Но я отклонился в сторону. Как только были произнесены слова «я гувернантка» — нет, еще до того — когда они произносились, — я понял, что, сам того не желая, всполошил бедную мисс. Все ее перышки встали дыбом.
— Помилуйте, мадам, — сказал я, успокаивая, словно Виллеровым напитком, мисс Грэнхем, — ваш род занятий, право, самый необходимый, самый благородный из всех, доступных женщине. Не могу даже выразить, чем наш добрый друг мисс Добсон — наша Добби, как мы ее меж собой называли, — была для меня и моих младших братьев. И вам — чем угодно клянусь — обеспечена нежная дружба ваших питомцев!
Не правда ли, мило? И я поднял рюмку, которую как раз вложили мне в руку, словно приветствуя весь полезный орден гувернанток, хотя на самом деле пил за то, что мастерски избежал дула пистолета или, если угодно, не зацепил ногой капкан.
Однако моя тирада не подействовала.
— Если, — сердито возразила мисс Грэнхем, — мне и обеспечена нежная дружба моих питомцев, юных леди и джентльменов, то это единственное, чем я обеспечена. А когда дочь покойного каноника знаменитого Эксетерского собора вынуждена в силу своих обстоятельств принять место в семье антиподов, она вполне может придавать дружбе юных леди и джентльменов гораздо меньшую цену, чем придаете ей вы.
Вот так. И пуля и капкан. Несправедливо, по-моему, когда вспоминаешь, как я старался пригладить ей перышки. Я поклонился и остался стоять, как положено, покорным слугой; армейский офицер, мистер Олдмедоу, еще глубже втянул подбородок в воротник; тут же и Бейтс с хересом. Я опрокинул рюмку — ту, что держал, — и взял еще одну, выдавая тем самым свое поражение, и Саммерс, выручая меня, поспешил сказать, что желал бы доставить удовольствие другим присутствующим познакомиться со мной. Я выразил удивление, что нас на борту так много. И тут громадный, вульгарного вида тучный джентльмен похмельным голосом заявил, что ему желательно учинить групповой портрет, ибо, за вычетом его благоверной и их дочули, мы все налицо. Тогда изжелта-бледный человечек, некий мистер Викис, который, если не ошибаюсь, намеревается открыть для антиподов школу, выразил мнение, что переселенцы составят в композиции великолепный фон.
— Нет, нет, — запротестовал необъятный джентльмен, — кроме лиц дворянского звания я никому себе патронировать не дозволяю.
— Переселенцы! — подхватил я, обрадовавшись возможности сменить тему. — Уж лучше оставить потомству свое изображение рука об руку с простой матросней.
— В таком случае вам придется исключить из вашей картины меня, — расхохотался Саммерс— Я некогда был — как вы изволили выразиться — простой матросней.
— Вы, сэр? Никогда не поверю!
— Был, был.
— Но как…
Саммерс с насмешливо-веселым видом обвел взглядом салон.
— Я начинал гальюнщиком, как эту должность называют на флоте. Но с нижней палубы, или, как сказали бы вы, из простой матросни, был продвинут вверх.
Ваше сиятельство вряд ли сможет представить себе мое удивление и досаду, когда я увидел, что все наше общество молча ждет, какой воспоследует ответ. Думается, я не ударил в грязь лицом, найдя соответствующие случаю слова, хотя, возможно, произнес их с излишним апломбом.
— Что ж, Саммерс, — молвил я, — разрешите вас поздравить: вы в совершенстве имитируете манеры и речь людей более высокого звания, чем то, в каком родились.
Саммерс рассыпался в благодарностях, пожалуй, несколько чрезмерных. Затем обратился к собравшимся:
— Леди и джентльмены, прошу всех садиться. Обойдемся без церемоний. Рассаживайтесь, где кто пожелает. У нас, надеюсь, будет еще много таких встреч за долгое плавание, которое нам предстоит. Бейтс, прикажите им там начинать.
За этим вступлением из нашего коридора донеслось несколько обескураживающее визжание скрипки и других инструментов. И я сделал, что мог, дабы снять общее, скажем так, напряжение.
— Знаете, Саммерс, — сказал я, — раз уж нам не суждено быть запечатленными рядом, воспользуемся случаем доставить себе удовольствие и попросим мисс Грэнхем сесть между нами. Позвольте просить вас, мадам.
Не рисковал ли я получить еще один щелчок? Но обошлось. Подав мисс Грэнхем руку, я сопроводил ее к столу под кормовым окном и усадил с большей почтительностью, чем оказал бы властительнице целого края. Вот так-то. Когда я восхитился отменным качеством мяса, лейтенант Деверель, занявший место от меня слева, объяснил мне, что во время последнего шторма одна из наших коров сломала ногу, вот мы и едим свежатину, пока она есть, зато скоро будем без молока. Мисс Грэнхем вела оживленную беседу с мистером Саммерсом, а у нас с Деверелем завязался свой разговор: мы говорили о моряках и их сентиментальности по части сломавшей ногу коровы, о том, как они искусны во всяком деле, хорошем и плохом, об их приверженности к спиртному, их безнравственности и их преданности — пусть полушутливой — носовому украшению корабля. Мы оба согласились, что почти нет таких проблем, какие при твердом и прозорливом правлении нельзя было бы решить. И Деверель добавил, что именно так происходит на флоте. Я заметил, что твердость я у них видел, а вот в прозорливости еще не убедился. К этому моменту оживление, назовем это так, собравшегося общества достигло такого градуса, что музыки из коридора совсем уже не было слышно. Одна тема вела к другой, и мы с Деверелем быстро пришли к известной степени взаимопонимания. Деверель даже пустился в откровенности. Он мечтал служить на достойном судне, на линейном корабле, а не на восстановленной третьесортной посудине с малочисленным экипажем, собранным за день-два до отплытия. Все эти офицеры и матросы, которых я считал дружной командой, знали друг друга от силы неделю-другую — то есть с того дня, когда судно сняли с прикола. Черт знает что! Отец мог бы лучше позаботиться о его будущности. Служба здесь ничего ему не сулила, не говоря уже о том, что война идет к концу и боевые действия вот-вот остановятся, как часы, которые забыли завести. Речь и манеры, как и всё вообще у Девереля, изысканнейшие. Он — украшение офицерского племени.
В салоне теперь стоял невообразимый даже для публичного места шум. Что-то опрокинули под взрывы смеха и поток крепких слов. Тишайшая тщедушная пара, мистер и миссис Пайк, с малолетними двойняшками дочерьми поспешили удалиться. Мисс Грэнхем тоже порывалась уйти, хотя мы с Саммерсом в два голоса уговаривали ее остаться. Саммерс убеждал нашу даму не придавать значения языку морских офицеров, на котором большая их часть изъясняется по привычке и бессознательно. Я, со своей стороны, подумал, что в непристойном поведении повинны скорее пассажиры, нежели морская косточка, а про себя подумал: Боже правый! если почтенная мисс так держится здесь, в кормовой части, то какова же она в носовой? Не успела, однако, мисс Грэнхем подняться с места, как дверь отворилась, впустив прекрасную леди совсем иной наружности. По виду молодая, притом пышно и фривольно одетая, она вошла так стремительно и суетливо, что шляпка не удержалась на голове и, соскользнув на шею, явила нам обилие золотистых кудрей. Мы все встали — или, по крайней мере, почти все, — но она, восхитительно величавым жестом предложив нам сесть, направилась прямо к вульгарного вида джентльмену, прильнула к его плечу и с изысканно красивым — даже чересчур изысканно красивым — прононсом прожурчала:
— О, мистер Брокльбанк, наконец-то она сумела удержать в себе ложку консоме!
Мистер Брокльбанк, обернувшись к нам, прогудел объяснение:
— Моя дочуля, моя крошка Зенобия!
Мисс Зенобии тотчас предложили на выбор любое место за столом. Мисс Грэнхем заявила, что уходит и можно занять ее освобождающееся место, если положить еще одну подушку. Но молодая леди — как мне следует ее называть — с игривым лукавством возразила: она-де рассчитывала, что мисс Грэнхем будет защитой ее добродетели среди такого полчища опасных мужчин.
— Чепуха и глупости, — парировала мисс Грэнхем тоном еще злее, чем обращенный ранее к Вашему покорному слуге, — чепуха и глупости! Ваша добродетель здесь в такой же безопасности, как и везде на этом судне!
— Ах, любезная мисс Грэнхем! — воскликнула Зенобия, принимая томный вид. — Это ваша добродетель везде в безопасности!
Грубо, ничего не скажешь! Но с сожалением вынужден признать, что по крайней мере половина салона покатилась от хохота — надо думать, потому, что мы уже достигли той стадии обеда, когда дамам лучше удалиться и лишь такие, как вновь прибывшая, могут оставаться за столом. Деверель, я и Саммерс, все трое, продолжали стоять, однако честь эскортировать покидавшую наше общество мисс Грэнхем досталась армейскому офицеру Олдмедоу.
— Сядь со мной, детка, — снова прогудел голос похмельного джентльмена.
«Детка», озаренная лучами полуденного солнца, потоком вливавшимися в кормовое окно, засуетилась. Подняла прелестные ручки, закрывая лицо:
— Оно невыносимо яркое, папочка!
— Боже правый, мадам, — вмешался Деверель. — Неужели вы лишите нас, бедных странников, всегда пребывающих в тени, удовольствия любоваться вами?
— Я вынуждена, — произнесла Зенобия, — положительно вынуждена занять место, которое освободила мисс Грэнхем.
Она порхнула вокруг стола — пестрая бабочка, вернее, густо накрашенная красотка. Деверель, полагаю, был бы рад-радешенек иметь возле себя такую кралю, но она опустилась на стул между Саммерсом и мною. Шляпка, державшаяся лишь на ленточке, все еще болталась у нее на шее сзади, открывая у щеки и уха пленительное обилие кудрей. Все же мне уже с первого взгляда показалось, что блеском глаз — вернее, того глаза, который нет-нет да поворачивался ко мне, — она обязана тайнам своего toilette[9], а губы у нее, пожалуй, чуть-чуть чересчур коралловые. Что же до ее духов…
Не наскучило ли все это Вашей светлости? Рой чаровниц, которых я видел млевшими — возможно, втуне — возле Вашей светлости… Ну не получается у меня, черт побери, польстить моему крестному, когда простая правда…
Но я опять отклонился. Мой отчет, кажется, грозит стать длинным трактатом на тему о внешности молодой женщины. Главная опасность — напридумать того, чего нет. Ничего не поделаешь, я сам — человек молодой! Могу я доставить себе удовольствие сочинением дифирамбов — ведь из всех особ женского пола в нашем обществе эта единственная сносная! Вот так! Все же… боюсь, политик, грязный политик, как выразился бы любимый мой писатель, берет во мне верх. Нет, не пропеть мне тут дифирамбов. Потому что мисс Зенобия, без сомнения, особа не первой молодости и свои дюжинные прелести, прежде чем они окончательно увянут, отстаивает с упорным азартом, что наверняка ее изматывает — так же как наблюдающих эти усилия. Лицо, которое никогда не бывает спокойным, невозможно как следует рассмотреть. Уж не везут ли родители ее в Антиподию как в последнее прибежище? В конце концов, среди каторжников и дикарей, среди переселенцев и отставных вояк, тюремщиков и младших священников… Но нет! Я несправедлив к ней: она еще вполне ничего. Уверен, что на нашем малом континенте она вызовет нечто большее, чем простое любопытство!
Но хватит пока о мисс Зенобии. Сосредоточимся на ее отце и его визави, который, вскочив на ноги, сразу попал в мое поле зрения. Даже в возобновившемся гомоне можно было ясно расслышать его голос:
— Да будет вам известно, мистер Брокльбанк, что я заклятый враг всяческих суеверий!
Разумеется, это не кто иной, как мистер Преттимен. Я дурно справился с задачей представить его, не так ли? Но вините за это мисс Зенобию. Мистер Преттимен — толстый злобный коротышка. Вы уже слыхали о нем. Мне известно — неважно откуда и как, — что он везет с собой печатный станок, и хотя на нем можно выпустить разве что объявления или долговые расписки, Лютерова Библия была создана на чем-то не намного больших размеров.
Мистер Брокльбанк уже гудел свой ответ. Он-де о сем на думал. Тут и говорить-то не о чем. Он последний человек, который стал бы наступать другому на больные мозоли. Обычаи. Привычки.
Мистер Преттимен, стоя, весь дрожал от возмущения:
— Но я видел, сэр, ясно видел: вы бросили соль через плечо!
— Бросил, сэр, признаю. Постараюсь больше соль не просыпать.
Из этой реплики было очевидно, что мистер Брокльбанк понятия не имеет, что имел в виду исправитель нравов и что его так возмутило. С разинутым ртом мистер Преттимен медленно опустился на занимаемый им стул, тем самым почти исчезнув из моего поля зрения. Тут мисс Зенобия повернулась ко мне, уставив на меня широко открытые глаза с выражением очаровательной серьезности. Они смотрели, так сказать, исподлобья и вверх сквозь ресницы… Но нет… Не верится, чтоб природа сама по себе…
— Как он, мистер Преттимен, распалился! Подумать только, мистер Тальбот. Наверное, во гневе он просто… просто ужасен!
На самом деле трудно было представить себе что-нибудь менее ужасное, чем этот нелепый разговор. Все же я видел, что мы вот-вот начнем исполнять фигуры древнего как мир танца. Она будет все больше и больше выступать в роли беззащитной женщины, оказавшейся среди могучих мужских особей — сиречь мистера Преттимена и Вашего крестника. Мы, со своей стороны, примемся наступать на нее с угрожающей игривостью, так что ей, бедняжке, ничего не останется, как в ужасе отдать себя в милостивые наши руки, взывать к нашему великодушию и нашему рыцарству. И все это время животные желания — «любовные наклонности» обоих полов, как назвал это доктор Джонсон, — будут разгораться до того состояния, доходить до атмосферы той ambiance[10], в которой подобным созданиям, к каким она принадлежит или принадлежала, дышится особенно легко.
Такая вот отвлекающая мысль пришла мне на ум, позволив увидеть кое-что еще. Размер, масштаб всего действа был не тот. Сия леди относилась к разряду театральных habituйe[11], если не к самим актеркам. И это был для нее не совсем обычный выход на публику — сейчас она описывала, какой ужас ее охватил при давешнем шторме, — выход, так сказать, на мистера Саммерса, сидящего с нею рядом, Олдмедоу и мистера Боулса по другую сторону стола и, коли угодно, всех-всех, кто только мог ее слышать. Мы все должны были соответствовать. Но прежде чем начать ей подыгрывать, нужно было, скажем так, войти в роль, и, должен сознаться, я уже прокручивал мысль, что она, пожалуй, до известной степени развеет скуку долгого путешествия, когда восклицания, исходившие от мистера Преттимена, зазвучали сильнее, а крики, даже громы, извергаемые мистером Брокльбанком, оглушительнее — и к ней вернулось серьезное настроение. Она привыкла стучать по деревянному. Я признался, что чувствую себя веселее, если черная кошка перебегает мне дорогу. Ее счастливым числом было двадцать пять. Я сказал, что двадцать пятый день рождения окажется для нее самым счастливым — явная чепуха, которая прошла незамеченной благодаря мистеру Боулсу (он состоит в каких-то отношениях с законом, служа ему в очень малой должности, зануда из зануд), который стал объяснять, что обычай стучать по деревянному идет от католического поклонения распятию и целования креста. Я поддержал беседу, вставив, что моя нянька боялась скрещения ножей — это к ссоре — и ужасалась, когда хлеб клали верхом вниз — предвестие несчастья на море. Услышав это, Зенобия вскрикнула и повернулась к Саммерсу, ища у него защиты. Лейтенант заверил ее, что бояться нечего: на данный момент французы здорово побиты; но даже упоминания французов было достаточно, чтобы наша дама ужасно разволновалась, и мы получили еще одно описание того, как она часами трясется в темноте своей каюты. Ведь мы плывем одни. Одинокий корабль. «Корабль наш, — сказала она с дрожью в голосе, —
Один, один,
Совсем один,
Один среди зыбей[12]».
Такого набитого битком вместилища, как это кишащее людьми судно, кроме разве долговой тюрьмы и блокшива, пожалуй, нигде не сыщешь. Да, ей приходилось встречаться с мистером Кольриджем. Мистер Брокльбанк — папочка — написал его портрет, и велись переговоры насчет рисунков к томику стихов, но из этого ничего не вышло.
Тут мистер Брокльбанк, который, надо полагать, не остался равнодушным к декламации дочери, загудел что-то ритмическое. Еще несколько строф из «Старого моряка». Сдается, он хорошо знал эту поэму, коль скоро намеревался ее иллюстрировать. Минутой позже он снова сцепился с философом. И внезапно весь салон затих, прислушиваясь к ним.
— Нет, сэр. Ни за что, — гудел художник. — Ни при каких обстоятельствах.
— Тогда воздержитесь есть курятину, сэр, да и любую иную птицу.
— Вот уж нет, сэр!
— Воздержитесь есть и этот кусок говядины, что на вашей тарелке. На Востоке живет десять миллионов браминов, которые перережут вам за это глотку!
— На этом судне нет ни одного брамина.
— Порядочность…
— Раз и навсегда, сэр. Я не стану стрелять по альбатросу. Я — человек мирный, и даже вас застрелить не доставит мне удовольствия.
— А у вас есть ружье, сэр? Потому что я застрелю альбатроса, и пусть матросы убедятся, что за сим не последует…
— У меня есть ружье, сэр, хотя я из него никогда не стрелял. Вы, конечно, прекрасный стрелок?
— В жизни не сделал ни одного выстрела.
— В таком случае, сэр, извольте. У меня есть оружие. И я дам вам им воспользоваться.
— Вы, сэр?
— Я, сэр.
Мистер Преттимен вскочил, представ передо мной весь — с ног до головы. Глаза у него светились каким-то ледяным блеском.
— Помилуйте, мадам, — сказал я, успокаивая, словно Виллеровым напитком, мисс Грэнхем, — ваш род занятий, право, самый необходимый, самый благородный из всех, доступных женщине. Не могу даже выразить, чем наш добрый друг мисс Добсон — наша Добби, как мы ее меж собой называли, — была для меня и моих младших братьев. И вам — чем угодно клянусь — обеспечена нежная дружба ваших питомцев!
Не правда ли, мило? И я поднял рюмку, которую как раз вложили мне в руку, словно приветствуя весь полезный орден гувернанток, хотя на самом деле пил за то, что мастерски избежал дула пистолета или, если угодно, не зацепил ногой капкан.
Однако моя тирада не подействовала.
— Если, — сердито возразила мисс Грэнхем, — мне и обеспечена нежная дружба моих питомцев, юных леди и джентльменов, то это единственное, чем я обеспечена. А когда дочь покойного каноника знаменитого Эксетерского собора вынуждена в силу своих обстоятельств принять место в семье антиподов, она вполне может придавать дружбе юных леди и джентльменов гораздо меньшую цену, чем придаете ей вы.
Вот так. И пуля и капкан. Несправедливо, по-моему, когда вспоминаешь, как я старался пригладить ей перышки. Я поклонился и остался стоять, как положено, покорным слугой; армейский офицер, мистер Олдмедоу, еще глубже втянул подбородок в воротник; тут же и Бейтс с хересом. Я опрокинул рюмку — ту, что держал, — и взял еще одну, выдавая тем самым свое поражение, и Саммерс, выручая меня, поспешил сказать, что желал бы доставить удовольствие другим присутствующим познакомиться со мной. Я выразил удивление, что нас на борту так много. И тут громадный, вульгарного вида тучный джентльмен похмельным голосом заявил, что ему желательно учинить групповой портрет, ибо, за вычетом его благоверной и их дочули, мы все налицо. Тогда изжелта-бледный человечек, некий мистер Викис, который, если не ошибаюсь, намеревается открыть для антиподов школу, выразил мнение, что переселенцы составят в композиции великолепный фон.
— Нет, нет, — запротестовал необъятный джентльмен, — кроме лиц дворянского звания я никому себе патронировать не дозволяю.
— Переселенцы! — подхватил я, обрадовавшись возможности сменить тему. — Уж лучше оставить потомству свое изображение рука об руку с простой матросней.
— В таком случае вам придется исключить из вашей картины меня, — расхохотался Саммерс— Я некогда был — как вы изволили выразиться — простой матросней.
— Вы, сэр? Никогда не поверю!
— Был, был.
— Но как…
Саммерс с насмешливо-веселым видом обвел взглядом салон.
— Я начинал гальюнщиком, как эту должность называют на флоте. Но с нижней палубы, или, как сказали бы вы, из простой матросни, был продвинут вверх.
Ваше сиятельство вряд ли сможет представить себе мое удивление и досаду, когда я увидел, что все наше общество молча ждет, какой воспоследует ответ. Думается, я не ударил в грязь лицом, найдя соответствующие случаю слова, хотя, возможно, произнес их с излишним апломбом.
— Что ж, Саммерс, — молвил я, — разрешите вас поздравить: вы в совершенстве имитируете манеры и речь людей более высокого звания, чем то, в каком родились.
Саммерс рассыпался в благодарностях, пожалуй, несколько чрезмерных. Затем обратился к собравшимся:
— Леди и джентльмены, прошу всех садиться. Обойдемся без церемоний. Рассаживайтесь, где кто пожелает. У нас, надеюсь, будет еще много таких встреч за долгое плавание, которое нам предстоит. Бейтс, прикажите им там начинать.
За этим вступлением из нашего коридора донеслось несколько обескураживающее визжание скрипки и других инструментов. И я сделал, что мог, дабы снять общее, скажем так, напряжение.
— Знаете, Саммерс, — сказал я, — раз уж нам не суждено быть запечатленными рядом, воспользуемся случаем доставить себе удовольствие и попросим мисс Грэнхем сесть между нами. Позвольте просить вас, мадам.
Не рисковал ли я получить еще один щелчок? Но обошлось. Подав мисс Грэнхем руку, я сопроводил ее к столу под кормовым окном и усадил с большей почтительностью, чем оказал бы властительнице целого края. Вот так-то. Когда я восхитился отменным качеством мяса, лейтенант Деверель, занявший место от меня слева, объяснил мне, что во время последнего шторма одна из наших коров сломала ногу, вот мы и едим свежатину, пока она есть, зато скоро будем без молока. Мисс Грэнхем вела оживленную беседу с мистером Саммерсом, а у нас с Деверелем завязался свой разговор: мы говорили о моряках и их сентиментальности по части сломавшей ногу коровы, о том, как они искусны во всяком деле, хорошем и плохом, об их приверженности к спиртному, их безнравственности и их преданности — пусть полушутливой — носовому украшению корабля. Мы оба согласились, что почти нет таких проблем, какие при твердом и прозорливом правлении нельзя было бы решить. И Деверель добавил, что именно так происходит на флоте. Я заметил, что твердость я у них видел, а вот в прозорливости еще не убедился. К этому моменту оживление, назовем это так, собравшегося общества достигло такого градуса, что музыки из коридора совсем уже не было слышно. Одна тема вела к другой, и мы с Деверелем быстро пришли к известной степени взаимопонимания. Деверель даже пустился в откровенности. Он мечтал служить на достойном судне, на линейном корабле, а не на восстановленной третьесортной посудине с малочисленным экипажем, собранным за день-два до отплытия. Все эти офицеры и матросы, которых я считал дружной командой, знали друг друга от силы неделю-другую — то есть с того дня, когда судно сняли с прикола. Черт знает что! Отец мог бы лучше позаботиться о его будущности. Служба здесь ничего ему не сулила, не говоря уже о том, что война идет к концу и боевые действия вот-вот остановятся, как часы, которые забыли завести. Речь и манеры, как и всё вообще у Девереля, изысканнейшие. Он — украшение офицерского племени.
В салоне теперь стоял невообразимый даже для публичного места шум. Что-то опрокинули под взрывы смеха и поток крепких слов. Тишайшая тщедушная пара, мистер и миссис Пайк, с малолетними двойняшками дочерьми поспешили удалиться. Мисс Грэнхем тоже порывалась уйти, хотя мы с Саммерсом в два голоса уговаривали ее остаться. Саммерс убеждал нашу даму не придавать значения языку морских офицеров, на котором большая их часть изъясняется по привычке и бессознательно. Я, со своей стороны, подумал, что в непристойном поведении повинны скорее пассажиры, нежели морская косточка, а про себя подумал: Боже правый! если почтенная мисс так держится здесь, в кормовой части, то какова же она в носовой? Не успела, однако, мисс Грэнхем подняться с места, как дверь отворилась, впустив прекрасную леди совсем иной наружности. По виду молодая, притом пышно и фривольно одетая, она вошла так стремительно и суетливо, что шляпка не удержалась на голове и, соскользнув на шею, явила нам обилие золотистых кудрей. Мы все встали — или, по крайней мере, почти все, — но она, восхитительно величавым жестом предложив нам сесть, направилась прямо к вульгарного вида джентльмену, прильнула к его плечу и с изысканно красивым — даже чересчур изысканно красивым — прононсом прожурчала:
— О, мистер Брокльбанк, наконец-то она сумела удержать в себе ложку консоме!
Мистер Брокльбанк, обернувшись к нам, прогудел объяснение:
— Моя дочуля, моя крошка Зенобия!
Мисс Зенобии тотчас предложили на выбор любое место за столом. Мисс Грэнхем заявила, что уходит и можно занять ее освобождающееся место, если положить еще одну подушку. Но молодая леди — как мне следует ее называть — с игривым лукавством возразила: она-де рассчитывала, что мисс Грэнхем будет защитой ее добродетели среди такого полчища опасных мужчин.
— Чепуха и глупости, — парировала мисс Грэнхем тоном еще злее, чем обращенный ранее к Вашему покорному слуге, — чепуха и глупости! Ваша добродетель здесь в такой же безопасности, как и везде на этом судне!
— Ах, любезная мисс Грэнхем! — воскликнула Зенобия, принимая томный вид. — Это ваша добродетель везде в безопасности!
Грубо, ничего не скажешь! Но с сожалением вынужден признать, что по крайней мере половина салона покатилась от хохота — надо думать, потому, что мы уже достигли той стадии обеда, когда дамам лучше удалиться и лишь такие, как вновь прибывшая, могут оставаться за столом. Деверель, я и Саммерс, все трое, продолжали стоять, однако честь эскортировать покидавшую наше общество мисс Грэнхем досталась армейскому офицеру Олдмедоу.
— Сядь со мной, детка, — снова прогудел голос похмельного джентльмена.
«Детка», озаренная лучами полуденного солнца, потоком вливавшимися в кормовое окно, засуетилась. Подняла прелестные ручки, закрывая лицо:
— Оно невыносимо яркое, папочка!
— Боже правый, мадам, — вмешался Деверель. — Неужели вы лишите нас, бедных странников, всегда пребывающих в тени, удовольствия любоваться вами?
— Я вынуждена, — произнесла Зенобия, — положительно вынуждена занять место, которое освободила мисс Грэнхем.
Она порхнула вокруг стола — пестрая бабочка, вернее, густо накрашенная красотка. Деверель, полагаю, был бы рад-радешенек иметь возле себя такую кралю, но она опустилась на стул между Саммерсом и мною. Шляпка, державшаяся лишь на ленточке, все еще болталась у нее на шее сзади, открывая у щеки и уха пленительное обилие кудрей. Все же мне уже с первого взгляда показалось, что блеском глаз — вернее, того глаза, который нет-нет да поворачивался ко мне, — она обязана тайнам своего toilette[9], а губы у нее, пожалуй, чуть-чуть чересчур коралловые. Что же до ее духов…
Не наскучило ли все это Вашей светлости? Рой чаровниц, которых я видел млевшими — возможно, втуне — возле Вашей светлости… Ну не получается у меня, черт побери, польстить моему крестному, когда простая правда…
Но я опять отклонился. Мой отчет, кажется, грозит стать длинным трактатом на тему о внешности молодой женщины. Главная опасность — напридумать того, чего нет. Ничего не поделаешь, я сам — человек молодой! Могу я доставить себе удовольствие сочинением дифирамбов — ведь из всех особ женского пола в нашем обществе эта единственная сносная! Вот так! Все же… боюсь, политик, грязный политик, как выразился бы любимый мой писатель, берет во мне верх. Нет, не пропеть мне тут дифирамбов. Потому что мисс Зенобия, без сомнения, особа не первой молодости и свои дюжинные прелести, прежде чем они окончательно увянут, отстаивает с упорным азартом, что наверняка ее изматывает — так же как наблюдающих эти усилия. Лицо, которое никогда не бывает спокойным, невозможно как следует рассмотреть. Уж не везут ли родители ее в Антиподию как в последнее прибежище? В конце концов, среди каторжников и дикарей, среди переселенцев и отставных вояк, тюремщиков и младших священников… Но нет! Я несправедлив к ней: она еще вполне ничего. Уверен, что на нашем малом континенте она вызовет нечто большее, чем простое любопытство!
Но хватит пока о мисс Зенобии. Сосредоточимся на ее отце и его визави, который, вскочив на ноги, сразу попал в мое поле зрения. Даже в возобновившемся гомоне можно было ясно расслышать его голос:
— Да будет вам известно, мистер Брокльбанк, что я заклятый враг всяческих суеверий!
Разумеется, это не кто иной, как мистер Преттимен. Я дурно справился с задачей представить его, не так ли? Но вините за это мисс Зенобию. Мистер Преттимен — толстый злобный коротышка. Вы уже слыхали о нем. Мне известно — неважно откуда и как, — что он везет с собой печатный станок, и хотя на нем можно выпустить разве что объявления или долговые расписки, Лютерова Библия была создана на чем-то не намного больших размеров.
Мистер Брокльбанк уже гудел свой ответ. Он-де о сем на думал. Тут и говорить-то не о чем. Он последний человек, который стал бы наступать другому на больные мозоли. Обычаи. Привычки.
Мистер Преттимен, стоя, весь дрожал от возмущения:
— Но я видел, сэр, ясно видел: вы бросили соль через плечо!
— Бросил, сэр, признаю. Постараюсь больше соль не просыпать.
Из этой реплики было очевидно, что мистер Брокльбанк понятия не имеет, что имел в виду исправитель нравов и что его так возмутило. С разинутым ртом мистер Преттимен медленно опустился на занимаемый им стул, тем самым почти исчезнув из моего поля зрения. Тут мисс Зенобия повернулась ко мне, уставив на меня широко открытые глаза с выражением очаровательной серьезности. Они смотрели, так сказать, исподлобья и вверх сквозь ресницы… Но нет… Не верится, чтоб природа сама по себе…
— Как он, мистер Преттимен, распалился! Подумать только, мистер Тальбот. Наверное, во гневе он просто… просто ужасен!
На самом деле трудно было представить себе что-нибудь менее ужасное, чем этот нелепый разговор. Все же я видел, что мы вот-вот начнем исполнять фигуры древнего как мир танца. Она будет все больше и больше выступать в роли беззащитной женщины, оказавшейся среди могучих мужских особей — сиречь мистера Преттимена и Вашего крестника. Мы, со своей стороны, примемся наступать на нее с угрожающей игривостью, так что ей, бедняжке, ничего не останется, как в ужасе отдать себя в милостивые наши руки, взывать к нашему великодушию и нашему рыцарству. И все это время животные желания — «любовные наклонности» обоих полов, как назвал это доктор Джонсон, — будут разгораться до того состояния, доходить до атмосферы той ambiance[10], в которой подобным созданиям, к каким она принадлежит или принадлежала, дышится особенно легко.
Такая вот отвлекающая мысль пришла мне на ум, позволив увидеть кое-что еще. Размер, масштаб всего действа был не тот. Сия леди относилась к разряду театральных habituйe[11], если не к самим актеркам. И это был для нее не совсем обычный выход на публику — сейчас она описывала, какой ужас ее охватил при давешнем шторме, — выход, так сказать, на мистера Саммерса, сидящего с нею рядом, Олдмедоу и мистера Боулса по другую сторону стола и, коли угодно, всех-всех, кто только мог ее слышать. Мы все должны были соответствовать. Но прежде чем начать ей подыгрывать, нужно было, скажем так, войти в роль, и, должен сознаться, я уже прокручивал мысль, что она, пожалуй, до известной степени развеет скуку долгого путешествия, когда восклицания, исходившие от мистера Преттимена, зазвучали сильнее, а крики, даже громы, извергаемые мистером Брокльбанком, оглушительнее — и к ней вернулось серьезное настроение. Она привыкла стучать по деревянному. Я признался, что чувствую себя веселее, если черная кошка перебегает мне дорогу. Ее счастливым числом было двадцать пять. Я сказал, что двадцать пятый день рождения окажется для нее самым счастливым — явная чепуха, которая прошла незамеченной благодаря мистеру Боулсу (он состоит в каких-то отношениях с законом, служа ему в очень малой должности, зануда из зануд), который стал объяснять, что обычай стучать по деревянному идет от католического поклонения распятию и целования креста. Я поддержал беседу, вставив, что моя нянька боялась скрещения ножей — это к ссоре — и ужасалась, когда хлеб клали верхом вниз — предвестие несчастья на море. Услышав это, Зенобия вскрикнула и повернулась к Саммерсу, ища у него защиты. Лейтенант заверил ее, что бояться нечего: на данный момент французы здорово побиты; но даже упоминания французов было достаточно, чтобы наша дама ужасно разволновалась, и мы получили еще одно описание того, как она часами трясется в темноте своей каюты. Ведь мы плывем одни. Одинокий корабль. «Корабль наш, — сказала она с дрожью в голосе, —
Один, один,
Совсем один,
Один среди зыбей[12]».
Такого набитого битком вместилища, как это кишащее людьми судно, кроме разве долговой тюрьмы и блокшива, пожалуй, нигде не сыщешь. Да, ей приходилось встречаться с мистером Кольриджем. Мистер Брокльбанк — папочка — написал его портрет, и велись переговоры насчет рисунков к томику стихов, но из этого ничего не вышло.
Тут мистер Брокльбанк, который, надо полагать, не остался равнодушным к декламации дочери, загудел что-то ритмическое. Еще несколько строф из «Старого моряка». Сдается, он хорошо знал эту поэму, коль скоро намеревался ее иллюстрировать. Минутой позже он снова сцепился с философом. И внезапно весь салон затих, прислушиваясь к ним.
— Нет, сэр. Ни за что, — гудел художник. — Ни при каких обстоятельствах.
— Тогда воздержитесь есть курятину, сэр, да и любую иную птицу.
— Вот уж нет, сэр!
— Воздержитесь есть и этот кусок говядины, что на вашей тарелке. На Востоке живет десять миллионов браминов, которые перережут вам за это глотку!
— На этом судне нет ни одного брамина.
— Порядочность…
— Раз и навсегда, сэр. Я не стану стрелять по альбатросу. Я — человек мирный, и даже вас застрелить не доставит мне удовольствия.
— А у вас есть ружье, сэр? Потому что я застрелю альбатроса, и пусть матросы убедятся, что за сим не последует…
— У меня есть ружье, сэр, хотя я из него никогда не стрелял. Вы, конечно, прекрасный стрелок?
— В жизни не сделал ни одного выстрела.
— В таком случае, сэр, извольте. У меня есть оружие. И я дам вам им воспользоваться.
— Вы, сэр?
— Я, сэр.
Мистер Преттимен вскочил, представ передо мной весь — с ног до головы. Глаза у него светились каким-то ледяным блеском.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента