Все равно. Он испытал бессмертие. Теперь можно умереть. Он пережил главное в жизни. Все остальное - мелочи. Стихи? И стихи умрут. Пустяки. Кто-нибудь напишет - другой. Кто сказал, что за Пушкина никто не напишет? Слова бессильны. Недаром древние начинали со статуй... С того, что воссоздавали женщину в камне. Это стремление сохранить истинно бессмертное... Тело. Люди уйдут, слова отомрут. Только камни останутся... Тела, изваянные в камне. Странно, что они так чувствовали женское тело эти бардаши-греки. Куницын рассказывал - все сплошь были мужеложцы. Все творцы нашей цивилизации. Целая философия - на этом... Он говорил, что они и мылись только раз в месяц (и то не всегда). А их Диотемы - музы женского пола, лишь умащивались благовониями. Тоскливо. В городе Пафосе, на Кипре, где великий Пигмалион создал свою Галатею, - дерьмо стекало прямо в источник Афродиты. О, пенорожденная - из какой пены ты вышла?
Как-то поздним утром, слезая с коня и понимая, что опять опоздал к завтраку, Александр опустил повинные очи долу и увидел... Что ноги коня все мокрые, волоски слиплись, и чего к ним только не наприлипало: желтые травинки, мелкие жухлые листики, сырые комья темной грязи... Осень! Он и не заметил. Солнце над ним стояло несветлое и нетеплое. Вдалеке стая птиц медленно разворачивалась, уплывая на юг. Кто-то летел на юг - и только ему воспретила судьба. Изгнанник Рая?.. Он оглядел ноги коня, свои сапоги тоже в осеннем убранстве.
Из Одессы - хоть плачь! Ни строчечки, ни письма! Сердце вести просит!.. Единственная молитва, которая стоит того, - это молитва о любви. Он не зря стал писать роман о любви.
И вовсе не о любви токмо... О любви и смерти - так точнее!
Эти тригорские дуры, наверно, будут уверены, что здесь он пишет роман с них! А в самом деле... и мать есть. И няня. И барышни... каждая из которых могла быть либо Татьяной, либо Ольгой. Что с того, что он придумал их там, где их и в помине не было?
Он снова стал бывать в Тригорском, чем очень обрадовал - и сестру, и всех тамошних. "А то, мой брат, суди ты сам, / Два раза заглянул - а там / уж к ним и носу не покажешь..." Смешная штука - жизнь! Стихи так легко вторгаются в нее и смешиваются с ней. Не успел сочинить фразу, а она уже живет своей жизнью - и вдруг оказывается, что она и есть жизнь.
- Вы скучаете! Но в феврале кончится траур - и у нас уже можно будет танцевать!
Александр пожимал плечами, хрустел яблоками, улыбался. Зубы у него были белые, эфиопские - удивительно крепкие. Хозяйка дома - вдова - желала, кажется, более других, чтоб траур был уже позади. Вот и женись после этого! Он не любил танцев. Во-первых, считал себя неважным танцором, а во-вторых... В этом мнимом обладании женщиной на несколько минут в танце ему мнилось что-то нечистое. Он никому не сознавался в этом. Особенно когда приходится ее отпускать танцевать с другим. Невольно следуешь мыслью за ними, ощущая вместе с ней объятия какого-нибудь здоровенного гусара (кавалергарда?). Кто знает - что она вспоминает потом? (Даже если на том все и кончилось.) Если б он поделился этим со своими приятелями - они были бы шокированы или порядком удивлены. Он казался таким раскованным, таким лишенным предрассудков. И теперь все же - девятнадцатый век! Он никому бы не сказал, что мучится своим малым ростом. Рост Наполеона - это хорошо, но когда ты уже Наполеон!
- Жженка уже скоро готова! Ликуйте! - возвещала Евпраксия.
Он делал вид, что ликует. Она не умела готовить жженку. Вкус получался провинциальный. Затеи сельской остроты...
- Странно! Столько барышень - а я не вижу для вас пары! - говорила Прасковья Александровна. Они любили уединяться и беседовать в уголке. Так, будто жизнь молодых катилась мимо них - солидных и опытных. Он охотно играл с ней в эту игру. "Старушке Лариной" было под сорок - может, чуть за сорок. Она старалась сидеть всегда в уголке - глубоко вдвинувшись в кресло. (Было такое место за длинным старинным комодом - чуть не в полстены гостиной.) Так, чтоб свет дневной не слишком освещал ее - да и вечерний не разоблачал. Морщинки? Возрастной ценз времени был безжалостен. И все же... Было что-то в ней такое - мелькало, - чему он не решался подобрать название...
- Я с удовольствием отдала бы за вас любую из них! Но вы?.. право, не знаю. Странно... но этот пасьянс с вами никак не раскладывается.
- Благодарю! Но я... как бы еще не собираюсь жениться!
- Соберетесь! Нетти. Вы, конечно, как все, влюблены в Нетти. Даже если сами не признались еще самому себе. Это моя племянница - и я люблю ее не меньше родных дочерей. Темные волосы и голубые глаза. С поволокой. Пухла, нежна... Но... Заметьте, где начинается настоящая Нетти! Когда в комнате не меньше, чем трое мужчин. Тогда этот волшебный взор с поволокой блуждает рассеянно, останавливается на вас - и в нем столько соблазна! Но не торопитесь! Он сейчас остановится на ком-то другом. Он так останавливается на всех по очереди. (Александр вздрогнул, вспомнив схожее предостережение. Проклятый Раевский - сумел все-таки отравить его своим безочарованием!) Этим можно увлечься, не спорю... Но жениться? Упаси Бог! Евпраксия? Она красива. Добра... и, пожалуй, более всего подходила бы вам... да вы уже заинтересовали ее собой! Но... она слишком молода, сиречь не знает еще сама себя. Вы могли бы стать ее первой влюбленностью - но как будет со второй? Первая и есть самое непрочное. Надобно подождать до второй. Впрочем, вы, как понимаю, не намерены торопиться!
- Пожалуй!
- Аннет! Вот кто был бы вам нужен! С ней вы были б счастливы. Ни измен, ни сторонних взглядов даже... Она красива, умна... но... Во-первых... она всегда знает истину, в то время как вы, разумею, ее только ищете!
- Почем вы считаете, что - только ищу?
- Это видно по вам! Потом, вы поэт... это как бы - свойство пиитическое. Не так?
- Так... а во-вторых?
- Сказанное означает - вы быстро соскучитесь! Она предъявит к вам те же беспременные требования, что к самой себе. Будет настаивать на них. И придет день, когда вам это станет несносно. Вам захочется чего-то такого... немного... Ну, как старшая, рискну назвать... порочности, что ли?.. Вы пожалеете о драмах, которые пережили прежде - или не успели пережить. Опять же, вы - поэт и питаете опасную склонность к драмам! Не так?
Несомненно, она была умнее - всех своих дочерей!
- Александра бедная, Сашенька... не мучьте ее! Она, к сожалению, без памяти влюблена в моего сына. Заметили? Что они там делают - вечно вдвоем, не знаю. Да и, честно говоря, не стараюсь узнать. Она его кузина... прямая - и понадобилось бы разрешение Церкви. Но не думаю, не думаю, отдала б его ей, отдала! Не важно, что за ней почти ничего нет. Я оба раза выходила с приданым! А счастье? Но он, боюсь, просто изломает ей жизнь. Вы любите пирожки с мясом? Жареные?..
- Ну, конечно, люблю. Кто их не любит?
- Кстати, надо велеть кухарке приготовить. Она ужасно ленива касательно новых блюд. Тех, к которым не привыкла. Эти бесконечные сельские салаты! О чем мы говорили? Об Алексисе! Бедный мальчик! Я рада, что вы ему уделяете внимание. Как мать - я должна быть рада. Но мой Алексис - это пирожок с ничем! Я это хорошо себе представляю!
Почему она склонна вести с ним все эти разговоры? И в них, кстати, умудряется быть весьма забавной... Вряд ли впрямь хочет его женить. Да и дочерям ее нет нужды торопить события. За ней - то есть за ними - твердое имение, не то что у него... не понять - есть, нет ли... скупердяй отец и смутная слава. Вдобавок опала!..
Знала бы она, как все это мало занимает его! Так мало! Что был Люстдорф... и берег, и комната в аккуратном немецком домике... И страдание счастья. Такого - что мучительней не бывает. И берег. И экипаж на берегу, готовый к отходу. И женщина, опустившая вуаль, чтоб исчезнуть в нем. Навсегда или все-таки?..
Он взглянул незаметно на перстень на своей руке. Талисман. От чужой любви, от порчи, от зла. И что-то написано - по-древнееврейски. Знак каббалы... тайны людей и веков, и стран? Впрочем, перстень - вроде караимский. Ему что-то говорили об этом маленьком и непонятном народе, который якобы пошел от древних хазар и верует по-иудейски. И как-то умудрился сохранить себя - средь хаотических движений других, более крупных племен. Он стоял сейчас на берегу и глядел на колеса, готовые вот-вот двинуться. Готов был упасть под колеса. А под ногами плыл пол Тригорского...
- Что там написано? - спросила Прасковья Александровна, увидев, что он смотрит на свой перстень.
- Не знаю, - сказал он. - На древнееврейском. Это караимский перстень!
И вдруг он уловил в ее взгляде что-то веселое и злое... Непрожитую жизнь - вот что! Это им, молодежи, казалось, что у нее все позади. Она думала иначе.
- Ну вот... все готово! - сказала Евпраксия, внося жженку в большом круглом тазике.
- Прекрасно, - сказал Александр, - прекрасно! - и подставил стакан. Жженка была совсем неплоха. Он просто ворчал. Досадовал. Здесь были все, без кого он, в сущности, мог обойтись. Все, кроме...
Руки Евпраксии мелькали, разливая жженку. Руки были пухлыми, как у матери. Может, вправду, Евпраксия? Вторая любовь? Он подождет. Но бывает, что и первая... "Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность?" Прильнуть к одной из этих детских - и уже взрослых рук и все забыть. Остаться навсегда. В доме, где его любят, где он мог быть счастлив. Перья страуса на шляпке?.. И перья забыть. Зачем Раевский поехал с нею в Белую Церковь? Его пригласил муж. Раевский - как-никак кузен. У Алексиса роман с кузиной Сашенькой. Они сейчас все в Белой Церкви. Слава Богу! Будет хоть кто-то напоминать ей его. Они смогут говорить о нем. Девочка с тазиком жженки в пухлых руках удаляется куда-то. Уходит в тень. Она далеко. Все далеко. "Кто ей внушал - и эту нежность..."
- Александр! Опять огрызки яблок в цветах! - Это, конечно, Аннет. Где вас воспитывали?
- В Лицее! - смеется он. - В Лицее!.. Там, во дворце государя - эти огрызки во всех цветочных горшках!
Слишком долго объяснять. Что его дом никогда не был домом в привычном смысле, об этом даже сочиняли стихи - его насмешники друзья. Что там в отличие от прочих домов всегда сбивались с ног, ища чего-то неведомого того, чего отродясь не было. Ни в вещах, ни в чувствах...
Он взглянул на Аннет. Она раскраснелась - от жженки, верно? И была необыкновенно хороша, не хуже Нетти. Но во взгляде - вдруг что-то жалкое. Точно застеснялась себя, замечания, сделанного ему. Бедная Аннет! Она ж хотела просто обратить на себя его внимание!
Как объяснить почему его в женщине равно влекут - и чистота, и порочность?..
Когда воротился домой, отец хмуро буркнул:
- Тебе письмо! По-моему, с Украйны! - Он сказал это почему-то недоброжелательно, держа письмо в руках и явно без охоты отдавая его. А потом еще побродил возле, сопя, мыча под нос, мешая сыну пройти в комнаты с письмом. Явно хотелось узнать - что там?
Но сын круто развернулся, обошел его боком, не глядя, и прошел к себе.
Любезный друг!
Вы, конечно, решили, что окончательно укрылись от нас в своих псковских вотчинах - среди темных лесов, провинциальных леших и босоногих колдуний, которые, возможно, втайне милы Вашему сердцу. И, быть может, Вы решили, что Вас здесь все забыли и сами имеете право на беспамятство. Уверяю Вас - это не так! Вас здесь помнят и предаются этой памяти достаточно часто. Я даже могу сказать, что Белая Церковь, откуда я родом, как Вы знаете, казалась бы мне более пустой без этих, как бы случайных разговоров о Вас. С кем мы говорим? Ну, разумеется, с Александром, Вашим другом, который весь полон историй и впечатлений, так или иначе связанных с Вами, я даже ревную несколько - как много он знает того, что неведомо мне. Вам известно - существо я жадное до историй всякого рода, тем более связанных с близкими людьми. Мы с ним гуляем и вспоминаем.
Во всем прочем живу я здесь скучно, не светски, и уже поневоле тянет в Одессу - немного развлечься. Хотя как вспомню, что там не будет Вас, возвращение не кажется мне таким заманчивым. Я занята семьей и домом больше, чем обычно.
Что Вам сказать? Во-первых, не держите сердца на Него. Он - всего лишь чиновник, притом высокого ранга, это накладывает некоторые обязанности и формирует определенные склонности... И чин, и положение невольно мешают ему понимать людей, стоящих на других ступенях лестницы, сотворенной людьми и Богом, - паче людей, подобных Вам, и, согласитесь, у него может не быть на это - ни желания, ни досуга. К тому ж... могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось вас понимать - не так?
А во-вторых... помните, что время вылечивает все - а Ваше одиночество, столь мрачное сейчас для Вас - может оказать Вам услугу важнейшую - и, естественно, непредвидимую теперь Вами... на том поприще, для которого, всем известно, Вы созданы. Я, во всяком случае, от всей души желаю Вам этого. К тому ж... Вы молоды и еще не понимаете, возможно, что порой, дабы не быть стертыми, некоторые впечатления должны избегать повторений. Впрочем... это все пустые наставления старшей - я ведь старше Вас! - не обращайте внимания - надеюсь, все кончится, и Вы еще воротитесь к нам во всем обаянии Вашей личности и Вашего дара.
Что касается Т. - она помнит Вас (она признавалась мне в этом). Л. тревожит ее память - и она готова воспарить к небесам, жаль только, это воспарение отвлекло б ее от многих прямых обязанностей, кои каждый из нас должен нести в этой жизни и ставить превыше всего.
Девочка вспоминает Вас часто и много - Вы знаете, кто Вы в ее глазах? "Тот господин с чернущими бакенбардами", вот новость! Мне казалось, они у вас с рыжинкой. Но у детей свой взгляд на мир. Письмо пишу втайне ото всех - даже от Вашего друга, - почему-то мне так хочется. Не выдавайте меня! А лучше всего Вам его сжечь. Я даже просила бы Вас об этом. Ваша последняя история заставляет меня... в общем, понимаете! Не будем беречь то, что тленно, а нетленное - в нас!
С сердечным приветом и нежностью...
Е.К.
(Письмо было, разумеется, на французском... "Неполный, слабый перевод... с живой картины - список бледный...")
Поутру на конюшне, когда седлали коня, он пристрастно оглядел его ноги и сказал конюху:
- А нельзя почистить?.. Что - скребницы нет?..
- Почему же нельзя? Обязательно можно! - ответствовал тот, по-волжски упирая на "о". (Верно, из отцовских нижегородских поместий!)
Что за склонность российская - отвечать вопросом даже на самый простой вопрос, ежли он, конечно, требует действия? Конюха захотелось прибить по-барски, но лень. Александр взирал уныло, как подтягивали седло... Конюх же при всем равнодушии заметил про себя, что обычно светлые до голубизны арапские белки бариновых глаз были красны. Не спал?.. Верно, в карты играл, они, баре, все - картежники!
Все слуги в доме были лодыри! Александр подумал, вскочил в седло и быстро исчез. Люстдорф тянулся за ним, как шлейф.
"Не будем беречь то, что тленно, а нетленное..."
Письмо он сжег.
Х
На черновом листке одной из строф "Онегина" - Третьей главы (первая строфа за письмом Татьяны) - он пометил: "5 сентября 1824 u.l.d. EW", что означало: "Eu lettre de Elise Woronzow". Там же - быстрым пером о Татьяне, пишущей письмо: "Сорочка легкая спустилась / С ее прелестного плеча"... Между прочим - и профиль Сергея Львовича (случайность?).
Кстати, почему отец все медлил отдать ему письмо? Тянулся прочесть? Этого еще не хватало! Странный порыв - для воспитанного дворянина. Впрочем... нынче дворянство пошло скудеть воспитанием!
В доме явно накапливалось раздражение против него. Он старался этого избежать, но... Все люди на свете - даже баре - кажутся себе и другим занятыми чем-то. Все - кроме художника. Этот занят собой. "Читаю мало, долго сплю, / Летучей славы не ловлю..." Вообще неудача его судьбы всех вокруг раздражает - даже близких. Он это чувствовал. Неприятно так жить словно замерши в ожидании, что на тебя нападут. Хочется сорваться самому. Не важно, по какому поводу - но первым.
- Ваш брат пренебрегает, по-моему, семейными обязанностями! - изрекал отец за завтраком, как бы невзначай, как дятел, постукивая ложкой по скорлупке яйца. Нарочно говорил "ваш брат", а не "ваш сын" - чтоб не дразнить жену. С женщиной вечные истории. Никогда не знаешь - что может задеть! Он давно женат и знал: семейная жизнь - это не клуб удовольствий. Вот на детей смотрел пристально и без стеснения: нет ли бунта на его корабле?
- Он привык с утра кататься верхом, - вступалась Надежда Осиповна тоном неуверенным, опустив глаза. Тоже старалась избегать ссор. Зачем? Все равно ничего уже нельзя изменить.
- Ему нужно побыть наедине с собой! - вставляла осторожно Оленька. Она так надеялась с приездом брата хоть чуточку расцветить собственную жизнь. Теперь опасалась за него...
- Ну, может... он просто сочиняет? - встревал братец Лев, подавляя смешок. Он прекрасно знал, что Александр стремится увильнуть от семейных трапез. И в себе ощущал эту потребность. Но привык как-то с детства к образу примерного сына. Что поделаешь, брат уродился талантливей его - и может позволять себе больше... хотя он ощущал сходство...
- Мог бы все-таки явить больше внимания - к тем, кто... - Отец хотел сказать: "К тем, кто его кормит". Но побрезговал: как-никак старший сын! Обвел глазами всех и договорил: - ...к тем, кто его окружает!
...Александр впрямь избегал домашних. С утра в полях, на коне - мокрые поляны, проселочные дороги, где под ветром влажные листья охапками осыпают тебя вместе с ворохом капель вчерашнего дождя. В дороге он вдосталь беседовал сам с собой или с теми, кто в мыслях попадался ему под руку. Здесь он был волен. Здесь слова бежали, как строки, и персонажи возникали, как в театре.
Он понял, что почти что забросил "Онегина". Больше месяца. С Люстдорфа? чуть больше? А я, любя, был глух и нем... С того дня, как тучи сгустились над ним - еще в Одессе. Письмо Татьяны так и оставалось не облаченным в словесную вязь. Хотя были уже последующие строки... Столь обрадовавшая его с месяц назад во Пскове догадка - Любовь - Бог (для Татьяны), послание - молитва - теперь казалась незначащей, во всяком случае - никуда не вела. Письмо барышни, к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной... Нечто мечтательное и элегическое. Тут нужен Баратынский - не он!
Два письма. Одно сожжено, другое не написано.
Послание EW из Белой Церкви, где она была тогда с семьей. Как все любящие, он прочел его медленно и пристрастно - как путник в чужом лесу, ловящий на слух шорохи и стуки: пугающие? обнадеживающие?.. Подпись смазана - в виде неразборчивой монограммы. (А чего он хотел?) Спасибо и на том!.. (Кстати, это Раевский придумал звать ее Татьяной - в целях конспирации! Не представлял - кто была Татьяна на самом деле!)
Ожидание в любви всегда больше полученного. Письмо не утолило жажды. (Он даже вышел в темную гостиную, искал кувшин с Арининой брусничной водой - и правда, пересохло горло - и что-то бормотал про себя.) Нет, не мог же он винить ее в том, что письму недоставало нежности и открытых признаний? Она должна была набраться смелости, отправляя его. Надо быть благодарну. Все - между строк, но и между строк чего-то недоставало...
"Как вспомню, что там не будет вас..." Он цеплялся за эти блестки истинного чувства (как ему казалось) и старался наделить их чем-то большим... Мерцание словес. И тонул в этом мерцании.
Сжечь письмо? Она с ума сошла! Оно все еще пахнет ею! Тут он лгал себе. Письмо добиралось долго, на почту попало с оказией - кажется, в Харькове. Штемпель. Кто-то ехал? Или послала слугу?.. И пахло уже только почтовыми трактами и сургучными пакетами. "Занята семьей и домом..." Дольше других, когда листки сворачивались уже, в огне сохранялись эти слова! Весьма утешительно. Влюбленный в замужнюю женщину всегда невольно радуется, узнавая, что она много занимается семьей и домом. Все меньше шансов на еще какую-то случайную встречу. (А муж, как всегда, не в счет!)
Да-да, все правильно! И "время вылечивает все" и "одиночество может принесть пользу... на поприще..." Бывают такие тексты и диалоги, в которых все правильно, только... Говорить это должен был кто-то другой. Кто угодно - ты сам себе - только не она!
- Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность?.. Нежности не было в письме. Что угодно - любезность, - только не нежность! Он вдруг ощутил это явственно. - Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность... Я не могу понять... Разумеется, Татьяна пишет письмо по-французски. А автор только... но вот... Неполный, слабый перевод / С живой картины - список бледный...
...Что-то из романа - все же брезжило в нем. Что-то двигалось - как лодка: от одного берега к другому - незнакомому. Он сознавал, что начал роман спустя рукава, под случайным впечатлением. По наполеоновскому принципу: "Ввяжемся в бой - а там посмотрим!" Помнил хорошо, как родились первые строки и имя героя. Поклонник неги праздной... Негин! О Негин, добрый мой приятель! И вдруг, как удар, как судорога в локте: Онегин! Онегин!.. "Как Чильд-Гарольд, угрюмый, томный / В гостиных появлялся он..." Он даже поддразнивал читателя. Никогда не боялся, что скажут: "Ну, это Чильд-Гарольд!" - сиречь подражание. Пусть говорят! Знал, что все на свете уже было и дело только в словах. Он верил в свои слова, что, раньше или позже, они его выведут к чему-то сугубо независимому.
В библиотеке Тригорского - разрозненные томы из библиотеки чертей в огромном шкафу, в два ряда, попробуй сыщи что-нибудь путное - он нечаянно обнаружил "Валери" - Криднерши, как он называл - Юлии Криденер, оба томика забрал к себе и стал перечитывать. Впервые читал еще в Лицее. "Между тем, когда я впервые ееувидел - Валери, - она не показалась мне красивой. Очень бледна: контраст, который составляет ее веселость, даже ребяческая ветреность, и лицо с печатью серьезности..." Откуда у этой немки или лифляндки такой французский? Впрочем, у нее были хорошие учителя, говорят, даже сам Шатобриан... Странно, что столь пленительная (по рассказам) женщина и писательница становится религиозной кликушей! Кажется, она пыталась вовлечь в католичество самого императора Александра. В итоге он выслал ее из Петербурга - по наущению этого Савонаролы - Фотия.
- Вам, государь, не повезло со страной! Ваши рыцарские замашки требовали Швейцариии. Или хотя бы - Люксембурга. Почему б вам было не заполучить в правление Швейцарию? Я не говорю - Францию, это опасно!
...как лицейский - он хорошо помнил царя. Лицеисты часто встречали его в Екатерининском парке: он прогуливался один - или с кем-то из придворных. Но почти никогда с супругой - Елизаветой Алексеевной. Мягкие черты и рассеянный взор... пожалуй, недостаток воли? Он не производил впечатления счастливого человека.
Как он смог противустоять Бонапарту?
(Перед тем почему-то возникла физиономия конюха. Тот талдычил свое: "Почему нельзя? Обязательно можно!")
- А-а! - молвил царь. - Это ты? Слыхал, пишешь неплохие стихи!
Александр поклонился в замешательстве.
Кроме Фотия, говорят, там вертится еще какая-то графиня Орлова. (Из тех самых Орловых?) Это она свела царя с Фотием.
Александр Павлович был хорошим собеседником...
- Это ты написал оду "Свобода"?
- Я. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на... а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться! Слабость непозволительная!
Сквозь темные призмы уцелевших листьев пестрело сырое небо. Осеннее небо в России спускается почти до земли - такое большое, такое печальное. Хотелось тепла. Причудливой новизны горных кряжей. Где каждый поворот сулит неожиданное... И моря, моря! Чтобы волны у ног, волны у ног! (У чьих?)
С Криднершей они разминулись в Крыму. Спустя три года, / скитаясь в той же стороне... Она приехала в Крым, он слышал - года на три позднее его. И умерла где-то в Кореизе - в начале уже этого года. Во втором томе - в начале он нашел чью-то надпись: "Мадемуазель Ольге Алексеевой. Увы, одно мгновение, одно-единственное мгновение... всемогущий Бог, для которого нет невозможного; это мгновение было так прекрасно, так мимолетно... Чудная вспышка, озарившая жизнь, как волшебство..." Кто это писал, кому? Кто-то. Который любил! Он отчеркнул ногтем то место в книге, когда в Венеции, на мосту Риальто, граф М. - муж Валери - при де Линаре выражает свой восторг перед какой-то женщиной, тем самым как бы усомнившись в красоте своей жены. "Ну, да... Валери молода, у нее живая физиономия, но ее никогда не заметят!" И де Линар страдает от этого. Прекрасно! И как натурально! "О Валери! Насколько больше любил бы я тебя!" - Это! это самое!..
Он начал размышлять о романе вообще. "Не роман, а роман в стихах дьявольская разница!"- повторял он про себя, хотя и плохо представлял пока, что это за разница. Теперь казалось, что самой мысли о "рано остывших чувствах" и "преждевременной старости души", одной лишь встречи - души невинной с душой перегоревшей - этого мало, мало! План романа по-прежнему смущал его. Конечно, лучше стихи без плана, чем план без стихов, но... Он был в положении человека, который, облекшись в непривычные одежды, не знает, куда девать руки, походка как бы не та...
Роман воспитания? Странно, но последнее время он все меньше тянулся к Байрону! Больше к Гете и Шодерло де Лакло.
Как-то поздним утром, слезая с коня и понимая, что опять опоздал к завтраку, Александр опустил повинные очи долу и увидел... Что ноги коня все мокрые, волоски слиплись, и чего к ним только не наприлипало: желтые травинки, мелкие жухлые листики, сырые комья темной грязи... Осень! Он и не заметил. Солнце над ним стояло несветлое и нетеплое. Вдалеке стая птиц медленно разворачивалась, уплывая на юг. Кто-то летел на юг - и только ему воспретила судьба. Изгнанник Рая?.. Он оглядел ноги коня, свои сапоги тоже в осеннем убранстве.
Из Одессы - хоть плачь! Ни строчечки, ни письма! Сердце вести просит!.. Единственная молитва, которая стоит того, - это молитва о любви. Он не зря стал писать роман о любви.
И вовсе не о любви токмо... О любви и смерти - так точнее!
Эти тригорские дуры, наверно, будут уверены, что здесь он пишет роман с них! А в самом деле... и мать есть. И няня. И барышни... каждая из которых могла быть либо Татьяной, либо Ольгой. Что с того, что он придумал их там, где их и в помине не было?
Он снова стал бывать в Тригорском, чем очень обрадовал - и сестру, и всех тамошних. "А то, мой брат, суди ты сам, / Два раза заглянул - а там / уж к ним и носу не покажешь..." Смешная штука - жизнь! Стихи так легко вторгаются в нее и смешиваются с ней. Не успел сочинить фразу, а она уже живет своей жизнью - и вдруг оказывается, что она и есть жизнь.
- Вы скучаете! Но в феврале кончится траур - и у нас уже можно будет танцевать!
Александр пожимал плечами, хрустел яблоками, улыбался. Зубы у него были белые, эфиопские - удивительно крепкие. Хозяйка дома - вдова - желала, кажется, более других, чтоб траур был уже позади. Вот и женись после этого! Он не любил танцев. Во-первых, считал себя неважным танцором, а во-вторых... В этом мнимом обладании женщиной на несколько минут в танце ему мнилось что-то нечистое. Он никому не сознавался в этом. Особенно когда приходится ее отпускать танцевать с другим. Невольно следуешь мыслью за ними, ощущая вместе с ней объятия какого-нибудь здоровенного гусара (кавалергарда?). Кто знает - что она вспоминает потом? (Даже если на том все и кончилось.) Если б он поделился этим со своими приятелями - они были бы шокированы или порядком удивлены. Он казался таким раскованным, таким лишенным предрассудков. И теперь все же - девятнадцатый век! Он никому бы не сказал, что мучится своим малым ростом. Рост Наполеона - это хорошо, но когда ты уже Наполеон!
- Жженка уже скоро готова! Ликуйте! - возвещала Евпраксия.
Он делал вид, что ликует. Она не умела готовить жженку. Вкус получался провинциальный. Затеи сельской остроты...
- Странно! Столько барышень - а я не вижу для вас пары! - говорила Прасковья Александровна. Они любили уединяться и беседовать в уголке. Так, будто жизнь молодых катилась мимо них - солидных и опытных. Он охотно играл с ней в эту игру. "Старушке Лариной" было под сорок - может, чуть за сорок. Она старалась сидеть всегда в уголке - глубоко вдвинувшись в кресло. (Было такое место за длинным старинным комодом - чуть не в полстены гостиной.) Так, чтоб свет дневной не слишком освещал ее - да и вечерний не разоблачал. Морщинки? Возрастной ценз времени был безжалостен. И все же... Было что-то в ней такое - мелькало, - чему он не решался подобрать название...
- Я с удовольствием отдала бы за вас любую из них! Но вы?.. право, не знаю. Странно... но этот пасьянс с вами никак не раскладывается.
- Благодарю! Но я... как бы еще не собираюсь жениться!
- Соберетесь! Нетти. Вы, конечно, как все, влюблены в Нетти. Даже если сами не признались еще самому себе. Это моя племянница - и я люблю ее не меньше родных дочерей. Темные волосы и голубые глаза. С поволокой. Пухла, нежна... Но... Заметьте, где начинается настоящая Нетти! Когда в комнате не меньше, чем трое мужчин. Тогда этот волшебный взор с поволокой блуждает рассеянно, останавливается на вас - и в нем столько соблазна! Но не торопитесь! Он сейчас остановится на ком-то другом. Он так останавливается на всех по очереди. (Александр вздрогнул, вспомнив схожее предостережение. Проклятый Раевский - сумел все-таки отравить его своим безочарованием!) Этим можно увлечься, не спорю... Но жениться? Упаси Бог! Евпраксия? Она красива. Добра... и, пожалуй, более всего подходила бы вам... да вы уже заинтересовали ее собой! Но... она слишком молода, сиречь не знает еще сама себя. Вы могли бы стать ее первой влюбленностью - но как будет со второй? Первая и есть самое непрочное. Надобно подождать до второй. Впрочем, вы, как понимаю, не намерены торопиться!
- Пожалуй!
- Аннет! Вот кто был бы вам нужен! С ней вы были б счастливы. Ни измен, ни сторонних взглядов даже... Она красива, умна... но... Во-первых... она всегда знает истину, в то время как вы, разумею, ее только ищете!
- Почем вы считаете, что - только ищу?
- Это видно по вам! Потом, вы поэт... это как бы - свойство пиитическое. Не так?
- Так... а во-вторых?
- Сказанное означает - вы быстро соскучитесь! Она предъявит к вам те же беспременные требования, что к самой себе. Будет настаивать на них. И придет день, когда вам это станет несносно. Вам захочется чего-то такого... немного... Ну, как старшая, рискну назвать... порочности, что ли?.. Вы пожалеете о драмах, которые пережили прежде - или не успели пережить. Опять же, вы - поэт и питаете опасную склонность к драмам! Не так?
Несомненно, она была умнее - всех своих дочерей!
- Александра бедная, Сашенька... не мучьте ее! Она, к сожалению, без памяти влюблена в моего сына. Заметили? Что они там делают - вечно вдвоем, не знаю. Да и, честно говоря, не стараюсь узнать. Она его кузина... прямая - и понадобилось бы разрешение Церкви. Но не думаю, не думаю, отдала б его ей, отдала! Не важно, что за ней почти ничего нет. Я оба раза выходила с приданым! А счастье? Но он, боюсь, просто изломает ей жизнь. Вы любите пирожки с мясом? Жареные?..
- Ну, конечно, люблю. Кто их не любит?
- Кстати, надо велеть кухарке приготовить. Она ужасно ленива касательно новых блюд. Тех, к которым не привыкла. Эти бесконечные сельские салаты! О чем мы говорили? Об Алексисе! Бедный мальчик! Я рада, что вы ему уделяете внимание. Как мать - я должна быть рада. Но мой Алексис - это пирожок с ничем! Я это хорошо себе представляю!
Почему она склонна вести с ним все эти разговоры? И в них, кстати, умудряется быть весьма забавной... Вряд ли впрямь хочет его женить. Да и дочерям ее нет нужды торопить события. За ней - то есть за ними - твердое имение, не то что у него... не понять - есть, нет ли... скупердяй отец и смутная слава. Вдобавок опала!..
Знала бы она, как все это мало занимает его! Так мало! Что был Люстдорф... и берег, и комната в аккуратном немецком домике... И страдание счастья. Такого - что мучительней не бывает. И берег. И экипаж на берегу, готовый к отходу. И женщина, опустившая вуаль, чтоб исчезнуть в нем. Навсегда или все-таки?..
Он взглянул незаметно на перстень на своей руке. Талисман. От чужой любви, от порчи, от зла. И что-то написано - по-древнееврейски. Знак каббалы... тайны людей и веков, и стран? Впрочем, перстень - вроде караимский. Ему что-то говорили об этом маленьком и непонятном народе, который якобы пошел от древних хазар и верует по-иудейски. И как-то умудрился сохранить себя - средь хаотических движений других, более крупных племен. Он стоял сейчас на берегу и глядел на колеса, готовые вот-вот двинуться. Готов был упасть под колеса. А под ногами плыл пол Тригорского...
- Что там написано? - спросила Прасковья Александровна, увидев, что он смотрит на свой перстень.
- Не знаю, - сказал он. - На древнееврейском. Это караимский перстень!
И вдруг он уловил в ее взгляде что-то веселое и злое... Непрожитую жизнь - вот что! Это им, молодежи, казалось, что у нее все позади. Она думала иначе.
- Ну вот... все готово! - сказала Евпраксия, внося жженку в большом круглом тазике.
- Прекрасно, - сказал Александр, - прекрасно! - и подставил стакан. Жженка была совсем неплоха. Он просто ворчал. Досадовал. Здесь были все, без кого он, в сущности, мог обойтись. Все, кроме...
Руки Евпраксии мелькали, разливая жженку. Руки были пухлыми, как у матери. Может, вправду, Евпраксия? Вторая любовь? Он подождет. Но бывает, что и первая... "Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность?" Прильнуть к одной из этих детских - и уже взрослых рук и все забыть. Остаться навсегда. В доме, где его любят, где он мог быть счастлив. Перья страуса на шляпке?.. И перья забыть. Зачем Раевский поехал с нею в Белую Церковь? Его пригласил муж. Раевский - как-никак кузен. У Алексиса роман с кузиной Сашенькой. Они сейчас все в Белой Церкви. Слава Богу! Будет хоть кто-то напоминать ей его. Они смогут говорить о нем. Девочка с тазиком жженки в пухлых руках удаляется куда-то. Уходит в тень. Она далеко. Все далеко. "Кто ей внушал - и эту нежность..."
- Александр! Опять огрызки яблок в цветах! - Это, конечно, Аннет. Где вас воспитывали?
- В Лицее! - смеется он. - В Лицее!.. Там, во дворце государя - эти огрызки во всех цветочных горшках!
Слишком долго объяснять. Что его дом никогда не был домом в привычном смысле, об этом даже сочиняли стихи - его насмешники друзья. Что там в отличие от прочих домов всегда сбивались с ног, ища чего-то неведомого того, чего отродясь не было. Ни в вещах, ни в чувствах...
Он взглянул на Аннет. Она раскраснелась - от жженки, верно? И была необыкновенно хороша, не хуже Нетти. Но во взгляде - вдруг что-то жалкое. Точно застеснялась себя, замечания, сделанного ему. Бедная Аннет! Она ж хотела просто обратить на себя его внимание!
Как объяснить почему его в женщине равно влекут - и чистота, и порочность?..
Когда воротился домой, отец хмуро буркнул:
- Тебе письмо! По-моему, с Украйны! - Он сказал это почему-то недоброжелательно, держа письмо в руках и явно без охоты отдавая его. А потом еще побродил возле, сопя, мыча под нос, мешая сыну пройти в комнаты с письмом. Явно хотелось узнать - что там?
Но сын круто развернулся, обошел его боком, не глядя, и прошел к себе.
Любезный друг!
Вы, конечно, решили, что окончательно укрылись от нас в своих псковских вотчинах - среди темных лесов, провинциальных леших и босоногих колдуний, которые, возможно, втайне милы Вашему сердцу. И, быть может, Вы решили, что Вас здесь все забыли и сами имеете право на беспамятство. Уверяю Вас - это не так! Вас здесь помнят и предаются этой памяти достаточно часто. Я даже могу сказать, что Белая Церковь, откуда я родом, как Вы знаете, казалась бы мне более пустой без этих, как бы случайных разговоров о Вас. С кем мы говорим? Ну, разумеется, с Александром, Вашим другом, который весь полон историй и впечатлений, так или иначе связанных с Вами, я даже ревную несколько - как много он знает того, что неведомо мне. Вам известно - существо я жадное до историй всякого рода, тем более связанных с близкими людьми. Мы с ним гуляем и вспоминаем.
Во всем прочем живу я здесь скучно, не светски, и уже поневоле тянет в Одессу - немного развлечься. Хотя как вспомню, что там не будет Вас, возвращение не кажется мне таким заманчивым. Я занята семьей и домом больше, чем обычно.
Что Вам сказать? Во-первых, не держите сердца на Него. Он - всего лишь чиновник, притом высокого ранга, это накладывает некоторые обязанности и формирует определенные склонности... И чин, и положение невольно мешают ему понимать людей, стоящих на других ступенях лестницы, сотворенной людьми и Богом, - паче людей, подобных Вам, и, согласитесь, у него может не быть на это - ни желания, ни досуга. К тому ж... могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось вас понимать - не так?
А во-вторых... помните, что время вылечивает все - а Ваше одиночество, столь мрачное сейчас для Вас - может оказать Вам услугу важнейшую - и, естественно, непредвидимую теперь Вами... на том поприще, для которого, всем известно, Вы созданы. Я, во всяком случае, от всей души желаю Вам этого. К тому ж... Вы молоды и еще не понимаете, возможно, что порой, дабы не быть стертыми, некоторые впечатления должны избегать повторений. Впрочем... это все пустые наставления старшей - я ведь старше Вас! - не обращайте внимания - надеюсь, все кончится, и Вы еще воротитесь к нам во всем обаянии Вашей личности и Вашего дара.
Что касается Т. - она помнит Вас (она признавалась мне в этом). Л. тревожит ее память - и она готова воспарить к небесам, жаль только, это воспарение отвлекло б ее от многих прямых обязанностей, кои каждый из нас должен нести в этой жизни и ставить превыше всего.
Девочка вспоминает Вас часто и много - Вы знаете, кто Вы в ее глазах? "Тот господин с чернущими бакенбардами", вот новость! Мне казалось, они у вас с рыжинкой. Но у детей свой взгляд на мир. Письмо пишу втайне ото всех - даже от Вашего друга, - почему-то мне так хочется. Не выдавайте меня! А лучше всего Вам его сжечь. Я даже просила бы Вас об этом. Ваша последняя история заставляет меня... в общем, понимаете! Не будем беречь то, что тленно, а нетленное - в нас!
С сердечным приветом и нежностью...
Е.К.
(Письмо было, разумеется, на французском... "Неполный, слабый перевод... с живой картины - список бледный...")
Поутру на конюшне, когда седлали коня, он пристрастно оглядел его ноги и сказал конюху:
- А нельзя почистить?.. Что - скребницы нет?..
- Почему же нельзя? Обязательно можно! - ответствовал тот, по-волжски упирая на "о". (Верно, из отцовских нижегородских поместий!)
Что за склонность российская - отвечать вопросом даже на самый простой вопрос, ежли он, конечно, требует действия? Конюха захотелось прибить по-барски, но лень. Александр взирал уныло, как подтягивали седло... Конюх же при всем равнодушии заметил про себя, что обычно светлые до голубизны арапские белки бариновых глаз были красны. Не спал?.. Верно, в карты играл, они, баре, все - картежники!
Все слуги в доме были лодыри! Александр подумал, вскочил в седло и быстро исчез. Люстдорф тянулся за ним, как шлейф.
"Не будем беречь то, что тленно, а нетленное..."
Письмо он сжег.
Х
На черновом листке одной из строф "Онегина" - Третьей главы (первая строфа за письмом Татьяны) - он пометил: "5 сентября 1824 u.l.d. EW", что означало: "Eu lettre de Elise Woronzow". Там же - быстрым пером о Татьяне, пишущей письмо: "Сорочка легкая спустилась / С ее прелестного плеча"... Между прочим - и профиль Сергея Львовича (случайность?).
Кстати, почему отец все медлил отдать ему письмо? Тянулся прочесть? Этого еще не хватало! Странный порыв - для воспитанного дворянина. Впрочем... нынче дворянство пошло скудеть воспитанием!
В доме явно накапливалось раздражение против него. Он старался этого избежать, но... Все люди на свете - даже баре - кажутся себе и другим занятыми чем-то. Все - кроме художника. Этот занят собой. "Читаю мало, долго сплю, / Летучей славы не ловлю..." Вообще неудача его судьбы всех вокруг раздражает - даже близких. Он это чувствовал. Неприятно так жить словно замерши в ожидании, что на тебя нападут. Хочется сорваться самому. Не важно, по какому поводу - но первым.
- Ваш брат пренебрегает, по-моему, семейными обязанностями! - изрекал отец за завтраком, как бы невзначай, как дятел, постукивая ложкой по скорлупке яйца. Нарочно говорил "ваш брат", а не "ваш сын" - чтоб не дразнить жену. С женщиной вечные истории. Никогда не знаешь - что может задеть! Он давно женат и знал: семейная жизнь - это не клуб удовольствий. Вот на детей смотрел пристально и без стеснения: нет ли бунта на его корабле?
- Он привык с утра кататься верхом, - вступалась Надежда Осиповна тоном неуверенным, опустив глаза. Тоже старалась избегать ссор. Зачем? Все равно ничего уже нельзя изменить.
- Ему нужно побыть наедине с собой! - вставляла осторожно Оленька. Она так надеялась с приездом брата хоть чуточку расцветить собственную жизнь. Теперь опасалась за него...
- Ну, может... он просто сочиняет? - встревал братец Лев, подавляя смешок. Он прекрасно знал, что Александр стремится увильнуть от семейных трапез. И в себе ощущал эту потребность. Но привык как-то с детства к образу примерного сына. Что поделаешь, брат уродился талантливей его - и может позволять себе больше... хотя он ощущал сходство...
- Мог бы все-таки явить больше внимания - к тем, кто... - Отец хотел сказать: "К тем, кто его кормит". Но побрезговал: как-никак старший сын! Обвел глазами всех и договорил: - ...к тем, кто его окружает!
...Александр впрямь избегал домашних. С утра в полях, на коне - мокрые поляны, проселочные дороги, где под ветром влажные листья охапками осыпают тебя вместе с ворохом капель вчерашнего дождя. В дороге он вдосталь беседовал сам с собой или с теми, кто в мыслях попадался ему под руку. Здесь он был волен. Здесь слова бежали, как строки, и персонажи возникали, как в театре.
Он понял, что почти что забросил "Онегина". Больше месяца. С Люстдорфа? чуть больше? А я, любя, был глух и нем... С того дня, как тучи сгустились над ним - еще в Одессе. Письмо Татьяны так и оставалось не облаченным в словесную вязь. Хотя были уже последующие строки... Столь обрадовавшая его с месяц назад во Пскове догадка - Любовь - Бог (для Татьяны), послание - молитва - теперь казалась незначащей, во всяком случае - никуда не вела. Письмо барышни, к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной... Нечто мечтательное и элегическое. Тут нужен Баратынский - не он!
Два письма. Одно сожжено, другое не написано.
Послание EW из Белой Церкви, где она была тогда с семьей. Как все любящие, он прочел его медленно и пристрастно - как путник в чужом лесу, ловящий на слух шорохи и стуки: пугающие? обнадеживающие?.. Подпись смазана - в виде неразборчивой монограммы. (А чего он хотел?) Спасибо и на том!.. (Кстати, это Раевский придумал звать ее Татьяной - в целях конспирации! Не представлял - кто была Татьяна на самом деле!)
Ожидание в любви всегда больше полученного. Письмо не утолило жажды. (Он даже вышел в темную гостиную, искал кувшин с Арининой брусничной водой - и правда, пересохло горло - и что-то бормотал про себя.) Нет, не мог же он винить ее в том, что письму недоставало нежности и открытых признаний? Она должна была набраться смелости, отправляя его. Надо быть благодарну. Все - между строк, но и между строк чего-то недоставало...
"Как вспомню, что там не будет вас..." Он цеплялся за эти блестки истинного чувства (как ему казалось) и старался наделить их чем-то большим... Мерцание словес. И тонул в этом мерцании.
Сжечь письмо? Она с ума сошла! Оно все еще пахнет ею! Тут он лгал себе. Письмо добиралось долго, на почту попало с оказией - кажется, в Харькове. Штемпель. Кто-то ехал? Или послала слугу?.. И пахло уже только почтовыми трактами и сургучными пакетами. "Занята семьей и домом..." Дольше других, когда листки сворачивались уже, в огне сохранялись эти слова! Весьма утешительно. Влюбленный в замужнюю женщину всегда невольно радуется, узнавая, что она много занимается семьей и домом. Все меньше шансов на еще какую-то случайную встречу. (А муж, как всегда, не в счет!)
Да-да, все правильно! И "время вылечивает все" и "одиночество может принесть пользу... на поприще..." Бывают такие тексты и диалоги, в которых все правильно, только... Говорить это должен был кто-то другой. Кто угодно - ты сам себе - только не она!
- Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность?.. Нежности не было в письме. Что угодно - любезность, - только не нежность! Он вдруг ощутил это явственно. - Кто ей внушал - и эту нежность / И слов любезную небрежность... Я не могу понять... Разумеется, Татьяна пишет письмо по-французски. А автор только... но вот... Неполный, слабый перевод / С живой картины - список бледный...
...Что-то из романа - все же брезжило в нем. Что-то двигалось - как лодка: от одного берега к другому - незнакомому. Он сознавал, что начал роман спустя рукава, под случайным впечатлением. По наполеоновскому принципу: "Ввяжемся в бой - а там посмотрим!" Помнил хорошо, как родились первые строки и имя героя. Поклонник неги праздной... Негин! О Негин, добрый мой приятель! И вдруг, как удар, как судорога в локте: Онегин! Онегин!.. "Как Чильд-Гарольд, угрюмый, томный / В гостиных появлялся он..." Он даже поддразнивал читателя. Никогда не боялся, что скажут: "Ну, это Чильд-Гарольд!" - сиречь подражание. Пусть говорят! Знал, что все на свете уже было и дело только в словах. Он верил в свои слова, что, раньше или позже, они его выведут к чему-то сугубо независимому.
В библиотеке Тригорского - разрозненные томы из библиотеки чертей в огромном шкафу, в два ряда, попробуй сыщи что-нибудь путное - он нечаянно обнаружил "Валери" - Криднерши, как он называл - Юлии Криденер, оба томика забрал к себе и стал перечитывать. Впервые читал еще в Лицее. "Между тем, когда я впервые ееувидел - Валери, - она не показалась мне красивой. Очень бледна: контраст, который составляет ее веселость, даже ребяческая ветреность, и лицо с печатью серьезности..." Откуда у этой немки или лифляндки такой французский? Впрочем, у нее были хорошие учителя, говорят, даже сам Шатобриан... Странно, что столь пленительная (по рассказам) женщина и писательница становится религиозной кликушей! Кажется, она пыталась вовлечь в католичество самого императора Александра. В итоге он выслал ее из Петербурга - по наущению этого Савонаролы - Фотия.
- Вам, государь, не повезло со страной! Ваши рыцарские замашки требовали Швейцариии. Или хотя бы - Люксембурга. Почему б вам было не заполучить в правление Швейцарию? Я не говорю - Францию, это опасно!
...как лицейский - он хорошо помнил царя. Лицеисты часто встречали его в Екатерининском парке: он прогуливался один - или с кем-то из придворных. Но почти никогда с супругой - Елизаветой Алексеевной. Мягкие черты и рассеянный взор... пожалуй, недостаток воли? Он не производил впечатления счастливого человека.
Как он смог противустоять Бонапарту?
(Перед тем почему-то возникла физиономия конюха. Тот талдычил свое: "Почему нельзя? Обязательно можно!")
- А-а! - молвил царь. - Это ты? Слыхал, пишешь неплохие стихи!
Александр поклонился в замешательстве.
Кроме Фотия, говорят, там вертится еще какая-то графиня Орлова. (Из тех самых Орловых?) Это она свела царя с Фотием.
Александр Павлович был хорошим собеседником...
- Это ты написал оду "Свобода"?
- Я. От дурных стихов не отказываюсь, надеясь на... а от хороших, признаюсь, и силы нет отказываться! Слабость непозволительная!
Сквозь темные призмы уцелевших листьев пестрело сырое небо. Осеннее небо в России спускается почти до земли - такое большое, такое печальное. Хотелось тепла. Причудливой новизны горных кряжей. Где каждый поворот сулит неожиданное... И моря, моря! Чтобы волны у ног, волны у ног! (У чьих?)
С Криднершей они разминулись в Крыму. Спустя три года, / скитаясь в той же стороне... Она приехала в Крым, он слышал - года на три позднее его. И умерла где-то в Кореизе - в начале уже этого года. Во втором томе - в начале он нашел чью-то надпись: "Мадемуазель Ольге Алексеевой. Увы, одно мгновение, одно-единственное мгновение... всемогущий Бог, для которого нет невозможного; это мгновение было так прекрасно, так мимолетно... Чудная вспышка, озарившая жизнь, как волшебство..." Кто это писал, кому? Кто-то. Который любил! Он отчеркнул ногтем то место в книге, когда в Венеции, на мосту Риальто, граф М. - муж Валери - при де Линаре выражает свой восторг перед какой-то женщиной, тем самым как бы усомнившись в красоте своей жены. "Ну, да... Валери молода, у нее живая физиономия, но ее никогда не заметят!" И де Линар страдает от этого. Прекрасно! И как натурально! "О Валери! Насколько больше любил бы я тебя!" - Это! это самое!..
Он начал размышлять о романе вообще. "Не роман, а роман в стихах дьявольская разница!"- повторял он про себя, хотя и плохо представлял пока, что это за разница. Теперь казалось, что самой мысли о "рано остывших чувствах" и "преждевременной старости души", одной лишь встречи - души невинной с душой перегоревшей - этого мало, мало! План романа по-прежнему смущал его. Конечно, лучше стихи без плана, чем план без стихов, но... Он был в положении человека, который, облекшись в непривычные одежды, не знает, куда девать руки, походка как бы не та...
Роман воспитания? Странно, но последнее время он все меньше тянулся к Байрону! Больше к Гете и Шодерло де Лакло.