Страница:
Мак-Гаун сжал кулаки.
— Да, — сказал Сомс, — жаль, что я не молод. Прощайте!
Он прошел мимо Мак-Гауна и вышел в коридор. Дорогу в этом «садке для кроликов» он запомнил и вскоре добрался до вестибюля. Ну что ж! Последняя попытка не удалась! Больше делать нечего, но этот заносчивый субъект и его красавица пожалеют, что родились на свет. На улице его окутал холодный туман. Гордость и запальчивость! Не желая признать себя виновными, люди готовы стать мишенью насмешек и издевательств толпы. Шотландец, защищая «честь» женщины, идет на то, чтобы перемывали ее грязное белье! Сомс остановился: в самом деле, стоит ли раскапывать ее прошлое? Если он этого не сделает, она может выиграть дело; а если он затронет вопрос о ее прошлом и все-таки проиграет дело — ему придется заплатить ей огромную сумму, быть может, тысячи. Необходимо принять какое-нибудь решение. Все время он успокаивал себя мыслью, что дело не дойдет до суда. Четыре часа! Пожалуй, еще не поздно заглянуть к сэру Джемсу Фоскиссону. Надо позвонить Николасу, пусть сейчас же устроит им свидание, и если Майкл дома, можно прихватить и его.
Майкл сидел в своем кабинете и с мрачным удовольствием рассматривал карикатуру на самого себя, нарисованную Обри Грином и помещенную в газете для великосветских кругов. Он был изображен стоящим на одной ноге и вопиющим в пустыне, на горизонте всходила сардоническая улыбка. Изо рта у него, словно завитки табачного дыма, вырывалось слово «фоггартизм». Мистер Блайт в образе обезьяны, задрав голову, аплодировал ему передними лапами. Весь тон рисунка был беспощаден — он не язвил, он просто убивал на месте. Лицу Майкла было придано выражение полного удовольствия, какое бывает после сытного обеда, он словно упивался звуками собственного голоса. Даже друг, даже художник не понял, что пустыня напрашивается на шарж не меньше, чем пеликан! Карикатура ставила клеймо никчемности на все его замыслы. Она напомнила ему слова Флер: «А когда лейбористы уйдут, их сменят тори, и это время ты используешь для своих эксцентрических выходок». Вот реалистка! Она с самого начала поняла, что его ждет роль эксцентричного одиночки. Чертовски удачная карикатура! И никто не оценит ее лучше, чем сама жертва. Но почему никто не принимает фоггартизм всерьез? Почему? Потому что он скачет кузнечиком там, где все ходят шагом; люди, привыкшие ощупью пробираться в тумане, видят в новом учении только блуждающий огонек. Да, в награду за свои труды он остался в дураках! И тут явился Сомс.
— Я говорил с этим шотландцем, — сообщил он. — Он хочет довести дело до суда.
— О, неужели, сэр! Я думал, что вы этого не допустите.
— Он требует извинения в письменной форме. На это Флер не может согласиться: ведь не она виновата. Вы можете проехать со мной к сэру Джемсу Фоскиссону?
Они сели в такси и поехали в Темпль. Встретил их Николае Форсайт и за десять минут успел познакомить их со всеми слабыми сторонами дела.
— Кажется, ему доставляет удовольствие мысль о возможном поражении, прошептал Майкл, когда Николае повел их к сэру Джемсу.
— Жалкий субъект, но добросовестный, — отозвался Сомс. — Фоскиссон должен сам заняться этим делом.
Подождав, пока Николае напомнил знаменитому адвокату обстоятельства дела, они очутились в присутствии человека с очень большой головой и седыми бакенбардами. Сомс внимательно следил за выступлениями великого адвоката с тех пор, как остановил на нем свой выбор, и с удовольствием отметил, что в делах, имеющих отношение к вопросам морали, он неизменно выходит победителем. При ближайшем рассмотрении бакенбарды придавали сэру Джемсу чрезвычайно респектабельный вид. Трудно было себе представить его лежащим в кровати, танцующим или играющим в азартные игры. Говорили, что, несмотря на обширную практику, он отличается добросовестностью. Больше половины фактов он успевал изучить до суда, остальные постигал на ходу, во время процесса, а в крайнем случае — умело скрывал свою неосведомленность. «Очень молодой» Николае, которому были известны все факты, не мог посоветовать, какого курса держаться. Сэр Джемс знал ровно столько, сколько считал нужным знать. Переводя взгляд с Сомса на Майкла, он сказал:
— Несомненно, что это одно из тех дел, которые как бы сами напрашиваются на мировую сделку.
— Вот именно, — сказал Сомс.
Тон, каким было сказано это слово, привлек внимание сэра Джемса.
— Вы уже делали шаги в этом направлении?
— Да, я испробовал все, вплоть до последнего средства.
— Простите, мистер Форсайт, но что вы считаете «последним средством»?
— Полторы тысячи фунтов, и обе стороны выражают сожаление. А они соглашаются на полторы тысячи, но требуют извинения в письменной форме.
Великий адвокат погладил подбородок.
— Вы им предлагали извинение в письменной форме без этих полутора тысяч?
— Нет.
— А я склонен вам это посоветовать. Мак-Гаун очень богат. А словечки в письмах оскорбительные. Ваше мнение, мистер Монт?
— Она еще более резко отозвалась о моей жене.
Сэр Джемс посмотрел на Николаев.
— Позвольте, я забыл — как именно?
— «Выскочка» и «охотница за знаменитостями», — коротко сказал Майкл.
Сэр Джемс покачал головой.
— «Безнравственная», «змея», «предательница», «лишена очарования» вы думаете, это слабее?
— Это не вызывает смеха, сэр. А в свете считаются только с насмешками.
Сэр Джемс улыбнулся.
— Присяжные — не великосветский салон, мистер Монт.
— Как бы там ни было, моя жена готова извиниться только в том случае, если и другая сторона выразит сожаление; и я нахожу, что она права.
Казалось, сэр Джемс Фоскиссон вздохнул свободнее.
— Теперь следует подумать, стоит ли использовать материал, представленный сыщиком, или нет? Если мы решим его использовать, то придется вызвать в качестве свидетелей швейцара и слуг... э-э... гм... мистера Кэрфью.
— Совершенно верно, — сказал Сомс. — Мы для того и собрались, чтобы решить этот вопрос.
Это прозвучало так, словно он сказал: «Объявляю конференцию открытой».
В течение пяти минут сэр Джемс молча просматривал донесение сыщика.
— Если это хотя бы частично подтвердится, — сказал он, — победа за нами.
Майкл отошел к окну. На деревьях уже появились крохотные почки; внизу на траве прихорашивались голуби. Донесся голос Сомса:
— Я забыл вам сказать, что они следят за моей дочерью. Конечно, ничего предосудительного она не делала, только навещала в отеле одного молодого американца, который опасно заболел.
— Навещала с моего согласия, — вставил Майкл, не отрываясь от окна.
— Можно будет его вызвать?
— Кажется, он сейчас в Борнмуте. Но он был влюблен в мисс Феррар.
Сэр Джемс повернулся к Сомсу.
— Если нельзя кончить дело миром, то лучше идти напролом. Думаю, что не следует ограничиваться вопросами о книгах, пьесе и клубах.
— Вы прочли эту сцену в «Прямодушном»? — осведомился Сомс. — И роман «Шпанская мушка»?
— Все это прекрасно, мистер Форсайт, но нельзя предвидеть, удовольствуются ли присяжные такого рода доказательствами.
Майкл отошел от окна.
— Меньше всего мне хотелось бы вторгаться в личную жизнь мисс Феррар, — сказал он. — Это отвратительно.
— Конечно. Но ведь вы хотите, чтобы я выиграл дело?
— Да, но не таким путем. Нельзя ли явиться в суд, ничего не говорить и уплатить деньги?
Сэр Джемс Фоскиссон улыбнулся и взглянул на Сомса; казалось он хотел сказать: «Зачем, собственно, вы привели ко мне этого молодого человека?»
Но Сомс думал о другом.
— Слишком рискованно говорить об этом мистере Кэрфью. Если мы проиграем, это нам обойдется тысяч в двадцать. Кроме того, они, несомненно, притянут к допросу мою дочь, а этого я хочу избежать. Нельзя ли ограничиться походом на современную мораль?
Сэр Джемс Фоскиссон заерзал на стуле, и зрачки его сузились; он три раза чуть заметно кивнул.
— Когда разбирается дело? — спросил он «очень молодого» Николаев.
— Должно быть, в четверг на будущей неделе. Судья — Брэн.
— Отлично. Мы с вами увидимся в понедельник. Всего хорошего.
Он откинулся на спинку стула и застыл. Сомс и Майкл не осмелились его тревожить. Они молча вышли на улицу, " «очень молодой» Николае остался поговорить с секретарем сэра Джемса. Дойдя до станции Темпль, Майкл сказал:
— Я зайду в редакцию «Аванпоста», сэр. Вы идете домой? Может быть, вы предупредите Флер?
— Сомс кивнул. Ну конечно! Все неприятное приходится делать ему!
II. «НЕ НАМЕРЕН ДОПУСТИТЬ»
III. СОМС ЕДЕТ ДОМОЙ
— Да, — сказал Сомс, — жаль, что я не молод. Прощайте!
Он прошел мимо Мак-Гауна и вышел в коридор. Дорогу в этом «садке для кроликов» он запомнил и вскоре добрался до вестибюля. Ну что ж! Последняя попытка не удалась! Больше делать нечего, но этот заносчивый субъект и его красавица пожалеют, что родились на свет. На улице его окутал холодный туман. Гордость и запальчивость! Не желая признать себя виновными, люди готовы стать мишенью насмешек и издевательств толпы. Шотландец, защищая «честь» женщины, идет на то, чтобы перемывали ее грязное белье! Сомс остановился: в самом деле, стоит ли раскапывать ее прошлое? Если он этого не сделает, она может выиграть дело; а если он затронет вопрос о ее прошлом и все-таки проиграет дело — ему придется заплатить ей огромную сумму, быть может, тысячи. Необходимо принять какое-нибудь решение. Все время он успокаивал себя мыслью, что дело не дойдет до суда. Четыре часа! Пожалуй, еще не поздно заглянуть к сэру Джемсу Фоскиссону. Надо позвонить Николасу, пусть сейчас же устроит им свидание, и если Майкл дома, можно прихватить и его.
Майкл сидел в своем кабинете и с мрачным удовольствием рассматривал карикатуру на самого себя, нарисованную Обри Грином и помещенную в газете для великосветских кругов. Он был изображен стоящим на одной ноге и вопиющим в пустыне, на горизонте всходила сардоническая улыбка. Изо рта у него, словно завитки табачного дыма, вырывалось слово «фоггартизм». Мистер Блайт в образе обезьяны, задрав голову, аплодировал ему передними лапами. Весь тон рисунка был беспощаден — он не язвил, он просто убивал на месте. Лицу Майкла было придано выражение полного удовольствия, какое бывает после сытного обеда, он словно упивался звуками собственного голоса. Даже друг, даже художник не понял, что пустыня напрашивается на шарж не меньше, чем пеликан! Карикатура ставила клеймо никчемности на все его замыслы. Она напомнила ему слова Флер: «А когда лейбористы уйдут, их сменят тори, и это время ты используешь для своих эксцентрических выходок». Вот реалистка! Она с самого начала поняла, что его ждет роль эксцентричного одиночки. Чертовски удачная карикатура! И никто не оценит ее лучше, чем сама жертва. Но почему никто не принимает фоггартизм всерьез? Почему? Потому что он скачет кузнечиком там, где все ходят шагом; люди, привыкшие ощупью пробираться в тумане, видят в новом учении только блуждающий огонек. Да, в награду за свои труды он остался в дураках! И тут явился Сомс.
— Я говорил с этим шотландцем, — сообщил он. — Он хочет довести дело до суда.
— О, неужели, сэр! Я думал, что вы этого не допустите.
— Он требует извинения в письменной форме. На это Флер не может согласиться: ведь не она виновата. Вы можете проехать со мной к сэру Джемсу Фоскиссону?
Они сели в такси и поехали в Темпль. Встретил их Николае Форсайт и за десять минут успел познакомить их со всеми слабыми сторонами дела.
— Кажется, ему доставляет удовольствие мысль о возможном поражении, прошептал Майкл, когда Николае повел их к сэру Джемсу.
— Жалкий субъект, но добросовестный, — отозвался Сомс. — Фоскиссон должен сам заняться этим делом.
Подождав, пока Николае напомнил знаменитому адвокату обстоятельства дела, они очутились в присутствии человека с очень большой головой и седыми бакенбардами. Сомс внимательно следил за выступлениями великого адвоката с тех пор, как остановил на нем свой выбор, и с удовольствием отметил, что в делах, имеющих отношение к вопросам морали, он неизменно выходит победителем. При ближайшем рассмотрении бакенбарды придавали сэру Джемсу чрезвычайно респектабельный вид. Трудно было себе представить его лежащим в кровати, танцующим или играющим в азартные игры. Говорили, что, несмотря на обширную практику, он отличается добросовестностью. Больше половины фактов он успевал изучить до суда, остальные постигал на ходу, во время процесса, а в крайнем случае — умело скрывал свою неосведомленность. «Очень молодой» Николае, которому были известны все факты, не мог посоветовать, какого курса держаться. Сэр Джемс знал ровно столько, сколько считал нужным знать. Переводя взгляд с Сомса на Майкла, он сказал:
— Несомненно, что это одно из тех дел, которые как бы сами напрашиваются на мировую сделку.
— Вот именно, — сказал Сомс.
Тон, каким было сказано это слово, привлек внимание сэра Джемса.
— Вы уже делали шаги в этом направлении?
— Да, я испробовал все, вплоть до последнего средства.
— Простите, мистер Форсайт, но что вы считаете «последним средством»?
— Полторы тысячи фунтов, и обе стороны выражают сожаление. А они соглашаются на полторы тысячи, но требуют извинения в письменной форме.
Великий адвокат погладил подбородок.
— Вы им предлагали извинение в письменной форме без этих полутора тысяч?
— Нет.
— А я склонен вам это посоветовать. Мак-Гаун очень богат. А словечки в письмах оскорбительные. Ваше мнение, мистер Монт?
— Она еще более резко отозвалась о моей жене.
Сэр Джемс посмотрел на Николаев.
— Позвольте, я забыл — как именно?
— «Выскочка» и «охотница за знаменитостями», — коротко сказал Майкл.
Сэр Джемс покачал головой.
— «Безнравственная», «змея», «предательница», «лишена очарования» вы думаете, это слабее?
— Это не вызывает смеха, сэр. А в свете считаются только с насмешками.
Сэр Джемс улыбнулся.
— Присяжные — не великосветский салон, мистер Монт.
— Как бы там ни было, моя жена готова извиниться только в том случае, если и другая сторона выразит сожаление; и я нахожу, что она права.
Казалось, сэр Джемс Фоскиссон вздохнул свободнее.
— Теперь следует подумать, стоит ли использовать материал, представленный сыщиком, или нет? Если мы решим его использовать, то придется вызвать в качестве свидетелей швейцара и слуг... э-э... гм... мистера Кэрфью.
— Совершенно верно, — сказал Сомс. — Мы для того и собрались, чтобы решить этот вопрос.
Это прозвучало так, словно он сказал: «Объявляю конференцию открытой».
В течение пяти минут сэр Джемс молча просматривал донесение сыщика.
— Если это хотя бы частично подтвердится, — сказал он, — победа за нами.
Майкл отошел к окну. На деревьях уже появились крохотные почки; внизу на траве прихорашивались голуби. Донесся голос Сомса:
— Я забыл вам сказать, что они следят за моей дочерью. Конечно, ничего предосудительного она не делала, только навещала в отеле одного молодого американца, который опасно заболел.
— Навещала с моего согласия, — вставил Майкл, не отрываясь от окна.
— Можно будет его вызвать?
— Кажется, он сейчас в Борнмуте. Но он был влюблен в мисс Феррар.
Сэр Джемс повернулся к Сомсу.
— Если нельзя кончить дело миром, то лучше идти напролом. Думаю, что не следует ограничиваться вопросами о книгах, пьесе и клубах.
— Вы прочли эту сцену в «Прямодушном»? — осведомился Сомс. — И роман «Шпанская мушка»?
— Все это прекрасно, мистер Форсайт, но нельзя предвидеть, удовольствуются ли присяжные такого рода доказательствами.
Майкл отошел от окна.
— Меньше всего мне хотелось бы вторгаться в личную жизнь мисс Феррар, — сказал он. — Это отвратительно.
— Конечно. Но ведь вы хотите, чтобы я выиграл дело?
— Да, но не таким путем. Нельзя ли явиться в суд, ничего не говорить и уплатить деньги?
Сэр Джемс Фоскиссон улыбнулся и взглянул на Сомса; казалось он хотел сказать: «Зачем, собственно, вы привели ко мне этого молодого человека?»
Но Сомс думал о другом.
— Слишком рискованно говорить об этом мистере Кэрфью. Если мы проиграем, это нам обойдется тысяч в двадцать. Кроме того, они, несомненно, притянут к допросу мою дочь, а этого я хочу избежать. Нельзя ли ограничиться походом на современную мораль?
Сэр Джемс Фоскиссон заерзал на стуле, и зрачки его сузились; он три раза чуть заметно кивнул.
— Когда разбирается дело? — спросил он «очень молодого» Николаев.
— Должно быть, в четверг на будущей неделе. Судья — Брэн.
— Отлично. Мы с вами увидимся в понедельник. Всего хорошего.
Он откинулся на спинку стула и застыл. Сомс и Майкл не осмелились его тревожить. Они молча вышли на улицу, " «очень молодой» Николае остался поговорить с секретарем сэра Джемса. Дойдя до станции Темпль, Майкл сказал:
— Я зайду в редакцию «Аванпоста», сэр. Вы идете домой? Может быть, вы предупредите Флер?
— Сомс кивнул. Ну конечно! Все неприятное приходится делать ему!
II. «НЕ НАМЕРЕН ДОПУСТИТЬ»
В редакции «Аванпоста» мистер Блайт только что закончил разговор с одним из тех великих дельцов, которые производят такое глубокое впечатление на всех, с кем ведут конфиденциальную беседу. Если сэр Томас Локкит и не держал в своих руках всю британскую промышленность, то, во всяком случае, все склонны были так думать — до того (безапелляционно и холодно излагал он свою точку зрения. Он считал, что страна снова должна занять на мировом рынке то положение, какое занимала до войны. Все зависит от угля — препятствием является вопрос о семичасовом рабочем дне: но они, промышленники, «не намерены этого допустить». Надо во что бы то ни стало снизить себестоимость угля. Они не намерены допустить, чтобы Европа обходилась без английских товаров. Очень немногим были известны убеждения сэра Томаса Локкита, но эти немногие почитали себя счастливыми.
Однако мистер Блайт грыз ногти и отплевывался.
— Кто это был, с седыми усами? — осведомился Майкл.
— Локкит. Он «не намерен этого допустить».
— Да ну? — удивился Майкл.
— Совершенно ясно, Монт, что опасными людьми являются не политики, которые действуют во имя общего блага — иными словами, работают потихоньку, не спеша, — а именно эти крупные дельцы, преследующие свою личную выгоду. Уж они-то знают, чего хотят; и если дать им волю — они погубят страну.
— Что они затевают? — спросил Майкл.
— В данный момент — ничего, но в воздухе пахнет грозой. По Локкиту можно судить, сколь вредна сила воли. Он «не намерен допустить», чтобы кто-нибудь ему препятствовал. Он непрочь сломить рабочих и заставить их трудиться, как негров. Но это не пройдет, это вызовет гражданскую войну. В общем — скучно. Если опять вспыхнет борьба между промышленниками и рабочими, как нам тогда проводить фоггартизм?
— Я думал о положении страны, — сказал Майкл. — Как по-вашему, Блайт, не строим ли мы воздушные замки? Какой смысл убеждать человека, потерявшего одно легкое, что оно ему необходимо?
Мистер Блайт надул одну щеку.
— Да, — сказал он, — сто лет — от битвы при Ватерлоо до воины — страна жила спокойно; ее образ действий так устоялся, она так закоснела в своих привычках, что теперь все — и редакторы, и политики, и дельцы способны мыслить только в плане индустриализации. За эти сто спокойных лет центр тяжести в стране переместился, и потребуется еще пятьдесят спокойных лет, чтобы она пришла в равновесие. Горе в том, что этих пятидесяти лет нам не видать. Какая ни на есть заваруха — война с Турцией или Россией, беспорядки в Индии, внутренние трения, не говоря уже о новом мировом пожаре, — и все наши планы летят к черту. Мы попали в беспокойную полосу истории, и знаем это, вот и живем со дня на день.
— Ну и что же? — мрачно сказал Майкл, вспоминая разговоры с министром в Лицпингхолле.
Мистер Блайт надул другую щеку.
— Молодой человек, не отступать! Фоггартизм сулит нам лучшее будущее, к нему мы и должны стремиться. Мы переросли все старые идеалы.
— Видели вы карикатуру Обри Грина?
— Видел.
— Ловко, не правда ли? В сущности, я пришел, чтобы сообщить вам, что это проклятое дело о дифамации будет разбираться через неделю.
Мистер Блайт подвигал ушами.
— Очень печально. Выиграете вы или проиграете — безразлично. Такие передряги вредят политической карьере. Но ведь до суда дело не дойдет?
— Мы бессильны что-либо изменить. Но наш защитник ограничится нападением на современную мораль.
— Нельзя нападать на то, что не существует.
— Вы хотите сказать, что не замечаете новой морали?
— Конечно. Попробуйте сформулируйте ее.
— «Не будь дураком, не будь скучным».
Мистер Блайт крякнул:
— В старину говорили: «Веди себя, как подобает джентльмену».
— Да, но теперь такого зверя не сыщешь.
— Кой-какие обломки сохранились: воспроизвели же неандертальского человека по одной половине черепа.
— Нельзя опираться на то, что считают смешным, Блайт.
— А, — сказал мистер Блайт, — ваше поколение, юный Монт, боится смешного и старается не отстать от века. Не так умно, как кажется.
Майкл усмехнулся.
— Знаю. Идемте в палату. Парсхэм проводит билль об электрификации. Может быть, услышим что-нибудь о безработице.
Расставшись с Блайтом в кулуарах, Майкл наткнулся в коридоре на своего отца. Рядом с сэром Лоренсом шел невысокий старик с аккуратно подстриженной седой бородкой.
— А, Майкл! Мы тебя искали. Маркиз, вот мой подающий надежды сын! Маркиз хочет, чтобы ты заинтересовался электрификацией.
Майкл снял шляпу.
— Не хотите ли пройти в читальню, сэр?
Он знал, что дед Марджори Феррар может быть ему полезен. Они уселись треугольником в дальнем углу комнаты, освещенной с таким расчетом, чтобы читающие не видели друг друга.
— Вы что-нибудь знаете об электричестве, мистер Монт? — спросил маркиз.
— Только то, сэр, что в этой комнате его маловато.
— Электричество необходимо всюду, мистер Монт.
Я читал о вашем фоггартизме; очень возможно, что это политика будущего, но ничего нельзя сделать до тех пор, пока страна не электрифицирована. Я бы хотел, чтобы вы поддержали этот билль Парсхэма.
И старый пэр приложил все усилия, чтобы затуманить мозг Майкла.
— Понимаю, сэр, — сказал, наконец Майкл. — Но этот билль приведет к увеличению числа безработных.
— Временно.
— Боюсь, что временных зол с меня хватит. Я убедился, что нелегко заинтересовать людей будущими благами. Мне кажется, они придают значение только настоящему.
Сэр Лоренс захихикал.
— Дайте ему время подумать, маркиз, и десяток брошюр. Знаешь ли, дорогой мой, пока твой фоггартизм обречен пребывать в стойле, тебе нужна вторая лошадь.
— Да, мне уже советовали заняться уличным движением или работой почты. Кстати, сэр, знаете — наше дело попало-таки в суд. Слушается на будущей неделе.
Сэр Лоренс поднял бровь.
— Да? Помните, маркиз, я вам говорил о вашей внучке и моей невестке? Я об этом и хотел с вами побеседовать.
— Кажется, речь шла о дифамации? — сказал старый пэр. — Моя тетка...
— Ах да! Очень интересный случай! — перебил сэр Лоренс. — Я читал о нем в мемуарах Бэтти Монтекур.
— В старину дифамация нередко бывала пикантна, — продолжал маркиз. Ответчицу привлекли за следующие слова: «Кринолин скрывает ее кривобокость».
— Если можно что-нибудь сделать, чтобы предотвратить скандал, — пробормотал Майкл, — нужно действовать немедленно. Мы в тупике.
— Не можете ли вы вмешаться, сэр? — спросил сэр Лоренс.
У маркиза затряслась бородка.
— Я узнал из газет, что моя внучка выходит замуж за некоего Мак-Гауна, члена палаты. Он сейчас здесь?
— Вероятно, — сказал Майкл. — Но я с ним поссорился. Пожалуй, сэр, лучше бы переговорить с ней.
Маркиз встал.
— Я ее приглашу к завтраку. Не люблю огласки. Ну-с, мистер Монт, надеюсь, что вы будете голосовать за этот билль и подумаете об электрификации страны. Мы хотим привлечь молодых людей. Пройду сейчас на скамью пэров . Прощайте!
Он быстро засеменил прочь, а Майкл сказал отцу:
— Если он не намерен этого допустить, пусть бы и Флер пригласил к завтраку. Как-никак в ссоре затронуты две стороны.
Однако мистер Блайт грыз ногти и отплевывался.
— Кто это был, с седыми усами? — осведомился Майкл.
— Локкит. Он «не намерен этого допустить».
— Да ну? — удивился Майкл.
— Совершенно ясно, Монт, что опасными людьми являются не политики, которые действуют во имя общего блага — иными словами, работают потихоньку, не спеша, — а именно эти крупные дельцы, преследующие свою личную выгоду. Уж они-то знают, чего хотят; и если дать им волю — они погубят страну.
— Что они затевают? — спросил Майкл.
— В данный момент — ничего, но в воздухе пахнет грозой. По Локкиту можно судить, сколь вредна сила воли. Он «не намерен допустить», чтобы кто-нибудь ему препятствовал. Он непрочь сломить рабочих и заставить их трудиться, как негров. Но это не пройдет, это вызовет гражданскую войну. В общем — скучно. Если опять вспыхнет борьба между промышленниками и рабочими, как нам тогда проводить фоггартизм?
— Я думал о положении страны, — сказал Майкл. — Как по-вашему, Блайт, не строим ли мы воздушные замки? Какой смысл убеждать человека, потерявшего одно легкое, что оно ему необходимо?
Мистер Блайт надул одну щеку.
— Да, — сказал он, — сто лет — от битвы при Ватерлоо до воины — страна жила спокойно; ее образ действий так устоялся, она так закоснела в своих привычках, что теперь все — и редакторы, и политики, и дельцы способны мыслить только в плане индустриализации. За эти сто спокойных лет центр тяжести в стране переместился, и потребуется еще пятьдесят спокойных лет, чтобы она пришла в равновесие. Горе в том, что этих пятидесяти лет нам не видать. Какая ни на есть заваруха — война с Турцией или Россией, беспорядки в Индии, внутренние трения, не говоря уже о новом мировом пожаре, — и все наши планы летят к черту. Мы попали в беспокойную полосу истории, и знаем это, вот и живем со дня на день.
— Ну и что же? — мрачно сказал Майкл, вспоминая разговоры с министром в Лицпингхолле.
Мистер Блайт надул другую щеку.
— Молодой человек, не отступать! Фоггартизм сулит нам лучшее будущее, к нему мы и должны стремиться. Мы переросли все старые идеалы.
— Видели вы карикатуру Обри Грина?
— Видел.
— Ловко, не правда ли? В сущности, я пришел, чтобы сообщить вам, что это проклятое дело о дифамации будет разбираться через неделю.
Мистер Блайт подвигал ушами.
— Очень печально. Выиграете вы или проиграете — безразлично. Такие передряги вредят политической карьере. Но ведь до суда дело не дойдет?
— Мы бессильны что-либо изменить. Но наш защитник ограничится нападением на современную мораль.
— Нельзя нападать на то, что не существует.
— Вы хотите сказать, что не замечаете новой морали?
— Конечно. Попробуйте сформулируйте ее.
— «Не будь дураком, не будь скучным».
Мистер Блайт крякнул:
— В старину говорили: «Веди себя, как подобает джентльмену».
— Да, но теперь такого зверя не сыщешь.
— Кой-какие обломки сохранились: воспроизвели же неандертальского человека по одной половине черепа.
— Нельзя опираться на то, что считают смешным, Блайт.
— А, — сказал мистер Блайт, — ваше поколение, юный Монт, боится смешного и старается не отстать от века. Не так умно, как кажется.
Майкл усмехнулся.
— Знаю. Идемте в палату. Парсхэм проводит билль об электрификации. Может быть, услышим что-нибудь о безработице.
Расставшись с Блайтом в кулуарах, Майкл наткнулся в коридоре на своего отца. Рядом с сэром Лоренсом шел невысокий старик с аккуратно подстриженной седой бородкой.
— А, Майкл! Мы тебя искали. Маркиз, вот мой подающий надежды сын! Маркиз хочет, чтобы ты заинтересовался электрификацией.
Майкл снял шляпу.
— Не хотите ли пройти в читальню, сэр?
Он знал, что дед Марджори Феррар может быть ему полезен. Они уселись треугольником в дальнем углу комнаты, освещенной с таким расчетом, чтобы читающие не видели друг друга.
— Вы что-нибудь знаете об электричестве, мистер Монт? — спросил маркиз.
— Только то, сэр, что в этой комнате его маловато.
— Электричество необходимо всюду, мистер Монт.
Я читал о вашем фоггартизме; очень возможно, что это политика будущего, но ничего нельзя сделать до тех пор, пока страна не электрифицирована. Я бы хотел, чтобы вы поддержали этот билль Парсхэма.
И старый пэр приложил все усилия, чтобы затуманить мозг Майкла.
— Понимаю, сэр, — сказал, наконец Майкл. — Но этот билль приведет к увеличению числа безработных.
— Временно.
— Боюсь, что временных зол с меня хватит. Я убедился, что нелегко заинтересовать людей будущими благами. Мне кажется, они придают значение только настоящему.
Сэр Лоренс захихикал.
— Дайте ему время подумать, маркиз, и десяток брошюр. Знаешь ли, дорогой мой, пока твой фоггартизм обречен пребывать в стойле, тебе нужна вторая лошадь.
— Да, мне уже советовали заняться уличным движением или работой почты. Кстати, сэр, знаете — наше дело попало-таки в суд. Слушается на будущей неделе.
Сэр Лоренс поднял бровь.
— Да? Помните, маркиз, я вам говорил о вашей внучке и моей невестке? Я об этом и хотел с вами побеседовать.
— Кажется, речь шла о дифамации? — сказал старый пэр. — Моя тетка...
— Ах да! Очень интересный случай! — перебил сэр Лоренс. — Я читал о нем в мемуарах Бэтти Монтекур.
— В старину дифамация нередко бывала пикантна, — продолжал маркиз. Ответчицу привлекли за следующие слова: «Кринолин скрывает ее кривобокость».
— Если можно что-нибудь сделать, чтобы предотвратить скандал, — пробормотал Майкл, — нужно действовать немедленно. Мы в тупике.
— Не можете ли вы вмешаться, сэр? — спросил сэр Лоренс.
У маркиза затряслась бородка.
— Я узнал из газет, что моя внучка выходит замуж за некоего Мак-Гауна, члена палаты. Он сейчас здесь?
— Вероятно, — сказал Майкл. — Но я с ним поссорился. Пожалуй, сэр, лучше бы переговорить с ней.
Маркиз встал.
— Я ее приглашу к завтраку. Не люблю огласки. Ну-с, мистер Монт, надеюсь, что вы будете голосовать за этот билль и подумаете об электрификации страны. Мы хотим привлечь молодых людей. Пройду сейчас на скамью пэров . Прощайте!
Он быстро засеменил прочь, а Майкл сказал отцу:
— Если он не намерен этого допустить, пусть бы и Флер пригласил к завтраку. Как-никак в ссоре затронуты две стороны.
III. СОМС ЕДЕТ ДОМОЙ
А в это время Сомс сидел с одной из «сторон» в ее гостиной. Она выслушала его молча, но вид у нее был угрюмый и недовольный. Разве он имел представление о том, какой она чувствовала себя одинокой и ничтожной? Разве он знал, что брошенный камень разбил ее представление о самой себе, что слово «выскочка» ранило ее душу? Он не мог понять, что эта травма отняла у нее веру в себя, надежду на успех, столь необходимые каждому из нас. Огорченный выражением ее лица, озабоченный деталями предстоящего «зрелища» и мучительно стараясь найти способ избавить ее от неприятностей. Сомс молчал как рыба.
— Ты будешь сидеть впереди, рядом со мной, — сказал он наконец. — Я бы посоветовал тебе одеться скромно. Ты хочешь, чтобы твоя мать тоже была там?
Флер пожала плечами.
— Да, — продолжал Сомс, — но если она захочет, пусть пойдет. Слава богу, Брэн не любит отпускать шуточки. Ты была когда-нибудь на суде?
— Нет.
— Самое главное — не волноваться и ни на что не обращать внимания. Все они будут сидеть за твоей спиной, кроме присяжных, а они не страшные. Если будешь смотреть на них — не улыбайся.
— А что, они к этому чувствительны, папа?
Сомс не реагировал на столь легкомысленную реплику.
— Шляпу надень маленькую. Майкл пусть сядет слева от тебя. Вы уже покончили с этим... э-э... гм... умалчиванием?
— Да.
— И я бы этого не повторял. Он тебя очень любит.
Флер кивнула.
— Может быть, ты мне что-нибудь хочешь сказать? Ты знаешь, я ведь о тебе беспокоюсь.
Флер подошла и села на ручку его кресла; у него сразу отлегло от сердца.
— Право же, мне теперь все равно. Дело сделано. Надеюсь только, что ей не поздоровится.
Сомс лелеял ту же надежду, но был шокирован ее словами.
Вскоре после этого разговора он с ней расстался, сел в свой автомобиль и поехал домой, в
Мейплдерхем. Был холодный вечер, и Сомс закрыл окна. Ни о чем не хотелось думать. Он провел утомительный день и лениво радовался запаху стефанотиса, которым, по распоряжению Аннет, душили автомобиль. Знакомая дорога не наводила на размышления, он только подивился, как много всегда на свете народу между шестью и семью часами вечера. Он задремал, проснулся, опять задремал. Что это, Слау? Здесь он учился, прежде чем поступил в Молборо, и с ним молодой Николае и Сент-Джон Хэймен, а позже — еще кое-кто из молодых Форсайтов. Почти шестьдесят лет прошло с тех пор! Он помнил первый день в школе — с иголочки новый мальчик в новом с иголочки цилиндрике; в ящике от игрушек — лакомства, которыми снабдила его мать; в ушах звучат ее слова: «Вот, Сомми, маленький, угостишь — и тебя будут любить». Он думал растянуть это угощение на несколько недель; но не успел он достать первый пряник, как его ящиком завладели и намекнули ему, что недурно было бы съесть все сразу. За двадцать две минуты двадцать два мальчика значительно прибавили в весе, а сам он, оделяя других, получил меньше двадцать третьей доли. Ему оставили только пачку печенья с тмином, а он совсем не любил тмина. Потом три других новичка назвали его дураком за то, что он все раздарил, а не сберег для них, и ему пришлось драться с ними по очереди. Популярность его длилась двадцать две минуты и кончилась раз и навсегда. С тех самых пор он был настроен против коммунизма.
Подскакивая на мягком сиденье машины, он остро вспомнил, как его кузен Сент-Джон Хэймен загнал его в куст терновника и не выпускал добрых две минуты. Злые создания эти мальчишки! Мысль о Майкле, стремящемся удалить их из Англии, вызвала в нем чувство благодарности. А впрочем... даже с мальчиками у него связаны койкакие приятные воспоминания. Из своей коллекции бабочек он как-то продал одному мальчику двух сильно подпорченных «адмиралов» за шиллинг и три пенса. Снова стать мальчиком, а? И стрелять горохом в окна проходящего поезда; дома, на каникулах, пить черри-бренди; получить награду за то, что прочел наизусть двести строк из поэмы Вальтера Скотта лучше, чем Бэроуз-Яблочный Пирог, а? Что сталось с Бэроузом, у которого в школе всегда было столько денег, что его отец обанкротился? Бэроуз-Яблочный Пирог...
Улицы Слау остались позади. Теперь они ехали полями, и Сомс опустил раму, чтобы подышать воздухом. В окно ворвался запах травы и деревьев. Удалить из Англии мальчиков! Странное у них произношение в этих заморских краях! Впрочем, и здесь иногда такое услышишь! Вот в Слау за произношением следили, чуть что — мальчик получал по затылку. Он вспомнил, как его родители — Джемс и Эмили — в первый раз приехали его навестить, такие парадные — он с баками, она в кринолине; и противные мальчишки отпускали по их адресу обидные замечания. Вон их из Англии! Но в то время мальчикам некуда было уезжать. Он глубоко вдохнул запах травы. Говорят, Англия изменилась, стала хуже, чуть ли не гибнет. Вздор! Пахнет в ней по-прежнему! Вот в начале прошлого века Саймон, брат «Гордого Доссета», уехал мальчиком на Бермудские острова — и что же, дал он о себе знать? Не дал. Джон Форсайт и его мать — его, Сомса, неверная и все еще не совсем забытая жена — уехали в Штаты — дадут они еще о себе знать? Надо надеяться, что нет. Англия! Когда-нибудь, когда будет время и машина будет свободна, надо заглянуть на границу Дорсетшира и Девона, откуда вышли Форсайты. Там, насколько ему известно, ничего нет, и никто об его поездке не узнает; но интересно, какого цвета там земля, и, наверно, там есть кладбище, и еще... А, проезжаем Мейденхед! Испортили реку эти виллы, отели, граммофоны! Странно, что Флер никогда не любила реку: должно быть, находит ее слишком мокрой и медленной; сейчас все сухое, быстрое, как в Америке. Но где сыскать такую реку, как Темза? Нигде. Водоросли и чистая, зеленая вода, можно сидеть в лодке и глядеть на коров, на тополя, на те вот большие вязы. Спокойно и тихо, и никто не мешает, и можно думать о Констэбле, Мэйсоне, Уокере.
Тут последовал легкий толчок; автомобиль, наткнувшись на что-то, остановился. Этот Ригз вечно на что-нибудь натыкается! Сомс выглянул в окно. Шофер вылез и стал осматривать колеса.
— Что это? — спросил Сомс.
— Кажется, это была свинья, сэр.
— Где?
— Прикажете ехать дальше или пойти посмотреть?
Сомс огляделся по сторонам. Поблизости не было никакого жилья.
— Посмотрите.
Шофер исчез за автомобилем. Сомс сидел неподвижно.
Он никогда не разводил свиней. Говорят, свинья — чистоплотное животное. Люди не отдают должного свиньям. Было очень тихо. Ни одного автомобиля на дороге; в тишине слышно было, как ветер шелестит в кустах. Сомс заметил несколько звезд.
— Так и есть, свинья, сэр, она дышит.
— О! — сказал Сомс.
Если у кошки девять жизней, то сколько же у свиньи?
Он вспомнил единственную загадку, которую любил загадывать его отец: «Если полторы селедки стоят три с половиной пенса, то сколько стоит рашпер?» Еще ребенком он понял, что ответить на это нельзя.
— Где она? — спросил он.
— В канаве, сэр.
Свинья была чьей-то собственностью, но раз она забилась в канаву, Сомс успеет доехать до дому раньше, чем пропажа свиньи будет обнаружена.
— Едем! — сказал он. — Нет! Подождите!
Он открыл дверцу и вышел на дорогу. Ведь все-таки свинья попала в беду.
— Покажите, где она.
Он направился к тому месту, где стоял шофер. В неглубокой канаве лежала какая-то темная масса и глухо всхрапывала, словно человек, заснувший в клубе.
— Мы только что проехали мимо коттеджей, — сказал шофер. — Должно быть, она оттуда.
Сомс посмотрел на свинью.
— Что-нибудь поломано?
— Нет, сэр. Крыло цело. Кажется, мы здорово ее двинули.
— Я спрашиваю про свинью,
Шофер тронул свинью кончиком башмака. Она завизжала, а Сомс вздрогнул. Какой бестолковый парень! Ведь могут услышать! Но как узнать, цела ли свинья, если не прикасаться к ней? Он подошел ближе, увидел, что свинья на него смотрит, и почувствовал сострадание. Что если у нее сломана нога? Снова шофер ткнул ее башмаком. Свинья жалобно завизжала, с трудом поднялась и, хрюкая, рысцой побежала прочь, Сомс поспешил сесть в автомобиль.
— Поезжайте! — сказал он.
Свиньи! Ни о чем не думают, только о себе; да и хозяева их хороши вечно ругают автомобили. И кто знает, может быть, они правы! Сомсу почудилось, что внизу у его ног блестят свиные глазки. Не завести ли ему свиней, теперь, когда он купил этот луг на другом берегу реки? Есть сало своих собственных свиней, коптить окорока! В конце концов это было бы неплохо. Чистые свиньи, прекрасно откормленные! И старик Фоггарт говорит, что Англия должна кормить самое себя и ни от кого не зависеть, если снова разразится война... Он потянул носом: пахнет печеным хлебом. Рэдинг — как быстро доехали! Хоть печенье в Англии свое! Поедать то, что производят другие страны, даже неприятно — точно из милости кормят! Есть в Англии и мясо, и пшеница; а что касается годного для еды картофеля, то его нигде, кроме как в Англии, не найти — ни в Италии, ни во Франции, Вот теперь хотят снова торговать с Россией, Эти большевики ненавидят Англию, Есть их хлеб и яйца, покупать их сало и кожи? Недостойно!
Автомобиль круто повернул, и Сомса швырнуло на подушки. Вечно этот Ригз гонит на поворотах! Деревенская церковь — старенькая, с коротким шпилем — вся обросла мхом; такую церковь увидишь только в Англии: могилы, полустертые надписи, тисы. И Сомс подумал: когда-нибудь и его похоронят. Быть может, здесь. Ничего вычурного не нужно. Простой камень, на камне только его имя: «Сомс Форсайт», — как та могила в Хайгете, на которой он тогда сидел. Незачем писать: «Здесь покоится», — конечно покоится! Ставить ли крест? Должно быть, поставят, хочет он того или нет. Он бы предпочел лежать где-нибудь в сторонке, подальше от людей; а над могилой яблоня. Чем реже о нем будут вспоминать, тем лучше. Вот только Флер... а ей некогда будет думать о нем!
— Ты будешь сидеть впереди, рядом со мной, — сказал он наконец. — Я бы посоветовал тебе одеться скромно. Ты хочешь, чтобы твоя мать тоже была там?
Флер пожала плечами.
— Да, — продолжал Сомс, — но если она захочет, пусть пойдет. Слава богу, Брэн не любит отпускать шуточки. Ты была когда-нибудь на суде?
— Нет.
— Самое главное — не волноваться и ни на что не обращать внимания. Все они будут сидеть за твоей спиной, кроме присяжных, а они не страшные. Если будешь смотреть на них — не улыбайся.
— А что, они к этому чувствительны, папа?
Сомс не реагировал на столь легкомысленную реплику.
— Шляпу надень маленькую. Майкл пусть сядет слева от тебя. Вы уже покончили с этим... э-э... гм... умалчиванием?
— Да.
— И я бы этого не повторял. Он тебя очень любит.
Флер кивнула.
— Может быть, ты мне что-нибудь хочешь сказать? Ты знаешь, я ведь о тебе беспокоюсь.
Флер подошла и села на ручку его кресла; у него сразу отлегло от сердца.
— Право же, мне теперь все равно. Дело сделано. Надеюсь только, что ей не поздоровится.
Сомс лелеял ту же надежду, но был шокирован ее словами.
Вскоре после этого разговора он с ней расстался, сел в свой автомобиль и поехал домой, в
Мейплдерхем. Был холодный вечер, и Сомс закрыл окна. Ни о чем не хотелось думать. Он провел утомительный день и лениво радовался запаху стефанотиса, которым, по распоряжению Аннет, душили автомобиль. Знакомая дорога не наводила на размышления, он только подивился, как много всегда на свете народу между шестью и семью часами вечера. Он задремал, проснулся, опять задремал. Что это, Слау? Здесь он учился, прежде чем поступил в Молборо, и с ним молодой Николае и Сент-Джон Хэймен, а позже — еще кое-кто из молодых Форсайтов. Почти шестьдесят лет прошло с тех пор! Он помнил первый день в школе — с иголочки новый мальчик в новом с иголочки цилиндрике; в ящике от игрушек — лакомства, которыми снабдила его мать; в ушах звучат ее слова: «Вот, Сомми, маленький, угостишь — и тебя будут любить». Он думал растянуть это угощение на несколько недель; но не успел он достать первый пряник, как его ящиком завладели и намекнули ему, что недурно было бы съесть все сразу. За двадцать две минуты двадцать два мальчика значительно прибавили в весе, а сам он, оделяя других, получил меньше двадцать третьей доли. Ему оставили только пачку печенья с тмином, а он совсем не любил тмина. Потом три других новичка назвали его дураком за то, что он все раздарил, а не сберег для них, и ему пришлось драться с ними по очереди. Популярность его длилась двадцать две минуты и кончилась раз и навсегда. С тех самых пор он был настроен против коммунизма.
Подскакивая на мягком сиденье машины, он остро вспомнил, как его кузен Сент-Джон Хэймен загнал его в куст терновника и не выпускал добрых две минуты. Злые создания эти мальчишки! Мысль о Майкле, стремящемся удалить их из Англии, вызвала в нем чувство благодарности. А впрочем... даже с мальчиками у него связаны койкакие приятные воспоминания. Из своей коллекции бабочек он как-то продал одному мальчику двух сильно подпорченных «адмиралов» за шиллинг и три пенса. Снова стать мальчиком, а? И стрелять горохом в окна проходящего поезда; дома, на каникулах, пить черри-бренди; получить награду за то, что прочел наизусть двести строк из поэмы Вальтера Скотта лучше, чем Бэроуз-Яблочный Пирог, а? Что сталось с Бэроузом, у которого в школе всегда было столько денег, что его отец обанкротился? Бэроуз-Яблочный Пирог...
Улицы Слау остались позади. Теперь они ехали полями, и Сомс опустил раму, чтобы подышать воздухом. В окно ворвался запах травы и деревьев. Удалить из Англии мальчиков! Странное у них произношение в этих заморских краях! Впрочем, и здесь иногда такое услышишь! Вот в Слау за произношением следили, чуть что — мальчик получал по затылку. Он вспомнил, как его родители — Джемс и Эмили — в первый раз приехали его навестить, такие парадные — он с баками, она в кринолине; и противные мальчишки отпускали по их адресу обидные замечания. Вон их из Англии! Но в то время мальчикам некуда было уезжать. Он глубоко вдохнул запах травы. Говорят, Англия изменилась, стала хуже, чуть ли не гибнет. Вздор! Пахнет в ней по-прежнему! Вот в начале прошлого века Саймон, брат «Гордого Доссета», уехал мальчиком на Бермудские острова — и что же, дал он о себе знать? Не дал. Джон Форсайт и его мать — его, Сомса, неверная и все еще не совсем забытая жена — уехали в Штаты — дадут они еще о себе знать? Надо надеяться, что нет. Англия! Когда-нибудь, когда будет время и машина будет свободна, надо заглянуть на границу Дорсетшира и Девона, откуда вышли Форсайты. Там, насколько ему известно, ничего нет, и никто об его поездке не узнает; но интересно, какого цвета там земля, и, наверно, там есть кладбище, и еще... А, проезжаем Мейденхед! Испортили реку эти виллы, отели, граммофоны! Странно, что Флер никогда не любила реку: должно быть, находит ее слишком мокрой и медленной; сейчас все сухое, быстрое, как в Америке. Но где сыскать такую реку, как Темза? Нигде. Водоросли и чистая, зеленая вода, можно сидеть в лодке и глядеть на коров, на тополя, на те вот большие вязы. Спокойно и тихо, и никто не мешает, и можно думать о Констэбле, Мэйсоне, Уокере.
Тут последовал легкий толчок; автомобиль, наткнувшись на что-то, остановился. Этот Ригз вечно на что-нибудь натыкается! Сомс выглянул в окно. Шофер вылез и стал осматривать колеса.
— Что это? — спросил Сомс.
— Кажется, это была свинья, сэр.
— Где?
— Прикажете ехать дальше или пойти посмотреть?
Сомс огляделся по сторонам. Поблизости не было никакого жилья.
— Посмотрите.
Шофер исчез за автомобилем. Сомс сидел неподвижно.
Он никогда не разводил свиней. Говорят, свинья — чистоплотное животное. Люди не отдают должного свиньям. Было очень тихо. Ни одного автомобиля на дороге; в тишине слышно было, как ветер шелестит в кустах. Сомс заметил несколько звезд.
— Так и есть, свинья, сэр, она дышит.
— О! — сказал Сомс.
Если у кошки девять жизней, то сколько же у свиньи?
Он вспомнил единственную загадку, которую любил загадывать его отец: «Если полторы селедки стоят три с половиной пенса, то сколько стоит рашпер?» Еще ребенком он понял, что ответить на это нельзя.
— Где она? — спросил он.
— В канаве, сэр.
Свинья была чьей-то собственностью, но раз она забилась в канаву, Сомс успеет доехать до дому раньше, чем пропажа свиньи будет обнаружена.
— Едем! — сказал он. — Нет! Подождите!
Он открыл дверцу и вышел на дорогу. Ведь все-таки свинья попала в беду.
— Покажите, где она.
Он направился к тому месту, где стоял шофер. В неглубокой канаве лежала какая-то темная масса и глухо всхрапывала, словно человек, заснувший в клубе.
— Мы только что проехали мимо коттеджей, — сказал шофер. — Должно быть, она оттуда.
Сомс посмотрел на свинью.
— Что-нибудь поломано?
— Нет, сэр. Крыло цело. Кажется, мы здорово ее двинули.
— Я спрашиваю про свинью,
Шофер тронул свинью кончиком башмака. Она завизжала, а Сомс вздрогнул. Какой бестолковый парень! Ведь могут услышать! Но как узнать, цела ли свинья, если не прикасаться к ней? Он подошел ближе, увидел, что свинья на него смотрит, и почувствовал сострадание. Что если у нее сломана нога? Снова шофер ткнул ее башмаком. Свинья жалобно завизжала, с трудом поднялась и, хрюкая, рысцой побежала прочь, Сомс поспешил сесть в автомобиль.
— Поезжайте! — сказал он.
Свиньи! Ни о чем не думают, только о себе; да и хозяева их хороши вечно ругают автомобили. И кто знает, может быть, они правы! Сомсу почудилось, что внизу у его ног блестят свиные глазки. Не завести ли ему свиней, теперь, когда он купил этот луг на другом берегу реки? Есть сало своих собственных свиней, коптить окорока! В конце концов это было бы неплохо. Чистые свиньи, прекрасно откормленные! И старик Фоггарт говорит, что Англия должна кормить самое себя и ни от кого не зависеть, если снова разразится война... Он потянул носом: пахнет печеным хлебом. Рэдинг — как быстро доехали! Хоть печенье в Англии свое! Поедать то, что производят другие страны, даже неприятно — точно из милости кормят! Есть в Англии и мясо, и пшеница; а что касается годного для еды картофеля, то его нигде, кроме как в Англии, не найти — ни в Италии, ни во Франции, Вот теперь хотят снова торговать с Россией, Эти большевики ненавидят Англию, Есть их хлеб и яйца, покупать их сало и кожи? Недостойно!
Автомобиль круто повернул, и Сомса швырнуло на подушки. Вечно этот Ригз гонит на поворотах! Деревенская церковь — старенькая, с коротким шпилем — вся обросла мхом; такую церковь увидишь только в Англии: могилы, полустертые надписи, тисы. И Сомс подумал: когда-нибудь и его похоронят. Быть может, здесь. Ничего вычурного не нужно. Простой камень, на камне только его имя: «Сомс Форсайт», — как та могила в Хайгете, на которой он тогда сидел. Незачем писать: «Здесь покоится», — конечно покоится! Ставить ли крест? Должно быть, поставят, хочет он того или нет. Он бы предпочел лежать где-нибудь в сторонке, подальше от людей; а над могилой яблоня. Чем реже о нем будут вспоминать, тем лучше. Вот только Флер... а ей некогда будет думать о нем!