Головачев Василий. Вирус тьмы, или Посланник [= Тень Люциферова крыла]

   Однако мазать «родинку» не стал, ограничившись спиртовым обеззараживающим тампоном. Сказал: это не рак и не СПИД, будет болеть — выпишу УВЧ.
   Допив кофе, Такэда убрал посуду и устроился возле рабочего стола Никиты, разложив на нем какой-то старинный с виду манускрипт. Разговаривал он мало, в отличие от матери, и Сухову это нравилось. Правда, после случившегося его самого тянуло к разговору. Из головы не шла фраза, произнесенная гигантом-«десантником»: «Слабый. Не для Пути. Умрешь». Интуитивно Никита чувствовал, что речь шла не о физической силе, и это уязвляло и заставляло искать причины оценки.
   — Толя, а сам ты что об этом думаешь?
   — О чем? — Такэда не поднял головы от пожелтевшей страницы манускрипта. От его спокойного и сдержанного облика тянуло прохладой, как от колодца с ничем не замутненным зеркалом воды.
   — О встрече в парке… о старике… Ты сообшил в скорую?
   — И в милицию тоже.
   — Ну и?..
   — Рассказал, что знал. Когда приехала скорая, он уже не дышал. — Кстати, — Такада взглянул на Сухова поверх страницы, — глаз на его теле никаких не нашли.
   — Как это не нашли? Куда же они делись?
   Толя молча углубился в изучение книги. Не зная ответа, он никогда не пожимал плечами и не делал других жестов.
   Никита полежал, переваривая сказанное, потом залпом выпил стакан холодного молока.
   — Ты хочешь сказать, что нам все померещилось?
   — Не померещилось.
   — Так в чем же дело?
   Такэда перелистнул страницу, любовно пригладив книгу, снова глянул на лежащего поверх стола.
   — Чтобы делать какие-то выводы, информации недостаточно.
   Похоже, что он был человеком, вернее, человеком с какими-то добавочными органами чувств. Как, возможно, и те-четверо, о которых ты говоришь. Но что дальше? Мы незнаем ни их координат, ни целей появления, ни причин ссоры… кстати, язык у него был вырван.
   Никита невольно пошевелил своим, словно проверяя — на месте ли.
   — О дьявол! Серьезные, видать, разборы у них были. Как ты думаешь, что он им сделал? За что они его… так?
   Такэда углубился в изучение очередной страницы.
   — Что ты там изучаешь? — рассердился Никита. — Напился моего чая, сел в мое кресло, за мой стол с моей лампой, да еще и не разговариваешь!
   — Жлоб! — констатировал Такэда. Закрыл книгу. Улыбнулся своей обычной, сдержанной и застенчивой улыбкой. — Теперь я понимаю, почему девушки с тобой не водятся: ты заставляешь их приходить к тебе со своим чаем. Кстати, пока ты болел, они едва телефон не оборвали. А читаю я очень умную книгу: Чхве ‚нсоль, Техника «мягкого» искусства. Хапкидо.
   — На японском?
   — На корейском.
   — О-о! Вы у нас полиглот.
   — Не ругайся.
   Никита засмеялся, но посерьезнел, заметив, что Такэда смотрит на его ладонь. Глянул на нее сам, потрогал звезду пальцем.
   — Что же это такое? Ожог?
   — Весть, — серьезно сказал Такэда.
   — Что?!
   — Весть. Но это ты поймешь позже. — Толя поднял руку, останавливая попытку Сухова выяснить смысл сказа нного. — Я не готов ответить на твои вопросы. Как и ты — услышать правду.
   Отложим разговор дня на два-три.
   Сухов покачал головой, с любопытством глядя на внезапно отвердевшее лицо друга, хотел что-то спросить, но передумал.
   Показал на стакан.
   — Налей молока, плиз.
   — А нетути, дорогой. — Ты выдул все три литра. Но если хочешь, я позвоню, и через полчаса принесут. А мы пока посмотрим информпрограмму, не возражаешь? — Инженер включил телевизор. — Звонить?
   — А кто это?
   — Мой друг, — уклонился от прямого ответа японец. — Живет тут неподалеку, на Соколе. Приедет, познакомлю. — Он набрал номер. — Извини, подтверждаю. Квартира двенадцать, найдешь?
   Ждем. — Повесил трубку. — Сейчас принесут.
   Никита с недоверием взглянул в узкие непроницаемые глаза Такэды.
   — Ты что же, заранее договорился?
   Такэда молча увеличил громкость телевизора.
   Некоторое время они слушали новости первого канала Останкино: страны Лиги Империй, как уже несколько лет негласно называли Содружество независимых государств, жили по своим законам, часто не совпадавшим с законами ближнего зарубежья, конфликтовали, все еще воевали, пытались строить экономику с помощью противоречий политики, но учились, работали, рожали детей, занимались спортом, слушали музыку, смотрели видео, а иногда спектакли вживую, увлекались сексом, наркотиками — все больше и больше, — боролись с тем и другим, митинговали — правда, все меньше и меньше, то есть творили историю… Национализм продолжал буйствовать, неуклонно развивался терроризм, росли цены. События ближнего и дальнего зарубежья тоже не внушали особого оптимизма: становление «великих» государств — Великой Сербии, Великого Афганистана, Таджикистана и даже Карабаха — сопровождалось невиданными, дикими братоубийственными войнами, геноцидом и массовым истреблением мирного населения. На этом сообщении Никита перестал воспринимать информацию, переключая поток сознания в другое русло. Этому его научил Такэда, потому что заметил: после телеинформационной программы у друга растет желание поубивать сначала националистов, потом политиков, а потом уничтожить толпу, вознесшую этих политиков на своих плечах к власти. История толпы не помнит, любил повторять отец Никиты, заставляя сына выделяться, быть личностью, пока не добился своего: сын научился вкладывать в любое дело, чем бы ни занимался, все физические и душевные силы, заряжаться на максимальный результат, что и позволило ему стать не только мастером спорта по акробатике, а также профессиональным танцором балета, но личностью с высокой степенью ответственности, как опять же говаривал его отец.
   Обо всем этом вспомнил Такэда, услышав вздох друга. И вздохнул сам. Несмотря на все лестные отзывы и свое мнение о Никите, он сомневался в том, что танцор справится с предстоящей миссиеи. Но Вестник выбрал его!..
   — Что вздыхаешь? — Толя выключил телевизор.
   — Помнишь, как старик тянул руку? А ведь блямба у него на ладони формировалась сначала не пятиконечная. Ты знаток символики, пояснил бы. Весть! — передразнил Никита приятеля. — Что за «весть»? Может быть, пояснишь, какой смысл вкладываешь в это слово? Я умный, пойму.
   — Позже, умник. А формировалась эта штука действительно интересно. Круг — это начало всему, знак Вечности, а треугольник в квадрате — символ соединения божественного и человеческого, небесного и земного, духовного и телесного. Вестник… м-м, старик как бы подсказал твой путь… если ты его начнешь.
   — Чушь какая-то! Никуда я идти не собираюсь.
   — В том-то и дело. Но, боюсь, тебя вынудят к этому. Все, все, не будем об этом больше, а то подумаешь, что я немножко свихнулся на мистике.
   — Не немножко.
   — Спасибо.
   — Не за что.
   Зазвонил дверной звонок. Такэда встал.
   — Только обещай мне быть осторожным.
   — В каком смысле?
   — В любом. Обещай, это серьезно. Я не всегда смогу прийти на помощь. И объяснить смысл предупреждения пока не могу, так что принимай на веру.
   Такэда пошел открывать входную дверь, в прихожей зазвучал женский голос.
   В шоке Никита медленно натянул простыню до подбородка — летом он спал без одеяла. Приятель, который должен был принести молоко, оказался девушкой.
   Она вошла в гостиную вслед за Толей и остановилась, сказав: «Добрый вечер».
   — Добрый, — просипел в ответ Сухов, убивая Такэду взглядом.
   Девушка была прекрасно сложена. Не слишком высокая, но и не «карманный вариант». Черты изящные, небольшой правильной формы нос и прекрасные большие глаза, не то голубые, не то зеленые, глядящие без лишней томности и притворной робости, искренне и доверчиво. Лишь потом, часом позже, Никита разглядел, что одета она в скромный на первый взгляд летний костюм, в котором при рассмотрении угадывался изысканный вкус и утонченность.
   Впрочем, удивляться этому не пришлось, девушка оказалась художницей. Звали ее Ксения, Ксения Константиновна Краснова. Такэда в шутку звал ее «три К».
   Никита не помнил, о чем они говорили, шок прошел только после ухода Ксении.
   Обычно их разговор с Толей сопровождался шутками, ироническими репликами и пикировкой — оба понимали юмор, ценили и реагировали на него одинаково, но если бы Такэда позволил себе подобное в данной ситуации, в присутствии Ксении, Никита, наверное, пришел бы в ярость. Однако Толя тонко чувствовал состояние друга, и ему хватило ума и такта поучаствовать в беседе в качестве молчаливого предмета интерьера.
   Прощались они в коридоре, пообещав «звонить, если что», и Толя увел девушку, подарившую хозяину беглую улыбку и взгляд искоса, в котором горел огонек интереса и расположения. Обалдевший Сухов обнаружил, что одет в спортивный костюм, хотя совершенно не помнил, когда он его надел, преодолел желание проводить гостей до остановки и вернулся домой.
   Уснул он поздно, часа в два ночи, и спал, как убитый, без сновидений и тревог.
   В среду он уже вышел на тренировку вместе с другими акробатами, учениками Вячеслава Сокола, и отработал почти полную норму, чувствуя удивительную легкость в теле и желание достичь новых ступеней совершенства. Правда, каким образом осуществить это желание, он не знал, но смутная догадка уже брезжила в голове: использовать элементы акробатики, все эти рондаты, флик-фляки и сальто, в танце, что могло усилить эстетическую его насыщенность.
   В четверг утром планировалась репетиция труппы, и Сухов пошел на нее с протестом в душе: после воскресного своего отчаянного выступления работать с Кореневым уже не хотелось, да и вряд ли можно было что-то добавить к тому, что он сказал на сцене, на языке танца. Многие в труппе поняли его правильно, посчитав, как и Толя Такэда, этот взрыв танцевального движения прощанием.
   На репетиции Никита уловил в глазах товарищей легкое удивление, а на лице Коренева хмурый вопрос и недовольство.
   Он не стал репетировать до конца, сошел со сцены — на сей раз занимались не в танцзале, а на сцене театра, — но не успел спуститься в костюмерную, как вдруг произошел странный случай: пол сцены провалился! Если бы Никита остался до конца, он упал бы на конструкцию поддержки пола с высоты трех с половиной метров. К счастью, участники репетиции отделались травмами и ушибами, да поломалась музыкальная аппаратура, на чем инцидент был исчерпан, однако в душе Сухова осталось сосущее чувство неудовлетворения, заноза тихого раздражения, будто он что-то забыл, упустил из виду, а что именно — вспомнить не мог.
   — Бывает, — сказал Такэда, которому он позвонил на работу. — Хотя, может быть, это психоразведка.
   — Опять ты за свое, — разозлился танцор. — Намеков твоих я не понимаю, или не говори загадками или молчи.
   — Хорошо, — кротко согласился Толя. — Как твоя новая родинка на ладони, держится?
   Никита взглянул на ладонь, буркнул:
   — Держится. Но побледнела и еще сдвинулась к запястью.
   Только что чесалась здорово, я, по сути, из-за этого и сошел со сцены.
   — Любопытно. А так не беспокоит?
   — Покалывает иногда… только не надо ничего плести про Весть, психоразведку и тому подобное, я сыт мистикой по горло.
   — Тогда сходи к врачу. А лучше к «три К», она тебя приглашала.
   — К… когда? То есть, приглашала когда?
   — Я с ней разговаривал час назад. Сходи, посмотришь на ее работы, на них стоит посмотреть. — Такэда повесил трубку. А Никита полчаса ходил по комнатам, пил молоко, просматривал газеты, смотрел телевизор, не вдумываясь в напечатанное и показываемое с экрана, пока не понял, что созрел давно. Если о происшествии в парке он думал эпизодически, то о Ксении почти все время, и — видит Бог! — думать о ней было приятно.
   Громкое название «Студии художественных промыслов» носил подвал в одном из старых зданий Остоженки, мастерская Ксении Красновой занимала одно из его помещений, освещенных двумя полуокнами и самодельной люстрой на пять лампочек. Все помещение было заставлено мольбертами, стойками, холстами и рамами картин в нем насчитывалось ровно две: пейзаж с рекой и сосновым лесом и портрет какого-то сурового мужика с бородой и пронзительным взглядом из-под кустистых бровей.
   Ксения работала над третьей картиной — нечто в стиле «Русское возрождение»: на холме по колено в траве, стоял странник с посохом в руке, с ликом святого, и смотрел на сожженное поле до горизонта, над которым на фоне креста церквушки всходило солнце. Картина была почти закончена и создавала непередаваемое чувство печали и ожидания.
   Ксения, одетая в аккуратный голубой халатик, под которым явно ничего не было, почувствовала вошедшего и обернулась, глядя отрешенно, потусторонне. Волосы ее были собраны короной в огромный пук и открывали длинную загорелую шею, тонкую, чистую, красивую. Взгляд девушки прояснился, она узнала «больного», ради которого по просьбе Такэды везла молоко чуть ли не через весь город.
   — Никита? Вот не чаяла видеть. Проходи, не стой у порога.
   Как самочувствие?
   — Привет, — смущенно сказал Сухов. — Все нормально. Выжил.
   Вообще-то, друзья зовут меня короче — Ник. Я вас не отрываю от дел?
   Ксения засмеялась, сверкнув ослепительной белизной зубов.
   — Конечно, отрываете, но пару минут я вам уделить смогу. Если хотите, встретимся вечером, поговорим не торопясь.
   — Идет. Я заеду за вами…
   — Часов в семь, не раньше.
   — Тогда покажите мне хотя бы, над чем работаете, и я удалюсь.
   — Только в обмен.
   — В обмен? На что?
   — Толя говорил, что вы гениальный танцор, и мне хотелось бы посмотреть на одно из ваших шоу.
   — Он у меня еще схлопочет за «гениального», — пробормотал Никита. — Конечно, я достану вам билет на очередное представление, только не рассчитывайте увидеть что-то сногсшибательное: программу и сценарий составляю не и и танцую под чужую музыку.
   На лице девушки отразилась гамма чувств: вопрос, удивление, улыбка, понимание, интерес. Как оказалось, Сухов плохо разглядел ее в прошлый раз, и теперь с восторгом неожиданности наверстывал упущенное, жадно отмечая те черты облика, которые слагаются в термин «красота».
   Кожа у Ксении была смуглая, то ли от природы, то ли от загара (а может быть, печать татаро-монгольского нашествия?), глаза зеленые, с влажным блеском, поднимаются уголками к вискам, брови черные, тонкие, вразлет, изящный нос и тонко очерченный подбородок. И маленькие розовые уши. Шедевр, как любил говорить о таких женщинах великий их знаток Коренев. У Никиты вдруг гулко забилось сердце: он испугался! Испугался того, что Толя познакомил его с Ксенией слишком поздно, и у нее уже есть муж или, по крайней мере, жених. Такая красота обычно не бывает в свободном полете…
   — … — сказала девушка с тихим смехом.
   — Что? — очнулся Никита, краснея. — Простите, ради Бога!
   — Так и будем стоять? — повторила девушка. — Картины показывать уже не нужно?
   — Еще как нужно! Просто вспоминал, где я мог вас видеть?
   Вы, случайно, не приносили молоко одному больному?
   Ксения с улыбкой пошла вперед, а Никита, как завороженный, остался стоять, глядя, с какой грацией она идет. Казалось, таких длинных и красивых ног он еще не видел. Не говоря об остальном.
   И снова страх морозной волной взъерошил кожу на спине: а если она и Такэда — не просто друзья?!.
   — Так вы идете? — оглянулась художница, открывая дверь перегородки подвала.
   Соседнее помещение оказалось галереей, вернее, складом картин, из которых лишь часть висела на стенах в простых белых или черных рамках, а остальные были составлены пачками, лежали на столах или закреплены в станках. Но и того, что увидел Сухов, было достаточно, чтобы сделать вывод: Ксения не была любителем, она была Мастером, талант которого не требовал доказательств.
   Правая стена помещения держала на себе портреты: Никита узнал молодых Лермонтова и Пушкина, Петра Первого, а также современных писателей и артистов. На левой были закреплены пейзажи, не уступавшие по эмоциональному дыханию и точности рисунка пейзажам классиков этого жанра; особенно приглянулся танцору один из них: прозрачный до дна ручей, опушка леса, сосны, тропинка через ручей. Этот пейзаж напоминал родину отца под Тамбовом.
   А на противоположной стене… Никита подошел и потерял дар речи. То, что было изображено на холстах, названия не имело, этоможно было лишь обозначить словами: смешенье тьмы и света! буйство форм и красок! магия жизни и смерти! Картины не были абстрактными, хотя на первый взгляд ничего не изображали, но они имели смысл, а главное — создавали определенный эмоциональный фон и впечатление. Одна звала к столу — Никите вдруг захотелось есть и пить. Вторая навевала сон. Третья заставила тоскливо сжаться сердце, четвертая — почувствовать радостный прилив сил. Пятая звала к женщине да так, что в душе зарождалось желание и неистовое волнение!
   — Колдовство! — хрипло проговорил Никита, вздрогнув от прикосновения девушки к плечу; ее вопроса он снова не услышал:
   — Спасибо, — серьезно ответила та, пряча лукавую усмешку в глазах; она заметила, какое воздействие оказала на гостя последняя картина. — К сожалению, ваше мнение отличается от мнения маститых, от которых зависит судьба молодых художников и их персональных выставок. За шесть лет работы, а я рисую с пятнадцати, мне разрешили сделать всего две выставки: в Рязанском соборе и в Благотворительном фонде, остальные, самодеятельные, в общежитиях и студиях, не в счет.
   Сухов покачал головой, с трудом отрываясь от созерцания картин.
   — Это действительно колдовство. Как вы это делаете? Я читал, что существуют какие-то методы инфравлияния на подсознание человека, используемые в рекламе на телевидении и в кино. Может быть, вы тоже шифруете в картинах нечто подобное?
   — Я не знаю, как это называется, я просто чувствую, что должно быть изображено на холсте ддя создания необходимого эффекта. Мой учитель говорил, что это прорывы космической информации. Годится такое объяснение?
   Никита улыбнулся.
   — Я бы назвал это проще — прорывами таланта в неизведанное, но если вас это смущает, не буду повторяться. Однако вы меня поразили, Ксения, честное слово! Можно я еще раз приду сюда, полюбуюсь на картины, подумаю?
   — Почему бы и нет?
   — Тогда до вечера. — Никита направился вслед за художницей, оглядываясь на галерею картин и чувствуя сожаление, что не насмотрелся на них до наполнения души. — Кстати, как вы познакомились с Толей?
   — На улице, вечером. — Ксения оглянулась через плечо, и Никита не успел отвести взгляд от ее ног. — У гастронома на Сенной ко мне подошли ребята… м-м, очень веселые, и Толя… уговорил их не шалить.
   Никита представил, как уговаривал парней Такэда, фыркнул.
   Ксения тоже засмеялась. Заметила его жест, кивнула на руку с отметиной.
   — Как ладонь, не беспокоит? Очень интересная форма у ожога, вы не находите?
   Сухов глянул на звезду, упорно сползающую к запястью, посерьезнел: показалось, что после вопроса девушки звезда запульсировала, послав серию уколов, добежавших по коже руки до шеи.
   — По-моему, это не ожог. Толя говорит что-то странное, но не объясняет, что имеется в виду. Потом поговорим. Итак, в семь?
   Художница кивнула, глядя на него исподлобья, испытующе, серьезно, без улыбки. Этот взгляд он и унес с собой, сохранив его в памяти до вечера.
   Дома его ждал Такэда.
   — Тебя уволили? — удивился Никита, привычно хлопая ладонью по подставленной ладони приятеля.
   — Я свободный художник, хожу на работу, когда хочу. Был у «три К»?
   — Слушай, не зови ты ее больше так… технически, а?
   — Хорошо, не буду. Так ты был?
   — Только что от нее, смотрел картины.
   — В студии? Или в запаснике?
   — Ну, там их было много, десятка три.
   Такэда хмыкнул.
   — Надо же! Ксения не всем показывает свои работы, несмотря на приветливость и наивность. Девушка это редкостная, такую встретишь одну на миллион, учти.
   — Уже учел. — Никита сходил на кухню и принес запотевшую банку с квасом. — Мы с ней идем вечером в кафе на Москворечье.
   — Это ты решил или она?
   — Я. А что?
   — Блажен, кто верует. Она не любит ходить по вечерам в кафе, рестораны и бары. Не то воспитание, не тот характер, не те устремления. Разве что в ресторан Союза художников, да и то очень редко. Она талантливый художник…
   — Я это понял.
   — …и живет в своем мире, — докончил Такэда бесстрастно. — Она тебя взволновала, я вижу, но…
   — Оямыч! — изумленно глянул на друга Никита. — Ты что? С чего это тебя потянуло на менторский тон? Или она — твоя девушка? Так бы сразу и сказал!
   — Она мой друг. — Такэда подумал. — И ее очень легко обидеть.
   Сухов сел, не сводя пытливого взгляда с безучастно-рассеянного лица Толи, глотнул квасу.
   — М-да… иногда ты меня поражаешь. Тебя еще что-то беспокоит?
   Такэда выпил свой квас, помолчал.
   — Беспокоит. Как случилось, что у вас в театре провалился потолок?
   — Сцена, а не потолок. Провалилась, и все. Наверное, поддерживающие фермы проржавели. Но я как раз ушел со сцены, надоело все, да и рука зачесалась так, что спасу нет.
   Толя задумался, хмуря брови. Никита впервые увидел на лице товарища тень тревоги.
   — То, что зачесалась рука — символично, Весть заговорила.
   Но то, что провалилась сцена… неужели Они решили подстраховаться? Ну-ка, расскажи еще раз, как действовали эти твои «десантники» в парке.
   — Зачем? — Сухов снова с внутренней дрожью вспомнил ледяной взгляд гиганта в пятнистом комбинезоне, его парализующее электроразрядами копье, странный-голос: «Слабый. Не для Пути. Умрешь…»
   — Дело в том, что в тот вечер в парке был убит еще один человек. Тот многоглазый старик, который передал тебе Весть… — Такэда не обратил внимания на отрицательный жест товарища, — вот этот самый знак в виде звезды шел к убитому. Вестник шел к Посланнику, и их убили обоих. Не смотри на меня, как на сумасшедшего, я же сказал, в свое время я тебе все объясню, а пока пусть мои речи будут для тебя китайской грамотой.
   Толя выпил еще один стакан кваса. Он был встревожен до такой степени, что обычная его невозмутимость дала трещину. И говорил он больше сам с собой, а не с приятелем, словно рассуждал вслух:
   — Хорошо, что Они тебе не поверили, иначе действовали бы по-другому, но плохо, если решили перестраховаться и оставили черное заклятие.
   — Что-что?! — Никита смотрел на друга во все глаза.
   Такэда слабо улыбнулся.
   — Вообще-то заклятие — это психологический запрет, играющий для данного района роль физического закона. А черное заклятие иногда называют «печатью зла». Боюсь, ты не поверишь, даже если я попытаюсь тебе объяснить все остальное. Ладно, поживем — увидим. Не возражаешь, если я у тебя еще посижу?
   Никита не возражал. Он был сбит с толку, озадачен и не знал, что думать о загадочном поведении Такэды и об его более чем странных намеках. И словно в ответ на мысли хозяина пятно на ладони отозвалось серией тонких уколов-подергиваний, распространившихся волной по всей руке до плеча.

* * *

   Три дня Никита выдерживал характер: Ксении не звонил, с Кореневым не скандалил, с Такэдой разговора о загадочных «печатях зла» не заводил (хотя намек на тайну его заинтересовал всерьез), зато усиленно занимался акробатикой и готовился к демонстрации своего «фирменного» танца — чтобы предстать перед Ксенией во всем блеске профессиональной подготовки. На четвертый день позвонила мама и пожаловалась на то, что ей в очередной раз не принесли пенсию.
   Сухов уже не раз выяснял причины подобного отношения почтовых работников, выслушивал их вранье насчет того, что «заходили, но дома никого не застали», просил в следующий раз звонить дольше, извинялся и шел за пенсией с матерью, но тут его терпение лопнуло. К почтальону, который разносил пенсии, он не пошел, а направился прямо к начальнику отделения связи, молодому двадцатилетнему парню. И получил хамский ответ: «Пусть сама приходит, ноги не отвалятся».
   Никита, типичное дитя постсоветского общества, давно привык к тому, что новые демократические власти полностью переняли привычки старой государственной системы работать на отказ, а не на удовлетворение человеческих потребностей, однако в быту сам редко сталкивался с социальными институтами типа милиции, почты, ЖЭО, телефонной сети, ремонтных и строительных организаций. Зато и никогда не комплексовал по поводу «развитого идиотизма» чиновников, зная, что словом доказать ничего не сможет, чиновничья исполнительная рать реагировала только на звонок сверху, документ или грубую силу. На этот раз Никита озверел.
   Он схватил начальника почты за ремень, приподнял и бросил на стул с такой силой, что тот рассыпался.
   — В следующий раз, если снова придется идти на почту мне, разговор будет другой.
   — Разговор этот произойдет раньше! — прошипел вслед белобрысый, одетый модно, в ядовито-зеленые безразмерные штаны и кожаную безрукавку начальник, но Сухов не обратил на реплику внимания. Матери он ничего не сказал, только пообещал, что все будет нормально.
   — Калиюга в разгаре, — грустно сказала все понимающая мама, погладив сына по плечу. — Все изменяется к худшему, и нет лампады впереди.
   — Калиюга — это что-то из индийской мифологии? — Никита повел мать к остановке трамвая.
   — По представлениям древних индийцев человеческая история состоит из четырех эр: критаюги, третаюги, двапараюги и калиюги.
   Критаюга — благой век, длилась один миллион семьсот двадцать восемь тысяч лет… Тебе интересно? — Они остановились в тени тополя.