Страница:
Глава тринадцатая
О народном красноречии
Данте начал писать трактат «О народном красноречии» почти в то же время, что и «Пир», но по-латыни, очевидно предназначая второе свое теоретическое сочинение людям ученым. И это второе произведение флорентийского изгнанника осталось также неоконченным. Оно посвящено народному итальянскому языку: «О народном красноречии» является первым смелым опытом теории итальянской поэзии, резко отличаясь от всех наставлений в грамоте и стиле, которые сочиняли в XIII веке болонские и флорентийские магистры. Первая часть была написана отчасти в Вероне, отчасти на путях изгнания. Что же касается второй книги, то она сочинялась в Луниджане.
В начале трактата Данте рассматривает происхождение языков и снова подчеркивает первенство языка народного, но уже без тех колебаний, которые заметны в первом трактате «Пира». Затем он приступает к анализу романских языков, особенно итальянского, вместе с его диалектами, в поисках истинной, всеобщей для Италии народной речи, то есть литературного итальянского языка.
Вторая книга представляет собой опыт поэтики народного итальянского языка. Данте приходит к заключению, что этот язык следует искать прежде всего в поэзии, хотя бы потому, что итальянская проза еще не выработана, в то время как уже сто лет звучат итальянские канцоны и сонеты — в Сицилии, в Болонье, во Флоренции. Данте стоял у истоков итальянского литературного языка и предвидел его развитие в грядущих веках, может быть, лучше и глубже, чем Бембо и другие теоретики XVI века, слишком настаивавшие на первенстве флорентийского диалекта.
Самой совершенной поэтической формой своего времени Данте считает канцону. Поэт прекрасно знал античную теорию о трех стилях; канцона требует стиля трагического или высокого, в то время как для сонета пригодны и средний и низкий стили. Данте успел написать только о канцоне Исследование итальянских рифм и «низших» форм — сонета и элегии — должно было содержаться в следующих частях трактата, оставшихся ненаписанными.
Народной речью, по определению Данте, является речь младенцев, то есть язык, воспринятый от матери или кормилицы, в то время как вторичной речью является та, которую римляне называют «грамотной», то есть зависящей от грамматики. Естественна первая, вторая же искусственна. Дар прирожденной речи свойствен только человеку: ангелы и демоны не нуждаются в словах, животным они недоступны. Восходя к истокам человеческой речи, Данте думал, что древнееврейский язык был «первым в мире, а первым словом, произнесенным первым человеком, было „эль“, то есть бог. После вавилонского столпотворения произошло разделение человечества по ремеслам; каждое ремесло заговорило на своем языке. „Род человеческий сошелся на нечестивое дело: одни отдавали приказания, другие делали чертежи, третьи возводили стены, иные выравнивали их по линейкам, те выглаживали штукатурку, те ломали камни, кто по морю, кто по земле с трудом их волочили, а остальные занимались всяческими другими работами, когда были приведены ударом с неба в такое смешение, что все говорившие при работе на одном и том же языке заговорили на множестве разнородных языков, работу прекратили и больше уже не могли столковаться. Ведь только у занятых одним каким-нибудь делом удержался один и тот же язык, например один у всех зодчих, один у всех перевозчиков камня, один у всех каменотесов“.[15]
Итак, новые языки родились из трудового процесса, на них заговорили ремесленники. Такое «цеховое разделение», примененное в лингвистической сфере, чрезвычайно характерно для мышления флорентийца. Но что же случилось с первоязыком, древнееврейским? У Данте заметно некоторое колебание — эволюционировал ли он дальше или же остался в том виде, в каком был в эдеме. Данте оговаривается: на священном языке потомки Сима говорили лишь до своего рассеяния. Так и латинский язык, хоть «и не подвержен порче», все же и он эволюционировал, поскольку не застыл в латинской грамматике. Позже, в «Раю», Данте скажет, что язык является следствием самой природы человеческой и что он изобретен Адамом. Впрочем, в «Раю» Адам уверяет, что первое слово было «и», которое лишь впоследствии стало звучать «эль». Следственно, все языки подвержены эволюции. После рассеяния народов по всему миру те племена, которые населили Европу, объяснялись в основном на трех языках: в южной Европе говорили на романских наречиях; север и восток заняли многочисленные племена, говорящие утвердительно «jo» (Данте, по-видимому, не различал славян от германцев, вернее, считал их народами родственными). Третьей группой языков был греческий, распространенный и в Европе и в Азии. Южные (романские) наречия делятся на три основных языка. Одни из жителей юга Европы при утвердительном ответе говорят «oc», другие «oil», третьи «si», а именно испанцы («ок»), французы («оиль») и итальянцы («cu»). Ясно, что Данте объединял провансальцев, каталанцев и испанцев в одну группу, причем видно, что языки провансальцев и каталанцев были ему лучше известны.
Данте совершенно справедливо заметил, что наречия романских народов происходят от одного языка и содержат значительное количество слов от общего латинского корня. Он также высказывал мнение о том, что все романские языки были первоначально одним языком. Он ставит перед собой вопрос — почему происходит деление языка? «Почему, собственно, язык разделился натрое и почему любое из этих разделений делится снова и в самом себе, например, речь правой части Италии отличается от речи левой, ибо по-иному говорят падуанцы и по-иному пизанцы; и почему даже близкие соседи различаются по речи, например миланцы и веронцы, римляне и флорентийцы, да и сходные по роду и племени, как, например, неаполитанцы и гаэтанцы, равенцы и фаэнтинцы; и что еще удивительнее — граждане одного и того же города, как болонцы предместья Сан Феличе и болонцы с Большой улицы?» Так как человек существо неустойчивое и переменчивое, то и язык, по мнению Данте, не может быть ни долговечным, ни постоянным, но, подобно одежде, обычаям и нравам, изменяется в связи с местным развитием и течением времени. Автор «Народного красноречия» приходит к заключению о неизбежной эволюции языков. Нельзя не отметить замечательное проникновение Данте в общие законы изменения человеческого языка и человеческого общества. Он пишет: «Мы гораздо больше отличаемся от древнейших наших сограждан, чем от отдаленнейших современников, поэтому мы смело свидетельствуем, что, если бы теперь воскресли древнейшие жители Павии, они говорили бы с нынешними ее жителями на языке особом и отличном». Но эволюция совершается постепенно, а постепенного движения люди не замечают. Этой эволюцией языка «были обеспокоены изобретатели грамматической науки, поскольку грамматика есть не что иное, как учение о неизменном тождестве, не зависимом от разного времени и местности». Разве не следует из этого заключения, что латинский язык грамматиков — язык мертвый, так как живо лишь то, что изменяется?
Следует ли отдать предпочтение одному из трех языков романского юга? Данте не хочет решать этого вопроса и приступает к изучению народной италийской речи, показывая необычайные для своего времени осведомленность и наблюдательность. Он положил основу итальянской диалектологии и лингвистике новых языков.
Италия, замечает Данте, разделяется на две части грядой Апеннин: реки западной, правой стороны впадают в Тирренское море, левая, восточная обращена к Адриатике. Данте перечисляет итальянские провинции и государства, каждое из которых имеет свой диалект, сильно отличающийся от других. Но и внутри этих диалектов (а их в Италии не менее четырнадцати) есть различия, как, например, в Тоскане — между сьенским и аретинским, в Ломбардии — между феррарским и пьяченцким. Если бы захотели подсчитать основные, второстепенные и третьестепенные различия между наречиями Италии, то и «в этом крошечном закоулке мира, — полагает автор трактата, — пришлось бы дойти не то что до тысячи, но и до еще большего количества различий».
Затем Данте говорит с насмешкой о неправильности и грубости различных диалектов, приводя сатирические песенки, осмеивающие говоры Италии. Аквилейцы и истрийцы «изрыгают резким голосом свои фразы»; сардинцы, которые не являются италийцами, но к ним причислены, подражают латыни, «точно обезьяны людям». (Данте недостаточно ясно судил об изменении латинских форм в сардинских диалектах, которые казались ему нелепыми.) Апулийцы лопочут по-варварски и говорят «вообще непристойно». Данте осуждает и римлян и венецианцев.
Сицилийская народная речь претендует на преимущество перед другими, так как в Сицилии началась итальянская поэзия и многие ее мастера пели на языке придворном и возвышенном. Там, при дворе Фридриха II и Манфреда, которые презирали невежество и проявляли величие и прямодушие, начал было развиваться возвышенный литературный язык и все лучшее, написанное на народной речи, стало называться сицилийским. Однако эти похвалы нельзя распространить на все сицилийское наречие. Вспомнив о раздробленности Италии, заблудившейся «в лесе диалектов», Данте восклицает со свойственной ему страстностью:
«Рака, рака! О чем звенит теперь труба последнего Фредерика? О чем колокол второго Карла? О чем рога могущественных маркизов Иоанна и Аццо? О чем флейты других владык, кроме как „Сюда, палачи! сюда, лицемеры! сюда, корыстолюбцы!“?» Данте употребляет запрещенное евангелием от Матфея слово «рака», что значит — дурак, жалкий человек, чтобы показать крайнее свое негодование. «Последний Фредерик» — король Сицилии, а «второй Карл» — король Неаполя, маркизы Иоанн и Аццо — Джованни Монферратский и Аццо VIII д'Эсте, умерший в 1308 году. Так как маркиз Джованни Монферратский, скончавшийся в феврале 1305 года, здесь упомянут как живой, следует заключить, что первая книга «О народном красноречии» была написана до этой даты, по всей вероятности, еще в Вероне.
Переходя к тосканским диалектам, Данте осуждает Гвиттоне из Ареццо, развенчивая также и других местных поэтов, не исключая флорентийцев, впрочем, он добавляет: «Хотя все почти тосканцы и коснеют в своем гнусноязычии, мы знаем, что некоторые из них постигли высоту народной речи, а именно флорентийцы Гвидо, Лапо и еще один, да и Чино из Пистойи, которого мы не по недостойной причине вынуждены недостойно поставить сейчас за ними». Таким образом, Данте делает исключение для поэтов сладостного нового стиля во Флоренции. Заметим, что «еще один» — это сам Данте Алигьери! Если он ставит Чино после флорентийцев, то только потому, что Чино происходил из города Пистойи. Походя Данте отмечает некоторых поэтов, которые, принадлежа по рождению к несовершенной диалектальной среде, над нею возвысились и пишут на языке, близком к лучшим образцам сицилийского, а также к литературному наречию Болоньи и Флоренции, как, например, Альдебрандино из Падуи (бывший подеста Флоренции).
Где же скрывается совершенная итальянская речь? Чтобы найти ее, Данте прибегает к метафоре «пантера». В «Истории животных» Аристотеля, а также у Плиния Старшего в «Естественной истории» и, наконец, у Исидора Севильского и Брунетто Латини можно прочесть, что от пантеры исходит сильное благоухание, привлекающее охотников; охотники чувствуют близость пантеры, ее запах, разлитый кругом, но изловить ее не могут. Подобно пантере, совершенная италийская речь находится как бы всюду и нигде. Данте приводит мнение Аристотеля о том, что сущее определяется при помощи простейших категорий или предикатов, то есть первичных элементов, которые определяют реальность сущего, наблюдаемого в различных возможных его проявлениях. В эти определения, по учению средневековых аристотеликов, входят качество, количество, соотношение, действие, влияние, место, время, положение. В данном случае следует найти общие признаки (качества), по которым оцениваются достоинства людей. Присущий всем итальянцам народный италийский язык, как некая простейшая субстанция, существует всюду в Италии; это его качество проявляется во всех диалектах, но нигде полностью. Применение философского принципа «единого простейшего» к лингвистике принадлежит всецело Данте. Данте считает, что поскольку итальянцы поступают, как граждане, у них имеются законы, определяющие хорошего и дурного гражданина, имеются простейшие признаки обычаев, одежды, речи, по которым определяется, что они являются италийцами. Подобно этому, итальянский народный язык существует как некая простейшая народная субстанция всюду в Италии, но нигде полностью. Эта мысль Данте находится в прямой зависимости от «простейшего» аристотелевской философии. Данте ставит явления языка на один уровень с гражданскими законами и юридическими нормами (римского права) для утверждения внутреннего единства Италии. Он приходит к заключению, «что в Италии есть блистательная, осевая, придворная и правильная народная речь, составляющая собственность каждого и ни одного в отдельности италийского города, которой все городские речи италийцев измеряются, оцениваются и по которой равняются».
Данте рассматривает в последующих главах эпитеты, которые он применил для определения народной речи, то есть: блистательная, осевая, придворная и правильная. Он говорит: «Возвышенна она, несомненно, потому, что из стольких грубых италийских слов, из стольких запутанных оборотов речи, из стольких уродливых говоров, из стольких мужиковатых ударений она вышла, мы видим, такой отличной, такой распутанной, такой совершенной и такой изысканно-светской, какой являют ее Чино да Пистойя и его друг в своих канцонах». Из этой цитаты явствует, что Данте не отличался ложной скромностью и что в стихах поэтов сладостного нового стиля как раз и скрывалась «благоухающая пантера» древней легенды, то есть блистательный литературный итальянский язык. Эта речь является осевой, так как скопище городских говоров «поворачивается туда и сюда, следуя движению и остановке той, которая поистине является главой семьи. Разве не искореняет она день за днем „тернистые заросли итальянского леса“? И если в Италии нет двора, как в Германии или во Франции, продолжает Данте, то потенциально существует императорская курия, несмотря на то, что тело Италии расчленено. Та речь, которая принадлежит всей Италии, и есть народная итальянская речь. Ею пользовались в Италии мастера поэтических творений на народном языке на севере и на юге, на западе и на востоке Апеннинского полуострова.
«Благодатный светоч разума» проистекает, по мнению Данте, из римского права, единого в разобщенных провинциях и городах Италии, а также из внутреннего единства итальянского литературного языка, связанного с диалектами и стоящего над ними.
В начале второй книги Данте подчеркивает, что стихи являются образцом для прозаиков, а не наоборот. Наилучший язык присущ людям знающим и одаренным. Слова не должны расходиться с мыслью стихотворца. Три темы преобладают, по мнению Данте, в поэзии: воинская доблесть, любовный пыл и справедливость. Так, в провансальской поэзии Бертран де Борн воспел битвы и отвагу воинов, Арнальдо Даниэль — любовь, а Гераут де Борнейль — прямоту и справедливость. Если мы обратимся к поэзии итальянской, то приходим к выводу, продолжает автор трактата, что Чино да Пистойя воспевал любовь, а его друг (то есть Данте!) — справедливость. Что же касается ратных подвигов, то доселе их не прославил в стихах еще ни один итальянец. Все эти темы требуют для своего выражения возвышенной народной речи.
Затем Данте рассматривает различные формы итальянского стиха. В его время одни поэты писали канцоны, другие — баллаты или сонеты, а третьи вовсе не следовали правилам стихосложения. Из всех перечисленных размеров Данте признает лучшим канцону. Канцона не нуждается в музыкальном сопровождении и танце, как баллата, по своему стилю она выше сонета. Все лучшее, что было создано в итальянской поэзии, написано размером канцоны.
Данте требует от поэтов, пишущих на вольгаре, чтобы они следовали законам ученой поэтики и поняли, что слогом трагедии является высокий слог, в то время как комедии свойствен более низкий. Данте не успел написать книги, посвященной сонету, но, по-видимому, сонет следовало сочинять низким или средним стилем, так же как и комедию. Известно, что к среднему или низкому стилю относилась также легкая лирика и сатира.
Данте полагал, что величавость стиха зависит от размера, размер — от количества слогов в стихе. Из опыта поэтов сладостного нового стиля Данте выработал взгляд о преимуществе того или иного силлабического размера. Он не останавливается на вопросе тонического начала в итальянском стихе. Самая длинная строка должна иметь одиннадцать слогов. Стих должен быть не равносложным; трехсложный стих Данте не очень одобряет, устанавливая, в сущности, три размера: пятисложный, семисложный и одиннадцатисложный. «Из всех этих стихов, — пишет он, — более величавым является одиннадцатисложный, как по продолжительности, так и по простору для мысли, для строя речи и для слов». У самого Данте нередки канцоны, написанные только одиннадцатисложным стихом. Он не хвалит поэтов, которые начинают канцону пятисложным или трехсложным стихом, хотя так писал иногда Гвидо Кавальканти. Одиннадцатисложный стих может вступать в сочетание с семисложным.
Данте изучает строй прозаической латинской речи, являющейся образцом для итальянской. Поэт был хорошо знаком с латинским курсусом — ритмическим окончанием последних слов во фразе. Он приводит примеры речевого строя, сначала свойственного людям образованным, затем — знатокам риторики. Однако автор трактата одобряет далеко не все риторические приемы и не отказывает себе в удовольствии посмеяться над писателями, лишь «поверхностно вкусившими риторики». Для иллюстрации своей мысли Данте приводит оборот, характерный для речи придворных льстецов: «Похвальная осмотрительность маркиза д'Эсте и его благорасположенное величие делает его всем любезным». Ирония подчеркивается самим именем маркиза д'Эсте, которого Данте ославил как тирана. По-латыни эта фраза ритмична, она разделена на три части с различными комбинациями курсуса. Но автор «Народного красноречия» ищет фраз, отличающихся краткостью и элегантностью. Этот латинский строй должен служить примером поэтам, которые пишут на народных языках.
Затем Данте приводит несколько примеров изящных словосочетаний из провансальских и итальянских поэтов. У сицилийцев и французов Данте берет лишь по одному примеру — у короля Наваррского и у судьи из Мессины (Гвидо делле Колонне). Итальянские примеры выбраны только из поэтов сладостного нового стиля — от Гвидо Гвиницелли до самого Данте. Для того чтобы достигнуть совершенства в этом стиле, необходимо следовать образцовым поэтам, поучает Данте, то есть Овидию, Стацию и Лукану. Среди прозаиков учителями стиля являются Тит Ливии, Плиний (по-видимому, Младший), Орозий и Фронтин. Павла Орозия, автора «Истории против язычников», и Сикста Юлия Фронтина, написавшего «Книгу военного лукавства» (I в. н. э.), мы не считаем «классиками», но наши воззрения во многом отличаются от вкусов и пристрастий XIV века. Данте с большой резкостью обрушивается на Гвиттоне д'Ареццо и его последователей, которые не желают учиться на лучших образцах древности и язык которых невежествен и груб.
Автор «Народного красноречия» понял, что стилистика поэзии и прозы на новых европейских языках не в меньшей степени, чем на древних, связана с отбором слов. Он пишет: «Иные слова бывают детскими, иные женственными, иные мужественными; а из них одни дикие, другие светские; из тех же, какие мы называем светскими, одни мы ощущаем как расчесанные и напомаженные, другие как волосатые и взъерошенные. И вот среди расчесанных и волосатых находятся те, какие мы называем величавыми, а напомаженными и взъерошенными мы называем те, которые чересчур звучны». Данте полагает, что слова должны быть просеяны сквозь сито. Он запрещает для высокого стиля канцоны выбор слов «детских, из-за их простоватости, вроде маменька и папенька, ни женственных из-за их изнеженности, как душенька и милашка, ни диких, из-за их терпкости, вроде отара и цитра, ни напомаженных и взъерошенных светских, вроде женщина и тело».
Для пишущих канцоны остаются «расчесанные и волосатые светские слова, весьма благородные, и члены блистательной народной речи». Данте объясняет, что «расчесанными» следует считать прежде всего слова трехсложные (но также и двусложные), в которых не встречается соединение плохо звучащих согласных, как, например, amore (любовь), donna (госпожа), virtute (добродетель). «Волосатыми» словами Данте называет те, которые необходимы для связи, а также междометия. Украшающими, по его мнению, следует признать слова многосложные, которые в смешении с необходимыми связками «дают прекрасную слаженность сочетанию». Данте рассчитывает также длину слов, стремясь определить, какие слова могут войти в самый длинный итальянский размер, то есть в одиннадцатисложный стих. Он находит одиннадцатислошное слово, которое является теоретически пределом, и цитирует также слова более длинные, которые образуют в народной итальянской речи двенадцать слогов, а в некоторых косвенных падежах по-латыни могут иметь тринадцать. Но такие «монстры» для стихосложения непригодны.
Первоначально канцона была связана с музыкой, однако слова ее всегда образовывали нечто самостоятельное и отличное от музыкального сопровождения. Несмотря на то, что некоторые музыканты, как, например, друг Данте Казелла, сочиняли музыку к стихам, все же канцона была прежде всего стихотворением, «написанным на листочке». Всякая канцона делится на станцы. Станцы являются основной единицей этого вида поэзии. В каждой станце вполне допустимо обновлять рифмы или повторять одни и те же, однако, по мнению Данте, рифмы не относятся к искусству канцоны. К сожалению, поэт-теоретик не написал о рифмах, так же как о сонете и баллате.
Данте всегда думал о мастерстве, заметил известный современный дантолог Джанфранко Контини. Теоретические размышления привели поэта к созданию новых форм. Великий мастер прекрасно понимал, что форма тесно связана с содержанием и что выбор той или иной комбинации рифм и ритмических фигур не может быть произвольным, а находится в прямой зависимости от сюжета. «Ведь все, о чем мы говорим, мы воспеваем, либо одобряя, либо порицая, так что иногда нам приходится петь, убеждая, иногда разубеждая; иногда радостно, иногда насмешливо; иногда с похвалою, иногда с порицанием; слова отрицательные всегда торопятся, а другие идут к концу всюду с подобающей продолжительностью…»
В те годы, когда создавались трактаты «Пир» и «О народном красноречии», Данте считал канцону самым совершенным видом высокой «трагической» поэзии. Канцона требовала не только большого мастерства, но также сознательного отбора слов. Тем самым она была ограничена в словесном материале, что не могло не привести к ограниченности ее тем и сюжетов. Когда Данте изобрел терцины, перед ним открылся безграничный горизонт творческих возможностей. Творец «Божественной Комедии» нарушил собственные запреты прежде всего в стилистике. Его дьяволы в аду говорят таким языком, который возможен был только в сонете, да и то у поэтов «простонародных», как Рустико Филиппи или Чекко Анджольери.
Терцина вместила все стилевые возможности итальянского языка. Преодолев ограничения «жанров» и освободясь от стилистических систем античных и средневековых теоретиков, Данте открыл новые пути мировой литературе.
В начале трактата Данте рассматривает происхождение языков и снова подчеркивает первенство языка народного, но уже без тех колебаний, которые заметны в первом трактате «Пира». Затем он приступает к анализу романских языков, особенно итальянского, вместе с его диалектами, в поисках истинной, всеобщей для Италии народной речи, то есть литературного итальянского языка.
Вторая книга представляет собой опыт поэтики народного итальянского языка. Данте приходит к заключению, что этот язык следует искать прежде всего в поэзии, хотя бы потому, что итальянская проза еще не выработана, в то время как уже сто лет звучат итальянские канцоны и сонеты — в Сицилии, в Болонье, во Флоренции. Данте стоял у истоков итальянского литературного языка и предвидел его развитие в грядущих веках, может быть, лучше и глубже, чем Бембо и другие теоретики XVI века, слишком настаивавшие на первенстве флорентийского диалекта.
Самой совершенной поэтической формой своего времени Данте считает канцону. Поэт прекрасно знал античную теорию о трех стилях; канцона требует стиля трагического или высокого, в то время как для сонета пригодны и средний и низкий стили. Данте успел написать только о канцоне Исследование итальянских рифм и «низших» форм — сонета и элегии — должно было содержаться в следующих частях трактата, оставшихся ненаписанными.
Народной речью, по определению Данте, является речь младенцев, то есть язык, воспринятый от матери или кормилицы, в то время как вторичной речью является та, которую римляне называют «грамотной», то есть зависящей от грамматики. Естественна первая, вторая же искусственна. Дар прирожденной речи свойствен только человеку: ангелы и демоны не нуждаются в словах, животным они недоступны. Восходя к истокам человеческой речи, Данте думал, что древнееврейский язык был «первым в мире, а первым словом, произнесенным первым человеком, было „эль“, то есть бог. После вавилонского столпотворения произошло разделение человечества по ремеслам; каждое ремесло заговорило на своем языке. „Род человеческий сошелся на нечестивое дело: одни отдавали приказания, другие делали чертежи, третьи возводили стены, иные выравнивали их по линейкам, те выглаживали штукатурку, те ломали камни, кто по морю, кто по земле с трудом их волочили, а остальные занимались всяческими другими работами, когда были приведены ударом с неба в такое смешение, что все говорившие при работе на одном и том же языке заговорили на множестве разнородных языков, работу прекратили и больше уже не могли столковаться. Ведь только у занятых одним каким-нибудь делом удержался один и тот же язык, например один у всех зодчих, один у всех перевозчиков камня, один у всех каменотесов“.[15]
Итак, новые языки родились из трудового процесса, на них заговорили ремесленники. Такое «цеховое разделение», примененное в лингвистической сфере, чрезвычайно характерно для мышления флорентийца. Но что же случилось с первоязыком, древнееврейским? У Данте заметно некоторое колебание — эволюционировал ли он дальше или же остался в том виде, в каком был в эдеме. Данте оговаривается: на священном языке потомки Сима говорили лишь до своего рассеяния. Так и латинский язык, хоть «и не подвержен порче», все же и он эволюционировал, поскольку не застыл в латинской грамматике. Позже, в «Раю», Данте скажет, что язык является следствием самой природы человеческой и что он изобретен Адамом. Впрочем, в «Раю» Адам уверяет, что первое слово было «и», которое лишь впоследствии стало звучать «эль». Следственно, все языки подвержены эволюции. После рассеяния народов по всему миру те племена, которые населили Европу, объяснялись в основном на трех языках: в южной Европе говорили на романских наречиях; север и восток заняли многочисленные племена, говорящие утвердительно «jo» (Данте, по-видимому, не различал славян от германцев, вернее, считал их народами родственными). Третьей группой языков был греческий, распространенный и в Европе и в Азии. Южные (романские) наречия делятся на три основных языка. Одни из жителей юга Европы при утвердительном ответе говорят «oc», другие «oil», третьи «si», а именно испанцы («ок»), французы («оиль») и итальянцы («cu»). Ясно, что Данте объединял провансальцев, каталанцев и испанцев в одну группу, причем видно, что языки провансальцев и каталанцев были ему лучше известны.
Данте совершенно справедливо заметил, что наречия романских народов происходят от одного языка и содержат значительное количество слов от общего латинского корня. Он также высказывал мнение о том, что все романские языки были первоначально одним языком. Он ставит перед собой вопрос — почему происходит деление языка? «Почему, собственно, язык разделился натрое и почему любое из этих разделений делится снова и в самом себе, например, речь правой части Италии отличается от речи левой, ибо по-иному говорят падуанцы и по-иному пизанцы; и почему даже близкие соседи различаются по речи, например миланцы и веронцы, римляне и флорентийцы, да и сходные по роду и племени, как, например, неаполитанцы и гаэтанцы, равенцы и фаэнтинцы; и что еще удивительнее — граждане одного и того же города, как болонцы предместья Сан Феличе и болонцы с Большой улицы?» Так как человек существо неустойчивое и переменчивое, то и язык, по мнению Данте, не может быть ни долговечным, ни постоянным, но, подобно одежде, обычаям и нравам, изменяется в связи с местным развитием и течением времени. Автор «Народного красноречия» приходит к заключению о неизбежной эволюции языков. Нельзя не отметить замечательное проникновение Данте в общие законы изменения человеческого языка и человеческого общества. Он пишет: «Мы гораздо больше отличаемся от древнейших наших сограждан, чем от отдаленнейших современников, поэтому мы смело свидетельствуем, что, если бы теперь воскресли древнейшие жители Павии, они говорили бы с нынешними ее жителями на языке особом и отличном». Но эволюция совершается постепенно, а постепенного движения люди не замечают. Этой эволюцией языка «были обеспокоены изобретатели грамматической науки, поскольку грамматика есть не что иное, как учение о неизменном тождестве, не зависимом от разного времени и местности». Разве не следует из этого заключения, что латинский язык грамматиков — язык мертвый, так как живо лишь то, что изменяется?
Следует ли отдать предпочтение одному из трех языков романского юга? Данте не хочет решать этого вопроса и приступает к изучению народной италийской речи, показывая необычайные для своего времени осведомленность и наблюдательность. Он положил основу итальянской диалектологии и лингвистике новых языков.
Италия, замечает Данте, разделяется на две части грядой Апеннин: реки западной, правой стороны впадают в Тирренское море, левая, восточная обращена к Адриатике. Данте перечисляет итальянские провинции и государства, каждое из которых имеет свой диалект, сильно отличающийся от других. Но и внутри этих диалектов (а их в Италии не менее четырнадцати) есть различия, как, например, в Тоскане — между сьенским и аретинским, в Ломбардии — между феррарским и пьяченцким. Если бы захотели подсчитать основные, второстепенные и третьестепенные различия между наречиями Италии, то и «в этом крошечном закоулке мира, — полагает автор трактата, — пришлось бы дойти не то что до тысячи, но и до еще большего количества различий».
Затем Данте говорит с насмешкой о неправильности и грубости различных диалектов, приводя сатирические песенки, осмеивающие говоры Италии. Аквилейцы и истрийцы «изрыгают резким голосом свои фразы»; сардинцы, которые не являются италийцами, но к ним причислены, подражают латыни, «точно обезьяны людям». (Данте недостаточно ясно судил об изменении латинских форм в сардинских диалектах, которые казались ему нелепыми.) Апулийцы лопочут по-варварски и говорят «вообще непристойно». Данте осуждает и римлян и венецианцев.
Сицилийская народная речь претендует на преимущество перед другими, так как в Сицилии началась итальянская поэзия и многие ее мастера пели на языке придворном и возвышенном. Там, при дворе Фридриха II и Манфреда, которые презирали невежество и проявляли величие и прямодушие, начал было развиваться возвышенный литературный язык и все лучшее, написанное на народной речи, стало называться сицилийским. Однако эти похвалы нельзя распространить на все сицилийское наречие. Вспомнив о раздробленности Италии, заблудившейся «в лесе диалектов», Данте восклицает со свойственной ему страстностью:
«Рака, рака! О чем звенит теперь труба последнего Фредерика? О чем колокол второго Карла? О чем рога могущественных маркизов Иоанна и Аццо? О чем флейты других владык, кроме как „Сюда, палачи! сюда, лицемеры! сюда, корыстолюбцы!“?» Данте употребляет запрещенное евангелием от Матфея слово «рака», что значит — дурак, жалкий человек, чтобы показать крайнее свое негодование. «Последний Фредерик» — король Сицилии, а «второй Карл» — король Неаполя, маркизы Иоанн и Аццо — Джованни Монферратский и Аццо VIII д'Эсте, умерший в 1308 году. Так как маркиз Джованни Монферратский, скончавшийся в феврале 1305 года, здесь упомянут как живой, следует заключить, что первая книга «О народном красноречии» была написана до этой даты, по всей вероятности, еще в Вероне.
Переходя к тосканским диалектам, Данте осуждает Гвиттоне из Ареццо, развенчивая также и других местных поэтов, не исключая флорентийцев, впрочем, он добавляет: «Хотя все почти тосканцы и коснеют в своем гнусноязычии, мы знаем, что некоторые из них постигли высоту народной речи, а именно флорентийцы Гвидо, Лапо и еще один, да и Чино из Пистойи, которого мы не по недостойной причине вынуждены недостойно поставить сейчас за ними». Таким образом, Данте делает исключение для поэтов сладостного нового стиля во Флоренции. Заметим, что «еще один» — это сам Данте Алигьери! Если он ставит Чино после флорентийцев, то только потому, что Чино происходил из города Пистойи. Походя Данте отмечает некоторых поэтов, которые, принадлежа по рождению к несовершенной диалектальной среде, над нею возвысились и пишут на языке, близком к лучшим образцам сицилийского, а также к литературному наречию Болоньи и Флоренции, как, например, Альдебрандино из Падуи (бывший подеста Флоренции).
Где же скрывается совершенная итальянская речь? Чтобы найти ее, Данте прибегает к метафоре «пантера». В «Истории животных» Аристотеля, а также у Плиния Старшего в «Естественной истории» и, наконец, у Исидора Севильского и Брунетто Латини можно прочесть, что от пантеры исходит сильное благоухание, привлекающее охотников; охотники чувствуют близость пантеры, ее запах, разлитый кругом, но изловить ее не могут. Подобно пантере, совершенная италийская речь находится как бы всюду и нигде. Данте приводит мнение Аристотеля о том, что сущее определяется при помощи простейших категорий или предикатов, то есть первичных элементов, которые определяют реальность сущего, наблюдаемого в различных возможных его проявлениях. В эти определения, по учению средневековых аристотеликов, входят качество, количество, соотношение, действие, влияние, место, время, положение. В данном случае следует найти общие признаки (качества), по которым оцениваются достоинства людей. Присущий всем итальянцам народный италийский язык, как некая простейшая субстанция, существует всюду в Италии; это его качество проявляется во всех диалектах, но нигде полностью. Применение философского принципа «единого простейшего» к лингвистике принадлежит всецело Данте. Данте считает, что поскольку итальянцы поступают, как граждане, у них имеются законы, определяющие хорошего и дурного гражданина, имеются простейшие признаки обычаев, одежды, речи, по которым определяется, что они являются италийцами. Подобно этому, итальянский народный язык существует как некая простейшая народная субстанция всюду в Италии, но нигде полностью. Эта мысль Данте находится в прямой зависимости от «простейшего» аристотелевской философии. Данте ставит явления языка на один уровень с гражданскими законами и юридическими нормами (римского права) для утверждения внутреннего единства Италии. Он приходит к заключению, «что в Италии есть блистательная, осевая, придворная и правильная народная речь, составляющая собственность каждого и ни одного в отдельности италийского города, которой все городские речи италийцев измеряются, оцениваются и по которой равняются».
Данте рассматривает в последующих главах эпитеты, которые он применил для определения народной речи, то есть: блистательная, осевая, придворная и правильная. Он говорит: «Возвышенна она, несомненно, потому, что из стольких грубых италийских слов, из стольких запутанных оборотов речи, из стольких уродливых говоров, из стольких мужиковатых ударений она вышла, мы видим, такой отличной, такой распутанной, такой совершенной и такой изысканно-светской, какой являют ее Чино да Пистойя и его друг в своих канцонах». Из этой цитаты явствует, что Данте не отличался ложной скромностью и что в стихах поэтов сладостного нового стиля как раз и скрывалась «благоухающая пантера» древней легенды, то есть блистательный литературный итальянский язык. Эта речь является осевой, так как скопище городских говоров «поворачивается туда и сюда, следуя движению и остановке той, которая поистине является главой семьи. Разве не искореняет она день за днем „тернистые заросли итальянского леса“? И если в Италии нет двора, как в Германии или во Франции, продолжает Данте, то потенциально существует императорская курия, несмотря на то, что тело Италии расчленено. Та речь, которая принадлежит всей Италии, и есть народная итальянская речь. Ею пользовались в Италии мастера поэтических творений на народном языке на севере и на юге, на западе и на востоке Апеннинского полуострова.
«Благодатный светоч разума» проистекает, по мнению Данте, из римского права, единого в разобщенных провинциях и городах Италии, а также из внутреннего единства итальянского литературного языка, связанного с диалектами и стоящего над ними.
В начале второй книги Данте подчеркивает, что стихи являются образцом для прозаиков, а не наоборот. Наилучший язык присущ людям знающим и одаренным. Слова не должны расходиться с мыслью стихотворца. Три темы преобладают, по мнению Данте, в поэзии: воинская доблесть, любовный пыл и справедливость. Так, в провансальской поэзии Бертран де Борн воспел битвы и отвагу воинов, Арнальдо Даниэль — любовь, а Гераут де Борнейль — прямоту и справедливость. Если мы обратимся к поэзии итальянской, то приходим к выводу, продолжает автор трактата, что Чино да Пистойя воспевал любовь, а его друг (то есть Данте!) — справедливость. Что же касается ратных подвигов, то доселе их не прославил в стихах еще ни один итальянец. Все эти темы требуют для своего выражения возвышенной народной речи.
Затем Данте рассматривает различные формы итальянского стиха. В его время одни поэты писали канцоны, другие — баллаты или сонеты, а третьи вовсе не следовали правилам стихосложения. Из всех перечисленных размеров Данте признает лучшим канцону. Канцона не нуждается в музыкальном сопровождении и танце, как баллата, по своему стилю она выше сонета. Все лучшее, что было создано в итальянской поэзии, написано размером канцоны.
Данте требует от поэтов, пишущих на вольгаре, чтобы они следовали законам ученой поэтики и поняли, что слогом трагедии является высокий слог, в то время как комедии свойствен более низкий. Данте не успел написать книги, посвященной сонету, но, по-видимому, сонет следовало сочинять низким или средним стилем, так же как и комедию. Известно, что к среднему или низкому стилю относилась также легкая лирика и сатира.
Данте полагал, что величавость стиха зависит от размера, размер — от количества слогов в стихе. Из опыта поэтов сладостного нового стиля Данте выработал взгляд о преимуществе того или иного силлабического размера. Он не останавливается на вопросе тонического начала в итальянском стихе. Самая длинная строка должна иметь одиннадцать слогов. Стих должен быть не равносложным; трехсложный стих Данте не очень одобряет, устанавливая, в сущности, три размера: пятисложный, семисложный и одиннадцатисложный. «Из всех этих стихов, — пишет он, — более величавым является одиннадцатисложный, как по продолжительности, так и по простору для мысли, для строя речи и для слов». У самого Данте нередки канцоны, написанные только одиннадцатисложным стихом. Он не хвалит поэтов, которые начинают канцону пятисложным или трехсложным стихом, хотя так писал иногда Гвидо Кавальканти. Одиннадцатисложный стих может вступать в сочетание с семисложным.
Данте изучает строй прозаической латинской речи, являющейся образцом для итальянской. Поэт был хорошо знаком с латинским курсусом — ритмическим окончанием последних слов во фразе. Он приводит примеры речевого строя, сначала свойственного людям образованным, затем — знатокам риторики. Однако автор трактата одобряет далеко не все риторические приемы и не отказывает себе в удовольствии посмеяться над писателями, лишь «поверхностно вкусившими риторики». Для иллюстрации своей мысли Данте приводит оборот, характерный для речи придворных льстецов: «Похвальная осмотрительность маркиза д'Эсте и его благорасположенное величие делает его всем любезным». Ирония подчеркивается самим именем маркиза д'Эсте, которого Данте ославил как тирана. По-латыни эта фраза ритмична, она разделена на три части с различными комбинациями курсуса. Но автор «Народного красноречия» ищет фраз, отличающихся краткостью и элегантностью. Этот латинский строй должен служить примером поэтам, которые пишут на народных языках.
Затем Данте приводит несколько примеров изящных словосочетаний из провансальских и итальянских поэтов. У сицилийцев и французов Данте берет лишь по одному примеру — у короля Наваррского и у судьи из Мессины (Гвидо делле Колонне). Итальянские примеры выбраны только из поэтов сладостного нового стиля — от Гвидо Гвиницелли до самого Данте. Для того чтобы достигнуть совершенства в этом стиле, необходимо следовать образцовым поэтам, поучает Данте, то есть Овидию, Стацию и Лукану. Среди прозаиков учителями стиля являются Тит Ливии, Плиний (по-видимому, Младший), Орозий и Фронтин. Павла Орозия, автора «Истории против язычников», и Сикста Юлия Фронтина, написавшего «Книгу военного лукавства» (I в. н. э.), мы не считаем «классиками», но наши воззрения во многом отличаются от вкусов и пристрастий XIV века. Данте с большой резкостью обрушивается на Гвиттоне д'Ареццо и его последователей, которые не желают учиться на лучших образцах древности и язык которых невежествен и груб.
Автор «Народного красноречия» понял, что стилистика поэзии и прозы на новых европейских языках не в меньшей степени, чем на древних, связана с отбором слов. Он пишет: «Иные слова бывают детскими, иные женственными, иные мужественными; а из них одни дикие, другие светские; из тех же, какие мы называем светскими, одни мы ощущаем как расчесанные и напомаженные, другие как волосатые и взъерошенные. И вот среди расчесанных и волосатых находятся те, какие мы называем величавыми, а напомаженными и взъерошенными мы называем те, которые чересчур звучны». Данте полагает, что слова должны быть просеяны сквозь сито. Он запрещает для высокого стиля канцоны выбор слов «детских, из-за их простоватости, вроде маменька и папенька, ни женственных из-за их изнеженности, как душенька и милашка, ни диких, из-за их терпкости, вроде отара и цитра, ни напомаженных и взъерошенных светских, вроде женщина и тело».
Для пишущих канцоны остаются «расчесанные и волосатые светские слова, весьма благородные, и члены блистательной народной речи». Данте объясняет, что «расчесанными» следует считать прежде всего слова трехсложные (но также и двусложные), в которых не встречается соединение плохо звучащих согласных, как, например, amore (любовь), donna (госпожа), virtute (добродетель). «Волосатыми» словами Данте называет те, которые необходимы для связи, а также междометия. Украшающими, по его мнению, следует признать слова многосложные, которые в смешении с необходимыми связками «дают прекрасную слаженность сочетанию». Данте рассчитывает также длину слов, стремясь определить, какие слова могут войти в самый длинный итальянский размер, то есть в одиннадцатисложный стих. Он находит одиннадцатислошное слово, которое является теоретически пределом, и цитирует также слова более длинные, которые образуют в народной итальянской речи двенадцать слогов, а в некоторых косвенных падежах по-латыни могут иметь тринадцать. Но такие «монстры» для стихосложения непригодны.
Первоначально канцона была связана с музыкой, однако слова ее всегда образовывали нечто самостоятельное и отличное от музыкального сопровождения. Несмотря на то, что некоторые музыканты, как, например, друг Данте Казелла, сочиняли музыку к стихам, все же канцона была прежде всего стихотворением, «написанным на листочке». Всякая канцона делится на станцы. Станцы являются основной единицей этого вида поэзии. В каждой станце вполне допустимо обновлять рифмы или повторять одни и те же, однако, по мнению Данте, рифмы не относятся к искусству канцоны. К сожалению, поэт-теоретик не написал о рифмах, так же как о сонете и баллате.
Данте всегда думал о мастерстве, заметил известный современный дантолог Джанфранко Контини. Теоретические размышления привели поэта к созданию новых форм. Великий мастер прекрасно понимал, что форма тесно связана с содержанием и что выбор той или иной комбинации рифм и ритмических фигур не может быть произвольным, а находится в прямой зависимости от сюжета. «Ведь все, о чем мы говорим, мы воспеваем, либо одобряя, либо порицая, так что иногда нам приходится петь, убеждая, иногда разубеждая; иногда радостно, иногда насмешливо; иногда с похвалою, иногда с порицанием; слова отрицательные всегда торопятся, а другие идут к концу всюду с подобающей продолжительностью…»
В те годы, когда создавались трактаты «Пир» и «О народном красноречии», Данте считал канцону самым совершенным видом высокой «трагической» поэзии. Канцона требовала не только большого мастерства, но также сознательного отбора слов. Тем самым она была ограничена в словесном материале, что не могло не привести к ограниченности ее тем и сюжетов. Когда Данте изобрел терцины, перед ним открылся безграничный горизонт творческих возможностей. Творец «Божественной Комедии» нарушил собственные запреты прежде всего в стилистике. Его дьяволы в аду говорят таким языком, который возможен был только в сонете, да и то у поэтов «простонародных», как Рустико Филиппи или Чекко Анджольери.
Терцина вместила все стилевые возможности итальянского языка. Преодолев ограничения «жанров» и освободясь от стилистических систем античных и средневековых теоретиков, Данте открыл новые пути мировой литературе.
Глава четырнадцатая
В замках Маласпина
В долине земных властителей Предчистилища ожидают часа восхождения те, кто покаялся в своих грехах и надеется на очищение. Пейзаж долины грустен и прекрасен. Слышится пение гимна «Тебя у предела света…». Замечательно начало восьмой песни:
Музыка, звучащая вокруг душ, ожидающих восхождения, превращается в образы зрительные, в торжество переливающихся красок, в игру изменчивых обликов. Ангелы, охраняющие долину земных властителей, напоминают образы Симона Мартини и фра Беато Анджелико. Среди теней Данте замечает Нино Висконти, правителя Галлуры в Сардинии, внука графа Уголино. Нино Висконти перешел на сторону Флоренции и мог познакомиться и подружиться с Данте либо в его родном городе, либо в период военных действий против Капроны и Пизы. Висконти полон печальных воспоминаний о земном, от которых не может освободиться. Другая тень приближается к ним и долго безмолвно следит за Данте. Это Коррадо Маласпина, один из маркизов Луниджаны, области на границе Флоренции и Генуи. Ему хотелось бы услышать о своих близких из уст чужестранца. Данте отвечает словами, исполненными похвал роду Коррадо. Быть может, только Кан Гранде делла Скала удостаивался таких хвалений от Данте, более склонного к сатирическим выпадам и проклятиям, направленным против владетельных сеньоров Италии, чем к куртуазным комплиментам. Он говорит маркизу:
В тот самый час, когда томят печали
Отплывших вдаль и нежит мысль о том,
Как милые их утром провожали,
А новый странник на пути своем
Пронзен любовью, дальний звон внимая,
Подобный плачу над умершим днем.