, что бог не мог придать с первого мгновения, своей религии ни прочности, ни надлежащего совершенства? Сказать, что бог, давая первый закон, приспособлялся к грубым представлениям народа, который он хотел просветить, значит утверждать, что бог не мог и не хотел сделать тот народ, который он просвещал, таким рассудительным, каким должно было быть творение всевышнего, долженствующее удовлетворить всем требованиям последнего.
Христианство нечестиво, если действительно иудаизм когда-то был религией, действительно исходящей от бога святого, неизменного, всемогущего и предвидящего. Религия Христа предполагает либо недостатки в законе, данном лично богом через Моисея, либо бессилие и злобу того бога, который не мог или не хотел сделать иудеев такими, какими они должны были быть, чтобы удовлетворить его желаниям. Все новые религии либо изменения древних религий основаны, вероятно, на бессилии, непостоянстве, бесстыдстве и злобе божества.
132.
Если история учит меня, что первые апостолы, основатели либо реформаторы религий, творили великие чудеса, то история учит меня также, что эти апостолы-реформаторы и их последователи обычно бесчестились, преследовались и предавались смерти, как нарушители спокойствия народов. Поэтому мне думается, что они не свершили тех чудес, которые им приписывают; действительно, эти чудеса должны были бы дать им большое количество последователей среди тех, кто видел свершение чудес, а эти последователи должны были бы помешать тому, чтобы с их апостолами плохо обращались. Мое недоверие удвоится, если мне скажут, что свершители чудес подвергались жестоким мучениям и казням. Как можно поверить, чтобы носители миссии божией, покровительствуемые провидением и облеченные божественным могуществом, свершающие чудеса, не смогли свершить такого простого чуда, как спасение самих себя от жестокости своих гонителей?
Даже в самом факте преследований находят убедительное доказательство в пользу религии тех, кто испытал преследования; но религия, похваляющаяся тем, что она стоила жизни многим мученикам, и поучающая нас, что ее основатели подвергались за ее распространение ужасным казням, не может быть религией бога благодетельного, справедливого и всемогущего. Добрый бог не должен был бы разрешить, чтобы с людьми, обремененными провозглашением его воли плохо обращались. Всемогущий бог, желающий основать религию, должен был бы использовать более простые и менее гибельные пути, наиболее надежные для его служителей. Сказать, что бог хотел, чтобы его религия была отмечена знаком крови, это значит сказать, то бог слаб, несправедлив, неблагодарен и кровожаден и что он недостойно приносит в жертву своих послов в своих честолюбивых целях.
133.
Умереть за религию - еще не значит доказать, что она истинная, либо божественная. Это доказывает в лучшем случае, что религию считают таковой. Фанатик, умирая, не доказывает ничего кроме того, что религиозный фанатизм зачастую бывает сильнее любви к жизни. И лжец иногда может мужественно умереть, становясь, как говорится, добродетельным по необходимости.
Часто нас удивляют и трогают безграничное мужество и бескорыстное усердие, проявленные провозвестниками религии, проповедующими свое учение с риском испытать самые тяжелые мучения. Из этой любви к спасению людей извлекают вывод, выгодный той религии, которую они провозглашают. Но по существу это бескорыстие лишь кажущееся. Кто ничем не рискует, у того ничего нет; миссионер хочет завоевать положение в свете при помощи своего учения; он знает, что посчастливится ему продать свой товар, и он станет неограниченным владыкой тех, кто выбрал его своим пастырем; он уверен в том, что станет предметом их забот, их уважения, их обожания. Есть все основания полагать, что он, миссионер, не отвергает ничего из этих благ. Таковы истинные мотивы, зажигающие усердие и любовь стольких проповедников и миссионеров, которых мы видим объезжающими мир.
Смерть за какое-нибудь мнение не есть доказательство истинности либо благости этого мнения, как смерть в битве не есть доказательство справедливости императора, в интересах которого столько людей имели глупость согласиться на то, чтобы их уничтожили. Мужество какого-нибудь мученика, одушевленного представлением о рае, не более сверхъестественно, чем мужество воина, одушевленного представлением о славе либо удерживаемого страхом бесславия. В чем различие между ирокезом, распевающим в то время, когда его поджаривают на медленном огне, и мучеником св. Лаврентием, оскорбляющим, находясь в огне, своего тирана?
121.
Жестокость, тупость, неразумие дикого человека во все времена обнаруживались в религиозных обрядах, которые так часто бывали жестокими либо сумасбродными. Дух варварства всегда лежал на них и лежит до сих пор; он прорывается и в религиях, которые исповедуют самые культурные нации. Разве мы не видим еще до сих пор, что божеству приносят человеческие жертвы? Желая утихомирить гнев бога, которого предполагают всегда жестоким, ревнивым и мстительным, как дикаря, разве не заставляет закон крови гибнуть от утонченных казней тех, чей образ мыслей кажется неугодным богу? Возможно, что современные нации, подстрекаемые своими священниками, превзошли в свирепом безумии самые варварские народы; мы по крайней мере не видим, чтобы какому-нибудь дикарю пришло на ум пытать за высказываемые мнения, рыться в мыслях, тревожить людей за невидимые движения, происходящие в мозгах последних.
Когда смотришь, как культурные и многому научившиеся народы англичане, французы, немцы и так далее, - несмотря на все свое просвещение, продолжают становиться на колени перед варварским богом иудеев, народа наиболее тупого, легковерного, дикого и антиобщественного из существовавших когда-либо на земле; когда смотришь, как эти просвещенные народы делятся на секты, терзают друг друга, ненавидят и презирают друг друга за мнения, одинаково смешные, которые они высказывают об образе действий и намерениях этого нерассудительного бога; когда смотришь, как одаренные люди занимаются глупостями, размышляя о желаниях этого бога, капризного и сумасбродного, то появляется искушение воскликнуть: О, люди! вы еще дикари! О, люди! вы дети во всем, что касается вопросов религии.
122.
Всякий, у кого сформировались верные представления о невежестве, легковерии и глупости простонародья, будет относиться всегда к мнениям с тем большей подозрительностью, чем большее распространение они получили. Люди большей частью ничего не проверяют; они слепо следуют обычаю и авторитету. Свои религиозные мнения они имеют меньше всего мужества и способностей проверять; так как они в религии ничего не понимают, то вынуждены молчать, либо чувствуют себя не в состоянии рассуждать о ней. Спросите любого простолюдина - верит ли он в бога? Он будет очень удивлен, что вы можете сомневаться в этом. Спросите его затем, что он понимает под словом - бог;
вы повергнете его в величайшее смущение; вы тотчас же заметите, что он неспособен связать никакого реального представления с этим словом, повторяемым им беспрестанно. Он ответит вам, что бог - это бог, и вы увидите, что он не знает ни того, что он думает о боге, ни оснований, почему он верит в бога.
Все народы говорят о боге. Но согласны ли они между собой по вопросу о сущности этого бога? Нет. Но ведь оспаривание мнения ни в коем случае не доказывает очевидности его, а наоборот, является знаком неуверенности и темноты. А разве один и тот же человек всегда согласен сам с собой в тех понятиях, которые он составил себе о своем боге? Нет. Это представление меняется с теми изменениями, которые испытывает его организм - вот другое доказательство сомнительности этого мнения. Люди всегда согласны с другими и с самими собой относительно доказанных истин. В каком бы положении люди ни находились, все люди, кроме неразумных существ, знают, что дважды два четыре, что солнце светит, что целое больше части, что справедливость благо, что для того, чтобы заслужить благосклонность людей, нужно совершать благодеяния; что несправедливость и жестокость несовместимы с добром. Но так же ли они согласны между собой, когда говорят о боге? Все, что думают либо говорят о нем, тотчас же опрокидывается вверх дном действиями, которые они ему приписывают.
Скажите нескольким художникам, чтобы они нарисовали призрак; каждый из них, создав себе об этом призраке отличное от других представление, нарисует его по-разному; вы не найдете никакого сходства между чертами, который каждый из них даст портрету, потому что оригинал никогда не существовал. Разве все богословы мира, рисуя бога, рисуют нам не призрак, в вопросе о чертах коего они никогда не согласны между собой, которого каждый переносит на полотно по-своему и который существует лишь в его собственном мозгу? Нет двух человек на земле, которые имели бы либо могли бы иметь одинаковые представления об их боге.
123.
Может быть, было бы правильнее сказать, что все люди - скептики либо атеисты, чем утверждать, что они твердо уверены в существовании бога. Как можно быть уверенным в бытии существа, наличие которого никогда не было возможности проверить, о котором невозможно составить себе никакого постоянного представления, различные действия которого в отношении нас самих мешают нам составить себе неизменное мнение о нем, понятие о котором не может быть одинаковым в двух различных мозгах? Как можно быть внутренне убежденным в бытии существа, которому мы каждый момент вынуждены приписывать образ действий, противоречащий тем представлениям, которые пытались себе составить о нем? Разве возможно серьезно верить в то, что невозможно понять? Верить таким образом - не значит ли согласиться с мнением других без всякой проверки? Священники направляют верования простонародья; но разве священники не сознаются сами, что бог и для них непостижим? Вывод отсюда таков, что полное и всеобщее убеждение в существовании бога не настолько всеобще, как нас хотели убедить.
Быть скептиком - это значит не иметь необходимых оснований для того, чтобы составить себе суждение о чем-либо. Так как имеются доказательства, которые, как кажется, устанавливают существование бога, и аргументы, которые говорят против этих доказательств, то некоторые люди принимают позу сомневающихся и отсрочивающих свое согласие на признание бога. Но по существу эта неуверенность основывается на том, что к вопросу подходят без достаточной проверки. Разве можно сомневаться в очевидности? Разумные люди совершенно резонно издеваются над абсолютным сомнением и считают его даже невозможным. Человек, который сомневался бы в собственном существовании либо в существовании солнца, показался бы смешным или был бы заподозрен в том, что думает не то, что говорит. Разве менее сумасбродно сомневаться в небытии существа, чье бытие невозможно? Разве более нелепо сомневаться в собственном существовании, чем колебаться по вопросу о бытии существа, качества которого разрушают друг друга? Более ли вероятно верить в духовное существо, чем верить в палку не с двумя концами? Разве понятие о бесконечно благом и могущественном существе, которое однако делает либо допускает бесконечное количество зол, менее нелепо или менее невозможно, чем понятие о четырехугольном треугольнике? Итак, вывод, который мы можем сделать из этого, говорит, что религиозный скептицизм является следствием лишь слишком недостаточной проверки основных истин богословия, которые находятся в постоянном противоречии с самыми ясными и лучше всего доказанными основными истинами.
Сомневаться - значит находиться в состоянии обдумывания того суждения, которое следует принять либо не принять. Скептицизм - это состояние нерешительности, которое является следствием поверхностного анализа. Разве возможно быть настроенным скептически в деле религии, если решиться изучить ее принципы и разобрать повнимательнее понятие о боге, служащее основанием религии? Сомнение происходит обычно либо от лени, либо от слабости, либо от безразличия, либо от неспособности. Для большинства людей сомневаться значит убояться трудностей анализа вещей, к которым они относятся с чрезвычайно слабым интересом. Однако религию представляют людям в качестве чего-то такого, что должно иметь для них величайшее значение и в этом, и в будущем мире. Поэтому скептицизм и сомнение в сущности религии не могут быть неприятны человеческому уму и представляют нечто вроде удобной подушки. Человек; не имеющий мужества изучать без предубеждения бога, на котором основывается всякая религия, не может знать, на какой религии ему следует остановить свой выбор; он не знает также, во что должен верить либо не верить, что признавать либо отвергать, на что надеяться и чего бояться, - одним словом, он не может ни на чем остановиться.
Безразличие по отношению к религии не может быть смешано со скептицизмом; это безразличие само по себе основано на уверенности либо на предположении, позволяющих думать, что религия не может никого интересовать. Уверенность в том, что вещь, представляемая нам крайне важной, на самом деле является не важной либо безразличной, предполагает глубокую проверку этой вещи, без чего такая уверенность была бы немыслимой. Выдающие же себя за скептиков в основных вопросах религии обычно являются либо ленивцами, либо людьми, неспособными к анализу.
124.
Утверждают, что бог явился людям. Что же возвестил он людям? Убедил ли он их со всей очевидностью в своем существовании? Сказал ли он им, где пребывает? Поведал ли он им, что он собой представляет либо из чего состоит его сущность? Изложил ли он достаточно ясно свои намерения и планы? Согласуется ли то, что он сказал относительно своих планов, со следствиями, которые мы видим? Бес сомнения, он не сказал всего этого; он уведомил лишь, что он - тот, кто он есть, что он - скрытый бог, что пути его неисповедимы, что он гневается против тех, кто дерзает вникать в его законы, либо призывает на помощь разум для того, чтобы судить о нем, боге, либо о его творениях.
Отвечает ли образ действий, возвещенный богом, тем великолепным представлениям, которые хотят внушить нам о его всемогуществе? Нисколько. В каждом откровении этот образ действий выявляет существо пристрастное, капризное, благоволящее в лучшем случае к тем, к кому относится с любовью, и враждебное ко всем остальным; если он соизволяет явиться некоторым людям, то старается держать всех остальных в неведении касательно своих божественных намерений. Разве всякое частичное откровение не показывает со всей очевидностью, что бог несправедлив, пристрастен, зол?
Разве способна воля, высказанная богом, свидетельствовать о высшем разуме либо о содержащейся в ней мудрости? Направлена ли она к счастью того народа, которому возвестил ее бог? Анализируя божественные желания, я нахожу у всех народов лишь причудливые постановления, смешные предписания, церемонии, в которых нет ничего божественного, кроме названия, ребяческие обычаи, поведение, недостойное повелителя мира, полезное лишь служителям божьим, но крайне тягостное для всех остальных граждан. Мало того, я нахожу, что эта божественная воля часто ставит своей целью сделать людей антиобщественными, презрительными, нетерпимыми, сварливыми, несправедливыми, бесчеловечными ко всем, не получившим ни того же откровения, ни тех же правил, ни того же благоволения неба, что и они.
125.
Действительно ли заповеди морали, провозглашенные божеством, являются божественными либо более совершенными, чем те, которые мог бы представить себе всякий рассудительный человек? Они божественны лишь потому, что человеческий ум не может постичь, в чем их польза. Они полагают добродетель в полном отречении от человеческой натуры, в добровольном отказе от своего разума, в священной ненависти к плоти. Наконец, эти заповеди всевышнего слишком часто указывают нам на совершенство образа действий, жестокого для нас самих, совершенно бесполезного для других.
Какой бог явился нам? Сам ли он обнародовал свои законы? Своими ли он устами говорил с народом? Меня уведомляют, что бог никогда не являлся всему народу, а его посредниками всегда служили некоторые излюбленные лица, на которых он переложил заботу рассказывать и разъяснять его намерения непосвященным. Он никогда не разрешал народу входить в его святилища; только одни служители бога всегда имели право докладывать ему о всем, происходящем на свете.
126.
Когда я жалуюсь, что не нахожу в миропорядке всех божественных откровений, ни мудрости, ни добра, ни справедливости божества; когда я начинаю подозревать в обмане, в честолюбии, в корыстных целях великих людей/посвятивших себя посредничеству между небом и нами, меня уверяют, что бог подтвердил замечательными чудесами миссию тех, кто говорил от его имени. Но не было бы разве проще ему самому явиться и разъяснить свои откровения? С другой стороны, как только я начинаю критически разбирать эти чудеса, то нахожу, что это - неправдоподобные повести, рассказанные подозрительными людьми, крайне заинтересованными в том, чтобы другие верили, будто, они, рассказчики, являются полномочными представителями всевышнего.
Каких представляют нам свидетелей для того, чтобы мы поверили невероятным чудесам? Взывают к свидетельству народов, которые не существуют уже тысячи лет и которые, если бы они даже подтвердили чудеса, могли ведь стать жертвами собственного воображения и быть введены в обман обаянием, которым пользовались в их глазах ловкие обманщики. Но, скажете вы, ведь эти чудеса стали достоянием книг, которые в силу вековых традиций дошли и до нас? Для кого написаны были эти книги? Что за люди написали и увековечили их? Это либо те же люди, которые основали религии, либо их последователи. Итак, оказывается, что в деле религии свидетельство заинтересованных сторон беспрекословно и не может быть оспариваемо!
127.
Бог говорил по-разному с каждым из народов обитаемой нами земли. Индус не верит ни единому слову из того, что бог сказал китайцу; магометанин считает баснями все то, что бог сказал христианину; еврей считает и магометанина, и христианина святотатственными развратителями святого закона, данного богом их отцам. Христианин, гордый более современным откровением, осуждает на адские муки равно и индуса, и китайца, и магометанина, и даже еврея, у которого он заимствовал его святые книги. Кто прав и кто не прав? Каждый кричит: я прав! Каждый ссылается на одни и те же доказательства; каждый говорит нам про свои чудеса, про своих колдунов, про своих пророков, про своих мучеников. Разумный человек отвечает им, что все они бредят; что бог никогда ничего не говорил, если только правда, что он дух, который не может иметь ни рта, ни языка; что бог вселенной мог бы, даже не имея органов смертных, внушить последним все, что бы он ни захотел видеть в них, и что, так как люди везде одинаково невежественны насчет бога, ясно, что последний не хотел показать им, кто он такой.
Последователи разных вероисповеданий, существующих в этом мире, обвиняют друг друга в суеверии и безбожии. Христиане приходят в ужас от суеверия язычников, китайцев, магометан. Католики считают нечестивцами христиан-протестантов; эти последние беспрестанно декламируют о суеверии католиков. И те и другие правы. Быть нечестивцем - значит иметь мнения, оскорбительные для бога, которому поклоняются; быть суеверным - значит иметь ложные представления. Обвиняя друг друга в суеверии, последователи разных религий уподобляются двум горбунам, Упрекающим один другого в уродстве.
128.
Понятны ли пророчества, открытые народам божеством через различных полномочных представителей последнего? Увы! Нет и двух человек, которые понимали бы их одинаково. Разъясняющие их другим никогда не согласны между собою. Чтобы сделать вопрос яснее, прибегают к тезисам, комментариям, аллегориям, изъяснениям; в них открывают таинственный смысл, не имеющий ничего общего с буквальным смыслом. Повсюду для разъяснения воли бога, которую он не мог либо не хотел изложить ясно для тех, кого должен был просветить, необходимо призывать на помощь людей. Бог всегда предпочитает пользоваться в качестве своих посредников несколькими людьми, коих можно заподозрить в том, что они обманывают самих себя либо имеют основания хотеть обмануть других.
129.
Основатели всех религий обычно подтверждали свои миссии чудесами. Но что такое чудеса? Это - действия, совершенно противоположные законам природы. Но кто, по-вашему, создал эти законы? Бог. Следовательно бог, который, по-вашему, все предвидит, сам же идет против законов, кои мудрость его дала природе! Следовательно эти законы должны были быть не прочны либо, по меньшей мере, в определенных случаях не согласовывались больше с намерениями этого самого бога, ибо вы нас учите, что он счел своей обязанностью прервать их действие, либо пойти против законов природы.
Нас хотят уверить в том, что люди, избранные всевышним, получили от него силу творить чудеса; но для того, чтобы сотворить чудо, нужно обладать способностью создавать новые причины, которые могли бы производить следствия, противоположные тем, которые дают обычные причины. Постижимо ли, чтобы бог мог давать людям непостижимую силу создавать либо вызывать из небытия причины? Мыслимо ли, чтобы бог, никогда ничего не изменяющий, мог сообщить людям силу изменять либо поправлять его план, силу, которой по своей сущности неизменяемое существо не может иметь и само?.. Чудеса не только не делают чести богу, не только не доказывают божественности религии, но и совершенно очевидно уничтожают те представления, какие нам дают о боге, о его неизменности, о его невыразимых свойствах и даже о его всемогуществе. Как же может богослов говорить, что бог, который должен объять свой план во всей совокупности, который может создавать лишь совершенные законы и не может ничего изменить в последних, вынужден прибегнуть к чудесам для того, чтобы удались его проекты, либо для того, чтобы сообщить своим созданиям способность совершать чудеса для исполнения его господней воли? Вероятно ли, чтобы бог нуждался в поддержке людей? Всемогущее существо, желания коего всегда исполняются, существо, держащее в своих руках сердца и помыслы своих созданий, должно лишь пожелать - и его создания поверят во все то, во что оно пожелает.
130.
Что мы скажем о некоторых религиях, доказывающих существование своего божества чудесами, которые они заботливо стараются изобразить нам подозрительными? Как можно верить чудесам, приведенным в священных книгах христиан, где бог сам похваляется тем, что ослепляет и ожесточает сердца тех, кого хочет погубить; где бог разрешает злым духам и кудесникам творить столь же великие чудеса, как и своим служителям; где предсказывается, что антихрист сможет делать диковинные вещи, способные поколебать веру даже избранных? Если дело обстоит так, то по каким признакам можно узнать, хочет ли бог наставить нас либо, наоборот, поймать в западню? Как же отличить, происходят ли видимые нами чудеса от бога либо от демона?
Паскаль, чтобы вывести нас из стесненного положения, со всей серьезностью сказал нам, что об учении следует судить по чудесам, а о чудесах - по учению; что учение распознает чудеса, а чудеса распознают учение. Если существует порочный, смехотворный круг, он находится, без сомнения, в этом прекрасном размышлении одного из виднейших защитников христианской религии. Какая религия из существующих на земле не похвалялась, что она обладает самым замечательным учением, и не поддерживала это учение громадным количеством чудес?
Способно ли чудо уничтожить очевидность доказанной истины? Если бы в руках какого-либо человека оказалась тайна лечения всех больных, выпрямления всех хромоногих, воскресения всех мертвецов какого-нибудь города, полетов в воздух, изменения пути солнца и луны, то разве мог бы этот человек убедить меня своими чудесами, что дважды два - не четыре, что единица равна трем, а тройка равна единице; что бог, наполняющий своей всеобъемлемостью вселенную, смог уместиться в теле одного иудея; что он, вечный, смог умереть, как обыкновенный человек;
что бог, которого называют неизменным, предвидящим и разумным, смог изменить свою точку зрения на религию и преобразовать свое собственное произведение посредством нового откровения?
131.
Согласно основам богословия, как естественной религии, так и религии откровения, всякое новое откровение должно быть сочтено ложным, всякое изменение религии, исходящей от божества, должно квалифицироваться как нечестие или богохульство. Разве каждое изменение не предполагает, что бог не мог придать с первого мгновения, своей религии ни прочности, ни надлежащего совершенства? Сказать, что бог, давая первый закон, приспособлялся к грубым представлениям народа, который он хотел просветить, значит утверждать, что бог не мог и не хотел сделать тот народ, который он просвещал, таким рассудительным, каким должно было быть творение всевышнего, долженствующее удовлетворить всем требованиям последнего.
Христианство нечестиво, если действительно иудаизм когда-то был религией, действительно исходящей от бога святого, неизменного, всемогущего и предвидящего. Религия Христа предполагает либо недостатки в законе, данном лично богом через Моисея, либо бессилие и злобу того бога, который не мог или не хотел сделать иудеев такими, какими они должны были быть, чтобы удовлетворить его желаниям. Все новые религии либо изменения древних религий основаны, вероятно, на бессилии, непостоянстве, бесстыдстве и злобе божества.
132.
Если история учит меня, что первые апостолы, основатели либо реформаторы религий, творили великие чудеса, то история учит меня также, что эти апостолы-реформаторы и их последователи обычно бесчестились, преследовались и предавались смерти, как нарушители спокойствия народов. Поэтому мне думается, что они не свершили тех чудес, которые им приписывают; действительно, эти чудеса должны были бы дать им большое количество последователей среди тех, кто видел свершение чудес, а эти последователи должны были бы помешать тому, чтобы с их апостолами плохо обращались. Мое недоверие удвоится, если мне скажут, что свершители чудес подвергались жестоким мучениям и казням. Как можно поверить, чтобы носители миссии божией, покровительствуемые провидением и облеченные божественным могуществом, свершающие чудеса, не смогли свершить такого простого чуда, как спасение самих себя от жестокости своих гонителей?
Даже в самом факте преследований находят убедительное доказательство в пользу религии тех, кто испытал преследования; но религия, похваляющаяся тем, что она стоила жизни многим мученикам, и поучающая нас, что ее основатели подвергались за ее распространение ужасным казням, не может быть религией бога благодетельного, справедливого и всемогущего. Добрый бог не должен был бы разрешить, чтобы с людьми, обремененными провозглашением его воли плохо обращались. Всемогущий бог, желающий основать религию, должен был бы использовать более простые и менее гибельные пути, наиболее надежные для его служителей. Сказать, что бог хотел, чтобы его религия была отмечена знаком крови, это значит сказать, то бог слаб, несправедлив, неблагодарен и кровожаден и что он недостойно приносит в жертву своих послов в своих честолюбивых целях.
133.
Умереть за религию - еще не значит доказать, что она истинная, либо божественная. Это доказывает в лучшем случае, что религию считают таковой. Фанатик, умирая, не доказывает ничего кроме того, что религиозный фанатизм зачастую бывает сильнее любви к жизни. И лжец иногда может мужественно умереть, становясь, как говорится, добродетельным по необходимости.
Часто нас удивляют и трогают безграничное мужество и бескорыстное усердие, проявленные провозвестниками религии, проповедующими свое учение с риском испытать самые тяжелые мучения. Из этой любви к спасению людей извлекают вывод, выгодный той религии, которую они провозглашают. Но по существу это бескорыстие лишь кажущееся. Кто ничем не рискует, у того ничего нет; миссионер хочет завоевать положение в свете при помощи своего учения; он знает, что посчастливится ему продать свой товар, и он станет неограниченным владыкой тех, кто выбрал его своим пастырем; он уверен в том, что станет предметом их забот, их уважения, их обожания. Есть все основания полагать, что он, миссионер, не отвергает ничего из этих благ. Таковы истинные мотивы, зажигающие усердие и любовь стольких проповедников и миссионеров, которых мы видим объезжающими мир.
Смерть за какое-нибудь мнение не есть доказательство истинности либо благости этого мнения, как смерть в битве не есть доказательство справедливости императора, в интересах которого столько людей имели глупость согласиться на то, чтобы их уничтожили. Мужество какого-нибудь мученика, одушевленного представлением о рае, не более сверхъестественно, чем мужество воина, одушевленного представлением о славе либо удерживаемого страхом бесславия. В чем различие между ирокезом, распевающим в то время, когда его поджаривают на медленном огне, и мучеником св. Лаврентием, оскорбляющим, находясь в огне, своего тирана?