Фауст тревожил воображение автора Чильд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии - и остался хром, как Иаков. Но и "Фауст"... Мефистофель не способен стать учителем в чувстве, он лишь насмехается над человеческой чувствительностью. Он сам не разочаровывался никогда - ибо никогда не был очарован. Что за стремление погружать других в пучины собственных разочарований и бед? (Он снова и снова вспоминал Раевского.) Сноснее многих был Евгений, / Хоть он людей, конечно, знал / И вообще их презирал, / Но (правил нет без исключений) / Иных он очень отличал / И вчуже чувство уважал...
Почему мужчины так склонны учить чувствованью других, менее опытных, необстрелянных?.. Женщины вроде не так, хотя... (Но довольно ли он знает женщин?) А госпожа де Мертей ("Опасные связи"). Нет! Там, скорей, обмен развращенностями - не опытом! Французы явно почитают область чувств своим национальным достоянием! Как виноградную лозу со склонов в провинции Коньяк! Природа чувства столь тонка, по их мнению, что может возникать, лишь как клекот в горле галльского петуха - со всеми там вибрациями и модуляциями.
Почему вообще люди любят внушать другим свое разочарование?..
- Но ты, как выяснилось, еще и афей! Это совсем уж никуда не годится!
- Ваше величество, как можно судить человека по письму, написанному товарищу... да еще в определенном настроении... Школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы - как всенародную проповедь? Был момент - я усомнился в одном из положений религии...
- В каком?
- В существовании загробной жизни. Это не называется афеизмом. Оттуда ж никто не возвращался - дабы подтвердить...
- Что делает там Раевский? Но он же - ее кузен, брат!.. Хотя... кузен - не совсем брат!.. ("Она, к сожалению, без памяти влюблена в моего сына. Заметили? Что они там делают - вечно вдвоем? Она считается его кузиной, но..." - вставляла Прасковья Александровна из Тригорского.) Какое-то множественное "мы" изнутри подтачивало письмо! "Мы гуляем, мы вспоминаем..." Чего же больше там - гуляний или вспоминаний?.. Впервые сомнение коснулось его. Нет, конечно, он знает друга, он верит. Пусть холодность, мрачность... презрение ко всякой романтике... пусть! Но дружба? ("Он верил, что друзья готовы / За честь его принять оковы... Что есть избранные судьбами / Людей священные друзья...")
- В загробной жизни? В этом я тоже сомневался. Я и сейчас... Молчу! Если б ты знал, как много я сомневался в молодости! Теперь за это надо платить...
Одно сожжено - другое не написано. Болталось несколько строк - да и тех он никак не мог найти. (Он записал их после Пскова.) "Я знаю, что вы презираете... Я долго хотела молчать - я думала, что вас увижу. Если нет, меня Бог обманул, и... " Что-то в этом роде. Чушь какая-то!
Письмо девушки - к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной!..
В Тригорском он привязывал коня к дереву - в парке, внизу, - бросал на ходу кому-то из слуг, чтоб покормили, и почти взбегал на холм. В доме часто его уже ждала сестра Оленька и смотрела с беспокойством. Он был мрачен, и мрачность невольно разливалась вокруг. Она тоже чувствовала, что гроза в их доме вот-вот грянет, - и была напугана. Иногда ему хотелось поделиться с ней. Просто рассказать - как все было. От чего он бежал - то есть его заставили бежать из Одессы. Что оставил в степи - в немецкой экономии Люстдорф... Но иногда хочется открыться - да язык присыхает и никак не произнести первых слов...
- Насколько больше любил бы я тебя! - Т. - Татьяна, Л. - Люстдорф... Скажи, которая Татьяна?... Нет, ты - не Татьяна, ты - другая!.. Теперь он не был уверен - он сам не знал, где кто, кто где. Две пары женских ног ступали за ним - и дошли сюда, и блуждали неприкаянно - среди мокрых осенних трав и повядших желтых листьев, и среди стайки юных женщин, которые были не нужны ему. "...только вряд... найдете вы в России целой / Три пары стройных женских ног!.." И одни ноги были длинны и нежны... так, что страшно прикоснуться, а другие... сама полнота бытия! Я думал, что умру от аневризмы или в дуэли... а, кажется, умру от твоих икр!.. - сказал он ей или только собирался? - не помнил.
Он повыписал из Петербурга сразу по приезде множество модных нот и теперь был сам не рад: девчонки бойко разыгрывали все это на невысоком фортепьяно, порядком расстроенном, бренчали - соревнуясь и заставляя слушать себя. У него был хороший слух, и он тихо зверел, улыбался натужно. Разыгранный Моцарт иль Диц / Перстами робких учениц... Он вспоминал, что было, когда Она садилась за фортепьяно. Нельзя, конечно, сравнивать жену наместника (добрый десяток лучших учителей) - с провинциальными русскими девочками, несправедливо! - но он не обрекал себя на всеобщую справедливость!
"Почему она поет так страстно, если сердце ее не знает любви? Откуда берет она эти звуки? Им учит страсть, а не одна лишь природа..." - он отчеркнул это ногтем. Дважды...
Переживший, и не раз, любовь неразделенную - он тяготился, как все мы, когда внушал ее сам. Аннет! Вот и красивая девушка - и... Очевидно было, что влюбилась в него - но проявлялось это дурно. Допекала заботой о нем... Александр, вы уже вымыли руки? Александр, вы без салфетки! Вы еще не отведали моего варенья!.. А ему мешало все, что не было Одессой, Люстдорфом, морем... и ожиданием письма. Зачем вы посетили нас?/ В глуши забытого селенья / Я никогда не знала б вас, / Не знала б горького мученья...
- Но вернемся к оде, - говорил царь Александр своему тезке Пушкину. Ты там осмелился трактовать некоторые вопросы...
- Что ода, государь! Это - детские стихи. Всякое слово вольное или противузаконное приписывают мне, как все непристойные стихи Баркову. Между прочим, достоверно известно, что знаменитый "Лука Мудищев", прошу прощения, - сочинение вовсе не его. Я бы мог предложить вашему вниманию "Руслана и Людмилу" - хотя бы только песни Первую и Шестую, если уж время не позволяет вам прочесть все. Или первую часть "Пленника". Или "Бахчисарайский фонтан"...
...У Аннет, к тому ж, была ужасная манера с важностью изрекать общеизвестное.
При ней поминали: Байрон. Она переспрашивала: Джордж Гордон? Или Моцарт... Вольфганг Амадей?.. Он глядел на нее - в глазах ее было что-то жалкое, как бывает у человека, неспособного - при всех усилиях - шагнуть за какую-то преграду: Поверьте, я молчать хотела, / Поверьте, моего стыда / Вы не узнали б никогда ./ Я с ним бы умереть умела. / Когда бы даже в месяц раз / Незамечаемая вами...
Речь шла об осенней ярмарке в Святых Горах и какие товары там можно ждать нынче.
- Представляю... Опять съедется весь новоржевский бомонд! - морщилась Прасковья Александровна.
- Что делать? - вступала Аннет. - На ярмарку всегда съезжается много людей - из разных мест, всем нужно что-то купить, на то и ярмарка!
- А "Фонтан" - это о чем? Я, как бабка моя покойная, императрица Екатерина, - любитель фонтанов.
- Поэма о любви, ваше величество!..
- А-а... о любви! А разве она существует на свете?..
- И скоро еще выйдет "Онегин"... Первая песнь! Я с удовольствием... на суд вашего величества... в библиотеку... Иван Андреевич Крылов... два экземпляра!..
- Александр, давайте померяемся талиями! - предложила вдруг Евпраксия-Зизи, в головку которой всегда лезли самые необыкновенные мысли.
- То есть как?.. - смутился Александр, которого не так просто было смутить.
- Обыкновенно! - И Зизи откуда-то достала материн портновский метр: Прасковья Александровна несколько увлекалась шитьем. Хотя, странно, шила обычно только для себя. Для девочек - заказывала... Евпраксия у всех на глазах обмерила себя - зачем-то сперва бедра, почти детские еще, а потом талию. Талию - особенно серьезно... Мать хотела прервать это не совсем приличное действо, но улыбнулась - и не стала. Пусть себе! Нижняя губка ее вздернулась - и застыла чуть горько, точно в зависти молодой свободе. У девчонки такая талия - она может позволить себе!..
- Ладно! - сказал царь. - Ты мне вот что скажи... Как вышло, что ты легко сдружился с Инзовым и не смог ужиться с Воронцовым?.. Который, считается, уж такой либерал!..
- Ваше величество, генерал Инзов - добрый и почтенный старик, он русский в душе, он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам!
- ... еще могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось тебя понимать - не так? Голос Элизы был нежен. Экипаж удалялся к Одессе - в никуда, колеса постукивали: жизнь-смерть, жизнь-смерть.
Но... как всякий молодой человек - да и не только молодой, просто влюбленный, Александр не способен был ни на минуту взглянуть на все глазами Воронцова. Могли быть причины, не могли - какая разница? Ему нужна была ее любовь - вот и все! Ему не хватало любви!
Граф так верит ей, так легко покидает ее - оставляя ее, Валерию, с де Линаром! Но тот граф - не этот! "И, однако, она прикасалась к его груди, он вдыхал ее дыхание, ее сердце билось рядом с его сердцем, а он оставался холодным как камень... Как, - говорил я себе, - в то время, как за один ее поцелуй я заплатил бы всей своей кровью, но он не ощущает своего счастья..." Он попытался представить себе надменного чиновного Воронцова вечером, в халате... домашним, расслабленным, может, даже - ласковым? Обнаженный Воронцов! У него сводило горло. Наверное же, он что-то говорит ей? Должен говорить! Возможно, и она что-то... Возможно, те же слова! Невозможно, невозможно!..
- Теперь вы! - сказала Евпраксия властно - и обернула его метром. Александр ворочался послушно. - Не может быть! - воскликнула Зизи, еще раз без стеснения обмерила. При этом полудетский живот ее уперся в него...
- Что - не может быть? - спросил Александр.
- Послушайте! У нас с Пушкиным - тальи одинаковые! - торжественно оповестила она.
- Ну, это значит... одно из двух... или у вас талия не совсем молодого мужчины, или у меня - талия молоденькой девушки!..
Все смеялись.
- В самом деле! - сказала Зизи и почему-то посерьезнела - так, словно было о чем подумать. Аннет смотрела на них жалобно и тоскливо... Души неопытной мечтанья / Смирив со временем (как знать), / По сердцу я нашла бы друга...
- Нашел с кем связываться! Да он же упрям, как кляча, - твой Воронцов! В Тильзите его полк должен был охранять меня - так он сказался больным! Видишь ли, потому, что он - англоман и терпеть не может Бонапарта. Не дал увлечь себя даже любопытству! Это - когда многие мои офицеры тайком от меня - я-то уж знал! - переодеваются в статское - только бы попасть в Тильзит и узреть воочию властителя полумира!
Как-то перед вечером - или в начале вечера, сидя за общим столом в зале среди общего шума, уверенный, что все сидят за столом, он вышел в другую комнату. Хотелось побыть с собой. Не глядя, открыл дверь в соседнюю и... натолкнулся на Прасковью Александровну, примерявшую платье. Она стояла перед зеркалом и как-то замедленно вертелась перед ним - один бок, другой. Увидела его, чуть смутилась - но не прогнала, только чуть отодвинула от себя шандал со свечами. Став больше силуэтом самой себя... Капора не было. Платка тоже. Копна распущенных и все еще пышных волос упала на плечи. Платье было открытым - может, слишком - по возрасту. Нагие плечи, грудь... И шея - Боже мой! Выдвинутая губка Марии Антуанетты, делавшая ее порой некрасивой, сейчас была полуоткрыта, как для поцелуя. Он вздрогнул.
- Ну, как? Мне идет? - спросила она и вновь повернулась к зеркалу.
- Очень! - сказал Александр искренне. - Очень!..
- Ну, вот... а вы все считаете... - не договорила. - ... что я старуха! (Слышалось и без слов.)
Она так и стояла, как он застал ее - прижав ладонями бедра, чуть вытянув руки и несколько приподняв платье.
- Иногда, знаете, кажется, что не все потеряно... а иногда...
Она улыбнулась - и протянула ему руку. Подумав - протянула обе. Он поцеловал их по очереди - как целовал руки только нравившихся женщин. У него чуть кружилась голова.
- Спасибо! - сказала она. - Спасибо!
Он поклонился и вышел, смущенный... точно подглядел нечаянно то, что не следовало видеть. Два брака - и нет счастья! Боже мой, что это такое счастье?! Наверно - самая мудреная вещь на свете! Или самая трудная...
В зале девчонки мучили рояль, грохот ворвался в уши. Он рассердился. Не сильно...
"О Валери! В то время я с гордостью ощущал биение своего сердца... которое умело так любить тебя!"
...книгу будет трудно возвращать - никто ж не поймет, почему он так испещрил ее подчерками... "Хранили многие страницы / Отметку легкую ногтей..." С тех пор как начал писать "Онегина", вся его жизнь, как навоз, - стала удобрением этому роману. Он все готов был отдать ему, отделивши от себя. Такого еще не было! То, что сперва казалось легким изыском... заигрыванием с читателем - чуть не светской болтовней с ним, - становилось природой книги. Его самобытие невольно поселилось в романе. Он сам возник где-то - меж Онегиным и Ленским - и, право, не знал, что делать с собой. Всякий персонаж должен куда-то двигаться. От чего к чему? И куда идет он сам?..
"Вся жизнь моя была залогом / Свиданья верного с тобой, / Я знаю, ты мне послан Богом..." - он знал, что оно уже написано - это письмо.
"- Я не расстаюсь с вами, мне еще столько нужно вам сказать! - Она закрыла за собой дверь, а я упал в кресла, уничтоженный этим звуком: мне показалось, что вселенная рухнула...
Насколько больше я любил бы тебя, Валери!.."
Схолия
Подробное исследование пушкинских помет на экземпляре романа "Валери" Юлии Криденер принадлежит Л.И. Вольперт. Правда, автор книги "Пушкин в роли Пушкина" считает пометы неким слитным "лирическим письмом", составленным из подчеркнутых мест и обращенным к А.П. Керн. Оба утверждения кажутся сомнительными. И пометы никак не составляют, на наш взгляд, "слитного письма", и адресат едва ли назван верно. Весь контекст отношений с Керн лета 1825-го (начиная с заочного этапа - переписка с Родзянко) в самом деле отдает "игрой", "игровым поведением", о котором прекрасно говорит автор книги (что не мешает письмам к Керн быть искренними и страстными), но вовсе не соотносится с тональностью "нежного романа", каким является "Валери". За этими пометами стоит иная история любви. И почти несомненно - это история любви к Е.К. Воронцовой.
Надо сказать, несмотря на более чем полуторастолетнюю историю изучения "Онегина" и обширнейший корпус черновых набросков к роману, сама история создания его весьма смутна. Начало и впрямь было несколько поспешным и случайным. (Да не покажется крамольной эта мысль! - "пишу поэму, в которой забалтываюсь донельзя...") Можно утверждать, что плана как такового еще не было, во всяком случае, того, по которому после развился роман. И начинался он и впрямь почти подражательно - идя то ли от Байрона ("Чайльд Гарольд", "Дон Жуан"), то ли от "Адольфа" Констана. Первичный мотив - тема "дяди" героя, его грядущей кончины и ожидания наследства, - несомненно, восходит к Матьюрену ("Мельмот-скиталец"), возможно, и к "Кавалеру Фобласу" де Кувре, как считает Л.Вольперт. Но план был еще неясен. Вряд ли Пушкин даже знал, к примеру, начиная роман, что Онегин убьет Ленского на дуэли. "Трагедия победы" - по точному выражению Ю.Лотмана - это придет потом... Нужно было пережить серьезнейшую личную - а потом и общественную драму, чтоб роман стал диктовать автору свои законы...
Вставная глава
Император Александр, о котором его тезка в Михайловском все чаще думал в последнее время (это ж он его упек в эту дыру за строчку глупого письма), вряд ли помышлял о нем. У царя были другие дела и заботы. Примерно в те же дни, в первой половине сентября 1824-го, в Царском он сидел, уединившись с женой, императрицей Елизаветой Алексеевной в одной из комнат, примыкавших непосредственно к кабинету, и предавался карточной игре. Это стало частым с некоторых пор послеобеденным их времяпрепровождением. Ломберный столик, богато инкрустированный уральскими самоцветами, разделял играющих, мольберт, придвинутый к столу, был похож на художнический, только с грифельной доской - на ней отмечали фиши. Государь как-то брезговал писать мелом на сукне пред собой - он был сноб...
Игра называлась - безик. Игру он вывез из Франции, из Парижа, как трофей - и она средь прочего напоминала о том, что он взял Париж. (Тоже приятно!) Его самого учила играть покойная Жозефина - отставленная жена Бонапарта: с ней Александр сблизился в последние месяцы ее жизни, которая так внезапно оборвалась (с тоски, наверное). Как и с ее дочерью Гортензией (от первого брака), королевой голландской... (Это было, когда Наполеон водворился уже на Эльбе, еще до "ста дней" и Ватерлоо!) Бонапарт умудрился расплодить по всему свету невесть откуда взявшихся королев и королей, и Александр был чуть не единственный в коалиции противников его, кто стоял на том, что надо, елико возможно, оставить все как есть, если это не мешает интересам общим. (Вообще семья Бонапарта и все, что связано с ним, занимала в его жизни непонятное место... Союзники пугались, приближенные морщились. И пытались объяснить его почти физической неприязнью к Бурбонам (которых он сам и привез в обозе править Францией) - или политическими соображениями. Все правда - и Бурбонов он не терпел, и политических соображений было хоть отбавляй, начиная с Польши, но...)
Впрочем, безик как игра в России не привился. Тут предпочитали пикет. (А он, как самодержец, все ж интересовался порой и тем, во что играют в российских домах, считал, это входит в круг его обязанностей.)
- Марьяж! - сказала тихо жена, глядя в карты. (У нее уже было четыре взятки, и она была вправе объявлять.) Император галантно прибавил на доске еще двадцатку к ее фишам. Куртуазное действо... Марьяж был некозырный: всего - король и дама одной масти. И сидели визави тоже - дама и король одной масти: оба блондины. Игра ничего не значила для обоих - кроме отрешения от забот, совместного одиночества и параллельного течения мыслей.
К императору покуда карта не шла. Сейчас он взял семерку козырь и, согласно правилам, сменил ею открытый на столе валет червей. Пошло в запись - 10 плюс 10. Объявлять не мог, да и нечего: две десятки и мелочь, годится только сбрасывать. Но зато был валет - стоит поберечь для козырной квинты. Игра шла в две колоды...
Императрица Елизавета Алексеевна - некогда баденская принцесса Луиза не была уже, конечно, той несравненной европейской красавицей, которая некогда, в ранней юности, сумела покорить дворец Екатерины, привычный к красоте, - всех волновали ее открытые легкие платья под антик, не облегающие фигуру, но словно наброшенные небрежно; диадемы, венки и цветы в волосах - Психея, Психея! На свадьбе так и говорили: Психея и Амур (Амур был Александр). И лишь отец жениха - великий князь Павел стоял, насупившись, и не разделял общих восторгов. Он был явно зол - конечно, как всегда, на мать-императрицу, но распространялось это решительно на всех - в том числе на них двоих. (Он вообще не хотел приходить на торжество - его уговорили. Он прекрасно понимал, что Екатерина женит внука так рано, чтоб попытаться вырвать трон из-под тощего зада нелюбимого сына.)
Амур и Психея... Сейчас Элиза сидела, чуть откинувшись, слишком прямая и точеная, но с робостью во взоре, как всегда почти в присутствии мужа. Она за многое могла считать себя виновной перед ним, хотя и не хотела исчислять свои вины. Так сложилось, так сложилось!.. Даже нынче лишь самый пристрастный взгляд мог сыскать в ее пепельных волосах седые прожилки... Александр же в последние годы стал полнеть - был в мундире, чуть расстегнутом по-домашнему, и округ известной лысины ("плешивый щеголь") в светлых с рыжинкой прядях седина вовсю светилась.
- Вы нынче смотритесь, как богиня! - сказал он с прохладной нежностью.
Она улыбнулась, знала, что выглядит неважно. Но муж ее был странный человек, особенно с женщинами (и странности его давно стали притчей во языцех при всех европейских дворах). Именно теперь, когда она постарела и подурнела, уделял ей все больше внимания и откровенно переставал замечать других дам, что на первых порах вызвало чуть не смятение при дворе: даже старые величавые рогоносцы могли бы вроде вздохнуть спокойно заволновались: к тому, прежнему Александру они привыкли - а нынешний? (Всегда не знаешь, чего ждать, когда власть меняет привычки!)
- В свете все больше разговоров...
... сейчас начнет про Фотия! Не надо! Он сам все знает про Фотия!
- ...что будто этот монах...
- ...занимает все больше места в моей жизни! - договорил он за нее почти весело. И добавил легко: - В нашей жизни, дорогая, в нашей!
- И что Анна Орлова...
- Графиня Орлова! - любезно поправил он.
Не кто иной, как эта Анна Орлова и свела его с Фотием.
- Она - из тех самых Орловых?
- Конечно! Не зря ж она мужеподобна! Пошла в своих дядей! - и улыбнулся. Знаменитой своей улыбкой, которую решительно все, кроме нее, считали лукавой. - Вашему свету следовало бы больше заниматься собой! А не мной и моей жизнью. И не вашей тоже. (Тон был элегический.) Отмаливать грехи хотя бы. У них, яполагаю, их не меньше, чем у нас с тобой! "Ты" они говорили друг другу редко - чаще, когда возникала опаска ссоры. Впрочем, сейчас ею и не пахло - промельк досады, и только.
...она знала, что он хочет отмолить (и чем дальше - все больше). Проклятый вечер и ночь, когда они вместе ждали исхода заговора против его отца... Это было ужасно - но в этом он был виноват меньше всего... Император Павел сошел с ума, это все знали - ходили слухи, что он вот-вот завещает престол племяннику из Германии, а сына-наследника заточит в крепость вместе с матерью-императрицей (которая так рыдала на его похоронах). И Александру было твердо обещано, что отца пощадят - только заставят отречься!.. Но потом, потом... все офицеры, принимавшие участие в действе, рассказывали, что, когда вошли в спальню Павла, все предстало в ином свете и... что сами они не поняли, как все произошло... Это она, Элиза, была с мужем - в тот вечер и ночь. И отирала его слезы, и даже отдавала распоряжения за него. Какие он сам, в слезах, не в силах был произнесть. Хотя... она - все знали об этом - в ту пору уже не принадлежала ему. Или принадлежала - не вовсе...
Потом они немного разогрелись игрой, и он уж был при четырех - мог объявлять и стал зреть впереди некие комбинации...
- Теперь и у меня - марьяж, дорогая! Ба! да еще марьяж!.. - Он с детским удовольствием озирал карты.
...она помнит, как он впервые поцеловал ее. Пытался. А она испугалась, что у нее, верно, слишком прохладные губы. И руки - чистый лед: ей было тринадцать! После стыдилась себя, что была слишком холодна - и совсем уж позор - после долго полоскала рот. Написала тогда матери: "Боюсь, ему теперь захочется все время целовать меня. Что делать?" Они еще были только помолвлены...
Она прикрыла рот платочком, покашляла. Он вздрогнул. Часто слышал прежде такой кашель у Софи... своей дочери от Нарышкиной... А теперь Софи нет... Саму Элизу, похоже, ее кашель не пугал, только смущал. Он недавно говорил о ней с врачами. Ничего хорошего!
...стеснительная недотрога! (Теперь она презирала себя.) Понимала, что ничего не могла ему дать тогда - поначалу. Их оженили слишком рано. Ей было четырнадцать, ему - шестнадцать. Нет, сентябрь - шестнадцати еще не было! Двое детей - заключенных против воли в железные колодки царственных интриг. Выдумка бабки Екатерины. Элиза была девчонка: "Ой, больно! Ой, щекотно!.. Не трогай волосы - они искрят!" А он - мальчишка... которому нужна была женщина. Ему не хватало ни сил, ни терпения - раздувать этот тлеющий костер.
- Вам никогда не вспоминается бедная Криденер? - спросила она, помолчав.
- А почему я должен вспоминать ее?..- но сдержался и кивнул благожела-тельно. - Она умерла в Кореизе, в Крыму, весной. Мне докладывали...
"...потому что это вы выгнали ее из Петербурга по наущению Аракчеева и вашего отвратительного Фотия! И отказали в аудиенции, даже тайной, - и тем сломилиее!.." - но не произнесла - только подумала...
- Я - православный государь, дорогая! - потянулся и поцеловал ей руку. За сим шел целый полк несказанного: "...И я не мог допустить, чтоб офицеры мои переходили в католичество! Пусть даже экуменического толку. При всей моей симпатии к мадам Криденер!.."
Эти двое были вместе Бог знает, сколько лет, все знали друг о друге или почти все - и могли едва лишь трогать клавиши разговора. Одни аккорды. За которыми прячутся мелодии. Он сам клонился некогда к идеям мадам Криденер - но потом, потом...
- Вы ж писали как будто про нее маркизу Паулуччи!.. Сами мне рассказывали...
- Писал! - согласился он кротко - и добавил тверже: - Так в один прекрасный момент у меня могла оказаться под рукой католическая армия!..
Его округлый по-женски подбородок с ямочкой, глядящий со всех дворцовых портретов бабки Екатерины, вздернулся упрямо! Впрочем, сама Екатерина тоже была упряма, иначе б...
Маркизу Паулуччи, генерал-губернатору Прибалтики, он в самом деле когда-то написал: "Пусть каждый молится, как хочет, лишь бы молился!" (Речь шла о Криденер и ее сторонниках в Риге.) Что они все понимают? Наши обязанности, наши зависимости, чтоб не сказать - наши грехи...
- Признайтесь все-таки... ее отличала истинная вера! Не то что...
- Ах, Элиз! Кто знает в этом мире - что истинно, что не истинно?..
- Простите его! Мы - женщины, рождены, чтоб прощать!
Выцветшее личико, складка у губ - словно резцом. Зубов явно нет - или почти нет. Уста, созданные для поцелуев, превратившиеся в узкую щель. (Ужас, что старость делает с нами - женщинами!) Варвара Юлиана Криденер, урожденная Фитингоф. Религиозная, экзальтированная, автор знаменитого романа. Они встретились в Вене, в четырнадцатом году, во время Конгресса (еще до второго пришествия Бонапарта). Прежде Элиза зачитывалась ее романом (там была любовь, какую она ждала всю жизнь) - делала даже выписки в дневнике - и была теперь счастлива встретиться с автором...
Почему мужчины так склонны учить чувствованью других, менее опытных, необстрелянных?.. Женщины вроде не так, хотя... (Но довольно ли он знает женщин?) А госпожа де Мертей ("Опасные связи"). Нет! Там, скорей, обмен развращенностями - не опытом! Французы явно почитают область чувств своим национальным достоянием! Как виноградную лозу со склонов в провинции Коньяк! Природа чувства столь тонка, по их мнению, что может возникать, лишь как клекот в горле галльского петуха - со всеми там вибрациями и модуляциями.
Почему вообще люди любят внушать другим свое разочарование?..
- Но ты, как выяснилось, еще и афей! Это совсем уж никуда не годится!
- Ваше величество, как можно судить человека по письму, написанному товарищу... да еще в определенном настроении... Школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы - как всенародную проповедь? Был момент - я усомнился в одном из положений религии...
- В каком?
- В существовании загробной жизни. Это не называется афеизмом. Оттуда ж никто не возвращался - дабы подтвердить...
- Что делает там Раевский? Но он же - ее кузен, брат!.. Хотя... кузен - не совсем брат!.. ("Она, к сожалению, без памяти влюблена в моего сына. Заметили? Что они там делают - вечно вдвоем? Она считается его кузиной, но..." - вставляла Прасковья Александровна из Тригорского.) Какое-то множественное "мы" изнутри подтачивало письмо! "Мы гуляем, мы вспоминаем..." Чего же больше там - гуляний или вспоминаний?.. Впервые сомнение коснулось его. Нет, конечно, он знает друга, он верит. Пусть холодность, мрачность... презрение ко всякой романтике... пусть! Но дружба? ("Он верил, что друзья готовы / За честь его принять оковы... Что есть избранные судьбами / Людей священные друзья...")
- В загробной жизни? В этом я тоже сомневался. Я и сейчас... Молчу! Если б ты знал, как много я сомневался в молодости! Теперь за это надо платить...
Одно сожжено - другое не написано. Болталось несколько строк - да и тех он никак не мог найти. (Он записал их после Пскова.) "Я знаю, что вы презираете... Я долго хотела молчать - я думала, что вас увижу. Если нет, меня Бог обманул, и... " Что-то в этом роде. Чушь какая-то!
Письмо девушки - к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной!..
В Тригорском он привязывал коня к дереву - в парке, внизу, - бросал на ходу кому-то из слуг, чтоб покормили, и почти взбегал на холм. В доме часто его уже ждала сестра Оленька и смотрела с беспокойством. Он был мрачен, и мрачность невольно разливалась вокруг. Она тоже чувствовала, что гроза в их доме вот-вот грянет, - и была напугана. Иногда ему хотелось поделиться с ней. Просто рассказать - как все было. От чего он бежал - то есть его заставили бежать из Одессы. Что оставил в степи - в немецкой экономии Люстдорф... Но иногда хочется открыться - да язык присыхает и никак не произнести первых слов...
- Насколько больше любил бы я тебя! - Т. - Татьяна, Л. - Люстдорф... Скажи, которая Татьяна?... Нет, ты - не Татьяна, ты - другая!.. Теперь он не был уверен - он сам не знал, где кто, кто где. Две пары женских ног ступали за ним - и дошли сюда, и блуждали неприкаянно - среди мокрых осенних трав и повядших желтых листьев, и среди стайки юных женщин, которые были не нужны ему. "...только вряд... найдете вы в России целой / Три пары стройных женских ног!.." И одни ноги были длинны и нежны... так, что страшно прикоснуться, а другие... сама полнота бытия! Я думал, что умру от аневризмы или в дуэли... а, кажется, умру от твоих икр!.. - сказал он ей или только собирался? - не помнил.
Он повыписал из Петербурга сразу по приезде множество модных нот и теперь был сам не рад: девчонки бойко разыгрывали все это на невысоком фортепьяно, порядком расстроенном, бренчали - соревнуясь и заставляя слушать себя. У него был хороший слух, и он тихо зверел, улыбался натужно. Разыгранный Моцарт иль Диц / Перстами робких учениц... Он вспоминал, что было, когда Она садилась за фортепьяно. Нельзя, конечно, сравнивать жену наместника (добрый десяток лучших учителей) - с провинциальными русскими девочками, несправедливо! - но он не обрекал себя на всеобщую справедливость!
"Почему она поет так страстно, если сердце ее не знает любви? Откуда берет она эти звуки? Им учит страсть, а не одна лишь природа..." - он отчеркнул это ногтем. Дважды...
Переживший, и не раз, любовь неразделенную - он тяготился, как все мы, когда внушал ее сам. Аннет! Вот и красивая девушка - и... Очевидно было, что влюбилась в него - но проявлялось это дурно. Допекала заботой о нем... Александр, вы уже вымыли руки? Александр, вы без салфетки! Вы еще не отведали моего варенья!.. А ему мешало все, что не было Одессой, Люстдорфом, морем... и ожиданием письма. Зачем вы посетили нас?/ В глуши забытого селенья / Я никогда не знала б вас, / Не знала б горького мученья...
- Но вернемся к оде, - говорил царь Александр своему тезке Пушкину. Ты там осмелился трактовать некоторые вопросы...
- Что ода, государь! Это - детские стихи. Всякое слово вольное или противузаконное приписывают мне, как все непристойные стихи Баркову. Между прочим, достоверно известно, что знаменитый "Лука Мудищев", прошу прощения, - сочинение вовсе не его. Я бы мог предложить вашему вниманию "Руслана и Людмилу" - хотя бы только песни Первую и Шестую, если уж время не позволяет вам прочесть все. Или первую часть "Пленника". Или "Бахчисарайский фонтан"...
...У Аннет, к тому ж, была ужасная манера с важностью изрекать общеизвестное.
При ней поминали: Байрон. Она переспрашивала: Джордж Гордон? Или Моцарт... Вольфганг Амадей?.. Он глядел на нее - в глазах ее было что-то жалкое, как бывает у человека, неспособного - при всех усилиях - шагнуть за какую-то преграду: Поверьте, я молчать хотела, / Поверьте, моего стыда / Вы не узнали б никогда ./ Я с ним бы умереть умела. / Когда бы даже в месяц раз / Незамечаемая вами...
Речь шла об осенней ярмарке в Святых Горах и какие товары там можно ждать нынче.
- Представляю... Опять съедется весь новоржевский бомонд! - морщилась Прасковья Александровна.
- Что делать? - вступала Аннет. - На ярмарку всегда съезжается много людей - из разных мест, всем нужно что-то купить, на то и ярмарка!
- А "Фонтан" - это о чем? Я, как бабка моя покойная, императрица Екатерина, - любитель фонтанов.
- Поэма о любви, ваше величество!..
- А-а... о любви! А разве она существует на свете?..
- И скоро еще выйдет "Онегин"... Первая песнь! Я с удовольствием... на суд вашего величества... в библиотеку... Иван Андреевич Крылов... два экземпляра!..
- Александр, давайте померяемся талиями! - предложила вдруг Евпраксия-Зизи, в головку которой всегда лезли самые необыкновенные мысли.
- То есть как?.. - смутился Александр, которого не так просто было смутить.
- Обыкновенно! - И Зизи откуда-то достала материн портновский метр: Прасковья Александровна несколько увлекалась шитьем. Хотя, странно, шила обычно только для себя. Для девочек - заказывала... Евпраксия у всех на глазах обмерила себя - зачем-то сперва бедра, почти детские еще, а потом талию. Талию - особенно серьезно... Мать хотела прервать это не совсем приличное действо, но улыбнулась - и не стала. Пусть себе! Нижняя губка ее вздернулась - и застыла чуть горько, точно в зависти молодой свободе. У девчонки такая талия - она может позволить себе!..
- Ладно! - сказал царь. - Ты мне вот что скажи... Как вышло, что ты легко сдружился с Инзовым и не смог ужиться с Воронцовым?.. Который, считается, уж такой либерал!..
- Ваше величество, генерал Инзов - добрый и почтенный старик, он русский в душе, он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам!
- ... еще могли быть некоторые причины, чтоб ему не хотелось тебя понимать - не так? Голос Элизы был нежен. Экипаж удалялся к Одессе - в никуда, колеса постукивали: жизнь-смерть, жизнь-смерть.
Но... как всякий молодой человек - да и не только молодой, просто влюбленный, Александр не способен был ни на минуту взглянуть на все глазами Воронцова. Могли быть причины, не могли - какая разница? Ему нужна была ее любовь - вот и все! Ему не хватало любви!
Граф так верит ей, так легко покидает ее - оставляя ее, Валерию, с де Линаром! Но тот граф - не этот! "И, однако, она прикасалась к его груди, он вдыхал ее дыхание, ее сердце билось рядом с его сердцем, а он оставался холодным как камень... Как, - говорил я себе, - в то время, как за один ее поцелуй я заплатил бы всей своей кровью, но он не ощущает своего счастья..." Он попытался представить себе надменного чиновного Воронцова вечером, в халате... домашним, расслабленным, может, даже - ласковым? Обнаженный Воронцов! У него сводило горло. Наверное же, он что-то говорит ей? Должен говорить! Возможно, и она что-то... Возможно, те же слова! Невозможно, невозможно!..
- Теперь вы! - сказала Евпраксия властно - и обернула его метром. Александр ворочался послушно. - Не может быть! - воскликнула Зизи, еще раз без стеснения обмерила. При этом полудетский живот ее уперся в него...
- Что - не может быть? - спросил Александр.
- Послушайте! У нас с Пушкиным - тальи одинаковые! - торжественно оповестила она.
- Ну, это значит... одно из двух... или у вас талия не совсем молодого мужчины, или у меня - талия молоденькой девушки!..
Все смеялись.
- В самом деле! - сказала Зизи и почему-то посерьезнела - так, словно было о чем подумать. Аннет смотрела на них жалобно и тоскливо... Души неопытной мечтанья / Смирив со временем (как знать), / По сердцу я нашла бы друга...
- Нашел с кем связываться! Да он же упрям, как кляча, - твой Воронцов! В Тильзите его полк должен был охранять меня - так он сказался больным! Видишь ли, потому, что он - англоман и терпеть не может Бонапарта. Не дал увлечь себя даже любопытству! Это - когда многие мои офицеры тайком от меня - я-то уж знал! - переодеваются в статское - только бы попасть в Тильзит и узреть воочию властителя полумира!
Как-то перед вечером - или в начале вечера, сидя за общим столом в зале среди общего шума, уверенный, что все сидят за столом, он вышел в другую комнату. Хотелось побыть с собой. Не глядя, открыл дверь в соседнюю и... натолкнулся на Прасковью Александровну, примерявшую платье. Она стояла перед зеркалом и как-то замедленно вертелась перед ним - один бок, другой. Увидела его, чуть смутилась - но не прогнала, только чуть отодвинула от себя шандал со свечами. Став больше силуэтом самой себя... Капора не было. Платка тоже. Копна распущенных и все еще пышных волос упала на плечи. Платье было открытым - может, слишком - по возрасту. Нагие плечи, грудь... И шея - Боже мой! Выдвинутая губка Марии Антуанетты, делавшая ее порой некрасивой, сейчас была полуоткрыта, как для поцелуя. Он вздрогнул.
- Ну, как? Мне идет? - спросила она и вновь повернулась к зеркалу.
- Очень! - сказал Александр искренне. - Очень!..
- Ну, вот... а вы все считаете... - не договорила. - ... что я старуха! (Слышалось и без слов.)
Она так и стояла, как он застал ее - прижав ладонями бедра, чуть вытянув руки и несколько приподняв платье.
- Иногда, знаете, кажется, что не все потеряно... а иногда...
Она улыбнулась - и протянула ему руку. Подумав - протянула обе. Он поцеловал их по очереди - как целовал руки только нравившихся женщин. У него чуть кружилась голова.
- Спасибо! - сказала она. - Спасибо!
Он поклонился и вышел, смущенный... точно подглядел нечаянно то, что не следовало видеть. Два брака - и нет счастья! Боже мой, что это такое счастье?! Наверно - самая мудреная вещь на свете! Или самая трудная...
В зале девчонки мучили рояль, грохот ворвался в уши. Он рассердился. Не сильно...
"О Валери! В то время я с гордостью ощущал биение своего сердца... которое умело так любить тебя!"
...книгу будет трудно возвращать - никто ж не поймет, почему он так испещрил ее подчерками... "Хранили многие страницы / Отметку легкую ногтей..." С тех пор как начал писать "Онегина", вся его жизнь, как навоз, - стала удобрением этому роману. Он все готов был отдать ему, отделивши от себя. Такого еще не было! То, что сперва казалось легким изыском... заигрыванием с читателем - чуть не светской болтовней с ним, - становилось природой книги. Его самобытие невольно поселилось в романе. Он сам возник где-то - меж Онегиным и Ленским - и, право, не знал, что делать с собой. Всякий персонаж должен куда-то двигаться. От чего к чему? И куда идет он сам?..
"Вся жизнь моя была залогом / Свиданья верного с тобой, / Я знаю, ты мне послан Богом..." - он знал, что оно уже написано - это письмо.
"- Я не расстаюсь с вами, мне еще столько нужно вам сказать! - Она закрыла за собой дверь, а я упал в кресла, уничтоженный этим звуком: мне показалось, что вселенная рухнула...
Насколько больше я любил бы тебя, Валери!.."
Схолия
Подробное исследование пушкинских помет на экземпляре романа "Валери" Юлии Криденер принадлежит Л.И. Вольперт. Правда, автор книги "Пушкин в роли Пушкина" считает пометы неким слитным "лирическим письмом", составленным из подчеркнутых мест и обращенным к А.П. Керн. Оба утверждения кажутся сомнительными. И пометы никак не составляют, на наш взгляд, "слитного письма", и адресат едва ли назван верно. Весь контекст отношений с Керн лета 1825-го (начиная с заочного этапа - переписка с Родзянко) в самом деле отдает "игрой", "игровым поведением", о котором прекрасно говорит автор книги (что не мешает письмам к Керн быть искренними и страстными), но вовсе не соотносится с тональностью "нежного романа", каким является "Валери". За этими пометами стоит иная история любви. И почти несомненно - это история любви к Е.К. Воронцовой.
Надо сказать, несмотря на более чем полуторастолетнюю историю изучения "Онегина" и обширнейший корпус черновых набросков к роману, сама история создания его весьма смутна. Начало и впрямь было несколько поспешным и случайным. (Да не покажется крамольной эта мысль! - "пишу поэму, в которой забалтываюсь донельзя...") Можно утверждать, что плана как такового еще не было, во всяком случае, того, по которому после развился роман. И начинался он и впрямь почти подражательно - идя то ли от Байрона ("Чайльд Гарольд", "Дон Жуан"), то ли от "Адольфа" Констана. Первичный мотив - тема "дяди" героя, его грядущей кончины и ожидания наследства, - несомненно, восходит к Матьюрену ("Мельмот-скиталец"), возможно, и к "Кавалеру Фобласу" де Кувре, как считает Л.Вольперт. Но план был еще неясен. Вряд ли Пушкин даже знал, к примеру, начиная роман, что Онегин убьет Ленского на дуэли. "Трагедия победы" - по точному выражению Ю.Лотмана - это придет потом... Нужно было пережить серьезнейшую личную - а потом и общественную драму, чтоб роман стал диктовать автору свои законы...
Вставная глава
Император Александр, о котором его тезка в Михайловском все чаще думал в последнее время (это ж он его упек в эту дыру за строчку глупого письма), вряд ли помышлял о нем. У царя были другие дела и заботы. Примерно в те же дни, в первой половине сентября 1824-го, в Царском он сидел, уединившись с женой, императрицей Елизаветой Алексеевной в одной из комнат, примыкавших непосредственно к кабинету, и предавался карточной игре. Это стало частым с некоторых пор послеобеденным их времяпрепровождением. Ломберный столик, богато инкрустированный уральскими самоцветами, разделял играющих, мольберт, придвинутый к столу, был похож на художнический, только с грифельной доской - на ней отмечали фиши. Государь как-то брезговал писать мелом на сукне пред собой - он был сноб...
Игра называлась - безик. Игру он вывез из Франции, из Парижа, как трофей - и она средь прочего напоминала о том, что он взял Париж. (Тоже приятно!) Его самого учила играть покойная Жозефина - отставленная жена Бонапарта: с ней Александр сблизился в последние месяцы ее жизни, которая так внезапно оборвалась (с тоски, наверное). Как и с ее дочерью Гортензией (от первого брака), королевой голландской... (Это было, когда Наполеон водворился уже на Эльбе, еще до "ста дней" и Ватерлоо!) Бонапарт умудрился расплодить по всему свету невесть откуда взявшихся королев и королей, и Александр был чуть не единственный в коалиции противников его, кто стоял на том, что надо, елико возможно, оставить все как есть, если это не мешает интересам общим. (Вообще семья Бонапарта и все, что связано с ним, занимала в его жизни непонятное место... Союзники пугались, приближенные морщились. И пытались объяснить его почти физической неприязнью к Бурбонам (которых он сам и привез в обозе править Францией) - или политическими соображениями. Все правда - и Бурбонов он не терпел, и политических соображений было хоть отбавляй, начиная с Польши, но...)
Впрочем, безик как игра в России не привился. Тут предпочитали пикет. (А он, как самодержец, все ж интересовался порой и тем, во что играют в российских домах, считал, это входит в круг его обязанностей.)
- Марьяж! - сказала тихо жена, глядя в карты. (У нее уже было четыре взятки, и она была вправе объявлять.) Император галантно прибавил на доске еще двадцатку к ее фишам. Куртуазное действо... Марьяж был некозырный: всего - король и дама одной масти. И сидели визави тоже - дама и король одной масти: оба блондины. Игра ничего не значила для обоих - кроме отрешения от забот, совместного одиночества и параллельного течения мыслей.
К императору покуда карта не шла. Сейчас он взял семерку козырь и, согласно правилам, сменил ею открытый на столе валет червей. Пошло в запись - 10 плюс 10. Объявлять не мог, да и нечего: две десятки и мелочь, годится только сбрасывать. Но зато был валет - стоит поберечь для козырной квинты. Игра шла в две колоды...
Императрица Елизавета Алексеевна - некогда баденская принцесса Луиза не была уже, конечно, той несравненной европейской красавицей, которая некогда, в ранней юности, сумела покорить дворец Екатерины, привычный к красоте, - всех волновали ее открытые легкие платья под антик, не облегающие фигуру, но словно наброшенные небрежно; диадемы, венки и цветы в волосах - Психея, Психея! На свадьбе так и говорили: Психея и Амур (Амур был Александр). И лишь отец жениха - великий князь Павел стоял, насупившись, и не разделял общих восторгов. Он был явно зол - конечно, как всегда, на мать-императрицу, но распространялось это решительно на всех - в том числе на них двоих. (Он вообще не хотел приходить на торжество - его уговорили. Он прекрасно понимал, что Екатерина женит внука так рано, чтоб попытаться вырвать трон из-под тощего зада нелюбимого сына.)
Амур и Психея... Сейчас Элиза сидела, чуть откинувшись, слишком прямая и точеная, но с робостью во взоре, как всегда почти в присутствии мужа. Она за многое могла считать себя виновной перед ним, хотя и не хотела исчислять свои вины. Так сложилось, так сложилось!.. Даже нынче лишь самый пристрастный взгляд мог сыскать в ее пепельных волосах седые прожилки... Александр же в последние годы стал полнеть - был в мундире, чуть расстегнутом по-домашнему, и округ известной лысины ("плешивый щеголь") в светлых с рыжинкой прядях седина вовсю светилась.
- Вы нынче смотритесь, как богиня! - сказал он с прохладной нежностью.
Она улыбнулась, знала, что выглядит неважно. Но муж ее был странный человек, особенно с женщинами (и странности его давно стали притчей во языцех при всех европейских дворах). Именно теперь, когда она постарела и подурнела, уделял ей все больше внимания и откровенно переставал замечать других дам, что на первых порах вызвало чуть не смятение при дворе: даже старые величавые рогоносцы могли бы вроде вздохнуть спокойно заволновались: к тому, прежнему Александру они привыкли - а нынешний? (Всегда не знаешь, чего ждать, когда власть меняет привычки!)
- В свете все больше разговоров...
... сейчас начнет про Фотия! Не надо! Он сам все знает про Фотия!
- ...что будто этот монах...
- ...занимает все больше места в моей жизни! - договорил он за нее почти весело. И добавил легко: - В нашей жизни, дорогая, в нашей!
- И что Анна Орлова...
- Графиня Орлова! - любезно поправил он.
Не кто иной, как эта Анна Орлова и свела его с Фотием.
- Она - из тех самых Орловых?
- Конечно! Не зря ж она мужеподобна! Пошла в своих дядей! - и улыбнулся. Знаменитой своей улыбкой, которую решительно все, кроме нее, считали лукавой. - Вашему свету следовало бы больше заниматься собой! А не мной и моей жизнью. И не вашей тоже. (Тон был элегический.) Отмаливать грехи хотя бы. У них, яполагаю, их не меньше, чем у нас с тобой! "Ты" они говорили друг другу редко - чаще, когда возникала опаска ссоры. Впрочем, сейчас ею и не пахло - промельк досады, и только.
...она знала, что он хочет отмолить (и чем дальше - все больше). Проклятый вечер и ночь, когда они вместе ждали исхода заговора против его отца... Это было ужасно - но в этом он был виноват меньше всего... Император Павел сошел с ума, это все знали - ходили слухи, что он вот-вот завещает престол племяннику из Германии, а сына-наследника заточит в крепость вместе с матерью-императрицей (которая так рыдала на его похоронах). И Александру было твердо обещано, что отца пощадят - только заставят отречься!.. Но потом, потом... все офицеры, принимавшие участие в действе, рассказывали, что, когда вошли в спальню Павла, все предстало в ином свете и... что сами они не поняли, как все произошло... Это она, Элиза, была с мужем - в тот вечер и ночь. И отирала его слезы, и даже отдавала распоряжения за него. Какие он сам, в слезах, не в силах был произнесть. Хотя... она - все знали об этом - в ту пору уже не принадлежала ему. Или принадлежала - не вовсе...
Потом они немного разогрелись игрой, и он уж был при четырех - мог объявлять и стал зреть впереди некие комбинации...
- Теперь и у меня - марьяж, дорогая! Ба! да еще марьяж!.. - Он с детским удовольствием озирал карты.
...она помнит, как он впервые поцеловал ее. Пытался. А она испугалась, что у нее, верно, слишком прохладные губы. И руки - чистый лед: ей было тринадцать! После стыдилась себя, что была слишком холодна - и совсем уж позор - после долго полоскала рот. Написала тогда матери: "Боюсь, ему теперь захочется все время целовать меня. Что делать?" Они еще были только помолвлены...
Она прикрыла рот платочком, покашляла. Он вздрогнул. Часто слышал прежде такой кашель у Софи... своей дочери от Нарышкиной... А теперь Софи нет... Саму Элизу, похоже, ее кашель не пугал, только смущал. Он недавно говорил о ней с врачами. Ничего хорошего!
...стеснительная недотрога! (Теперь она презирала себя.) Понимала, что ничего не могла ему дать тогда - поначалу. Их оженили слишком рано. Ей было четырнадцать, ему - шестнадцать. Нет, сентябрь - шестнадцати еще не было! Двое детей - заключенных против воли в железные колодки царственных интриг. Выдумка бабки Екатерины. Элиза была девчонка: "Ой, больно! Ой, щекотно!.. Не трогай волосы - они искрят!" А он - мальчишка... которому нужна была женщина. Ему не хватало ни сил, ни терпения - раздувать этот тлеющий костер.
- Вам никогда не вспоминается бедная Криденер? - спросила она, помолчав.
- А почему я должен вспоминать ее?..- но сдержался и кивнул благожела-тельно. - Она умерла в Кореизе, в Крыму, весной. Мне докладывали...
"...потому что это вы выгнали ее из Петербурга по наущению Аракчеева и вашего отвратительного Фотия! И отказали в аудиенции, даже тайной, - и тем сломилиее!.." - но не произнесла - только подумала...
- Я - православный государь, дорогая! - потянулся и поцеловал ей руку. За сим шел целый полк несказанного: "...И я не мог допустить, чтоб офицеры мои переходили в католичество! Пусть даже экуменического толку. При всей моей симпатии к мадам Криденер!.."
Эти двое были вместе Бог знает, сколько лет, все знали друг о друге или почти все - и могли едва лишь трогать клавиши разговора. Одни аккорды. За которыми прячутся мелодии. Он сам клонился некогда к идеям мадам Криденер - но потом, потом...
- Вы ж писали как будто про нее маркизу Паулуччи!.. Сами мне рассказывали...
- Писал! - согласился он кротко - и добавил тверже: - Так в один прекрасный момент у меня могла оказаться под рукой католическая армия!..
Его округлый по-женски подбородок с ямочкой, глядящий со всех дворцовых портретов бабки Екатерины, вздернулся упрямо! Впрочем, сама Екатерина тоже была упряма, иначе б...
Маркизу Паулуччи, генерал-губернатору Прибалтики, он в самом деле когда-то написал: "Пусть каждый молится, как хочет, лишь бы молился!" (Речь шла о Криденер и ее сторонниках в Риге.) Что они все понимают? Наши обязанности, наши зависимости, чтоб не сказать - наши грехи...
- Признайтесь все-таки... ее отличала истинная вера! Не то что...
- Ах, Элиз! Кто знает в этом мире - что истинно, что не истинно?..
- Простите его! Мы - женщины, рождены, чтоб прощать!
Выцветшее личико, складка у губ - словно резцом. Зубов явно нет - или почти нет. Уста, созданные для поцелуев, превратившиеся в узкую щель. (Ужас, что старость делает с нами - женщинами!) Варвара Юлиана Криденер, урожденная Фитингоф. Религиозная, экзальтированная, автор знаменитого романа. Они встретились в Вене, в четырнадцатом году, во время Конгресса (еще до второго пришествия Бонапарта). Прежде Элиза зачитывалась ее романом (там была любовь, какую она ждала всю жизнь) - делала даже выписки в дневнике - и была теперь счастлива встретиться с автором...