Голсуорси Джон. Лебединая песня

   — Я никогда не вмешиваюсь.
   — Правда?
   Она еще гуще порозовела и вдруг погладила его по рукаву. Это тронуло Джона, он улыбнулся.
   Весь сеанс он был не спокоен, а рафаэлит писал, и Джун входила и выходила, и лицо ее то хмурилось, то тосковало. Он думал, как поступить, если Флер опять за ним заедет. Но Флер не заехала, и он отправился домой один. Следующий день был воскресенье, и он не приезжал в город; но в понедельник, выходя от Джун после сеанса, он увидел, что автомобиль Флер стоит у подъезда.
   — Сегодня я уж тебе покажу мой дом. Вероятно, Джун с тобой говорила, но я раскаявшаяся грешница, Джон. Полезай! — И Джон полез.
   День был серый, ни освещение, ни обстановка не располагали к проявлению чувств, и «раскаявшаяся грешница» играла свою роль превосходно. Ни одно слово не выходило за пределы дружеской беседы. Она болтала об Америке, ее языке, ее книгах. Джон утверждал, что Америка неумеренна в своих ограничениях и в своем бунте против ограничений.
   — Одним словом, — сказала Флер, — Америка молода.
   — Да; но, насколько я понимаю, она с каждым днем молодеет.
   — Мне Америка понравилась.
   — О, мне так очень понравилась. А как выгодно я там продал мой фруктовый сад!
   — Странно, что ты вернулся, Джон. Ведь ты такой... старомодный.
   — В чем?
   — Ну хотя бы в вопросах пола — я, хоть убей, не смогла бы обсуждать их с тобой.
   — Ас другими можешь?
   — О, почти со всеми. Ну, что ты хмуришься? Тебе нелегко пришлось бы в Лондоне или, скажем, в Нью-Йорке.
   — Ненавижу, когда без нужды болтают на эти темы, — сердито сказал Джон. — Только французы понимают то, что связано с полом. Нельзя говорить об этом так, как говорят здесь или в Америке; это слишком реальный фактор.
   Флер украдкой на него взглянула.
   — Так оставим эту скользкую тему. Я даже не знаю, смогла ли бы я говорить с тобой об искусстве.
   — Ты видала статую Сент-Годенса в Вашингтоне?
   — Да, но это для нас обеих.
   — Ах так? — проворчал Джон. — Чего же нужно людям?
   — Ты знаешь так же хорошо, как и я.
   — То есть — чтобы было непонятно?
   — Если хочешь! Главное, что искусство теперь только тема для разговора; а о том, что каждому с первого взгляда понятно, не стоит и говорить — значит, это не искусство.
   — По-моему, это глупо.
   — Возможно. Но так забавнее.
   — Раз ты сама это сознаешь, что же тут для тебя забавного?
   — Опять скользкая тема! Попробуем еще! Пари держу, что тебе не по вкусу последние дамские моды.
   — Почему? Вполне рациональная мода.
   — Ого! Неужели на чем-то сошлись?
   — Конечно, вы все были бы лучше без шляп. Голову мыть вам ведь теперь несложно.
   — О, не отнимай у нас шляпы. Джон! Что останется от нашего стоицизма? Если бы нам не нужно было искать шляп, которые нам к лицу, жить стало бы слишком легко.
   — Но они вам не к лицу.
   — Согласна, голубчик; но я лучше тебя знаю женскую натуру. Надо же младенцу точить обо что-то зубки.
   — Флер, ты слишком умна, чтобы жить в Лондоне.
   — Мой милый мальчик, современная женщина нигде не живет. Она парит в собственном эфире.
   — Но иногда все же спускается на землю.
   Флер ответила не сразу, потом взглянула на него.
   — Да, Джон, иногда спускается на землю. — И взгляд ее словно опять сказал: «Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!»
   Она показала ему дом так, чтобы у него создалось впечатление, будто она считается с удобствами других. Даже ее мимолетные разговоры с отдыхающими носили этот характер, Уходя, Джон чувствовал, как у него покалывает ладонь, и думал: «Ей нравится представляться легкомысленной, но в душе...» Всю дорогу домой он видел Сэссекс как в тумане, вспоминая, как улыбались ему ее ясные глаза, как смешно дрогнули ее губы, когда она сказала: «До свидания, мой хороший!» Как знать, может быть, она того и добивалась?
   Холли выехала встретить его в наемном автомобиле.
   — Очень обидно, Джон, Вэл забрал машину. Он завтра не сможет отвезти тебя в город и привезти, как обещал. Пришлось поехать сегодня. А если он кончит свои дела в Лондоне, то в среду прямо проедет в Ньюмаркет. Случилась очень неприятная вещь. Старый товарищ по университету подделал его подпись на стофунтовом чеке, а Вэл ему оказал не одну услугу.
   — Причина уважительная, — сказал Джон. — Что же он думает предпринять?
   — Еще сам не знает, но он уже третий раз делает Вэлу гадость.
   — А вы вполне уверены?
   — В банке описали его наружность — точь-в-точь сходится, Он, очевидно, думает, что Вал все стерпит. Но дальше так невозможно.
   — Я думаю!
   — Да, мой милый, но что делать? Подать в суд на старого товарища? У Вэла странное чувство, что он сам только случайно не свихнулся.
   Джон опешил. Если человек не свихнулся — это случайность?
   — Был этот тип на войне? — спросил он.
   — Вряд ли. По всему видно, человек он никудышный.
   Я как-то видела его — вконец развинченный, самодовольный.
   — Серьезная неприятность для Вэла, — сказал Джон.
   — Он хочет посоветоваться со своим дядей, отцом Флер.
   Кстати, ты за последнее время видел Флер?
   — Да. Сегодня видел. Она довезла меня до Доркинга и показала мне свой дом.
   От взгляда его не ускользнуло выражение лица Холли: тень раздумья, легшая между бровями.
   — Мне что, нельзя с ней видеться? — сказал он резко.
   — Только тебе об этом судить, милый.
   Джон не ответил, но как только увидел Энн, рассказал ей. Ни лицо ее, ни голос не дрогнули, она спросила только, как поживает Флер и как ему понравился дом. В эту ночь, когда она, казалось, уснула, он лежал без сна, снедаемый сомнениями. Так если человек не свихнулся — это случайность, да?

VI. СОМСА ОСЕНЯЮТ ГЕНИАЛЬНЫЕ МЫСЛИ

   Первое, что Сомс спросил племянника, встретившись с ним на Грин-стрит, было:
   — Как он мог вообще достать чек? У тебя чековые книжки где попало валяются?
   — Боюсь, что так, дядя Сомс, особенно в деревне.
   — Гм, — сказал Сомс, — тогда поделом тебе. А твоя подпись?
   — Он написал мне из Брайтона, спрашивая, когда можно со мной повидаться.
   — Нужно было, чтобы ответ подписала твоя жена.
   Вэл застонал:
   — Не думал же я, что он пойдет на подделку.
   — Раз дошел до такого, на что угодно пойдет. Когда ты отказал ему, он, вероятно, все-таки приехал из Брайтона?
   — Да; только меня не было дома.
   — Ну конечно; и он стянул бланк. Что ж, если хочешь задержать его, подавай в суд. Получит три года.
   — Это убьет его, — сказал Вэл, — на что он похож!
   — Еще, может, наоборот — поправится. Он когда-нибудь сидел в тюрьме?
   — Насколько мне известно — нет.
   — Гм!
   За этой глубокомысленной репликой последовало молчание.
   — Не могу я подавать в суд, — заговорил вдруг Вэл, — старый товарищ! Конечно, господь уберег и все такое, а ведь не так трудно скатиться по этой дорожке.
   Сомс уставился на него.
   — Да, — сказал он, — тебе, полагаю, было бы нетрудно. Твой отец вечно попадал во всякие истории.
   Вэл нахмурился. Ему сразу вспомнился вечер в «Пандемониуме», когда он, в компании с другим товарищем, видел своего отца пьяным.
   — Но, так или иначе, — сказал он, — надо что-то сделать, чтобы это не повторилось. Не выгляди он таким дохлым, можно бы просто вздуть его.
   Сомс покачал головой.
   — Оскорбление действием, к тому же его, вероятно, уже нет в Англии.
   — Нет, я по пути сюда справился в его клубе — он в городе.
   — Ты его видел?
   — Нет, я хотел сначала повидать вас.
   Невольно польщенный. Сомс иронически заметил:
   — Может быть, у него есть, как говорится, другое, лучшее "я"?
   — Честное слово, дядя Сомс, это гениальная мысль!
   Сомс покачал головой.
   — Впрочем, по лицу этого не скажешь.
   — Не знаю, — сказал Вэл, — он как-никак из хорошей семьи,
   — Это сейчас ничего не значит. А кстати, пока я не забыл: помнишь ты этого молодого человека, Баттерфилда, в связи с элдерсоновским скандалом? Нет, конечно, не помнишь. Так вот, я хочу взять его из издательства, где он работает, и поставить под начало старого Грэдмена, чтобы он ознакомился с делами по управлению имуществом твоей матери и других членов нашей семьи. Старый Грэдмен тянет из последних, и этот человек сможет со временем сменить его — работа постоянная, и получать будет больше, чем теперь Я могу на него положиться, а это, по нашим временам, важно. Я хотел, чтобы ты знал об этом.
   — Тоже гениальная мысль, дядя Сомс. Но вернемся к первой: вы могли бы повидать Стэйнфорда и выяснить это дело?
   — Почему именно я должен этим заниматься?
   — Ваш авторитет не сравнить с моим.
   — Гм! Как посмотришь, всегда неприятные дела достаются мне. Но, пожалуй, и правда лучше мне с ним поговорить, чем тебе.
   Вэл широко улыбнулся.
   — Я вздохну свободнее, если вы за это возьметесь.
   — А я нет, — сказал Сомс. — Надо полагать, кассир в банке не напутал?
   — Кто спутает Стэйнфорда с другим?
   — Никто, — сказал Сомс. — Итак, если ты не хочешь подавать в суд, предоставь это дело мне.
   Вэл ушел, а он задумался. Вот он до сих пор держит в руках дела всей семьи; интересно, что они будут делать, когда его не станет. Этот Баттерфилд, может, и гениальная мысль, но как знать, — впрочем, он ему необычайно предан, глаза у него, как у собаки! Надо заняться этим теперь же, пока старый Грэдмен не свалился. И нужно подарить старому Грэдмену какую-нибудь серебряную вещь, именную, пока он еще в состоянии оценить ее; а то обычно такие подарки получают, когда умрут или успеют выжить из ума. И еще: Баттерфилд знаком с Майклом — а значит, внимательно отнесется к делам Флер. Но как же быть с этим проклятым Стэйнфордом? Как взяться за это дело? Лучше попробовать пригласить его сюда, чем идти к нему в клуб. Раз у него хватило наглости остаться в Англии после такого бессовестного поступка, значит хватит наглости прийти и сюда — посмотреть, нельзя ли еще что сорвать. И Сомс, кисло улыбаясь, пошел к телефону.
   — Мистер Стэйнфорд в клубе? Попросите его зайти на Грин-стрит, к мистеру Форсайту.
   Убедившись, что в комнате нет ни одной ценной безделушки, он уселся в столовой и вызвал Смизер.
   — Я жду этого мистера Стэйнфорда, Смизер. Если я позвоню, пока он будет здесь, бегите на улицу и зовите полисмена. — И добавил, заметив выражение ее лица: — Может быть, ничего и не случится, но как знать.
   — Опасности нет, мистер Сомс?
   — Ну разумеется, Смизер. Просто я могу найти нужным, чтобы его арестовали.
   — Вы думаете, он опять что-нибудь унесет, сэр?
   Сомс улыбнулся и движением руки указал, что все прибрано.
   — Скорее всего он и не придет, а если придет, проводите его сюда.
   Когда Смизер вышла, он уселся против часов — голландской работы, и такие тяжелые, что унести их невозможно; их «откопал» в свое время Джемс, они звонили каждые четверть часа, а на циферблате были луна и звезды. Теперь, перед третьей встречей. Сомс уже не так бодрился; два раза этот тип сумел выпутаться и, поскольку Вэл не хочет обращаться в суд, выпутается, очевидно, и в третий. И все же было что-то притягательное в перспективе сразиться с этим «пропащим» и что-то в самом человеке, заставлявшее воспринимать его чуть ли не в романтическом плане. Словно в образе этого томного мошенника еще раз явились ему излюбленный лозунг времен его молодости «скрывать всякое чувство» и вся светскость, присущая дому на Парк-Лейн с легкой руки его матери Эмили. И, наверно, этот тип не явится!
   — Мистер Стэйнфорд, сэр.
   Когда Смизер, вся красная от волнения, удалилась.
   Сомс не сразу нашелся, с чего начать; лицо у Стэйнфорда было как пергаментное, точно он вышел из могилы. Наконец Сомс сказал:
   — Я хотел поговорить с вами об одном чеке. Кто-то подделал подпись моего племянника.
   Брови поднялись, веки легли на глаза.
   — Да. В суд Дарти не обратится.
   Сомсу стало тошно.
   — Вы так уверены, — сказал он, — а вот мой племянник еще не решил, как поступить.
   — Мы вместе учились, мистер Форсайт.
   — И вы на этом спекулируете? Есть, знаете ли, предел, мистер Стэйнфорд. А подделка была умелая для новичка.
   В лице что-то дрогнуло; и Сомс извлек из кармана подделанный чек. Ну конечно, недостаточно защищен, даже не перечеркнут. Теперь на чеках Вэла придется ставить штамп; «Обращения не имеет; платите такому-то». Но как припугнуть этого типа?
   — Я пригласил сюда агента сыскной полиции, — сказал он, — он войдет, как только я позвоню. Так продолжаться не может. Раз вы этого не понимаете... — И он сделал шаг к звонку.
   На бледных губах возникла еле заметная горькая улыбка.
   — Вы, мистер Форсайт, смею предположить, никогда не бывали в нужде?
   — Нет, — брезгливо ответил Сомс.
   — А я не выхожу из нее. Это очень утомительно.
   — В таком случае, — сказал Сомс, — тюрьма вам покажется отдыхом. — Но уже произнося эти слова, он счел их лишними и, пожалуй, грубыми. Перед ним был вообще не человек, а тень, томная, скорбная тень, Все равно что терроризировать привидение!
   — Послушайте, — сказал он, — дайте мне слово джентльмена оставить в покое моего племянника и всю нашу семью, тогда я не буду звонить.
   — Очень хорошо, даю вам слово; верить или нет — ваше дело.
   — Так, значит, на том и покончим, — сказал Сомс. — Но это последний раз. Доказательство я сохраню.
   — Жить нужно, мистер Форсайт.
   — Не согласен, — сказал Сомс.
   «Тень» издала неопределенный звук — скорее всего смех, — и Сомс опять остался один — Он быстро прошел к двери посмотреть, как тот выйдет на улицу. Жить? Нужно? Разве такому не лучше умереть? Разве большинству людей не лучше умереть? И, поразившись такой несуразной мысли, он прошел в гостиную. Сорок пять лет, как он обставил ее, и вот сейчас она, как и раньше, полна маркетри. На камине стоял небольшой старый дагерротип в глубокой эмалевой рамке — портрет его деда, «Гордого Доссета», чуть тронутый розовым на щеках. Сомс остановился перед ним. Подбородок основателя клана Форсайтов удобно покоился между широко расставленными углами старомодного воротничка. Глаза с толстыми нижними веками — светлые, умные, чуть насмешливые; бакенбарды седые; рот, судя по портрету, может проглотить немало; старинный фрак тонкого сукна; руки делового человека. Кряжистый старик, сильный, самобытный. Чуть не сто лет этому портрету. Приятно видеть признаки сильного характера после этого томного, пообносившегося экземпляра! Хорошо бы посмотреть на места, где родился и рос этот старик, перед тем как, в конце восемнадцатого века всплыть на поверхность и основать род Форсайтов. Надо взять Ригза и съездить, а если Флер не поедет, еще, может, и лучше! Ей было бы скучно! Корни для молодежи ничего не значат. Да, нужно съездить посмотреть на корни Форсайтов, пока погода не испортилась. Но сначала надо устроить старого Грэдмена. Приятно будет повидать старика после такого переживания, он никогда не уходит из конторы раньше половины шестого. И, водворив дагерротип на место. Сомс поехал на такси в Полтри и по пути размышлял. Трудно стало вести дела, когда вас вечно подстерегают субъекты вроде Элдерсона или этого Стэйнфорда. Вот так же и страна — не успеет выбраться из одной заварухи, как попадает в другую; стачка горняков кончится с зимними холодами, но тогда всплывет еще что-нибудь — война или другие беспорядки. И еще Флер... у нее большое состояние. Неужели он сделал ошибку, дав ей такую самостоятельность? Нет, мысль связать ее при помощи денег всегда ему претила. Как бы она ни поступала — она его единственный ребенок; можно сказать, его единственная любовь. Если ее не удержит от падения любовь к сыну и к нему, не говоря уже о муже, неужели поможет угроза лишить ее наследства? Как бы там ни было, дело с ней обстоит как будто лучше; возможно, что он ошибся.
   Сити разгружался от дневной жизни. Служащие разбегались во все стороны, как кролики; хоть бы они утром вот так сбегались, а то стали нынче отлынивать от работы. Начинают в десять, а не в девять, как прежде; кончают в пять, а не в шесть. Положим, есть телефоны и еще всякие усовершенствования, и работы, возможно, выполняется не меньше; не пьют столько пива и хереса, как бывало, и не съедают столько бифштексов. Измельчала порода, как сравнишь с этим стариком, чей портрет он только что рассматривал, — торопливый пошел народ, узколобый; выражение лица нервное, тревожное — точно они вложили свой капитал в жизнь и оказалось, что акции-то падают. И ни одного сюртука не увидишь, ни одного цилиндра. Покрепче надвинув свой собственный. Сомс оставил такси у знакомого тупичка в Полтри и вошел в контору «Кэткот, Кингсон и Форсайт».
   Старый Грэдмен только что стянул рабочий пиджак со своей широкой согнутой спины.
   — А, мистер Сомс, а я как раз собрался уходить. Разрешите, я сейчас надену сюртук.
   Сюртук, судя по покрою, изготовления девятьсот первого года.
   — Я теперь ухожу в половине шестого, Работы обычно не так уж много. Люблю соснуть до ужина. Рад вас видеть; вы нас совсем забыли.
   — Да, — сказал Сомс, — я редко захожу. Но я вот думал... Случись что-нибудь с вами, или со мною, или с обоими, дела живо запутаются, Грэдмен.
   — О-о, не хочется и думать об этом!
   — А нужно; мы с вами не молоды.
   — Ну, я-то не мальчишка, но вы, мистер Сомс, — разве это старость?
   — Семьдесят один.
   — Да, да! А кажется, только на днях я отвозил вас в школу в Слау. Я помню то время лучше, чем вчерашний день.
   — Я тоже, Грэдмен; и это признак старости. Помните вы этого молодого человека, который заходил сюда сообщить мне об Элдерсоне?
   — А, да, Славный молодой человек. Баттермилк или что-то в этом роде.
   — Баттерфилд, Так вот, я решил дать его вам в помощники и хочу, чтобы вы ввели его в курс всех дел.
   Старый клерк стоял тихо-тихо; лицо его, в рамке седых волос и бороды, ничего не выражало. Сомс заторопился:
   — Это только на всякий случай. Когда-нибудь вам захочется уйти на покой...
   Тяжелым жестом Грэдмен поднял руку.
   — Моя надежда — умереть на посту, — сказал он.
   — Ну, как хотите, Грэдмен. Вы, как и раньше, всем ведайте; но у нас будет на кого положиться, если вы захвораете, либо захотите отдохнуть, либо еще что.
   — Лучше бы не надо, мистер Сомс. Молодой человек, у нас в конторе...
   — Хороший человек, Грэдмен. К тому же он кое-чем обязан мне и моему зятю. Он вам не помешает. Знаете, ведь никто не вечен.
   Лицо старика странно сморщилось, голос скрипел больше обычного.
   — Словно бы и рано вперед загадывать. Я вполне справляюсь с работой, мистер Сомс.
   — О, я вас понимаю, — сказал Сомс, — я и сам это чувствую, но время никого не ждет, и надо подумать о будущем.
   Из-под седых усов вырвался вздох.
   — Что ж, мистер Сомс, раз вы решили, говорить больше нечего; но я недоволен.
   — Пойдемте, я подвезу вас до станции.
   — Спасибо, я лучше пройдусь, подышу воздухом. Вот только запру.
   Сомс понял, что запирать надо не только ящики, но и чувства, и вышел.
   Преданный старик! Проехать сразу же к Полкинфорду, выбрать что-нибудь ему в подарок.
   В громадном магазине, так тесно уставленном — серебром и золотом, что являлось сомнение, была ли здесь когда продана хоть одна вещь. Сомс огляделся. Надо подыскать что-нибудь стоящее — ничего вычурного, кричащего. Пунша старик, верно, не пьет — сектант! Может, подойдут эти два верблюда? Серебряные, с позолотой, у каждого по два горба, и из них торчат свечи. И между горбами выгравировать — «Джозефу Грэдмену от благодарной семьи Форсайтов». Грэдмен живет где-то около Зоологического сада. Гм! Верблюды? Нет! Лучше чашу. Если он не пьет пунша, может насыпать в нее розовых лепестков или ставить цветы.
   — Мне нужна чаша, — сказал он, — очень хорошая.
   — Сию минуту, сэр, у нас как раз есть то, что вам нужно.
   Всегда у них есть как раз то, что вам нужно!
   — Вот взгляните, сэр, литого серебра — очень строгий рисунок.
   — Строгий! — сказал Сомс. — Я бы даром ее не взял.
   — Совершенно верно, сэр, это, может быть, не совсем то, что вам нужно. Ну, а вот эта небольшая, но изящная чаша?
   — Нет, нет, что-нибудь простое и устойчивое, чтобы вмещала около галлона.
   — Мистер Бэнкуэйт, подите-ка сюда. Этому джентльмену нужна старинная чаша.
   — Сию минуту, сэр, у нас как раз есть то, что вам нужно.
   Сомс издал неясное ворчанье.
   — На старинные чаши спрос небольшой; но у нас есть одна, антикварная, из дома Роксборо.
   — С гербом? — сказал Сомс. — Не годится. Мне нужно новую или, во всяком случае, без герба.
   — А тогда вот эта вам подойдет, сэр.
   — О боже! — сказал Сомс и указал кончиком зонта в противоположную сторону. — Вот это что такое?
   Приказчик сделал огорченное лицо и достал вещь с застекленной полки.
   На выпуклой, стянутой кверху ножке покоилась вместительная серебряная чаша. Сомс постучал по ней пальцем.
   — Чистого серебра, сэр, и, как видите, очень гладкие края; форма достаточно скромная, внутри позолота лучшего качества. Я бы сказал, как раз то, что вам нужно.
   — Неплохо. Сколько стоит?
   Приказчик склонился над кабалистическим знаком.
   — Тридцать пять фунтов, сэр.
   — Вполне достаточно, — сказал Сомс. Понравится ли подарок старому Грэдмену, он не знал, но вещь не безвкусная, престиж семьи не пострадает. — Так я ее беру, — сказал он. — Выгравируйте на ней эти слова, — он написал их. — Пошлите по этому адресу, а счет мне; и, пожалуйста, поскорее.
   — Будет исполнено, сэр. Не интересуют ли вас эти бокалы? Очень оригинальные.
   — Больше ничего! — сказал Сомс. — До свидания! Он дал приказчику свою карточку, окинул магазин холодным взглядом и вышел. Одной заботой меньше!
   Под брызгами сентябрьского солнца он шел по Пикадилли на запад, в Грин-парк. Эти мягкие осенние дни хорошо на него действовали. Ему не стало жарко, и холодно не было.
   И платаны, чуть начинавшие желтеть, радовали его — хорошие деревья, стройные. Шагая по траве лужаек. Сомс даже ощущал умиление. Звук быстрых, нагонявших его шагов вторгся в его сознание. Голос сказал:
   — А, Форсайт! Вы на собрание к Майклу? Пойдемте вместе!
   «Старый Монт», как всегда самоуверенный, болтливый! Вот и сейчас пошел трещать!
   — Как вы смотрите на все эти перемены в Лондоне, Форсайт? Помните, широкие панталоны и кринолины — расцвет Лича — старый Пэм на коне? Сентябрь навевает воспоминания.
   — Это все поверхностное, — сказал Сомс.
   — Поверхностное? Иногда и мне так кажется. Но есть и существенная разница — разница между романами Остин и Троллопа и современными писателями. Приходов не осталось. Классы? Да, но грань между ними проводит человек, а не бог, как во времена Троллопа.
   Сомс фыркнул. Вечно он так странно выражается!
   — Если дальше пойдем такими темпами, скоро вообще никакой грани не будет, — сказал он.
   — А вы, пожалуй, не правы, Форсайт. Я бы не удивился возвращению лошади.
   — При чем тут лошадь? — пробурчал Сомс.
   — Ждать нам остается только царства небесного на земле, — продолжал сэр Лоренс, помахивая тросточкой. — Тогда у нас опять начнется расцвет личности. А царство небесное уже почти наступило.
   — Совершенно вас не понимаю, — сказал Сомс.
   — Обучение бесплатное; женщины имеют право голоса; даже у рабочего есть — или скоро будет — автомобиль; трущобы обречены на гибель — благодаря вам, Форсайт; развлечения и новости проникают под каждую крышу; либеральная партия сдана в архив; свобода торговли стала величиной переменной; спорт доступен в любых количествах; догматам дали по шее; генеральной стачке тоже; бойскаутов что ни день, то больше; платья удобные; и волосы короткие — это все признаки царства небесного.
   — Но при чем тут все-таки лошадь?
   — Символ, дорогой мой Форсайт! Лошадь нельзя подвести ни под стандарт, ни под социализм. Начинается реакция против единообразия. Еще немножко царства небесного — и мы опять начнем заниматься своей душой и ездить цугом.
   — Что это за шум? — сказал Сомс. — Будто кто-то взывает о помощи.
   Сэр Лоренс вздернул бровь.
   — Это пылесос в Букингемском дворце. В них много человеческого.
   Сомс глухо заворчал — не умеет этот человек быть серьезным! Ну-ну, скоро, может быть, придется. Если Флер... Но не хотелось думать об этом «если».
   — Что меня восхищает в англичанах, — вдруг заговорил сэр Лоренс, это их эволюционизм. Они подаются вперед и назад, и снова вперед. Иностранцы считают их безнадежными консерваторами, но у них есть своя логика — это великая вещь, Форсайт. Как вы думаете поступить с вашими картинами, когда соберетесь на тот свет? Завещаете их государству?"
   — Смотря по тому, как оно со мной обойдется. Если они еще повысят налог на наследство, я изменю завещание.
   — По принципу наших предков, а? Либо добровольная служба, либо никакой! Молодцы были наши предки.
   — Насчет ваших не знаю, — сказал Сомс, — мои были просто фермеры. Я завтра еду взглянуть на них, — добавил он с вызовом.
   — Чудесно! Надеюсь, вы застанете их дома.
   — Мы опоздали, — сказал Сомс, заглядывая в окно столовой, из которого выглядывали члены комитета. — Половина седьмого! Ну и забавный народ!
   — Мы всегда забавный народ, — сказал сэр Лоренс, входя за ним в дверь, — только не в собственных глазах. Это первая из жизненных основ, Форсайт.

VII. ЗАВТРА

   Флер встретила их в холле. Оставив Джона в Доркинге, она с недозволенной скоростью прикатила обратно в Лондон, чтобы создать впечатление, что мысли ее заняты исключительно благоустройством трущоб. «Помещик» уехал стрелять куропаток, и председательствовал епископ. Флер прошла к буфету и стала разливать чай, пока Майкл читал протокол предыдущего собрания. Епископ, сэр Годфри Бедвин, мистер Монтросс, ее свекор и сама она пили китайский чай; сэр Тимоти — виски с содовой; Майкл — ничего; маркиз, Хилери и ее отец — цейлонский чай; и каждый утверждал, что остальные портят себе пищеварение. Отец постоянно говорил ей, что она пьет китайский чай только потому, что он в моде: нравиться он ей, конечно, не может. Наливая каждому положенный напиток, она пыталась представить себе, что бы они подумали, если б знали, чем, кроме чая, заняты ее мысли. Завтра у Джона последний сеанс, и она делает решительный шаг! Два месяца — с тех пор как они танцевали с ним в Нетлфолде — она терпела, завтра это кончится. Завтра в этот час она потребует своего. Она знала, что для всякого контракта нужны две стороны, но это ее не смущало. Она верила верой красивой, влюбленной женщины. Ее воля исполнится, но никто не должен узнать об этом. И, передавая чашки, она улыбалась неведению этих умных старых людей. Они не узнают, никто не узнает; уж конечно, не этот молодой — человек, который прошлой ночью обнимал ее! И, думая о том, кому это еще только предстояло, она села у камина с чашкой чая и блокнотом, а сердце у нее колотилось, и полузакрытые глаза видели лицо Джона, обернувшееся к ней с порога вокзала. Свершение! Она, как Иаков, семь лет выслуживала свою любовь — семь долгих, долгих лет! И пока она сидела, слушая нудное гудение епископа и сэра Годфри, бессвязные восклицания сэра Тимоти, редкие, сдержанные замечания отца, — ясное, четкое, упрямое сознание, которым наделила ее французская кровь, было занято усовершенствованием механизма тайной жизни, которую они начнут завтра, вкусив запретного плода. Тайная жизнь — безопасная жизнь, если отбросить трусливые колебания, щепетильность и угрызения совести! Она так была в этом уверена, словно раз десять жила тайной жизнью. Она сама все устроит. У Джона не будет никаких забот. И никто не узнает!