Голсуорси Джон. Братство

   Тонкий инстинкт, вплетавшийся во все ощущения Сесилии, мгновенно - она бы и сама не могла объяснить, почему - обратил ее мысли сперва к маленькой натурщице, затем! к миссис Хьюз.
   - Ребенок умер? - сказала она. - Ах, несчастная женщина!..
   - Какая женщина?
   - Я думаю, это миссис Хьюз.
   У Стивна мелькнула мысль: "Опять эти люди! Что там еще у них стряслось?", - но он не был настолько груб или настолько лишен вкуса, чтобы высказать это вслух.
   После минутного молчания Сесилия вдруг спохватилась:
   - Ты говоришь, папа в гостиной? Боже мой, Стивн, у нас на обед говяжье филе!
   Стивн отвернулся.
   - Пойди к Тайми, посмотри, как она там, - сказал он.
   Постояв возле комнаты дочери и ничего не услышав, Сесилия тихонько постучала. Ответа не последовало, и она проскользнула в дверь. На кровати в этой белой комнатке, уткнувшись лицом в подушку, лежала ее дочурка. Сесилия замерла на месте, потрясенная. Тело Тайми вздрагивало от сдерживаемых рыданий.
   - Детка, дорогая, что с тобой?
   Тайми ответила что-то невнятное.
   Сесилия присела рядом на кровать и ждала, перебирая пальцами рассыпавшиеся волосы девушки. Ее охватило странное, мучительное ощущение: так бывает, когда на твоих глазах страдает тот, кто близок и дорог, и ты не знаешь причины его горя.
   "Это просто ужасно, - думала она, - что мне делать?"
   Всегда нелегко видеть, как плачет твое дитя, но если это дитя уже давно презирает слезы как нечто неженственное и противное ее представлению о чести и нормах поведения, тогда это тяжело вдвойне.
   Тайми приподнялась на локте, старательно отворачивая лицо.
   - Я не знаю, что со мной, - сказала она срывающимся голосом. - Это... это чисто физическое.
   - Разумеется, дорогая, разумеется... Я понимаю, - ответила Сесилия вполголоса.
   - Мамочка... - сказала вдруг Тайми, - он лежал такой крохотный...
   - Успокойся, успокойся, родная.
   Тайми резко повернулась к матери; ее потемневшие, заплаканные глаза, все ее мокрое пылающее лицо выражали яростное негодование.
   - Ну почему, почему надо было, чтоб он умер? Это так... это так жестоко...
   Сесилия обняла дочь.
   - Мне так горько, дорогая, что тебе пришлось это увидеть, - шепнула она.
   - А дедушка был такой...
   Бурное рыдание не дало ей договорить.
   - Ну, конечно, конечно, успокойся, - сказала Сесилия.
   Стиснув на коленях руки, Тайми пробормотала:
   - Он назвал его "маленьким братом".
   По щеке Сесилии скатилась слеза и упала на руку дочери. Почувствовав, что слеза эта не ее, Тайми сразу выпрямилась.
   - Малодушие и нелепость, - сказала она. - Больше я себе этого не позволю. Прошу тебя, мама, уйди! Я только и тебя заставляю волноваться. Лучше пойди к дедушке.
   Поняв, что Тайми плакать больше не будет, - а ее больше всего растревожил именно вид этих слез, - Сесилия неуверенно погладила ее и вышла. Уже за дверью она подумала: "Как все получилось неудачно... и трогательно... Да еще папа там, в гостиной..."
   И она поспешила вниз.
   Мистер Стоун сидел на том же месте и так же неподвижно. Ее поразило, какой он бледный, слабый. В приглушенном свете гостиной он в своем костюме из серого твида казался призраком - весь с головы до ног серебристо-серый. Она почувствовала укол совести. Про очень старых людей написано, что к концу своего долгого пути они будут все удаляться от страны понимания их молодыми, пока естественные привязанности не закроет наползающий туман - такой же, какой стелется по болотам, когда садится солнце. Сесилии стало больно и стыдно за все те случаи, когда она думала: "Если бы только отец не был таким..."; за все те случаи, когда она не приглашала его в гости, потому что он стал такой; за все те случаи, когда они со Стивном встречали молчанием его слова; за все ее улыбочки... Ее тянуло подойти и поцеловать отца в лоб, чтобы он почувствовал, как ей больно. Но она не посмела: он был так погружен в свое. Нет, это получится некстати.
   Подойдя к камину и с шумом поставив стройную ногу на решетку, чтобы привлечь внимание отца, Сесилия повернула к нему встревоженное лицо и сказала:
   - Папа!
   Мистер Стоун поднял глаза, увидел перед собой старшую дочь и ответил:
   - Да, дорогая?
   - Ты уверен, что вполне здоров?
   Тайми говорит, что ты очень разволновался из-за бедного ребенка.
   Мистер Стоун ощупал себя.
   - У меня ничего не болит, - сказал он.
   - Тогда ты можешь остаться к обеду, дорогой, не правда ли?
   Мистер Стоун наморщил лоб, будто старался вспомнить что-то.
   - Я сегодня не пил чай, - сказал он. И добавил, обеспокоенно взглянув на дочь: - Девушка сегодня не пришла. Мне недостает ее. Где она?
   Боль в сердце Сесилии стала острее.
   - Ее нет вот уже два дня, - продолжал мистер Стоун. - И она выехала из своей комнаты в том доме, на той улице.
   Сесилия, решительно не зная, как ей быть, ответила:
   - Тебе правда так сильно недостает ее, папа?
   - Да, - ответил мистер Стоун. - Она похожа... - Глаза его блуждали по комнате, будто отыскивая что-то, что помогло бы ему выразить свою мысль. Вот они остановились на дальней стене. Проследив за его взглядом, Сесилия увидела, что там скользит и танцует солнечное пятнышко: оно преодолело преграды из домов и деревьев, проникло через какую-то щелочку и ворвалось в комнату. - Она похожа на это, - сказал мистер Стоун, указывая пальцем: на кусочек солнечного света. - Вот его уже нет!
   Он опустил палец и глубоко вздохнул. "Как все это мучительно! подумала Сесилия. - Никак не ожидала, что для него это окажется таким болезненным. Но что я могу поделать?" Она поспешно спросила:
   - А что если ты будешь диктовать Тайми? Она охотно согласится, я уверена.
   - Она моя внучка, - ответил мистер Стоун просто. - Это совсем другое.
   Не найдя, что ответить, Сесилия предложила:
   - Не хочешь ли помыть руки, дорогой?
   - Да.
   - Тогда пройди в туалетную Стивна, там есть горячая вода. Или, может быть, ты предпочитаешь умыться в ванной?
   - В ванной, - ответил мистер Стоун. - Там я буду чувствовать себя свободнее.
   Он ушел, и Сесилия подумала: "Боже мой, как только я выдержу сегодняшний вечер! Бедный папа, - какой у него односторонний ум!"
   При звуках гонга все собрались за обеденным столом: спустилась сверху Тайми с покрасневшими глазами и щеками, пришел Стивн, тая в глазах вопрос, пришел, умывшись в ванной, мистер Стоун; всех их заслонял друг от друга, хотя и недостаточно, букет белой сирени. Окинув их взглядом, Сесилия испытывала чувство человека, который видит, что усыпанной росинками паутине - самому непрочному, что только есть в мире, - угрожает язык коровы.
   Уже были съедены и суп и рыба, а за столом все еще никто не произнес ни слова. Молчание нарушил Стивн. Отхлебнув глоток сухого хереса, он сказал:
   - Как подвигается ваша книга, сэр?
   Вопрос этот почти испугал Сесилию. Он был поставлен слишком бесцеремонно. Пусть отец действительно сверх всякой меры увлечен своей книгой, но ведь для него она дороже всего на свете. К своему облегчению она увидела, что отец ест шпинат и ничего не слышит.
   - Я полагаю, она уже близится к завершению? - продолжал Стивн.
   Сесилия поспешно сказала:
   - Эта белая сирень прелестна, правда, папа?
   Мистер Стоун поднял глаза.
   - Она не белая, она розовая. Это нетрудно проверить.
   Он замолчал, устремив взгляд на сирень.
   "Ах, если бы только удержать его на такой теме, он всегда так интересно рассказывал о природе", - думала Сесилия.
   - Все цветы - один-единый цветок, - сказал мистер Стоун.
   Голос его теперь звучал по-иному.
   "О боже, опять..."
   - У них у всех одна душа. В те дни люди разделяли и подразделяли их, забыв, что единый бледный дух лежит в основе этих внешне как будто различных форм.
   Сесилия бросила взгляд сперва на лакея, затем на Стивна.
   Она увидела, что муж заметно приподнял одну бровь. Стивн терпеть не мог путаницы в понятиях.
   - Помилуйте, сэр, - услышала Сесилия его голос. - Уж не хотите ли вы уверить нас, что у роз и одуванчиков - в основе один и тот же бледный дух?
   Мистер Стоун поглядел на него с грустью.
   - Я так сказал? Я не хотел быть догматичным.
   - Нет, сэр, что вы, разумеется, нет, - пробормотал Стивн.
   Тайми, нагнувшись к матери, шепнула:
   - Мама, ради бога, не давай дедушке развивать свои фантазии, сегодня я просто не в силах это вынести.
   Сесилия, растерявшись, поспешно спросила:
   - Скажи, папа, как по-твоему: какой тип лица у молоденькой девушки, которая приходит к тебе писать?
   Мистер Стоун перестал пить воду: Сесилии, очевидно, удалось завладеть его вниманием. Но он все же ничего не ответил. Тут она увидела, что лакей из какого-то чувства противоречия - этим, казалось ей, отличалась вся ее прислуга - уже собирается подать ему говяжье филе. Она отчаянно зашептала одними губами:
   - Нет, Чарлз, нет, не надо, не надо!..
   Лакей, поджав губы, прошел мимо. Мистер Стоун заговорил:
   - Я не задумывался над этим. У нее тип скорее кельтский, чем англосаксонский. Скулы сильно выдаются, подбородок небольшой, череп широкий - если не забуду, я его смеряю, - глаза особенного голубого цвета, напоминают цветы цикория; рот...
   Мистер Стоун умолк.
   "Как я удачно выбрала тему, - подумала Сесилия. - Может быть, так он будет говорить и дальше".
   - Вот не знаю, добродетельна ли она, - сказал мистер Стоун каким-то отчужденным голосом.
   Сесилия слышала, как Стивн отхлебнул хересу, и Тайми тоже что-то пила; сама она не пила ничего, но, вся порозовев и все же спокойно - она была хорошо воспитана, - сказала:
   - Ты не попробовал молодого картофеля, папа. Чарлз, подайте мистеру Стоуну молодого картофеля.
   Но Сесилия заметила почти мстительное выражение на лице мужа: из-за ее неудачи с выбором темы ему приходилось снова брать инициативу в свои руки.
   - Если уж говорить о братстве, сэр, - сказал он сухо, - стали бы вы утверждать, что молодой картофель - брат бобов?
   Мистер Стоун, перед которым лежали на тарелке оба эти овоща, казалось, смутился чрезвычайно.
   - Я не замечаю разницы между ними, - проговорил он, запинаясь.
   - Верно, - сказал Стивн, - из них обоих добывают один и тот же бледный дух, именуемый алкоголем.
   Мистер Стоун посмотрел на зятя.
   - Вы смеетесь надо мной. Тут я ничего не могу поделать. Но вы не должны смеяться над жизнью, это богохульство.
   Печальный, проникающий в душу взгляд старика устыдил Стивна, Сесилия видела, что он закусил нижнюю губу.
   - Мы слишком много болтаем, - сказал он, - мы мешаем есть твоему отцу.
   И до конца обеда никто не проронил ни слова.
   Когда мистер Стоун, отказавшись от провожатых, отбыл домой, а Тайми ушла к себе спать, Стивн уединился в своем кабинете. Здесь все было не так, как в остальных комнатах: это было святилище, здесь проходила личная жизнь Стивна. Здесь в особых, сделанных по специальному заказу хранилищах он держал свои палки для гольфа, трубки и бумаги. Никто в доме, кроме него самого, не смел ни к чему прикасаться, лишь дважды в неделю всегда одна и та же горничная делала уборку. Здесь не было бюста Сократа, не было книг в переплетах из оленьей кожи, зато стоял шкаф, полный книг по юриспруденция, парламентских отчетов, журналов и романов сэра Вальтера Скотта; а у другой стены - два шкафчика темного дуба, состоящих из небольших выдвижных ящиков. Когда ящики выдвигались, слышался запах мази для чистки металла. Стоило приподнять куски зеленого сукна, закрывающие каждый ящик, - и обнаруживались монеты, тщательно рассортированные и снабженные ярлычками, - так к посаженным в ряд растениям прикрепляют дощечки с их наименованиями. К этим аккуратным рядам блестящих металлических кружков Стивн обращался в те моменты жизни, когда дух его слабел. Прибавить к ним новый экземпляр, коснуться их, прочитать наименования - все это давало ему тайную радость, будто он мысленно потирал руки от удовольствия. Как пьяница, Стивн тянул маленькими глотками то наслаждение, какое давали ему эти монеты. Они были творческой стороной его жизни, его историей мира. Им он отдавал ту часть души, которая отказывалась довольствоваться составлением резюме по вопросам законодательства, игрой в гольф и чтением журналов, - ту часть души, которая, неведомо почему, жаждет что-то создать, прежде чем человек умрет. Монеты от Рамсеса до Георга IV лежали в этих ящиках - звенья длинной неразрывной цепи власти.
   Переодевшись в старый черный бархатный пиджак, лежавший наготове на стуле, и раскурив трубку, за которую никогда не брался, не сняв предварительно смокинга, Стивн подошел к правому шкафчику, открыл его и с улыбкой стал вынимать монеты одну за другой. В этом ящике хранились особенно редкие монеты знаменитой Византийской династии. Стивн не слышал, что в комнату тихонько вошла Сесилия и стояла, глядя на него. Глаза ее в эту минуту, казалось, выражали сомнение в том, действительно ли она любит этого человека, так увлеченного этой своей возлюбленной, которой он уделял столько внимания, с которой проводил столько вечеров. Кусок зеленого сукна упал на пол. Сесилия сказала:
   - Стивн, мне кажется, я должна сообщить отцу, куда переехала девушка.
   Стивн обернулся.
   - Дорогая моя, - начал он тем особым тоном, сухость которого, как в шампанском, приобреталась искусственным путем. - Неужели ты хочешь начать все сначала?
   - Но я вижу, как папу это потрясло: он очень побледнел и исхудал.
   - Ему надо прекратить купание в Серпантайне, в его возрасте это просто чудовищно. А девицу эту, надо полагать, с успехом заменит любая другая.
   - Как видно, для него очень важно диктовать именно ей.
   Стивн пожал плечами. Однажды ему довелось присутствовать при том, как мистер Стоун с пафосом прочел несколько страниц своей рукописи. Стивн не мог забыть неприятного смущения, какое тогда испытал. "Этот бред", как он выразился потом в разговоре с Сесилией, застрял у него в мозгу - тяжелый и сырой, как холодная припарка из льняного семени. Отец его жены явно чудаковат, может быть, даже больше того - чуточку "тронутый". Она тут, конечно, не виновата, бедняжка, но при всяком упоминании об "этом бреде" Стивна просто передергивало. Не забыл он и случая за обедом.
   - Отец, по-видимому, успел привязаться к ней, - сказала Сесилия тихо.
   - Но это нелепо - в его возрасте!
   - Может быть, именно его возрастом это и объясняется. В старости люди тоскуют о многом.
   Стивн задвинул ящик. В этом жесте чувствовалась холодная решимость.
   - Послушай, Сесилия, - начал он. - Обратимся к здравому смыслу, уже достаточно им пренебрегали в угоду сантиментам в связи с этой неприятной историей. Доброта, конечно, прекрасная вещь, но где-то надо все же положить ей предел.
   - Да, но где именно?
   - Это было ошибкой с самого начала. До определенного момента все идет хорошо, потом нарушаются и порядок и удобства. Нельзя вступать в непосредственные отношения с этими людьми. Для такого рода дел имеются другие каналы.
   Сесилия стояла, опустив глаза, словно не хотела, чтобы он прочел ее мысли.
   - Все получилось ужасно неприятно, - сказала она. - Отец ведь не такой, как другие люди.
   - Вот именно, - сказал Стивн сухо. - Сегодня мы имели случай в этом убедиться. Но Хилери и твоя сестра - такие, как все. Кроме того, мне весьма не нравится, что Тайми посещает трущобы. Видишь, с чем ей сегодня пришлось столкнуться? Ребенок погиб из-за того, что Хьюз скверно обращался с женой, несомненно, потому, что девушка съехала от них, - все это просто отвратительно!
   Сесилия ахнула.
   - Мне это не приходило в голову. Значит, за все несем ответственность мы. Ведь это мы посоветовали Хилери поместить ее на другую квартиру.
   Стивн уставился на жену; он искренне сожалел, что юридический склад ума заставил его так четко обрисовать ситуацию.
   - Просто не понимаю, что это с вами со всеми? - сказал он резко. - Мы ответственны! Это потому, что мы дали Хилери здравый совет? Больше ничего не скажешь?
   Сесилия отвернулась к пустому камину.
   - Тайми рассказала мне о бедном малютке... Все-таки это ужасно, и я не могу отделаться от ощущения, что мы... что все мы тут замешаны.
   - В чем замешаны?
   - Не знаю. Просто у меня такое чувство... меня будто преследует...
   Стивн бережно взял ее за руку.
   - Дорогая моя, я понятия не имел, что у тебя нервы в таком состоянии. Завтра четверг, я уже в три часа могу уйти домой. Мы проедемся в Ричмонд и сыграем несколько партий в гольф.
   Сесилия задрожала; одно мгновение казалось, что она вот-вот разрыдается. Стивн, не переставая, гладил ее плечо. Сесилии, очевидно, передался его страх перед проявлением чувств, она честно силилась побороть волнение.
   - Это будет очень мило, - сказала она наконец. Стивн с облегчением вздохнул.
   - И не беспокойся за отца, дорогая: через день-два он обо всем забудет, он так поглощен своей книгой. Иди-ка ты спать. Я тоже сейчас приду.
   Прежде чем выйти, Сесилия оглянулась на мужа. Удивительный это был взгляд, которого Стивн, быть может, умышленно не видел! Насмешливый, почти ненавидящий, и в то же время в нем была благодарность за то, что ей не позволили отдаться порыву, хоть раз уступить силе чувств; этот взгляд говорил, как ясно понимала она его мужское нежелание поддаваться чувству и как почти восхищалась в нем этой чертой, - все это и еще многое другое выражал этот взгляд. Затем она вышла.
   Стивн быстро глянул на дверь и, поджав губы, нахмурился. Он распахнул окно и глубоко вдохнул ночной воздух.
   "Если я не послежу, она даст запутать себя в эту историю, - думал он. Я вел себя, как осел - зачем мне понадобилось говорить с Хилери? Надо было все это просто игнорировать. Вот урок: нельзя вступать в какие бы то ни было отношения с этими людьми. Надеюсь, завтра она уже придет в себя".
   А на улице, под мягкой темной листвой сквера, под тонким серпом луны, две кошки гонялись одна за другой в поисках счастья; их дикие страстные крики звенели в напоенном благоуханием воздухе, как крик темного человечества в джунглях тусклых улиц. С дрожью отвращения - ибо нервы у него были напряжены - Стивн захлопнул окно.
   ГЛАВА XXVIII
   ХИЛЕРИ СЛЫШИТ КУКОВАНИЕ КУКУШКИ
   Не одна только Сесилия заметила, как бледен был мистер Стоун все последние дни.
   Та буйная сила, которая каждый год посещает наш мир, гонит, могучая и ласковая, белоснежные облака и с ними их темные тени, ломает все покровы и оболочки и охватывает землю мощным объятием; та буйная сила, которая обращает одни формы к другим и своими бесчисленными прыжками, быстрыми, как полет ласточки, как стрелы дождевых струй, торопит все к нежному единению; та великая буйная сила всяческой жизни, которую называют Весной, вошла в мистера Стоуна, как входит в старые мехи новое вино. И, глядя, как старик каждое утро с мохнатым полотенцем на пледе отправляется в парк, Хилери, к которому тоже пришла весна, опасался, как бы на этот раз его тесть не оставил свой дух в студеных водах Серпантайна: так и казалось, что дух этот вот-вот пробьется сквозь хрупкую скорлупу.
   Прошло четыре дня после того разговора с маленькой натурщицей, когда Хилери дал ей отставку, и жизнь в доме - в этой тихой заводи, заглушенной лилиями, - как будто вновь обрела спокойствие, царившее здесь до вторжения грубой прозы жизни. Ничто бы не указывало на то, что здесь произошли какие-то волнующие события, если бы не белое, как бумага, лицо мистера Стоуна да еще некоторые чувства, относительно которых хранилось гробовое молчание.
   На утро пятого дня, увидев, что мистер Стоун споткнулся на гладких плитах садовой дорожки, Хилери поспешил завершить свой туалет и отправился следом>. Он догнал тестя, когда тот еле брел под свечками цветущего каштана; серый пиджак на поднятых плечах мистера Стоуна побелел от хлеставшего по нему града. Не поздоровавшись - мистер Стоун относился равнодушно к соблюдению формальностей, - Хилери зашагал с ним в ногу и сказал:
   - Надеюсь, сэр, вы не станете купаться, когда идет такой град? Сделайте на этот раз исключение. У вас не вполне здоровый вид.
   Мистер Стоун помотал головой, затем, продолжая, очевидно, мысль, прерванную Хилери, заметил:
   - То, что люди называют честью, - чувство довольно сомнительной ценности. Мне пока не удалось соотнести честь с идеей о всемирном братстве.
   - Как это, сэр?
   - Основа чести - верность принципу, и можно было бы предположить, что она достойна этого союза. Трудность возникает, когда мы начинаем анализировать природу самого принципа... В саду есть семья молодых дроздов. Если один из них найдет червя, я замечаю, что верность принципу самосохранения, преобладающему во всех низших формах жизни, запрещает дрозду делиться добычей с остальными юными дроздами. - Мистер Стоун устремил взгляд в пространство. - Вот так же, боюсь, и в отношении чести. "В те дни мужчины смотрели на женщин, как дрозды на червей..."
   Он умолк, очевидно, в поисках подходящего слова, и Хвлери, чуть улыбнувшись, спросил:
   - А как смотрели женщины на мужчин, сэр? Мистер Стоун взглянул на него с удивлением.
   - Я не подумал, что это вы, - сказал он. - Мне надо избегать умственной деятельности перед купанием.
   Они пересекли дорогу, отделяющую Кенсингтонский сад от Хайд-парка, и Хилери, поняв, что мистер Стоун завидел воду, в которой собирался купаться, и ничего другого уже не видит, остановился возле одинокой березки. Эта гостья сада, стройная обитательница лесов, так долго купавшаяся в зимней стуже, теперь окутывала свою наготу зеленым шарфом. Хилери прислонился к ее прохладному, жемчужно-белому телу. Внизу плескались студеные воды, то серые, то нежно-голубые, и в них светлыми пятнами мелькали десятка два купающихся. Пока Хилери стоял так, дрожа на ледяном ветру, солнце, прорвавшись сквозь градовые тучи, обожгло ему руки и щеки. И вдруг он услыхал ясно, хотя очень издалека звук, особенно трогающий человеческое сердце: ку-ку, ку-ку...
   Четыре раза подряд прозвучал неожиданный зов. Откуда залетела эта неосторожная, нескромная серая птица в пристанище людей и "теней"? Зачем; примчалась она сюда своим стремительным полетом, зачем пронзает насмешливым криком! сердце и заставляет его томиться? Ведь за пределами города столько деревьев, столько ложбин, прикрытых облаками, и зарослей расцветающего дрока, где она могла бы встречать приход весны! Какой мрачный каприз природы послал ее сюда куковать тому, кто уже покончил с весной?
   Болезненная спазма сжала сердце Хилери, и он, прогнав мысль о далекой птице, спустился к самой воде.
   Мистер Стоун плыл - так медленно, как не плавал еще ни один человек. Видны были только его белые волосы и тощие руки, слабо раздвигающие воду. И вдруг он исчез. Только что он был ярдах в десяти от берега, и Хилери, испугавшись, что он не всплывает, вбежал в воду. Здесь было неглубоко. Мистер Стоун, сидя на дне, изо всех сил старался подняться. Хилери схватил его за купальный костюм, вытянул на поверхность и, поддерживая, повел на сушу. К толку времени, как они выбрались из воды, старик едва держался на ногах. С помощью полисмена Хилери кое-как надел на него костюм и усадил в кэб. Мистер Стоун немного ожил, но, по-видимому, не понял, что произошло.
   - Я сегодня пробыл в воде меньше обычного, - размышлял он вслух, когда они выехали на дорогу.
   - Нет, что вы, сэр!
   Мистер Стоун казался озабоченным.
   - Странно, я не помню, как я выходил из воды, - сказал он.
   Он молчал всю дорогу и заговорил лишь тогда, когда с помощью Хилери вылез из кэба.
   - Я хочу заплатить кучеру. У меня дома есть полкроны.
   - Я принесу их, сэр, - сказал Хилери.
   Едва мистер Стоун оказался на ногах, как его охватила неудержимая дрожь. Он подмял лицо к кэбмену.
   - Нет ничего благороднее лошади, - сказал он. - Заботьтесь о ней.
   Кэбмен снял перед ним шляпу.
   - Слушаюсь, сэр.
   Мистер Стоун шел самостоятельно, но Хилери не спускал с него глаз, пока он не добрался до своей комнаты. Старик двигался ощупью, словно недостаточно хорошо различал предметы сквозь кристальную ясность вселенной.
   - Позвольте дать вам совет, сэр, - сказал Хилери. - На вашем месте я бы лег на несколько минут в постель. Мне кажется, вы немного простыли.
   Мистер Стоун, и в самом деле дрожавший так, что еле стоял, позволил Хилери уложить себя в постель и укутать одеялами.
   - В десять часов я должен приступить к работе, - сказал он.
   Хилери, которого тоже сильно трясло, поспешил к Бианке. Она спускалась по лестнице из своей комнаты и ахнула, увидев, что он насквозь мокрый. Он рассказал, что произошло, и она коснулась его плеча.
   - А как ты? Ты весь вымок.
   - Приму горячую ванну, выпью спиртного, и все будет в порядке. Лучше пойди к нему.
   И он пошел в ванную комнату, где стояла Миранда, подняв переднюю белую лапку. Сжав губы, Бианка бегом пустилась по лестнице. Потрясенная рассказом мужа, она готова была сжать его в объятиях, вот так, как он был, в мокром костюме, но между ними стояли бесчисленные призраки прошлого. Прошел и этот момент и тоже стал призраком.
   К величайшему своему негодованию мистер Стоун в десять часов не смог приступить к работе над книгой. Он просто-напросто не в силах был подняться и объявил, что намерен подождать до половины четвертого - тогда он встанет, ему надо подготовиться к приходу девушки. Поскольку он отказался от доктора и не пожелал смерить температуру, определить, сильный ли у него жар, было трудно. На щеках его, еле видных из-под одеяла, румянец был сильнее, чем следовало бы, а глаза, устремленные в потолок, подозрительно блестели. Усугубляя тревогу Бианки - она села как можно дальше, чтобы отец ее не увидел и не счел, что она оказывает ему услугу, - он вслух продолжал свои мысли:
   - Слова... слова... они унесли с собой братство!