Страница:
Мать Всеволода Елена Евгеньевна, урожденная Сиферлейн, была француженкой, ее отец являлся совладельцем текстильного фабриканта Гибнера. Теперь этой фабрике присвоено имя Я. М. Свердлова.
У Всеволода было четверо братьев, из них один - художник сидел в воркутинских лагерях, позднее двое братьев погибли на войне.
Катя и Валерий с двумя малолетними сыновьями еще в прошлом 1936 году снимали дачу под Дмитровом. Казалось естественным, что начальник на воскресные дни приезжает в гости к подчиненному. Он там впервые увидел Машу, явившуюся прямо с работы в спецовке, в сапогах, еще сказал, что это за рыжая хорошенькая девушка. Зимою они виделись раза два-три на концертах. А с весны 1937 года он стал серьезно ухаживать за Машей, приезжал по выходным в Дмитров специально к ней, они отправлялись вместе на прогулки, однажды он подарил ей книгу "Фауст" Гёте с многозначительной надписью - "От доктора Фауста".
Маша осознала, что Всеволод умнее ее, стала относиться к нему благосклоннее и во время очередной прогулки дала ему свое согласие.
Свадьбу решено было не откладывать. Все мы были очень довольны. Родителей, правда, смущало, что жених был убежденным атеистом, но они взяли с него слово, что он не будет препятствовать Маше ходить в церковь.
С Канала Маша уволилась, ее сослуживцы ей говорили, что очень огорчены, а она им отвечала, что ее заменит брат, куда лучший работник.
Наша приходская Тихвинская церковь была закрыта. Подлипецкая находилась слишком близко от жилпоселка Канала, избрали для венчания более дальнюю, на северном конце города. Сретенскую церковь. Это было 1 августа 1937 года.
В храм пошло немного народа - опасались огласки. Шли не толпой, а группами по трое, по двое. Только на паперти надели на Машу фату. Ее единственным шафером был сын нашей троюродной сестры Алеша Комаровский бывший заключенный и бывший граф, работавший на Канале; шафером жениха был его младший брат Глеб.
Маша горячо молилась, все ее прекрасное лицо было одухотворено молитвой, великим таинством венчания. А Всеволод, высокий, с черными усиками, стоял неподвижно, для него религиозный обряд являлся традиционной необходимостью.
Все пошли в дом наших родителей. Начался пир. Народу собралось много и родных, и знакомых. Угощение было отменное, и вина лились, и кричали: "Горько, горько!". Но торжество омрачилось. Неожиданно вошла мать Кати Красивой спрашивать, где ее дочь. А Катю тоже пригласили на свадьбу, но он не явилась. Все поняли, что ее арестовали.
Мы отправились на вокзал провожать Машу со Всеволодом, уезжали и многие гости в Москву. Безмерно счастливые, молодые встали наверху в тамбуре вагона, а мы глядели на них снизу с платформы.
"Уезжай, уезжай скорее,- думал я о Маше,- а то и тебя арестуют". В те времена отъезд нередко спасал от беды...
В ДОЛИНЕ РЕКИ СОК
1.
Не хотелось мне покидать Клавдию и обоих сыновей на неопределенный срок, но что делать! Уехал я сразу после свадьбы Маши и Всеволода, у меня был адрес жившей в Куйбышеве нашей четвероюродной сестры Софиньки Медем. Еще до революции мы дружили с семейством графов Медем, старший брат Софиньки Федя учился в одном классе Медведниковской гимназии с моим братом Владимиром, а она сама училась в одном классе Алферовской гимназии с моей сестрой Соней.
Софинька меня встретила приветливо, жила она одиноко, ее мать умерла от тифа в первые годы революции, ее отец не так давно умер в тюрьме, ее брат в 1919 году скрылся вместе с отступавшими колчаковцами и жил в Германии, занимал выгодную должность управляющего имениями князя Бисмарка, младшая сестра Дина работала в другом городе.
Сама Софинька была высококвалифицированной специалисткой редкой профессии: по едва заметным признакам она отбирала сорта пшеницы, ячменя, овса и работала на семеноводческой станции, где ее очень ценили. Но когда я свиделся с нею, ее неожиданно уволили как чуждый элемент, и она, запасшись убедительными рекомендациями, хлопотала о восстановлении в должности, ей удалось устроиться в библиотеке. Она мне рассказывала, что работы было много, она проверяла подряд все книги. Сочинения авторов - врагов народа отбирала, куда-то книги увозили сжигать, предисловия, написанные врагами, она вырывала, крамольные названия типографии замазывала тушью.
В Куйбышеве жили с семьями наши знакомые - два брата Львовых, Юрий и Сергей,- племянники премьера, высланные после убийства Кирова из Ленинграда. Софинька хотела меня к ним повести в ближайшие дни.
Утром она проводила меня в управление строительства гидроузла. Мы расстались, и больше я ее не видел.
Когда через несколько дней я приехал в Куйбышев за оставленным у нее костюмом, то обнаружил на дверях печать. От хозяйки узнал, что Софиньку арестовали, в ту же ночь были арестованы и оба брата Львовы. К их женам я идти побоялся. И братья Львовы, и Софинька исчезли навсегда. А костюм мне удалось выручить лишь года через полтора.
2.
Строительство Куйбышевского гидроузла не начиналось, местные геологи и геодезисты вели изыскания, местные инженеры и техники занимались проектированием, старались добросовестно, однако, по мнению приехавших из Дмитрова новых руководителей - Жука, Семенцова и других, усердствовали вяло. А в системе НКВД привыкли к лозунгу "Скорей-скорей! Давай-давай!".
Я предстал перед надменным взором начальника отдела геологии Семенцова. Он направил меня за сорок километров в деревню Старо-Семейкино. Там вдоль левого притока Волги, небольшой реки Сок, начинались геологические изыскания.
Я поехал на рейсовом автобусе, далее шел шесть километров пешком. В Старо-Семейкине меня встретили два геолога, которые раньше работали на Канале, оба с подмоченной репутацией - Федотов раньше сидел, а Троицкий был сыном священника.
- Долго же вы ехали!- воскликнул Федотов, посмотрев мои документы.
Вообще-то я действительно ехал две недели, оправдывался, что-то врал, не мог же я объяснить, что задержался из-за свадьбы сестры.
Пока геодезические инструменты еще не прибыли, я отправился рекогносцировать местность, иначе говоря, разгуливал туда и сюда и разыскивал ранее поставленные геодезические знаки. А самое главное, я искал квартиру для себя и для своей семьи.
Деревня Старо-Семейкино была большая, домов в полтораста, местные жители - мордва - отличались гостеприимством, но жили бедно и грязно, почти все дома были покрыты соломой, в многих отсутствовали полы. Я устроился в просторной, в одну комнату, избе, семья - отец, мать, трое детей, молодой парень, брат отца, и бабушка от которой пахло мочой, мебель - бабушкина кровать, стол и лавки, остальные члены семьи спали на полу. Хата считалась одной из лучших, но я понимал, что везти сюда Клавдию и обоих сыновей было невозможно. Придется нам жить врозь. Надолго ли? Обещали построить барак для служащих. Но когда построят - неизвестно.
Написал я грустные письма жене и родителям. Привезли мне геодезические инструменты, нанял я трех девушек-мордовок и принялся за работу. При их оформлении произошел казус: подсовывал я девушкам подписать бумажки с грифом "сов. секретно", что обязуюсь никогда никому и т. д. Девушки испугались, никак не могли понять, что за грозная бумажка. С трудом я их уговорил подписать.
Мне приходилось много ходить по окрестностям. В ту осень урожай получился обильный, но полностью убрать его не успели. Я видел нескошенные нивы, снопы в копнах, кучи прорастающей пшеницы, видел на этих снопах диких гусей, однажды даже дроф, огромных птиц, которых издали я принял за овец. Речка Сок была узкая, извилистая, вся заросшая кустарником, с озерами на пойме. Старо-Семейкино тянулось вдоль ее левого берега, невдалеке от домов поднимались горы, сплошь поросшие густым, с кустарником, лесом.
Как-то я нивелировал близ дороги, идущей от большака, и вдруг увидел легковую машину, продолжал глядеть в трубу, машина остановилась. Из нее вылез - я так и обомлел - сам главный инженер будущего строительства Жук. Тяжело переваливаясь, он зашагал по нескошейной пшенице прямо ко мне.
- А, Голицын! Здравствуйте! - приветствовал он меня и протянул руку.Что вы тут делаете?
Гордый тем, что он меня узнал, я начал объяснять, говорил четко, отрывисто, знал, что он ценит краткость.
- На какой отметке мы стоим? - неожиданно спросил он.
А тогда крупномасштабные карты еще не считались столь сверхсекретными, как позднее. Мне выдали в Куйбышеве планшет с окрестностями Старо-Семейкина, который я успел тщательно изучить. Менее находчивый техник, наверное, начал бы мямлить: "Да приблизительно, да ответить затрудняюсь". А я с апломбом выпалил:
- Столько-то и столько-то десятых метра!
Жук пожелал посмотреть в трубу нивелира и начал ею водить по всей пойме реки. Я понял, что он, зная отметку, на которой мы стоим, пожелал примерно выяснить, как далеко разольется будущее водохранилище по долине Сока. Оторвавшись от трубы, он спросил меня, как я устроился и доволен ли работой.
Я, разумеется, ответил, что очень доволен. Неужели буду жаловаться, что тоскую без семьи, а привезти сюда жену и детей невозможно? А работой я действительно был доволен. Ведь я могу, как говорится, проявлять инициативу.
Жук уехал. Вот каким он был руководителем, не то что нынешние вельможи! Узнал меня, разговаривал со мной, мелкой сошкой. О том, что он помнит лица и фамилии тысяч людей, ходили легенды...
Начали прибывать работники во вновь организованную изыскательскую партию, устраивались на жилье в хатах Старо-Семейкина; приехали буровики разведывать породы, приехали бухгалтер, счетовод, нормировщик, геологи, наконец, прибыл начальник партии. Работы начались, я показывал точки, где бурить скважины и копать шурфы. Каждый день на грузовиках привозили заключенных. Они работали под конвоем на скважинах и шурфах и одновременно строили для себя зону - окруженные колючей проволокой бараки, а также отдельный барак для вольнонаемных, в котором и я мечтал получить комнату.
Когда сестра Маша перед своей свадьбой наставляла меня, она мне говорила:
- Будешь работать с геологами, смотри не попадай в подчинение к начальнику партии Цареву, препротивный дядька и к тому же стукач.
Именно Царев прибыл в Старо-Семейкино руководить. Неприятный, грубый, не очень грамотный, но с большим самомнением. Меня, правда, он ни разу не обрывал, просто повода не было, да и работал я самостоятельно и отдельно от других с тремя девушками-реечницами. А с геологами он ссорился постоянно. Целый год руководил, знал только окрики и стук по столу кулаком. Геологи поставили ультиматум: или мы, или он. И Семенцов вынужден был его перевести куда-то еще. Они были люди интеллигентные, симпатичные, доброжелательные. Назову прежде всего Всеволода Вячеславовича Сахарова - сына того грозного старика Вячеслава Викторовича, у которого в 1930 году я начинал свою трудовую деятельность. Его сын заканчивал заочно геологический вуз и в старо-семейкинской партии занял должность старшего геолога. С резко выраженными армянскими чертами лица - крупный орлиный нос, крупные черные глаза, густые брови - он был в молодости, наверное, красив, напоминал свою мать-армянку. Человек высокой культуры, он много читал, с ним было интересно разговаривать. Он очень тепло относился ко мне, сочувствовал, что я грущу по оставленной семье, говорил, что и у него жена живет в Москве. Мы рассуждали об искусстве, о литературе, вспоминали общих знакомых, но была граница наших бесед, которую мы не переступали. О политике, о неудачах пятилетки, об арестах мы, если случайно упоминали, то сразу спохватывались и переходили на иную тему. Не было у нас стопроцентного доверия друг к другу. Я не доверял, потому что жизнь заставила меня относиться к людям осторожно. А Сахаров да, наверное, и многое другие, с кем мне приходилось тогда общаться, спрашивали себя: как это получилось - бывший князь и уцелел?..
Прибыл в Старо-Семейкино к нам в партию геолог Борис Леонов с женой Катей Апасовой. Оба они учились в Ленинградском, университете. Еще в начале тридцатых годов Борис попал в лагеря по делу группы "Золотой молодежи". Мне, конечно, было интересно его спросить, что за группа, но спрашивать не стал. Однажды, выпивая вместе, он признался, что сидел в одном лагере с отцом Павлом Флоренским, рассказывал, как тот, будучи в заключении, занимался проблемами вечной мерзлоты, но на мой вопрос, как он умер, отвечать не стал. И в дальнейшем никогда о нем со мной не заговаривал. А теперь исследователи никак не могут доискаться, когда и при каких обстоятельствах скончался великий философ земли русской.
3.
Сейчас о Постышеве пишут как о правоверном и стойком идейном большевике, да еще вернувшем народу праздник Нового года с елкой.
В тридцатых, годах он был секретарем Средне-Волжского обкома партии и был таким же страшным палачом, как в Западной Сибири Эйхе, как на Северном Кавказе Шеболдаев. Других не называю. О деятельности Эйхе я уже рассказывал, о Шеболдаеве читал в материалах, посвященных Шолохову. Все трое погибли под пытками. Но посадили их позднее, когда спохватились, сколько народу сами они погубили, в том числе чуть ли не половину коммунистов своих областей.
Областная газета "Волжская коммуна" захлебывалась жуткими статьями об арестах вредителей и на предприятиях, и на селе. По примеру московских судебных процессов в Куйбышеве организовали подобные процессы. Выбирали то один, то другой район области и сажали подряд все тамошнее руководство, начиная от секретаря райкома. А в газетах целые страницы отводились разоблачениям. На судах арестованные признавались, как подсыпали яд коровам и лошадям, как бросали гвозди в молотилки, а дохлых мышей в тесто. И непременно выступали разоблачители-свидетели. Печатались статьи о собраниях на фабриках и на селе, где выступавшие вопили: расстрелять врагов народа! Наш районный центр находился в Красном Яре в 12 километрах от Старо-Семейкина. Там посадили всю верхушку руководства, местная газета была наполнена признаниями подсудимых и воплями выступавщих на собраниях.
Шепотом пересказывали, что посадили двоих или троих работников гидроузла, да не бывших заключенных, а чекистов. Завели и раздули целое дело, когда на кузове машины самого Жука была обнаружена мелом начертанная свастика.
Сажали и обыкновенных граждан.
Однажды реечница Таня явилась на работу вся заплаканная. Я узнал, что ее брат, семнадцатилетний парнишка, отправился в Куйбышев, вышел на шоссе, стал голосовать. Ехала легковая машина с одним пассажиром, парнишка поднял руку, машина остановилась, он сел, очень довольный, на заднее сиденье. А тот пассажир привез его прямо в НКВД. Бедняга был обвинен в политическом хулиганстве и получил пять лет лагерей. Кто был посадивший его начальник не знаю.
Другая история: к нам в партию прислали на практику двух совсем юных девушек - студенток техникума. Геологи не знали, что с ними делать, и поручили мне ими руководить. Вообще-то и мне они совсем не требовались. Я им объяснял различные геодезические премудрости и из-за них отвлекался от работы. Неожиданно я заметил, что они чем-то возбуждены, стал допытываться, не обидел ли их кто. Вот что они мне рассказали. Был в числе их студентов замечательный парень, первый ученик, спортсмен, комсомолец-общественник, веселый товарищ. И вдруг его арестовали, вытащили ночью из общежития. Шептались, что он что-то кому-то сказал, что именно сказал и кому, девушки не знали. Месяца два они находились в моем распоряжении, я все старался их утешить, подбодрить, потом они уехали. О судьбе того парня ничего не знаю, да, конечно, попал бедняга в лагеря.
Третья история произошла позднее, когда я уже переехал из Старо-Семейкина в другое место. Работал у меня помощником хороший мальчик Саша Гребенщиков, окончивший 9 классов школы. Был он и усердный, и расторопный. Я однажды ночевал в Куйбышеве у его родителей, познакомился с отцом, чрезмерно толстым дядей - директором сумасшедшего дома, членом партии. И вдруг его арестовали, обвинили по 58-й статье. Неужели агитировал своих подопечных? Через два месяца он вернулся совсем больной и настолько похудевший, что стал носить брюки сына.
Рассказ этот относится уже к концу следующего, 1938 года, когда в ЦК партии спохватились, сколько партийных кадров уничтожено. Тогда Ежова из наркомов внутренних дел перевели в наркомы водного транспорта, а на его место был назначен Берия, который на первых порах решил показать себя добреньким и освободил малую часть политических заключенных. Тогда-то и выпустили Сашиного отца.
А вскоре удивленные граждане прочли в газетах постановление правительства, что Наркомат водного транспорта разделяется на два наркомата - морского и речного транспорта и назначаются наркомы - такой-то и такой-то. А Ежов? О нем не было ни слова. Тогда шептались: "Ежов разделился пополам". И все радовались.
Такая манера чем-либо провинившихся перед Сталиным руководителей партии уничтожать молча и скрытно началась с 1938 года. Простые люди о таких исчезновениях узнавали случайно, не обнаруживали опальных вождей на фотографиях праздничных парадов или втихомолку снимали их портреты с витрин. Так были тайно от народа расстреляны член Политбюро Рудзутак, маршал Блюхер, а также губители многих простых людей и партийцев - Постышев, Шеболдаев, Эйхе и другие вожди, кто сперва сажал, а потом и сам поплатился...
4.
Возвращаюсь к концу 1937 года. Клавдия и я очень тосковали в разлуке и посылали друг другу грустные письма. Она мне писала, что не побоится жить в тесноте и спать с детьми на полу, только бы вместе. Барак для вольнонаемных наконец построили. Был он одноэтажный, очень длинный, с коридором посреди, с комнатами по сторонам, с кухней и столовой на конце. Одну из комнат дали мне.
Я тотчас же переехал, ни мебели, ни посуды у меня не было; ладно, выпрошу у начальства доски, найду в Старо-Семейкине старичка-плотника, он мне сколотит на козлах топчан, стол, табуретки, а для сыновей двойную - одна над другой - кроватки вроде той, как у моих племянников в Дмитрове. А посуду привезет Клавдия, да и здесь купим.
Так я мечтал. Но действительность погубила мои мечты. Начались сильные морозы. У меня и у соседа была одна печка, топившаяся с коридора. Мы сжигали уйму дров, и все напрасно. К утру замерзала в ведрах вода, и я на соломенном тюфячке дрожал всю ночь. Перевозить семью было невозможно, а Клавдия писала душераздирающие письма.
В таком же печальном положении находился и геолог Игорь Бонч-Осмоловский, ранее сидевший по делу "Золотой молодежи" ленинградских студентов, мы звали его просто Бонч, был он маленький, востроносенький, очень живой и самоуверенный, разговаривая, перебивал собеседников и все время вертелся. У него был новорожденный сын.
Он и я обратились к Цареву с просьбой, чтобы он нам разрешил поселиться за шесть километров в Ново-Семейкине. Там хорошие дома и через деревню проходит шоссе, мы обязались в любую погоду ходить на работу, раздобыли лыжи.
Дом я снял самый лучший, бывший кулацкий, там жила беднячка-вдова с двумя детьми. Мы послали своим женам телеграммы: приезжайте.
В том доме была комната и кухня, и мебель стояла, и посуду хозяйка обещала давать. Но был в доме один изъян: хозяйка потихоньку занималась шинкарством, днем покупала в магазине водку, а по вечерам ее с надбавкой продавала. Я вначале об этом не знал, а мои сослуживцы по Старо-Семейкину знали. Те из них, у кого семьи жили в Куйбышеве, возвращались после выходного вечером, слезали полузамерзшие с кузовов попутных грузовиков или с автобусов, шли к моей хозяйке, и она им продавала живительную влагу. Наскоро выпив и закусив, они шагали навеселе по снегу в Старо-Семейкино, случалось, и мне подносили, но я такие выпивки не любил и обычно уходил к Бончу поболтать.
Наконец пришли нам телеграммы. Мы поехали в Куйбышев встречать наших жен с детьми. Нам выделили грузовик, и мы перевезли семьи в Ново-Семейкино. Возвращаясь с работы, усталый и замерзший, я съедал вкусный обед, весь вечер возился с детьми. И мы с женой были счастливы.
Хозяйка продолжала заниматься шинкарством, но и торговля и выпивки происходили в кухне и нам не очень мешали, правда, я опасался - нагрянет милиция, и меня привлекут за недоносительство. Всегда находились причины, что я опасался властей.
У Клавдии заболел зуб, она решила ехать в Куйбышев его выдергивать и кстати закупить разные продукты. Ни масла, ни мяса, ни мучных изделий в новосемейкинском магазине не было. Она договорилась с одной моей сослуживицей ехать вместе и у ее родителей ночевать.
Был выходной. Я весь день оставался с сыновьями. К вечеру прибыла целая компания наших буровиков, они устроили обильную выпивку, и я выпил порядочно. Гости ушли, я уложил детей, сам лег спать. Утром узнал у хозяйки, что уже ночью еще приходил один из наших, выпивал, потом ушел.
Я зашагал в Старо-Семейкино и со своими девушками-работницами отправился нивелировать. К концу дня, ничего не подозревая, пошел в контору ставить инструмент. И тут меня буквально ошарашили:
- Знаете, а буровик Симонов ночью выпивал у вашей хозяйки, а утром был найден в снегу с окровавленной головой, его увезли в Красный Яр в больницу, он без сознания и, может быть, уже умер. Приехал из Куйбышева следователь, нескольких наших допросил и вас ждет.
В нашей конторе сидел за столом вроде бы симпатичный толстячок в очках. Узнав мою фамилию, он очень мне обрадовался. Начался допрос. Он задавал мне вопросы - где родился, где крестился и все такое прочее. К моему удивлению, на печатном бланке, куда он записывал мои ответы, вопроса о социальном происхождении не было. Потом он откинулся к спинке стула, снял очки и начал долго на меня смотреть. Я вспомнил, что так же пристально всматривался в меня девять лет тому назад следователь ГПУ на Лубянке. И у меня под столом задрожала нога. И вдруг он бухнул:
- Скажите, чем вы ударили Симонова - ножом, топором или еще чем-то?Голос у куйбышевского следователя был до приторности ласковый.
Я вскочил, возмущенно и горячо заговорил, что и не видел Симонова, он приходил к моей хозяйке и выпивал, когда я уже спал.
- Хозяйка на вас показала, что вы вместе с Симоновым выпивали и поругались. Она из кухни слышала. Затем он ушел,- сказал следователь все так же ласково. Он словно мне симпатизировал, улыбался сквозь очки.
"Что за чушь! - подумал я.- Он, оказывается, и в Ново-Семейкине успел побывать, хозяйку допрашивал, вынудил ее врать".
- Ваши сослуживцы вас характеризуют как очень вспыльчивого,- продолжал следователь.
Я начисто отрицал все обвинения, отрицал и вспыльчивость. Никогда я и голоса ни на кого не повышал, ни с кем не ссорился. Я опасался, что он догадается спросить о моем княжестве. Нет, не спросил. А больше всего я боялся, что он меня сейчас арестует. Нет, отпустил. И я зашагал в Ново-Семейкино.
А он уехал в Красный Яр, там в больнице допрашивал Симонова, и тот показал, что по дороге напали на него двое, он от них отбился. В тот же день мы узнали, что двое заключенных накануне ночью убежали. Так с меня были сняты всякие подозрения. А могли бы и засадить.
Царев собрал нас всех и категорически запретил выпивать в Ново-Семейкине. А мою хозяйку так перепугал следователь, что она прекратила заниматься шинкарством. Между прочим, она мне рассказывала, что следователь ее все спрашивал, какой я человек, она меня всячески расхваливала. К счастью, Клавдия об этом ЧП узнала, когда все утряслось.
А Бонч надо мной подсмеивался:
- От пятьдесят восьмой уцелели, но чуть за убийство не получили срок.
5.
Много событий происходило в нашей стране, в Средне-Волжской области, в нашей изыскательской партии в ту зиму 1937/38 года. Мы жили словно на отлете и только слышали, что где-то и кого-то посадили, а переживали события чаще про себя, избегали делиться мыслями.
Сахаров уехал в другую геологическую партию с повышением, вместе с ним уехали Борис Леонов с женой. Прибыл к нам новый старший геолог Соколов Серафим Григорьевич по прозвищу Шестикрылый Серафим.
Он поселился тоже в Ново-Семейкине, и естественно, что мы сблизились. Он приходил к нам в гости по вечерам, играл с моими мальчиками, мы вместе пили чай, разговаривали. Есть такая пословица: "Рыбак рыбака видит издалека". Он работал на канале Москва - Волга в Южном районе, там я его не знал. Он никогда не был в тюрьме, но я инстинктивно чувствовал, что на Канал он поступил потому, что в другие организации его не принимали. И хоть получил он высшее образование, а все же, сопоставляя его высказывания, я понимал, что он хоть и носитель самой обыкновенной фамилии, а по своей стати, по явной породистости лица был столбовой дворянин и отец у него до революции наверняка служил каким-то чином. Был он человек порядочный, а впоследствии стал выдающимся геологом. И характером обладал твердым: именно он сумел добиться, что высокомерный невежда Царев был куда-то переведен, а вместо него должность начальника партии занял житель Куйбышева Анашкин Иван Алексеевич. Соколов крепко с ним подружился, обстановка в партии успокоилась. И работа пошла веселее. Оба они были просто хорошие люди.
Наступила весна, а за нею и лето 1938 года. Соколов, Бонч и я переехали в Старо-Семейкино в тот длинный барак. Засыпали внизу стен завалинку, утеплили потолки, проконопатили стены, мы надеялись, что зимой будет тепло.
У Всеволода было четверо братьев, из них один - художник сидел в воркутинских лагерях, позднее двое братьев погибли на войне.
Катя и Валерий с двумя малолетними сыновьями еще в прошлом 1936 году снимали дачу под Дмитровом. Казалось естественным, что начальник на воскресные дни приезжает в гости к подчиненному. Он там впервые увидел Машу, явившуюся прямо с работы в спецовке, в сапогах, еще сказал, что это за рыжая хорошенькая девушка. Зимою они виделись раза два-три на концертах. А с весны 1937 года он стал серьезно ухаживать за Машей, приезжал по выходным в Дмитров специально к ней, они отправлялись вместе на прогулки, однажды он подарил ей книгу "Фауст" Гёте с многозначительной надписью - "От доктора Фауста".
Маша осознала, что Всеволод умнее ее, стала относиться к нему благосклоннее и во время очередной прогулки дала ему свое согласие.
Свадьбу решено было не откладывать. Все мы были очень довольны. Родителей, правда, смущало, что жених был убежденным атеистом, но они взяли с него слово, что он не будет препятствовать Маше ходить в церковь.
С Канала Маша уволилась, ее сослуживцы ей говорили, что очень огорчены, а она им отвечала, что ее заменит брат, куда лучший работник.
Наша приходская Тихвинская церковь была закрыта. Подлипецкая находилась слишком близко от жилпоселка Канала, избрали для венчания более дальнюю, на северном конце города. Сретенскую церковь. Это было 1 августа 1937 года.
В храм пошло немного народа - опасались огласки. Шли не толпой, а группами по трое, по двое. Только на паперти надели на Машу фату. Ее единственным шафером был сын нашей троюродной сестры Алеша Комаровский бывший заключенный и бывший граф, работавший на Канале; шафером жениха был его младший брат Глеб.
Маша горячо молилась, все ее прекрасное лицо было одухотворено молитвой, великим таинством венчания. А Всеволод, высокий, с черными усиками, стоял неподвижно, для него религиозный обряд являлся традиционной необходимостью.
Все пошли в дом наших родителей. Начался пир. Народу собралось много и родных, и знакомых. Угощение было отменное, и вина лились, и кричали: "Горько, горько!". Но торжество омрачилось. Неожиданно вошла мать Кати Красивой спрашивать, где ее дочь. А Катю тоже пригласили на свадьбу, но он не явилась. Все поняли, что ее арестовали.
Мы отправились на вокзал провожать Машу со Всеволодом, уезжали и многие гости в Москву. Безмерно счастливые, молодые встали наверху в тамбуре вагона, а мы глядели на них снизу с платформы.
"Уезжай, уезжай скорее,- думал я о Маше,- а то и тебя арестуют". В те времена отъезд нередко спасал от беды...
В ДОЛИНЕ РЕКИ СОК
1.
Не хотелось мне покидать Клавдию и обоих сыновей на неопределенный срок, но что делать! Уехал я сразу после свадьбы Маши и Всеволода, у меня был адрес жившей в Куйбышеве нашей четвероюродной сестры Софиньки Медем. Еще до революции мы дружили с семейством графов Медем, старший брат Софиньки Федя учился в одном классе Медведниковской гимназии с моим братом Владимиром, а она сама училась в одном классе Алферовской гимназии с моей сестрой Соней.
Софинька меня встретила приветливо, жила она одиноко, ее мать умерла от тифа в первые годы революции, ее отец не так давно умер в тюрьме, ее брат в 1919 году скрылся вместе с отступавшими колчаковцами и жил в Германии, занимал выгодную должность управляющего имениями князя Бисмарка, младшая сестра Дина работала в другом городе.
Сама Софинька была высококвалифицированной специалисткой редкой профессии: по едва заметным признакам она отбирала сорта пшеницы, ячменя, овса и работала на семеноводческой станции, где ее очень ценили. Но когда я свиделся с нею, ее неожиданно уволили как чуждый элемент, и она, запасшись убедительными рекомендациями, хлопотала о восстановлении в должности, ей удалось устроиться в библиотеке. Она мне рассказывала, что работы было много, она проверяла подряд все книги. Сочинения авторов - врагов народа отбирала, куда-то книги увозили сжигать, предисловия, написанные врагами, она вырывала, крамольные названия типографии замазывала тушью.
В Куйбышеве жили с семьями наши знакомые - два брата Львовых, Юрий и Сергей,- племянники премьера, высланные после убийства Кирова из Ленинграда. Софинька хотела меня к ним повести в ближайшие дни.
Утром она проводила меня в управление строительства гидроузла. Мы расстались, и больше я ее не видел.
Когда через несколько дней я приехал в Куйбышев за оставленным у нее костюмом, то обнаружил на дверях печать. От хозяйки узнал, что Софиньку арестовали, в ту же ночь были арестованы и оба брата Львовы. К их женам я идти побоялся. И братья Львовы, и Софинька исчезли навсегда. А костюм мне удалось выручить лишь года через полтора.
2.
Строительство Куйбышевского гидроузла не начиналось, местные геологи и геодезисты вели изыскания, местные инженеры и техники занимались проектированием, старались добросовестно, однако, по мнению приехавших из Дмитрова новых руководителей - Жука, Семенцова и других, усердствовали вяло. А в системе НКВД привыкли к лозунгу "Скорей-скорей! Давай-давай!".
Я предстал перед надменным взором начальника отдела геологии Семенцова. Он направил меня за сорок километров в деревню Старо-Семейкино. Там вдоль левого притока Волги, небольшой реки Сок, начинались геологические изыскания.
Я поехал на рейсовом автобусе, далее шел шесть километров пешком. В Старо-Семейкине меня встретили два геолога, которые раньше работали на Канале, оба с подмоченной репутацией - Федотов раньше сидел, а Троицкий был сыном священника.
- Долго же вы ехали!- воскликнул Федотов, посмотрев мои документы.
Вообще-то я действительно ехал две недели, оправдывался, что-то врал, не мог же я объяснить, что задержался из-за свадьбы сестры.
Пока геодезические инструменты еще не прибыли, я отправился рекогносцировать местность, иначе говоря, разгуливал туда и сюда и разыскивал ранее поставленные геодезические знаки. А самое главное, я искал квартиру для себя и для своей семьи.
Деревня Старо-Семейкино была большая, домов в полтораста, местные жители - мордва - отличались гостеприимством, но жили бедно и грязно, почти все дома были покрыты соломой, в многих отсутствовали полы. Я устроился в просторной, в одну комнату, избе, семья - отец, мать, трое детей, молодой парень, брат отца, и бабушка от которой пахло мочой, мебель - бабушкина кровать, стол и лавки, остальные члены семьи спали на полу. Хата считалась одной из лучших, но я понимал, что везти сюда Клавдию и обоих сыновей было невозможно. Придется нам жить врозь. Надолго ли? Обещали построить барак для служащих. Но когда построят - неизвестно.
Написал я грустные письма жене и родителям. Привезли мне геодезические инструменты, нанял я трех девушек-мордовок и принялся за работу. При их оформлении произошел казус: подсовывал я девушкам подписать бумажки с грифом "сов. секретно", что обязуюсь никогда никому и т. д. Девушки испугались, никак не могли понять, что за грозная бумажка. С трудом я их уговорил подписать.
Мне приходилось много ходить по окрестностям. В ту осень урожай получился обильный, но полностью убрать его не успели. Я видел нескошенные нивы, снопы в копнах, кучи прорастающей пшеницы, видел на этих снопах диких гусей, однажды даже дроф, огромных птиц, которых издали я принял за овец. Речка Сок была узкая, извилистая, вся заросшая кустарником, с озерами на пойме. Старо-Семейкино тянулось вдоль ее левого берега, невдалеке от домов поднимались горы, сплошь поросшие густым, с кустарником, лесом.
Как-то я нивелировал близ дороги, идущей от большака, и вдруг увидел легковую машину, продолжал глядеть в трубу, машина остановилась. Из нее вылез - я так и обомлел - сам главный инженер будущего строительства Жук. Тяжело переваливаясь, он зашагал по нескошейной пшенице прямо ко мне.
- А, Голицын! Здравствуйте! - приветствовал он меня и протянул руку.Что вы тут делаете?
Гордый тем, что он меня узнал, я начал объяснять, говорил четко, отрывисто, знал, что он ценит краткость.
- На какой отметке мы стоим? - неожиданно спросил он.
А тогда крупномасштабные карты еще не считались столь сверхсекретными, как позднее. Мне выдали в Куйбышеве планшет с окрестностями Старо-Семейкина, который я успел тщательно изучить. Менее находчивый техник, наверное, начал бы мямлить: "Да приблизительно, да ответить затрудняюсь". А я с апломбом выпалил:
- Столько-то и столько-то десятых метра!
Жук пожелал посмотреть в трубу нивелира и начал ею водить по всей пойме реки. Я понял, что он, зная отметку, на которой мы стоим, пожелал примерно выяснить, как далеко разольется будущее водохранилище по долине Сока. Оторвавшись от трубы, он спросил меня, как я устроился и доволен ли работой.
Я, разумеется, ответил, что очень доволен. Неужели буду жаловаться, что тоскую без семьи, а привезти сюда жену и детей невозможно? А работой я действительно был доволен. Ведь я могу, как говорится, проявлять инициативу.
Жук уехал. Вот каким он был руководителем, не то что нынешние вельможи! Узнал меня, разговаривал со мной, мелкой сошкой. О том, что он помнит лица и фамилии тысяч людей, ходили легенды...
Начали прибывать работники во вновь организованную изыскательскую партию, устраивались на жилье в хатах Старо-Семейкина; приехали буровики разведывать породы, приехали бухгалтер, счетовод, нормировщик, геологи, наконец, прибыл начальник партии. Работы начались, я показывал точки, где бурить скважины и копать шурфы. Каждый день на грузовиках привозили заключенных. Они работали под конвоем на скважинах и шурфах и одновременно строили для себя зону - окруженные колючей проволокой бараки, а также отдельный барак для вольнонаемных, в котором и я мечтал получить комнату.
Когда сестра Маша перед своей свадьбой наставляла меня, она мне говорила:
- Будешь работать с геологами, смотри не попадай в подчинение к начальнику партии Цареву, препротивный дядька и к тому же стукач.
Именно Царев прибыл в Старо-Семейкино руководить. Неприятный, грубый, не очень грамотный, но с большим самомнением. Меня, правда, он ни разу не обрывал, просто повода не было, да и работал я самостоятельно и отдельно от других с тремя девушками-реечницами. А с геологами он ссорился постоянно. Целый год руководил, знал только окрики и стук по столу кулаком. Геологи поставили ультиматум: или мы, или он. И Семенцов вынужден был его перевести куда-то еще. Они были люди интеллигентные, симпатичные, доброжелательные. Назову прежде всего Всеволода Вячеславовича Сахарова - сына того грозного старика Вячеслава Викторовича, у которого в 1930 году я начинал свою трудовую деятельность. Его сын заканчивал заочно геологический вуз и в старо-семейкинской партии занял должность старшего геолога. С резко выраженными армянскими чертами лица - крупный орлиный нос, крупные черные глаза, густые брови - он был в молодости, наверное, красив, напоминал свою мать-армянку. Человек высокой культуры, он много читал, с ним было интересно разговаривать. Он очень тепло относился ко мне, сочувствовал, что я грущу по оставленной семье, говорил, что и у него жена живет в Москве. Мы рассуждали об искусстве, о литературе, вспоминали общих знакомых, но была граница наших бесед, которую мы не переступали. О политике, о неудачах пятилетки, об арестах мы, если случайно упоминали, то сразу спохватывались и переходили на иную тему. Не было у нас стопроцентного доверия друг к другу. Я не доверял, потому что жизнь заставила меня относиться к людям осторожно. А Сахаров да, наверное, и многое другие, с кем мне приходилось тогда общаться, спрашивали себя: как это получилось - бывший князь и уцелел?..
Прибыл в Старо-Семейкино к нам в партию геолог Борис Леонов с женой Катей Апасовой. Оба они учились в Ленинградском, университете. Еще в начале тридцатых годов Борис попал в лагеря по делу группы "Золотой молодежи". Мне, конечно, было интересно его спросить, что за группа, но спрашивать не стал. Однажды, выпивая вместе, он признался, что сидел в одном лагере с отцом Павлом Флоренским, рассказывал, как тот, будучи в заключении, занимался проблемами вечной мерзлоты, но на мой вопрос, как он умер, отвечать не стал. И в дальнейшем никогда о нем со мной не заговаривал. А теперь исследователи никак не могут доискаться, когда и при каких обстоятельствах скончался великий философ земли русской.
3.
Сейчас о Постышеве пишут как о правоверном и стойком идейном большевике, да еще вернувшем народу праздник Нового года с елкой.
В тридцатых, годах он был секретарем Средне-Волжского обкома партии и был таким же страшным палачом, как в Западной Сибири Эйхе, как на Северном Кавказе Шеболдаев. Других не называю. О деятельности Эйхе я уже рассказывал, о Шеболдаеве читал в материалах, посвященных Шолохову. Все трое погибли под пытками. Но посадили их позднее, когда спохватились, сколько народу сами они погубили, в том числе чуть ли не половину коммунистов своих областей.
Областная газета "Волжская коммуна" захлебывалась жуткими статьями об арестах вредителей и на предприятиях, и на селе. По примеру московских судебных процессов в Куйбышеве организовали подобные процессы. Выбирали то один, то другой район области и сажали подряд все тамошнее руководство, начиная от секретаря райкома. А в газетах целые страницы отводились разоблачениям. На судах арестованные признавались, как подсыпали яд коровам и лошадям, как бросали гвозди в молотилки, а дохлых мышей в тесто. И непременно выступали разоблачители-свидетели. Печатались статьи о собраниях на фабриках и на селе, где выступавшие вопили: расстрелять врагов народа! Наш районный центр находился в Красном Яре в 12 километрах от Старо-Семейкина. Там посадили всю верхушку руководства, местная газета была наполнена признаниями подсудимых и воплями выступавщих на собраниях.
Шепотом пересказывали, что посадили двоих или троих работников гидроузла, да не бывших заключенных, а чекистов. Завели и раздули целое дело, когда на кузове машины самого Жука была обнаружена мелом начертанная свастика.
Сажали и обыкновенных граждан.
Однажды реечница Таня явилась на работу вся заплаканная. Я узнал, что ее брат, семнадцатилетний парнишка, отправился в Куйбышев, вышел на шоссе, стал голосовать. Ехала легковая машина с одним пассажиром, парнишка поднял руку, машина остановилась, он сел, очень довольный, на заднее сиденье. А тот пассажир привез его прямо в НКВД. Бедняга был обвинен в политическом хулиганстве и получил пять лет лагерей. Кто был посадивший его начальник не знаю.
Другая история: к нам в партию прислали на практику двух совсем юных девушек - студенток техникума. Геологи не знали, что с ними делать, и поручили мне ими руководить. Вообще-то и мне они совсем не требовались. Я им объяснял различные геодезические премудрости и из-за них отвлекался от работы. Неожиданно я заметил, что они чем-то возбуждены, стал допытываться, не обидел ли их кто. Вот что они мне рассказали. Был в числе их студентов замечательный парень, первый ученик, спортсмен, комсомолец-общественник, веселый товарищ. И вдруг его арестовали, вытащили ночью из общежития. Шептались, что он что-то кому-то сказал, что именно сказал и кому, девушки не знали. Месяца два они находились в моем распоряжении, я все старался их утешить, подбодрить, потом они уехали. О судьбе того парня ничего не знаю, да, конечно, попал бедняга в лагеря.
Третья история произошла позднее, когда я уже переехал из Старо-Семейкина в другое место. Работал у меня помощником хороший мальчик Саша Гребенщиков, окончивший 9 классов школы. Был он и усердный, и расторопный. Я однажды ночевал в Куйбышеве у его родителей, познакомился с отцом, чрезмерно толстым дядей - директором сумасшедшего дома, членом партии. И вдруг его арестовали, обвинили по 58-й статье. Неужели агитировал своих подопечных? Через два месяца он вернулся совсем больной и настолько похудевший, что стал носить брюки сына.
Рассказ этот относится уже к концу следующего, 1938 года, когда в ЦК партии спохватились, сколько партийных кадров уничтожено. Тогда Ежова из наркомов внутренних дел перевели в наркомы водного транспорта, а на его место был назначен Берия, который на первых порах решил показать себя добреньким и освободил малую часть политических заключенных. Тогда-то и выпустили Сашиного отца.
А вскоре удивленные граждане прочли в газетах постановление правительства, что Наркомат водного транспорта разделяется на два наркомата - морского и речного транспорта и назначаются наркомы - такой-то и такой-то. А Ежов? О нем не было ни слова. Тогда шептались: "Ежов разделился пополам". И все радовались.
Такая манера чем-либо провинившихся перед Сталиным руководителей партии уничтожать молча и скрытно началась с 1938 года. Простые люди о таких исчезновениях узнавали случайно, не обнаруживали опальных вождей на фотографиях праздничных парадов или втихомолку снимали их портреты с витрин. Так были тайно от народа расстреляны член Политбюро Рудзутак, маршал Блюхер, а также губители многих простых людей и партийцев - Постышев, Шеболдаев, Эйхе и другие вожди, кто сперва сажал, а потом и сам поплатился...
4.
Возвращаюсь к концу 1937 года. Клавдия и я очень тосковали в разлуке и посылали друг другу грустные письма. Она мне писала, что не побоится жить в тесноте и спать с детьми на полу, только бы вместе. Барак для вольнонаемных наконец построили. Был он одноэтажный, очень длинный, с коридором посреди, с комнатами по сторонам, с кухней и столовой на конце. Одну из комнат дали мне.
Я тотчас же переехал, ни мебели, ни посуды у меня не было; ладно, выпрошу у начальства доски, найду в Старо-Семейкине старичка-плотника, он мне сколотит на козлах топчан, стол, табуретки, а для сыновей двойную - одна над другой - кроватки вроде той, как у моих племянников в Дмитрове. А посуду привезет Клавдия, да и здесь купим.
Так я мечтал. Но действительность погубила мои мечты. Начались сильные морозы. У меня и у соседа была одна печка, топившаяся с коридора. Мы сжигали уйму дров, и все напрасно. К утру замерзала в ведрах вода, и я на соломенном тюфячке дрожал всю ночь. Перевозить семью было невозможно, а Клавдия писала душераздирающие письма.
В таком же печальном положении находился и геолог Игорь Бонч-Осмоловский, ранее сидевший по делу "Золотой молодежи" ленинградских студентов, мы звали его просто Бонч, был он маленький, востроносенький, очень живой и самоуверенный, разговаривая, перебивал собеседников и все время вертелся. У него был новорожденный сын.
Он и я обратились к Цареву с просьбой, чтобы он нам разрешил поселиться за шесть километров в Ново-Семейкине. Там хорошие дома и через деревню проходит шоссе, мы обязались в любую погоду ходить на работу, раздобыли лыжи.
Дом я снял самый лучший, бывший кулацкий, там жила беднячка-вдова с двумя детьми. Мы послали своим женам телеграммы: приезжайте.
В том доме была комната и кухня, и мебель стояла, и посуду хозяйка обещала давать. Но был в доме один изъян: хозяйка потихоньку занималась шинкарством, днем покупала в магазине водку, а по вечерам ее с надбавкой продавала. Я вначале об этом не знал, а мои сослуживцы по Старо-Семейкину знали. Те из них, у кого семьи жили в Куйбышеве, возвращались после выходного вечером, слезали полузамерзшие с кузовов попутных грузовиков или с автобусов, шли к моей хозяйке, и она им продавала живительную влагу. Наскоро выпив и закусив, они шагали навеселе по снегу в Старо-Семейкино, случалось, и мне подносили, но я такие выпивки не любил и обычно уходил к Бончу поболтать.
Наконец пришли нам телеграммы. Мы поехали в Куйбышев встречать наших жен с детьми. Нам выделили грузовик, и мы перевезли семьи в Ново-Семейкино. Возвращаясь с работы, усталый и замерзший, я съедал вкусный обед, весь вечер возился с детьми. И мы с женой были счастливы.
Хозяйка продолжала заниматься шинкарством, но и торговля и выпивки происходили в кухне и нам не очень мешали, правда, я опасался - нагрянет милиция, и меня привлекут за недоносительство. Всегда находились причины, что я опасался властей.
У Клавдии заболел зуб, она решила ехать в Куйбышев его выдергивать и кстати закупить разные продукты. Ни масла, ни мяса, ни мучных изделий в новосемейкинском магазине не было. Она договорилась с одной моей сослуживицей ехать вместе и у ее родителей ночевать.
Был выходной. Я весь день оставался с сыновьями. К вечеру прибыла целая компания наших буровиков, они устроили обильную выпивку, и я выпил порядочно. Гости ушли, я уложил детей, сам лег спать. Утром узнал у хозяйки, что уже ночью еще приходил один из наших, выпивал, потом ушел.
Я зашагал в Старо-Семейкино и со своими девушками-работницами отправился нивелировать. К концу дня, ничего не подозревая, пошел в контору ставить инструмент. И тут меня буквально ошарашили:
- Знаете, а буровик Симонов ночью выпивал у вашей хозяйки, а утром был найден в снегу с окровавленной головой, его увезли в Красный Яр в больницу, он без сознания и, может быть, уже умер. Приехал из Куйбышева следователь, нескольких наших допросил и вас ждет.
В нашей конторе сидел за столом вроде бы симпатичный толстячок в очках. Узнав мою фамилию, он очень мне обрадовался. Начался допрос. Он задавал мне вопросы - где родился, где крестился и все такое прочее. К моему удивлению, на печатном бланке, куда он записывал мои ответы, вопроса о социальном происхождении не было. Потом он откинулся к спинке стула, снял очки и начал долго на меня смотреть. Я вспомнил, что так же пристально всматривался в меня девять лет тому назад следователь ГПУ на Лубянке. И у меня под столом задрожала нога. И вдруг он бухнул:
- Скажите, чем вы ударили Симонова - ножом, топором или еще чем-то?Голос у куйбышевского следователя был до приторности ласковый.
Я вскочил, возмущенно и горячо заговорил, что и не видел Симонова, он приходил к моей хозяйке и выпивал, когда я уже спал.
- Хозяйка на вас показала, что вы вместе с Симоновым выпивали и поругались. Она из кухни слышала. Затем он ушел,- сказал следователь все так же ласково. Он словно мне симпатизировал, улыбался сквозь очки.
"Что за чушь! - подумал я.- Он, оказывается, и в Ново-Семейкине успел побывать, хозяйку допрашивал, вынудил ее врать".
- Ваши сослуживцы вас характеризуют как очень вспыльчивого,- продолжал следователь.
Я начисто отрицал все обвинения, отрицал и вспыльчивость. Никогда я и голоса ни на кого не повышал, ни с кем не ссорился. Я опасался, что он догадается спросить о моем княжестве. Нет, не спросил. А больше всего я боялся, что он меня сейчас арестует. Нет, отпустил. И я зашагал в Ново-Семейкино.
А он уехал в Красный Яр, там в больнице допрашивал Симонова, и тот показал, что по дороге напали на него двое, он от них отбился. В тот же день мы узнали, что двое заключенных накануне ночью убежали. Так с меня были сняты всякие подозрения. А могли бы и засадить.
Царев собрал нас всех и категорически запретил выпивать в Ново-Семейкине. А мою хозяйку так перепугал следователь, что она прекратила заниматься шинкарством. Между прочим, она мне рассказывала, что следователь ее все спрашивал, какой я человек, она меня всячески расхваливала. К счастью, Клавдия об этом ЧП узнала, когда все утряслось.
А Бонч надо мной подсмеивался:
- От пятьдесят восьмой уцелели, но чуть за убийство не получили срок.
5.
Много событий происходило в нашей стране, в Средне-Волжской области, в нашей изыскательской партии в ту зиму 1937/38 года. Мы жили словно на отлете и только слышали, что где-то и кого-то посадили, а переживали события чаще про себя, избегали делиться мыслями.
Сахаров уехал в другую геологическую партию с повышением, вместе с ним уехали Борис Леонов с женой. Прибыл к нам новый старший геолог Соколов Серафим Григорьевич по прозвищу Шестикрылый Серафим.
Он поселился тоже в Ново-Семейкине, и естественно, что мы сблизились. Он приходил к нам в гости по вечерам, играл с моими мальчиками, мы вместе пили чай, разговаривали. Есть такая пословица: "Рыбак рыбака видит издалека". Он работал на канале Москва - Волга в Южном районе, там я его не знал. Он никогда не был в тюрьме, но я инстинктивно чувствовал, что на Канал он поступил потому, что в другие организации его не принимали. И хоть получил он высшее образование, а все же, сопоставляя его высказывания, я понимал, что он хоть и носитель самой обыкновенной фамилии, а по своей стати, по явной породистости лица был столбовой дворянин и отец у него до революции наверняка служил каким-то чином. Был он человек порядочный, а впоследствии стал выдающимся геологом. И характером обладал твердым: именно он сумел добиться, что высокомерный невежда Царев был куда-то переведен, а вместо него должность начальника партии занял житель Куйбышева Анашкин Иван Алексеевич. Соколов крепко с ним подружился, обстановка в партии успокоилась. И работа пошла веселее. Оба они были просто хорошие люди.
Наступила весна, а за нею и лето 1938 года. Соколов, Бонч и я переехали в Старо-Семейкино в тот длинный барак. Засыпали внизу стен завалинку, утеплили потолки, проконопатили стены, мы надеялись, что зимой будет тепло.