Есть романы, которые прочтешь очень быстро и, кажется, с интересом, а на другой день позабудешь. А попалось мне однажды в руки произведение этого писателя, и я так уткнулся в книгу, что, несмотря на протесты жены, всю ночь не отрываясь читал. И потом мне всё снились славные витязи, страшные битвы, победы, походы, осады и другие героические картины далекого прошлого нашей родины.
– Дети, мы не туда попали! – с ужасом воскликнула Магдалина Харитоновна.
Но было уже поздно. Сперва прошмыгнули в темную прихожую оба близнеца, за ними двинулись остальные. Мы, взрослые, не успели их удержать и тоже вошли в темноту. Куда идти дальше?
Вдруг что-то металлическое со звоном покатилось по полу. Витя Перец приглушенно фыркнул, за ним прыснули остальные.
– Кто здесь? Кто здесь, я повторяю! – послышался откуда-то из тьмы старчески надтреснутый голос.
– Это мы, – пискнула Соня. И все засмеялись.
– Слева от наружной двери – выключатель, – продолжал тот же невидимый голос.
Лампочка вспыхнула под потолком и осветила просторную мрачную переднюю с вешалками, шкафами, с громадным зеркалом. Две высокие темные двери вели в комнаты.
– Теперь идите сюда, – приглашал таинственный голос. Мы открыли правую дверь и невольно зажмурились от яркого солнечного света.
Ни стен, ни даже пола почти не было видно в этой большой странной комнате. Все мало-мальски свободное пространство заставили книги. Вдоль стен в десять рядов, от пола до самого потолка, шли книжные полки, за стеклами шкафов выстроились тома в пестрых, тисненных золотом переплетах. На столах, под столами, на креслах, под креслами, просто на ковре стояли аккуратными стопками книги всех размеров.
А посреди комнаты лежал на диване, прикрытый белой лохматой медвежьей шкурой, старый-престарый Дед Мороз с длинными белыми волосами, с длинной белой бородой. Его белые с синими жилками руки держали книгу. Вокруг него на подушке, на одеяле, на столике между пузырьками с лекарствами тоже были разбросаны книги. Ножки у стола почему-то были в виде лебедей, а на спинке дивана висели старинный татарский колчан с громадными стрелами и богатырский шлем. Мы глядели на Деда Мороза молча и испуганно; он глядел на нас с любопытством и улыбался.
Ужас охватил меня. Нам нужен некто Нашивочников, а мы попали к знаменитому писателю. Магдалина Харитоновна дернула меня за рукав. Она переживала то же, что и я.
– Ну-с, мальчики и девочки, так кто же вы такие, откуда? Сядьте и расскажите.
Из-под белых косматых бровей на нас глянули ласковые серо-голубые глаза.
Мы все, стараясь не шуметь и ничего не задеть, осторожно расселись по креслам, по книжным стопкам, просто на полу на ковре.
Выступила вперед Магдалина Харитоновна.
– Произошло весьма прискорбное недоразумение. В телефонной книге перепутано, нам нужны не вы, а Семен Петрович Нашивочников.
Старик долго смеялся ласковым смешком.
– Да, это моя настоящая фамилия, а на дощечке, на дверях – мой литературный псевдоним.
Наступило напряженное молчание. Я просто не знал, как начать разговор.
– Что ж вы молчите? – Полузакрытые глаза Деда Мороза продолжали глядеть на нас ласково и чуть с усмешечкой.
– Какая гибель книг! Вы не боитесь, что они вас придавят? – первым задал вопрос Витя Перец.
– Неужели вы их все прочли? – спросила Галя. Дед Мороз усмехнулся:
– Да. Чтобы написать одну тоненькую книжку, иногда надо прочесть тысячу толстых.
Белые пальцы старика забарабанили по одеялу.
– А у вас, наверное, есть и очень редкие книги? – спросил Витя Большой.
– Да, вот здесь, – Дед Мороз оживился и кивнул на пол, подле изголовья, – мои величайшие богатства: «Речи Цицерона» – французская рукопись четырнадцатого столетия, «Российская Вивлиофика», «Притчи Эссопа» 1700 года. Всю жизнь я собираю книги.
В эту минуту в комнату влетела та самая пожилая дама со своей ничтожной собачонкой на ремешке. Выпуклые слезящиеся глаза собачонки снова уставились на Майкла с неистовой злобой. Трильби дрожала и рычала. Такие же черные выпуклые глаза дамы глядели на ребят с явной враждебностью.
– Так это вы к нам шли со своим отвратительным псом? И вас я предупреждала по телефону? Вы слышите – мужу необходим покой! Он очень больной человек, – шипела дама.
– Успокойся сама и успокой Трильби. А лучше иди на кухню и не мешай мне разговаривать с моими гостями, – размеренно и твердо сказал Дед Мороз.
– Никак не больше десяти минут, – послышалось шипение возле моего уха, и дама с собачонкой исчезли.
– Ну-с, уважаемые гости, расскажите же наконец, откуда вы. – Дед Мороз продолжал приветливо улыбаться.
– Мы из Золотого Бора, – ответила Люся.
– А я из Любца, значит, почти что ваш земляк! – воскликнул старик и очень обрадовался, узнав, что мы только что побывали в его родном городе. Он уехал из Любца еще в юные годы и никогда туда не возвращался, хорошо помнит белые кремлевские стены. – А дворец Загвоздецких цел? Как приятно слышать, что там теперь школа!
Узнав, что мы ищем портрет Ирины Загвоздецкой, он приподнялся на локтях.
Рассказывала Люся все подряд, точно, быстро, без запинки, словно отвечала урок. Дама с пучеглазой собачонкой раза три заглядывала в дверь, но Дед Мороз резким движением руки каждый раз отсылал ее на кухню. Не отрываясь глядел он на Люсю и тяжело дышал, его длинные пальцы нервно перебирали бороду.
– Послушайте, дети мои, да вы знаете, что рассказали? У меня хранится старинная рукопись. Я всегда считал, что это собственное сочинение моего прадеда, Прохора Андреевича. Он видел в Любце известный натюрморт, знал легенду об Ирине Загвоздецкой, полюбившей крепостного, приукрасил эту легенду и написал поэтичную повесть, якобы от имени этого самого крепостного. Я даже собирался издать эту повесть. Но я никогда не подозревал, что все события, описанные там, сущая правда. Действительно, в рукописи упоминаются оба кинжала, и натюрморт, и портрет…
– Он у вас? Где спрятан портрет? – воскликнула Люся.
– Где портрет? – растерянно переспросил старик. – Я тоже не знаю. Я никогда и не слыхал о спрятанном портрете. Ни теперь, ни в детстве. Только что в рукописи. Впрочем, я всех родных давным-давно порастерял.
– Э-э-э-э!.. – Номер Первый заикался. – А вы не предоставите нам возможность ознакомиться с этой рукописью?
– Вон там. – Старик протянул свою белую руку и указал на самый верх правой стены. – Подставите лесенку, прочтете указатели – «полка семь, отделение Д». Ищите папку с надписью «Бумаги моего прадеда».
Витя Большой поднялся по маленькой стремянке на самый верх.
Вошла дама в сопровождении своей противной Трильби. В руках она держала блестящий никелированный йодное с двумя такими же блестящими тазиками с горячей водой.
– Вы его мучили целый час! – сказала она. – Тебе надо делать процедуры.
– Потом, потом, умоляю тебя, немножко подожди! – отмахивался Дед-Мороз.
Далее события развернулись с невероятной быстротой.
Трильби прошмыгнула под нашими ногами и тяпнула Майкла возле хвоста.
Нет, такую обиду наш благородный пес не мог снести. Он бросился на Трильби, та увильнула и подкатилась под стремянку. Майкл прыгнул за ней, Витя Большой, стоявший на самой верхней перекладине, не удержался и вместе с толстенной папкой «Бумаги моего прадеда» полетел вниз. Дама, испуганно вскрикнув, отскочила в сторону, поднос и оба тазика с оглушительным звоном упали, горячая вода разлилась по ковру. А ведь на ковре, рядом с диваном, лежали самые ценнейшие книги.
Дед Мороз охал, бессильно показывая на поток, грозивший погубить библиографические редкости. Майкл с рычанием рвался к Трильби. Витя Большой оттаскивал Майкла, дама спасала Трильби, мы все без толку суетились по комнате.
Вода между тем подобралась к самым книгам…
Люся самоотверженно сорвала с головы цветной шелковый платок и бросилась вытирать лужу. А ведь этот платок был ее гордостью, перед каждым зеркалом она его поправляла.
– Цицерона не замочили? – простонал Дед Мороз.
– Нет, нет, не беспокойтесь.
– А Эссопа?
К счастью, Люся спасла все редкости.
– Девушка, милая, – обратился Дед Мороз к ней, – большое, большое вам спасибо! А что это у вас в руке? – вдруг испуганно спросил он ее.
Люся грустно глядела на свой безнадежно испорченный платок.
Дед Мороз быстро повернулся к даме:
– Сейчас же принеси оба сари. Та удивленно посмотрела на мужа.
– Принеси, прошу тебя, принеси. Дама пожала плечами и вышла.
Все очень быстро успокоились. Лужа была вытерта старыми газетами. Трильби забилась между книжными стопками. Витя Большой крепко ухватил Майкла за ремень.
Вернулась дама с двумя свертками материи и попросила Люсю помочь. Обе они развернули поперек всей комнаты длинные шелковые полотнища. Мы все буквально разинули рты.
Одно было цвета зари, с золотой бахромой, с вышитыми золотом причудливыми узорами. В дрожащей руке Люси оно все переливалось алыми, оранжевыми, желтыми, огненными красками.
Другое было нежно-сиреневое, вышитое серебром. Даже сама сирень не бывает такого нежного оттенка. Только на весеннем небе пред утренней зарей иногда на мгновение можно поймать подобные тона.
– Эти сари, одежда индийских женщин, – подарок моих друзей индусов, – объяснял Дед Мороз. – Девушка, вы спасли мои любимые книги. За это я вам дарю одно сари…
– Что ты! – невольно вырвалось у дамы.
– Не спорь! Все равно они в шкафу без толку лежат. Не спорь, пожалуйста. Иначе не буду принимать твои лекарства. Лучше помоги ей одеться. Девушка, выбирайте.
– Да что вы, что вы! – бормотала оторопевшая Люся.
– Я повторяю – • выбирайте, – настаивал Дед Мороз. Едва дыша, Люся выбрала сиреневое.
Дама завертела Люсю, забинтовала ее с ног до пояса, перебросила материю через плечо.
– Повернитесь еще раз, моя милая. – И сколько мышьяку было в этой фразе дамы.
– Существует тридцать два способа одевания сари, – объяснял старик.
Наконец Люся предстала перед нами, изящная, тоненькая, зардевшаяся от радости.
– Остается только поставить красную точку на лоб, – более чем любезно вставила Магдалина Харитоновна.
Еще в самый разгар переполоха Номер Первый завладел папкой «Бумаги моего прадеда», развязал тесемки и в укромном уголке стал перелистывать пожелтевшие страницы. Сейчас он подошел к Деду Морозу.
– Я вас очень прошу… Для нас это так важно! – От волнения он чуть не плакал. – Пожалуйста, дайте нам на время эту рукопись.
– Вы хотите взять папку с собой?
– Мы вам, честное слово, скоро вернем. Мы ее будем беречь, – умолял Номер Первый.
– Ну, берите, под вашу личную ответственность. Только осторожней обращайтесь. Вернете, когда… когда все найдёте.
Наконец мы ушли, провожаемые милой и доброжелательной улыбкой Деда Мороза и не особенно дружелюбным взглядом его сердитой супруги.
Номер Первый нес под мышкой драгоценную папку. Люся несла завернутое в газету сари. Мы все удивлялись: из шестиметрового куска материи сверток получился размером с белую булку средней величины.
Где же нам устроиться читать рукопись вслух? На сквере, что на площади Восстания? Да там каждая лавочка занята то старичком, то старушкой, то мамашами с малыми детками. Усесться в кружок на травке? Запрещается.
– Пошли в гости к Номеру Шестому, художнику Иллариону, – предложил Номер Первый.
Снова решили идти пешком.
– Нашивочников, Нашивочников, – бормотал я.
Где, когда слышал я эту фамилию? Словно крошечный буравчик ввинчивался в мой лоб. Я шел сзади всех и силился припомнить. Соня шагала в паре с Галей. Ее бровки были нахмурены, она сопела и, видно, тоже припоминала.
Глава девятнадцатая,
Он стоял на пороге своей квартиры, с чрезвычайным удивлением оглядывал всех нас из-под очков и никак не мог понять: собственно, кто мы такие и зачем явились?
– Ларюша! Что же ты меня не узнаешь! – воскликнул Номер Первый.
Оба бросились на шею друг другу и многократно облобызались.
– А это кто ж такие? Всё ваши дети?
– Не совсем мои, – ответил Номер Первый, – только мои большие друзья.
– Пройдемте, пожалуйста, – несколько растерянно произнес хозяин.
Удивительная квартира представилась нашим глазам: кухня, передняя и одна-единственная огромная, в пять окон, комната вроде школьного физкультурного зала.
Все мы с чрезвычайным любопытством оглядывали помещение. В углу стояла раскладушка, застланная старым стеганым одеялом, а все остальное скорее напоминало подвал художественной школы, куда сваливают разное разломанное скульптурное барахло: гипсовые туловища, головы, обломки гипсовых рук и ног.
Мебель выглядела несколько странной: старые, изъеденные короедом табуретки, облезлая зеленая лавочка, верно в незапамятные времена притащенная с бульвара, стол из неструганых досок на козлах и рядом – редкой красоты вычурное бюро XVIII столетия красного дерева с перламутровыми блестками, а на бюро – старинные бронзовые часы со змеей, обвивающей вазу. У окна стояло такое же старинное резное кресло, обитое золотой, несколько засаленной парчой. Мольберты, большие и маленькие, цельные и разломанные, с какими-то хитроумными приспособлениями, валялись там и сям…
А на полу… Боже мой! Когда в последний раз подметался этот пол? Многочисленные свернутые в трубки холсты для картин, куски картона, вороха бумажек, старых газет, книги, растрепанные и сравнительно новые… Среди мусора попадались тряпки, черепки посуды, корки хлеба, селедочные скелеты, пустые консервные банки и уж не знаю что – за слоем пыли невозможно было разобрать.
Мы столпились у двери и, не решаясь садиться, с любопытством разглядывали обстановку. Я видел – здесь читать рукопись нам было просто негде.
Только Майкл не растерялся: вытащил из кучи здоровенный говяжий мосол и с аппетитом принялся его разгрызать. За Майклом последовал и Женя-близнец. Он один из всех ребят бочком-бочком подобрался к мусору и начал в нем копаться; вытащил треснутую палитру, старые кисти, тюбики с высохшими красками и все это стал складывать в кучу.
Оригинальный хозяин словно не замечал нашего удивления. Он снял очки и начал разглядывать нас. Меня поразили его чуть прищуренные живые серые глаза, они не глядели, а будто обшаривали нас, и я понял: эти глаза не интересуются нами самими, а ищут на смуглых лицах ребят, на их белых рубашках, на красных галстуках игру света и тени, рассматривают нас с точки зрения той будущей картины или тех эскизов и набросков, какие удастся нарисовать.
Я вспомнил статью, недавно напечатанную в «Комсомолке», о молодых художниках. Автор написал несколько очень хороших слов об этом человеке, предсказал ему большое будущее, если только он не перестанет неустанно и усердно работать над своими произведениями.
– Покажи нам, Ларюша, что ты рисовал все эти годы, – сказал Номер Первый и обернулся ко мне. – Рукопись придется читать на вашей квартире, – шепнул он.
– У меня тут немного, покажу разве только последнюю картину, – ответил Ларюша.
Он отдернул покрывало с самого большого мольберта: белокурый юноша в засаленной гимнастерке, в сапогах, с гаечным ключом в руках, верно тракторист, стоял рядом с молоденькой загорелой девушкой в белом платочке и кофточке, в темно-синей юбке, в тапочках на босу ногу. Видно, юноша застиг ее врасплох на тропинке, и она как шла с пруда с ведрами на коромысле и с тазом выполосканного белья, так и остановилась и поставила ведра и таз на травку. Полузадумчиво, полунасмешливо она грызла былинку, ее губы и глаза чуть улыбались. Видно, в душе она была очень довольна, что вот такой хороший парень робеет перед ней и так неумело объясняется в любви. А позади столпились радостные зеленые березки, ярко освещенные косыми утренними лучами солнца; за березками виднелся конец деревенской улицы – два деревянных дома с палисадниками…
– Это вы, вы всё сами нарисовали? – Женя уже успел вооружиться кистями, выдавил на палитру краски и теперь стоял перед Ларюшей и во все глаза глядел ему в рот.
– Конечно, сам нарисовал, – удивился Ларюша. Картина всем нам очень понравилась.
– Вот только… – начала было Люся и осеклась.
– Что – только? Говорите, говорите, я всегда прислушиваюсь…
– Неужели девушки всегда так бывают довольны, когда им объясняются в любви? По-моему, они должны очень смущаться, – сказала Люся и сама смутилась и густо покраснела.
– Вы так полагаете? – очень серьезно спросил Ларюша. – Во всяком случае, большое вам спасибо за совет. Я подумаю. Возможно, я недостаточно знаком с психологией девушек, – добавил он.
– А очень долго вы рисовали картину? – спросил Женя.
– Больше двух лет.
– Ой ли?
– Сейчас докажу, – улыбнулся художник.
Он нагнулся и из кучи в углу стал выбирать холсты и куски картона и показывать нам эскизы и наброски.
Вот тракторист: то он стоит подбоченясь, то опустив руку. Вот девушка: то совсем босая, то в тапочках, то былинку грызет, то платочек вертит… Потом пошли детали: куст чертополоха на первом плане, отдельно – сапоги тракториста, два картона тропинки, несколько холстов домов, мокрое белье в тазу, ведра с водой и рядом – лежащее коромысло. Видно, художник много разъезжал повсюду, наблюдал, искал и, когда наконец находил, накидывался и рисовал с натуры то, что, по его мнению, могло пригодиться для задуманной картины.
Всем нам очень понравились произведения Ларюши. Но Женя-близнец, кажется, позабыл все на свете. Он так и вцепился в рисунки, рассматривая внимательно все подробности.
Я наконец начал различать обоих черненьких близнецов не только по цвету их ремней. Гена, тот, что с рыжим ремнем, был просто мальчик как мальчик – бегал, прыгал, смеялся вместе со всеми, а у Жени-художника глаза были то чересчур задумчивые, то, наоборот, неестественно блестящие от возбуждения.
– А где эти ведра, которые вы так здорово тут изобразили? – улыбаясь, спросила Люся.
– Ведра? Вот тут, на кухне.
Неожиданно Люся стала перед художником во фронт, приставила руку к виску и отрапортовала:
– Товарищ Номер Шестой! Пионеротряд Золотоборского дома пионеров просит вас разрешить нам заняться генеральной уборкой вашей художественной мастерской.
– Да что вы, что вы! – бормотал сконфузившийся Ларюша. – Ко мне одна бабушка приходила убирать, теперь заболела. А я очень много разъезжаю, очень много работаю над картинами и думаю о них с утра до вечера и, кажется, правда иногда забываю о чистоте. Разве уж так грязно?
– Потрясающе грязно! – воскликнула Люся.
– Надо лопату и носилки, – деловито добавил Витя Большой.
– А где у вас во дворе мусорный ящик? – спросила Галя. Оказывается, беззаботный Ларюша даже не знал, куда выносят мусор. Ведь он сам никогда ничего не выбрасывал.
– Ладно, найдем, – сказал Витя Большой.
Из старых картинок, из планок от разломанных мольбертов мальчики смастерили, правда, не лопату, а совок и нечто вроде носилок.
– Девочки, осторожнее: на полу осколки стекла и посуды, – предупредила Магдалина Харитоновна, выходя с нами во двор.
Мы, взрослые, решили прогуляться по тротуару вдоль ряда чахлых липок. Володя-Индюшонок, стоя под деревом, скучал в своих небесно-дымчатых брюках. Ребята тем временем протащили мимо нас не менее десяти носилок мусора.
Номер Первый стал подробно рассказывать Ларюше о наших поисках, о расшифрованном письме, о рукописи.
Ларюша слушал, но, по-моему, не очень внимательно. Его глаза безучастно скользили по сторонам.
На крыльце появилась Люся.
– Скоро кончим! Можно будет читать! – крикнула она. Ларюша сразу оживился. И я понял, почему он так переменился и просиял.
Уж очень картинна была Люся на крыльце, ярко освещенная солнцем, тоненькая, жизнерадостная, раскрасневшаяся от работы, с растрепавшимися светлыми волосами.
Вдруг раздался отчаянный вопль Володи-Индюшонка.
Оба близнеца потом уверяли, что они споткнулись с носилками и нечаянно, честное слово нечаянно, уронили консервную банку с желтой краской как раз возле прислонившегося к палисаднику Володи. Так это было или не так, но на небесно-дымчатых брюках Володи появилось несколько ярко-желтых пятен.
– Не стой без дела на дороге! – говорил Витя Большой. – Мы убираем, а он руки в карманы!
– Первый раз надел! – со слезами на глазах жаловался Володя.
Наконец нас позвали. Пол в комнате был еще сырой, мебель расставлена и блестела, книги лежали стопками, свертки холстов превратились в аккуратную поленницу.
– Чрезвычайно вам всем благодарен, чрезвычайно благодарен, – повторял несколько смущенный Ларюша и прижимал руку к сердцу. – Да, что же это я вас ничем не угощаю! – вдруг встрепенулся он и побежал на кухню.
Он поставил на газовую плитку громадный жестяной чайник с отвалившейся ручкой, из бюро XVIII столетия вытащил несколько связок сушек, очевидно прошлогодней давности. Мы так проголодались, что сейчас же набросились на угощение; через две минуты от связок остались одни веревочки.
А Номер Первый наконец уселся на кончик бульварной скамейки и уткнул нос в папку «Бумаги моего прадеда». Он положил ногу на ногу. Вся его поза выражала величайшее наслаждение, ноздри и щеки раздувались.
Мы все запротестовали:
– Читайте, читайте вслух!
– Одну минуточку! – Ларюша вскочил. – Вы… – обратился он к оторопевшей Люсе, – я очень хочу вас писать.
– Меня? – удивилась и покраснела Люся и стала быстро причесываться.
– Вы ее рисуйте не в этом платье, – выскочила вперед Соня. – У нее есть другое, гораздо лучше.
Девочки тут же развернули пакет и начали закутывать смущенную Люсю в сари.
– Как это красиво! Какой нежный тон! Как гармонирует с цветом вашего лица! – повторял восхищенный Ларюша.
У девочек что-то не ладилось с одеванием Люси.
– Скоро вы? – нетерпеливо спрашивали мы.
– Сейчас, сейчас! – Теперь и Ларюша бросился на помощь.
Он усадил очень довольную, сияющую Люсю в кресло XVIII столетия, стал поправлять складки материи.
Люся положила обе обнаженные руки на подлокотники кресла.
Ларюша еще раз перекинул бахрому на конце сари, отошел в сторону, прищурился, взял кисть и палитру… Сейчас он забудет все на свете…
– Можно, можно? Милый художник, я тоже… Дайте картон и мольберт.
Неужели Ларюша скажет «нет» на эти бессвязные мольбы Жени?
– А ты сумеешь? – улыбнулся он.
– Я только немножечко попробую.
Ларюша дал мальчику все необходимое. И оба они, один высокий, другой маленький, стали рядом за свои мольберты и начали писать картины.
– А теперь читайте, – попросила Люся Номера Первого.
– Ну-с, я приступаю! – сказал тот, повернулся лицом к окну, надел очки и начал читать:
– Дети, мы не туда попали! – с ужасом воскликнула Магдалина Харитоновна.
Но было уже поздно. Сперва прошмыгнули в темную прихожую оба близнеца, за ними двинулись остальные. Мы, взрослые, не успели их удержать и тоже вошли в темноту. Куда идти дальше?
Вдруг что-то металлическое со звоном покатилось по полу. Витя Перец приглушенно фыркнул, за ним прыснули остальные.
– Кто здесь? Кто здесь, я повторяю! – послышался откуда-то из тьмы старчески надтреснутый голос.
– Это мы, – пискнула Соня. И все засмеялись.
– Слева от наружной двери – выключатель, – продолжал тот же невидимый голос.
Лампочка вспыхнула под потолком и осветила просторную мрачную переднюю с вешалками, шкафами, с громадным зеркалом. Две высокие темные двери вели в комнаты.
– Теперь идите сюда, – приглашал таинственный голос. Мы открыли правую дверь и невольно зажмурились от яркого солнечного света.
Ни стен, ни даже пола почти не было видно в этой большой странной комнате. Все мало-мальски свободное пространство заставили книги. Вдоль стен в десять рядов, от пола до самого потолка, шли книжные полки, за стеклами шкафов выстроились тома в пестрых, тисненных золотом переплетах. На столах, под столами, на креслах, под креслами, просто на ковре стояли аккуратными стопками книги всех размеров.
А посреди комнаты лежал на диване, прикрытый белой лохматой медвежьей шкурой, старый-престарый Дед Мороз с длинными белыми волосами, с длинной белой бородой. Его белые с синими жилками руки держали книгу. Вокруг него на подушке, на одеяле, на столике между пузырьками с лекарствами тоже были разбросаны книги. Ножки у стола почему-то были в виде лебедей, а на спинке дивана висели старинный татарский колчан с громадными стрелами и богатырский шлем. Мы глядели на Деда Мороза молча и испуганно; он глядел на нас с любопытством и улыбался.
Ужас охватил меня. Нам нужен некто Нашивочников, а мы попали к знаменитому писателю. Магдалина Харитоновна дернула меня за рукав. Она переживала то же, что и я.
Из-под белых косматых бровей на нас глянули ласковые серо-голубые глаза.
Мы все, стараясь не шуметь и ничего не задеть, осторожно расселись по креслам, по книжным стопкам, просто на полу на ковре.
Выступила вперед Магдалина Харитоновна.
– Произошло весьма прискорбное недоразумение. В телефонной книге перепутано, нам нужны не вы, а Семен Петрович Нашивочников.
Старик долго смеялся ласковым смешком.
– Да, это моя настоящая фамилия, а на дощечке, на дверях – мой литературный псевдоним.
Наступило напряженное молчание. Я просто не знал, как начать разговор.
– Что ж вы молчите? – Полузакрытые глаза Деда Мороза продолжали глядеть на нас ласково и чуть с усмешечкой.
– Какая гибель книг! Вы не боитесь, что они вас придавят? – первым задал вопрос Витя Перец.
– Неужели вы их все прочли? – спросила Галя. Дед Мороз усмехнулся:
– Да. Чтобы написать одну тоненькую книжку, иногда надо прочесть тысячу толстых.
Белые пальцы старика забарабанили по одеялу.
– А у вас, наверное, есть и очень редкие книги? – спросил Витя Большой.
– Да, вот здесь, – Дед Мороз оживился и кивнул на пол, подле изголовья, – мои величайшие богатства: «Речи Цицерона» – французская рукопись четырнадцатого столетия, «Российская Вивлиофика», «Притчи Эссопа» 1700 года. Всю жизнь я собираю книги.
В эту минуту в комнату влетела та самая пожилая дама со своей ничтожной собачонкой на ремешке. Выпуклые слезящиеся глаза собачонки снова уставились на Майкла с неистовой злобой. Трильби дрожала и рычала. Такие же черные выпуклые глаза дамы глядели на ребят с явной враждебностью.
– Так это вы к нам шли со своим отвратительным псом? И вас я предупреждала по телефону? Вы слышите – мужу необходим покой! Он очень больной человек, – шипела дама.
– Успокойся сама и успокой Трильби. А лучше иди на кухню и не мешай мне разговаривать с моими гостями, – размеренно и твердо сказал Дед Мороз.
– Никак не больше десяти минут, – послышалось шипение возле моего уха, и дама с собачонкой исчезли.
– Ну-с, уважаемые гости, расскажите же наконец, откуда вы. – Дед Мороз продолжал приветливо улыбаться.
– Мы из Золотого Бора, – ответила Люся.
– А я из Любца, значит, почти что ваш земляк! – воскликнул старик и очень обрадовался, узнав, что мы только что побывали в его родном городе. Он уехал из Любца еще в юные годы и никогда туда не возвращался, хорошо помнит белые кремлевские стены. – А дворец Загвоздецких цел? Как приятно слышать, что там теперь школа!
Узнав, что мы ищем портрет Ирины Загвоздецкой, он приподнялся на локтях.
Рассказывала Люся все подряд, точно, быстро, без запинки, словно отвечала урок. Дама с пучеглазой собачонкой раза три заглядывала в дверь, но Дед Мороз резким движением руки каждый раз отсылал ее на кухню. Не отрываясь глядел он на Люсю и тяжело дышал, его длинные пальцы нервно перебирали бороду.
– Послушайте, дети мои, да вы знаете, что рассказали? У меня хранится старинная рукопись. Я всегда считал, что это собственное сочинение моего прадеда, Прохора Андреевича. Он видел в Любце известный натюрморт, знал легенду об Ирине Загвоздецкой, полюбившей крепостного, приукрасил эту легенду и написал поэтичную повесть, якобы от имени этого самого крепостного. Я даже собирался издать эту повесть. Но я никогда не подозревал, что все события, описанные там, сущая правда. Действительно, в рукописи упоминаются оба кинжала, и натюрморт, и портрет…
– Он у вас? Где спрятан портрет? – воскликнула Люся.
– Где портрет? – растерянно переспросил старик. – Я тоже не знаю. Я никогда и не слыхал о спрятанном портрете. Ни теперь, ни в детстве. Только что в рукописи. Впрочем, я всех родных давным-давно порастерял.
– Э-э-э-э!.. – Номер Первый заикался. – А вы не предоставите нам возможность ознакомиться с этой рукописью?
– Вон там. – Старик протянул свою белую руку и указал на самый верх правой стены. – Подставите лесенку, прочтете указатели – «полка семь, отделение Д». Ищите папку с надписью «Бумаги моего прадеда».
Витя Большой поднялся по маленькой стремянке на самый верх.
Вошла дама в сопровождении своей противной Трильби. В руках она держала блестящий никелированный йодное с двумя такими же блестящими тазиками с горячей водой.
– Вы его мучили целый час! – сказала она. – Тебе надо делать процедуры.
– Потом, потом, умоляю тебя, немножко подожди! – отмахивался Дед-Мороз.
Далее события развернулись с невероятной быстротой.
Трильби прошмыгнула под нашими ногами и тяпнула Майкла возле хвоста.
Нет, такую обиду наш благородный пес не мог снести. Он бросился на Трильби, та увильнула и подкатилась под стремянку. Майкл прыгнул за ней, Витя Большой, стоявший на самой верхней перекладине, не удержался и вместе с толстенной папкой «Бумаги моего прадеда» полетел вниз. Дама, испуганно вскрикнув, отскочила в сторону, поднос и оба тазика с оглушительным звоном упали, горячая вода разлилась по ковру. А ведь на ковре, рядом с диваном, лежали самые ценнейшие книги.
Дед Мороз охал, бессильно показывая на поток, грозивший погубить библиографические редкости. Майкл с рычанием рвался к Трильби. Витя Большой оттаскивал Майкла, дама спасала Трильби, мы все без толку суетились по комнате.
Вода между тем подобралась к самым книгам…
Люся самоотверженно сорвала с головы цветной шелковый платок и бросилась вытирать лужу. А ведь этот платок был ее гордостью, перед каждым зеркалом она его поправляла.
– Цицерона не замочили? – простонал Дед Мороз.
– Нет, нет, не беспокойтесь.
– А Эссопа?
К счастью, Люся спасла все редкости.
– Девушка, милая, – обратился Дед Мороз к ней, – большое, большое вам спасибо! А что это у вас в руке? – вдруг испуганно спросил он ее.
Люся грустно глядела на свой безнадежно испорченный платок.
Дед Мороз быстро повернулся к даме:
– Сейчас же принеси оба сари. Та удивленно посмотрела на мужа.
– Принеси, прошу тебя, принеси. Дама пожала плечами и вышла.
Все очень быстро успокоились. Лужа была вытерта старыми газетами. Трильби забилась между книжными стопками. Витя Большой крепко ухватил Майкла за ремень.
Вернулась дама с двумя свертками материи и попросила Люсю помочь. Обе они развернули поперек всей комнаты длинные шелковые полотнища. Мы все буквально разинули рты.
Одно было цвета зари, с золотой бахромой, с вышитыми золотом причудливыми узорами. В дрожащей руке Люси оно все переливалось алыми, оранжевыми, желтыми, огненными красками.
Другое было нежно-сиреневое, вышитое серебром. Даже сама сирень не бывает такого нежного оттенка. Только на весеннем небе пред утренней зарей иногда на мгновение можно поймать подобные тона.
– Эти сари, одежда индийских женщин, – подарок моих друзей индусов, – объяснял Дед Мороз. – Девушка, вы спасли мои любимые книги. За это я вам дарю одно сари…
– Что ты! – невольно вырвалось у дамы.
– Не спорь! Все равно они в шкафу без толку лежат. Не спорь, пожалуйста. Иначе не буду принимать твои лекарства. Лучше помоги ей одеться. Девушка, выбирайте.
– Да что вы, что вы! – бормотала оторопевшая Люся.
– Я повторяю – • выбирайте, – настаивал Дед Мороз. Едва дыша, Люся выбрала сиреневое.
Дама завертела Люсю, забинтовала ее с ног до пояса, перебросила материю через плечо.
– Повернитесь еще раз, моя милая. – И сколько мышьяку было в этой фразе дамы.
– Существует тридцать два способа одевания сари, – объяснял старик.
Наконец Люся предстала перед нами, изящная, тоненькая, зардевшаяся от радости.
– Остается только поставить красную точку на лоб, – более чем любезно вставила Магдалина Харитоновна.
Еще в самый разгар переполоха Номер Первый завладел папкой «Бумаги моего прадеда», развязал тесемки и в укромном уголке стал перелистывать пожелтевшие страницы. Сейчас он подошел к Деду Морозу.
– Я вас очень прошу… Для нас это так важно! – От волнения он чуть не плакал. – Пожалуйста, дайте нам на время эту рукопись.
– Вы хотите взять папку с собой?
– Мы вам, честное слово, скоро вернем. Мы ее будем беречь, – умолял Номер Первый.
– Ну, берите, под вашу личную ответственность. Только осторожней обращайтесь. Вернете, когда… когда все найдёте.
Наконец мы ушли, провожаемые милой и доброжелательной улыбкой Деда Мороза и не особенно дружелюбным взглядом его сердитой супруги.
Номер Первый нес под мышкой драгоценную папку. Люся несла завернутое в газету сари. Мы все удивлялись: из шестиметрового куска материи сверток получился размером с белую булку средней величины.
Где же нам устроиться читать рукопись вслух? На сквере, что на площади Восстания? Да там каждая лавочка занята то старичком, то старушкой, то мамашами с малыми детками. Усесться в кружок на травке? Запрещается.
– Пошли в гости к Номеру Шестому, художнику Иллариону, – предложил Номер Первый.
Снова решили идти пешком.
– Нашивочников, Нашивочников, – бормотал я.
Где, когда слышал я эту фамилию? Словно крошечный буравчик ввинчивался в мой лоб. Я шел сзади всех и силился припомнить. Соня шагала в паре с Галей. Ее бровки были нахмурены, она сопела и, видно, тоже припоминала.
Глава девятнадцатая,
В которой читается старинная рукопись
Нам открыл дверь молодой человек, высокий, сутулый, лохматый, тощий, с длинным, острым носом, с длинной шеей, украшенной острым кадыком. Его небритое лицо загораживали очки, оправа которых в двух местах была неумело скреплена суровыми нитками. Одет он был в зеленый балахон, весь испачканный красками. На его светлых волосах боком сидел синий дамский берет. Только большие серые глаза… Впрочем, о глазах лучше расскажу позднее.Он стоял на пороге своей квартиры, с чрезвычайным удивлением оглядывал всех нас из-под очков и никак не мог понять: собственно, кто мы такие и зачем явились?
– Ларюша! Что же ты меня не узнаешь! – воскликнул Номер Первый.
Оба бросились на шею друг другу и многократно облобызались.
– А это кто ж такие? Всё ваши дети?
– Не совсем мои, – ответил Номер Первый, – только мои большие друзья.
– Пройдемте, пожалуйста, – несколько растерянно произнес хозяин.
Удивительная квартира представилась нашим глазам: кухня, передняя и одна-единственная огромная, в пять окон, комната вроде школьного физкультурного зала.
Все мы с чрезвычайным любопытством оглядывали помещение. В углу стояла раскладушка, застланная старым стеганым одеялом, а все остальное скорее напоминало подвал художественной школы, куда сваливают разное разломанное скульптурное барахло: гипсовые туловища, головы, обломки гипсовых рук и ног.
Мебель выглядела несколько странной: старые, изъеденные короедом табуретки, облезлая зеленая лавочка, верно в незапамятные времена притащенная с бульвара, стол из неструганых досок на козлах и рядом – редкой красоты вычурное бюро XVIII столетия красного дерева с перламутровыми блестками, а на бюро – старинные бронзовые часы со змеей, обвивающей вазу. У окна стояло такое же старинное резное кресло, обитое золотой, несколько засаленной парчой. Мольберты, большие и маленькие, цельные и разломанные, с какими-то хитроумными приспособлениями, валялись там и сям…
А на полу… Боже мой! Когда в последний раз подметался этот пол? Многочисленные свернутые в трубки холсты для картин, куски картона, вороха бумажек, старых газет, книги, растрепанные и сравнительно новые… Среди мусора попадались тряпки, черепки посуды, корки хлеба, селедочные скелеты, пустые консервные банки и уж не знаю что – за слоем пыли невозможно было разобрать.
Мы столпились у двери и, не решаясь садиться, с любопытством разглядывали обстановку. Я видел – здесь читать рукопись нам было просто негде.
Только Майкл не растерялся: вытащил из кучи здоровенный говяжий мосол и с аппетитом принялся его разгрызать. За Майклом последовал и Женя-близнец. Он один из всех ребят бочком-бочком подобрался к мусору и начал в нем копаться; вытащил треснутую палитру, старые кисти, тюбики с высохшими красками и все это стал складывать в кучу.
Оригинальный хозяин словно не замечал нашего удивления. Он снял очки и начал разглядывать нас. Меня поразили его чуть прищуренные живые серые глаза, они не глядели, а будто обшаривали нас, и я понял: эти глаза не интересуются нами самими, а ищут на смуглых лицах ребят, на их белых рубашках, на красных галстуках игру света и тени, рассматривают нас с точки зрения той будущей картины или тех эскизов и набросков, какие удастся нарисовать.
– Покажи нам, Ларюша, что ты рисовал все эти годы, – сказал Номер Первый и обернулся ко мне. – Рукопись придется читать на вашей квартире, – шепнул он.
– У меня тут немного, покажу разве только последнюю картину, – ответил Ларюша.
Он отдернул покрывало с самого большого мольберта: белокурый юноша в засаленной гимнастерке, в сапогах, с гаечным ключом в руках, верно тракторист, стоял рядом с молоденькой загорелой девушкой в белом платочке и кофточке, в темно-синей юбке, в тапочках на босу ногу. Видно, юноша застиг ее врасплох на тропинке, и она как шла с пруда с ведрами на коромысле и с тазом выполосканного белья, так и остановилась и поставила ведра и таз на травку. Полузадумчиво, полунасмешливо она грызла былинку, ее губы и глаза чуть улыбались. Видно, в душе она была очень довольна, что вот такой хороший парень робеет перед ней и так неумело объясняется в любви. А позади столпились радостные зеленые березки, ярко освещенные косыми утренними лучами солнца; за березками виднелся конец деревенской улицы – два деревянных дома с палисадниками…
– Это вы, вы всё сами нарисовали? – Женя уже успел вооружиться кистями, выдавил на палитру краски и теперь стоял перед Ларюшей и во все глаза глядел ему в рот.
– Конечно, сам нарисовал, – удивился Ларюша. Картина всем нам очень понравилась.
– Вот только… – начала было Люся и осеклась.
– Что – только? Говорите, говорите, я всегда прислушиваюсь…
– Неужели девушки всегда так бывают довольны, когда им объясняются в любви? По-моему, они должны очень смущаться, – сказала Люся и сама смутилась и густо покраснела.
– Вы так полагаете? – очень серьезно спросил Ларюша. – Во всяком случае, большое вам спасибо за совет. Я подумаю. Возможно, я недостаточно знаком с психологией девушек, – добавил он.
– А очень долго вы рисовали картину? – спросил Женя.
– Больше двух лет.
– Ой ли?
– Сейчас докажу, – улыбнулся художник.
Он нагнулся и из кучи в углу стал выбирать холсты и куски картона и показывать нам эскизы и наброски.
Вот тракторист: то он стоит подбоченясь, то опустив руку. Вот девушка: то совсем босая, то в тапочках, то былинку грызет, то платочек вертит… Потом пошли детали: куст чертополоха на первом плане, отдельно – сапоги тракториста, два картона тропинки, несколько холстов домов, мокрое белье в тазу, ведра с водой и рядом – лежащее коромысло. Видно, художник много разъезжал повсюду, наблюдал, искал и, когда наконец находил, накидывался и рисовал с натуры то, что, по его мнению, могло пригодиться для задуманной картины.
Всем нам очень понравились произведения Ларюши. Но Женя-близнец, кажется, позабыл все на свете. Он так и вцепился в рисунки, рассматривая внимательно все подробности.
Я наконец начал различать обоих черненьких близнецов не только по цвету их ремней. Гена, тот, что с рыжим ремнем, был просто мальчик как мальчик – бегал, прыгал, смеялся вместе со всеми, а у Жени-художника глаза были то чересчур задумчивые, то, наоборот, неестественно блестящие от возбуждения.
– А где эти ведра, которые вы так здорово тут изобразили? – улыбаясь, спросила Люся.
– Ведра? Вот тут, на кухне.
Неожиданно Люся стала перед художником во фронт, приставила руку к виску и отрапортовала:
– Товарищ Номер Шестой! Пионеротряд Золотоборского дома пионеров просит вас разрешить нам заняться генеральной уборкой вашей художественной мастерской.
– Да что вы, что вы! – бормотал сконфузившийся Ларюша. – Ко мне одна бабушка приходила убирать, теперь заболела. А я очень много разъезжаю, очень много работаю над картинами и думаю о них с утра до вечера и, кажется, правда иногда забываю о чистоте. Разве уж так грязно?
– Потрясающе грязно! – воскликнула Люся.
– Надо лопату и носилки, – деловито добавил Витя Большой.
– А где у вас во дворе мусорный ящик? – спросила Галя. Оказывается, беззаботный Ларюша даже не знал, куда выносят мусор. Ведь он сам никогда ничего не выбрасывал.
– Ладно, найдем, – сказал Витя Большой.
Из старых картинок, из планок от разломанных мольбертов мальчики смастерили, правда, не лопату, а совок и нечто вроде носилок.
– Девочки, осторожнее: на полу осколки стекла и посуды, – предупредила Магдалина Харитоновна, выходя с нами во двор.
Мы, взрослые, решили прогуляться по тротуару вдоль ряда чахлых липок. Володя-Индюшонок, стоя под деревом, скучал в своих небесно-дымчатых брюках. Ребята тем временем протащили мимо нас не менее десяти носилок мусора.
Номер Первый стал подробно рассказывать Ларюше о наших поисках, о расшифрованном письме, о рукописи.
Ларюша слушал, но, по-моему, не очень внимательно. Его глаза безучастно скользили по сторонам.
На крыльце появилась Люся.
– Скоро кончим! Можно будет читать! – крикнула она. Ларюша сразу оживился. И я понял, почему он так переменился и просиял.
Уж очень картинна была Люся на крыльце, ярко освещенная солнцем, тоненькая, жизнерадостная, раскрасневшаяся от работы, с растрепавшимися светлыми волосами.
Вдруг раздался отчаянный вопль Володи-Индюшонка.
Оба близнеца потом уверяли, что они споткнулись с носилками и нечаянно, честное слово нечаянно, уронили консервную банку с желтой краской как раз возле прислонившегося к палисаднику Володи. Так это было или не так, но на небесно-дымчатых брюках Володи появилось несколько ярко-желтых пятен.
– Не стой без дела на дороге! – говорил Витя Большой. – Мы убираем, а он руки в карманы!
– Первый раз надел! – со слезами на глазах жаловался Володя.
Наконец нас позвали. Пол в комнате был еще сырой, мебель расставлена и блестела, книги лежали стопками, свертки холстов превратились в аккуратную поленницу.
– Чрезвычайно вам всем благодарен, чрезвычайно благодарен, – повторял несколько смущенный Ларюша и прижимал руку к сердцу. – Да, что же это я вас ничем не угощаю! – вдруг встрепенулся он и побежал на кухню.
Он поставил на газовую плитку громадный жестяной чайник с отвалившейся ручкой, из бюро XVIII столетия вытащил несколько связок сушек, очевидно прошлогодней давности. Мы так проголодались, что сейчас же набросились на угощение; через две минуты от связок остались одни веревочки.
А Номер Первый наконец уселся на кончик бульварной скамейки и уткнул нос в папку «Бумаги моего прадеда». Он положил ногу на ногу. Вся его поза выражала величайшее наслаждение, ноздри и щеки раздувались.
Мы все запротестовали:
– Читайте, читайте вслух!
– Одну минуточку! – Ларюша вскочил. – Вы… – обратился он к оторопевшей Люсе, – я очень хочу вас писать.
– Меня? – удивилась и покраснела Люся и стала быстро причесываться.
– Вы ее рисуйте не в этом платье, – выскочила вперед Соня. – У нее есть другое, гораздо лучше.
Девочки тут же развернули пакет и начали закутывать смущенную Люсю в сари.
– Как это красиво! Какой нежный тон! Как гармонирует с цветом вашего лица! – повторял восхищенный Ларюша.
У девочек что-то не ладилось с одеванием Люси.
– Скоро вы? – нетерпеливо спрашивали мы.
– Сейчас, сейчас! – Теперь и Ларюша бросился на помощь.
Он усадил очень довольную, сияющую Люсю в кресло XVIII столетия, стал поправлять складки материи.
Люся положила обе обнаженные руки на подлокотники кресла.
Ларюша еще раз перекинул бахрому на конце сари, отошел в сторону, прищурился, взял кисть и палитру… Сейчас он забудет все на свете…
– Можно, можно? Милый художник, я тоже… Дайте картон и мольберт.
Неужели Ларюша скажет «нет» на эти бессвязные мольбы Жени?
– А ты сумеешь? – улыбнулся он.
– Я только немножечко попробую.
Ларюша дал мальчику все необходимое. И оба они, один высокий, другой маленький, стали рядом за свои мольберты и начали писать картины.
– А теперь читайте, – попросила Люся Номера Первого.
– Ну-с, я приступаю! – сказал тот, повернулся лицом к окну, надел очки и начал читать:
«КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ»
Родился я в семье крестьянина-хлебопашца близ древнего и славного города Любца. О, если бы остался я на всю жизнь крестьянином и пас телят господина своего, сколь бы счастливее и радостнее протекала жизнь моя! Но, увы, удел мой оказался иным!
У барина моего, помещика и отставного полковника Загвоздецкого, в городе Любце имелся хрустальный завод, на каковой и определили меня, двенадцатилетнего мальчонку.
Первый год с метлой в руках ходил я по заводскому двору и возле печей, а потом один мастер заметил мое любопытство к рисовальному и граверному делу и стал меня по вечерам обучать, как владеть карандашом и резцом. Также обучил он меня и грамоте.
И столь велики у меня оказались способности и к грамоте, и к рисовальному искусству, что я уже на третьем году смог скоро читать и писать и по арифметике до сложных процентов достиг, а по рисованию любые узоры от руки и на стекле иглою и на бумаге пером выводить научился.
Барину главный приказчик и подскажи: чем заезжих немцев-художников со стороны выписывать и им большие деньги платить, не сподручнее ли из своих крепостных умельца выискать, для каковой надобности послать его в Санкт-Петербург обучаться? И указал приказчик на меня.
Барин велел тотчас же меня привести. Я пришел, барин милостиво к руке своей меня допустил. А в те поры дочка баринова, девочка лет двенадцати, вся в кружевах, в платье голубеньком, как птичка лазоревая, из парка прилетела, к отцу ласкаться начала и на меня взглянула. А очи у нее были как две вишни спелые. Тех-то очей я вовек не забуду. Барин потрепал дочку свою по щеке, она засмеялась и вновь в сад упорхнула.
А барин мне кулаком пригрозил: ты смотри там у меня, учись, не балуй, выучишься – человеком сделаю. А кулак у барина был вроде конского копыта. Он этим кулаком у своих дворовых не один десяток зубов повыбил.