Страница:
– Из какого?
– Ну из того, который был шестьдесят шесть лет тому назад.
– Что ж. Отчасти это тоже верно, мальчик. Но только отчасти.
– Отчасти? – спросил я. – Я не, совсем понимаю. Отчасти – это значит, вы не Левитан, а только очень хотите им быть?
Художник тихо рассмеялся и кивнул головой.
– Хочу быть, – сказал он. – Но это очень трудно, А ты посмотри внимательно мои картины и скажи – нравятся они тебе или нет? Меня очень интересует твое мнение, мальчик.
Я посмотрел на картины, подумал немножко, а потом сказал:
– Если бы я не знал, что эти картины – копии тех, что висят в Русском музее, они бы очень мне понравились.
– А ты забудь, мальчик, что это копии. Пожалуйста, забудь.
– Как я могу забыть? Ведь вы мне сами сказали.
– А может, я пошутил?
– Но ведь они очень похожи на те, что я видел в Русском музее.
– Возможно, – сказал задумчиво художник. – Все находят сходство, кроме меня. Но ты посмотри на них, мальчик, внимательно. Может, заметишь и различие.
Я стал внимательно рассматривать картины. И может, потому, что мне в эту минуту никто ничего не объяснял и не втолковывал, картины мне очень понравились. Они были нисколько не хуже тех, что висели в Русском музее, и я даже почему-то подумал, что они там больше не висят, их привезли сюда, к этому художнику, временно, а потом опять увезут.
И у меня было еще такое чувство, что кто-то невидимый и неслышимый, но присутствующий помогал мне их смотреть, и от этого они становились все лучше и лучше, хотя содержание не менялось и краски на полотне тоже.
Картины мне нравились все больше и больше, и я не мог буквально оторваться от них, и мне даже казалось: где-то рядом тихо играет музыка, – так было хорошо и интересно, интереснее еще, чем в музее.
И я подумал, что существует два необыкновенных художника. Один жил давно, в прошлом веке, а этот поселился у нас, в кооперативном доме, и он хоть и не такой известный, как тот, но рисует, пожалуй, нисколько не хуже.
Потом мы попрощались с художником, и я ушел. Дело в том, что пришел комендант, тот самый красивый старик, которого не любила моя мама.
Комендант поздоровался очень вежливо со мной и с художником и, подойдя ближе к картинам, стал внимательно их рассматривать. А несколько минут спустя он сказал Левитану:
– Хорошо, если бы вы дали одну из ваших картин для домового клуба. Ваши картины располагают к тишине, к уюту и навевают доброе настроение.
После этих слов я ушел, чтобы не смущать художника. Я был почему-то уверен, что Левитан не откажет и отдаст в клуб одну из своих замечательных картин.
8
9
10
11
12
– Ну из того, который был шестьдесят шесть лет тому назад.
– Что ж. Отчасти это тоже верно, мальчик. Но только отчасти.
– Отчасти? – спросил я. – Я не, совсем понимаю. Отчасти – это значит, вы не Левитан, а только очень хотите им быть?
Художник тихо рассмеялся и кивнул головой.
– Хочу быть, – сказал он. – Но это очень трудно, А ты посмотри внимательно мои картины и скажи – нравятся они тебе или нет? Меня очень интересует твое мнение, мальчик.
Я посмотрел на картины, подумал немножко, а потом сказал:
– Если бы я не знал, что эти картины – копии тех, что висят в Русском музее, они бы очень мне понравились.
– А ты забудь, мальчик, что это копии. Пожалуйста, забудь.
– Как я могу забыть? Ведь вы мне сами сказали.
– А может, я пошутил?
– Но ведь они очень похожи на те, что я видел в Русском музее.
– Возможно, – сказал задумчиво художник. – Все находят сходство, кроме меня. Но ты посмотри на них, мальчик, внимательно. Может, заметишь и различие.
Я стал внимательно рассматривать картины. И может, потому, что мне в эту минуту никто ничего не объяснял и не втолковывал, картины мне очень понравились. Они были нисколько не хуже тех, что висели в Русском музее, и я даже почему-то подумал, что они там больше не висят, их привезли сюда, к этому художнику, временно, а потом опять увезут.
И у меня было еще такое чувство, что кто-то невидимый и неслышимый, но присутствующий помогал мне их смотреть, и от этого они становились все лучше и лучше, хотя содержание не менялось и краски на полотне тоже.
Картины мне нравились все больше и больше, и я не мог буквально оторваться от них, и мне даже казалось: где-то рядом тихо играет музыка, – так было хорошо и интересно, интереснее еще, чем в музее.
И я подумал, что существует два необыкновенных художника. Один жил давно, в прошлом веке, а этот поселился у нас, в кооперативном доме, и он хоть и не такой известный, как тот, но рисует, пожалуй, нисколько не хуже.
Потом мы попрощались с художником, и я ушел. Дело в том, что пришел комендант, тот самый красивый старик, которого не любила моя мама.
Комендант поздоровался очень вежливо со мной и с художником и, подойдя ближе к картинам, стал внимательно их рассматривать. А несколько минут спустя он сказал Левитану:
– Хорошо, если бы вы дали одну из ваших картин для домового клуба. Ваши картины располагают к тишине, к уюту и навевают доброе настроение.
После этих слов я ушел, чтобы не смущать художника. Я был почему-то уверен, что Левитан не откажет и отдаст в клуб одну из своих замечательных картин.
8
Старик комендант решил просвещать наш дом и стал устраивать в клубе научные лекции и беседы.
Мы с Мишкой, возвращаясь из школы, увидели афишу и сразу заинтересовались.
Обычно бывает так, что задают вопросы лектору, да и то не сразу, а когда он закончит свою лекцию или доклад. А тут все произошло наоборот. Лектор, еще не приступив к лекции, уже задал нам с Мишкой вопрос, написанный большими печатными буквами: «Правильно ли вы выбрали себе родителей?»
Мы долго стояли с Мишкой возле афиши, читая и перечитывая вопрос, который задал всем жильцам нашего дома лектор.
– Как мы можем ответить на этот вопрос? – спросил Мишка. – Ведь не мы выбирали родителей. Скорее, они выбирали нас. Я на это ответил:
– А может, все-таки мы? Мне всегда казалось, что я живу очень давно. Я, конечно, знаю, что я родился. Но иногда я в этом немножко сомневаюсь. И тогда мне начинает казаться, что я был всегда.
– Ерунда! – возразил Мишка. – У каждого из нас есть метрика. Там удостоверено, кто и когда родился. И в метрике стоит печать.
– А почему тогда лектор спрашивает – правильно ли мы выбрали родителей?
– Это не лектор спрашивает, а комендант ошибся, когда писал афишу. Заторопился, написал одно, а нужно было другое.
– Что?
– Правильно ли родители выбрали нас?
– А разве они нас выбирали?
– Не знаю.
– Что же получается? – сказал я. – Они нас не выбирали, а мы – их, оказались все вместе благодаря какой-то случайности.
– Тут дело не в случайности, – сказал Мишка.
– А в чем?
– Вот придем на лекцию, тогда узнаем. Но еще сомневаюсь – пустят ли?
На этом и кончился наш разговор. И лифт поднял нас каждого на свой этаж.
Дома никого не было, и я стал, строго обдумывая каждый поворот ключа, тихо и не спеша открывать дверь. Мама опять стала опасаться воров, и мы стали пользоваться той частью замка, где был спрятан секрет.
Когда я наконец открыл дверь, разделся и положил на стол портфель, я вдруг почувствовал одиночество.
У меня в голове возникла странная мысль, что родителей еще нет, я их еще не выбрал и, несмотря на это, существую. Потом пришла другая мысль, еще более странная: ведь было время, когда не только не было меня и моих родителей, но еще не существовали люди на Земле. Я старался это себе представить и почему-то не мог, как не мог представить родителей без себя. Но себя без родителей я почему-то сразу представил.
Не успел я об этом хорошенько подумать, как пришла мама вместе с дядей Васей.
– Опять он что-то напутал, – сказала мама.
– Кто? – спросил я.
– Александр Дюма-сын.
– Ты насчет афиши с названием лекции?
– Да, – сказала мама.
– А мне очень нравится название, – сказал дядя Вася. – И я непременно пойду на эту лекцию.
– Как можно спрашивать нормальных людей: правильно ли они выбрали себе родителей?
– Это сказано в шутку, – возразил дядя Вася. – Лекцию будет читать генетик, рассказывать о молекулярных болезнях.
– А она очень опасная, – спросил я, – эта молекулярная болезнь?
– Смотря для кого, – ответил дядя Вася. – Для тех, кто болен, она не опасна. Опасна для их детей и их потомков.
Услышав это, я сразу догадался, почему дети должны выбирать себе родителей. И значит, я не очень ошибся, выбирая себе отца и мать. У них с молекулами все было в порядке.
Мы с Мишкой, возвращаясь из школы, увидели афишу и сразу заинтересовались.
Обычно бывает так, что задают вопросы лектору, да и то не сразу, а когда он закончит свою лекцию или доклад. А тут все произошло наоборот. Лектор, еще не приступив к лекции, уже задал нам с Мишкой вопрос, написанный большими печатными буквами: «Правильно ли вы выбрали себе родителей?»
Мы долго стояли с Мишкой возле афиши, читая и перечитывая вопрос, который задал всем жильцам нашего дома лектор.
– Как мы можем ответить на этот вопрос? – спросил Мишка. – Ведь не мы выбирали родителей. Скорее, они выбирали нас. Я на это ответил:
– А может, все-таки мы? Мне всегда казалось, что я живу очень давно. Я, конечно, знаю, что я родился. Но иногда я в этом немножко сомневаюсь. И тогда мне начинает казаться, что я был всегда.
– Ерунда! – возразил Мишка. – У каждого из нас есть метрика. Там удостоверено, кто и когда родился. И в метрике стоит печать.
– А почему тогда лектор спрашивает – правильно ли мы выбрали родителей?
– Это не лектор спрашивает, а комендант ошибся, когда писал афишу. Заторопился, написал одно, а нужно было другое.
– Что?
– Правильно ли родители выбрали нас?
– А разве они нас выбирали?
– Не знаю.
– Что же получается? – сказал я. – Они нас не выбирали, а мы – их, оказались все вместе благодаря какой-то случайности.
– Тут дело не в случайности, – сказал Мишка.
– А в чем?
– Вот придем на лекцию, тогда узнаем. Но еще сомневаюсь – пустят ли?
На этом и кончился наш разговор. И лифт поднял нас каждого на свой этаж.
Дома никого не было, и я стал, строго обдумывая каждый поворот ключа, тихо и не спеша открывать дверь. Мама опять стала опасаться воров, и мы стали пользоваться той частью замка, где был спрятан секрет.
Когда я наконец открыл дверь, разделся и положил на стол портфель, я вдруг почувствовал одиночество.
У меня в голове возникла странная мысль, что родителей еще нет, я их еще не выбрал и, несмотря на это, существую. Потом пришла другая мысль, еще более странная: ведь было время, когда не только не было меня и моих родителей, но еще не существовали люди на Земле. Я старался это себе представить и почему-то не мог, как не мог представить родителей без себя. Но себя без родителей я почему-то сразу представил.
Не успел я об этом хорошенько подумать, как пришла мама вместе с дядей Васей.
– Опять он что-то напутал, – сказала мама.
– Кто? – спросил я.
– Александр Дюма-сын.
– Ты насчет афиши с названием лекции?
– Да, – сказала мама.
– А мне очень нравится название, – сказал дядя Вася. – И я непременно пойду на эту лекцию.
– Как можно спрашивать нормальных людей: правильно ли они выбрали себе родителей?
– Это сказано в шутку, – возразил дядя Вася. – Лекцию будет читать генетик, рассказывать о молекулярных болезнях.
– А она очень опасная, – спросил я, – эта молекулярная болезнь?
– Смотря для кого, – ответил дядя Вася. – Для тех, кто болен, она не опасна. Опасна для их детей и их потомков.
Услышав это, я сразу догадался, почему дети должны выбирать себе родителей. И значит, я не очень ошибся, выбирая себе отца и мать. У них с молекулами все было в порядке.
9
Теперь я стал заходить к своему новому знакомому, к художнику Левитану. Заходил к нему я не очень часто, чтобы его не беспокоить, но зато без предлога, а просто так, посмотреть картины. Иногда мы заходили вместе с Мишкой Авдеевым, который жил в том же этаже и поэтому набивал себе цену. Он все время повторял, что Левитан был тот самый и попал к нам из другого века.
– А как он мог попасть? – спрашивал я.
– Благодаря обратному ходу времени, как это описано в фантастических рассказах. Разве не читал?
– Читал я. Но не очень в это верю. Ведь всем, например, очень хочется увидеть Гоголя. Но ведь он сидит там, в своем веке, а в нашем ни разу не появлялся.
– Придет и его очередь, – сказал важно Мишка. – Для науки нет ничего невозможного. А отсталые люди, разные утильщики и старухи, в науку не верят, а только в бога.
– Я верю в науку, – сказал я и добавил: – и в технику.
– А почему же ты тогда сомневаешься, что художник Левитан не мог оттуда попасть к нам хотя бы на время, как это не раз описывали фантасты?
– Во-первых, он и не похож.
– Это он-то не похож? – рассердился Мишка. Он раскрыл портфель и достал портрет Левитана, вырезанный из «Огонька». – Смотри!
Я посмотрел: действительно, очень похож. Все, все то же самое: и глаза, и бородка.
– Так это, наверно, и не тот, – сказал я, – а этот.
– Этот и есть тот, – возразил Мишка. – Он чуточку только постарел.
– Чуточку? – удивился я. – Ведь прошло шестьдесят шесть лет. Он мог постареть и больше.
– Ну и что? А про замедление времени ты слыхал? Невежда! Время замедлили, понимаешь, а его отправили сюда.
– Кто отправил?
– Какой-нибудь ученый или изобретатель.
– В жизни этого не бывает, – сказал я. Мишка посмотрел на меня и покачал головой.
– А чтобы такое сходство, и фамилия одна, и те же картины – это бывает?
Я промолчал, потому что не знал, что ответить. Спор наш произошел по дороге из школы домой. Мишка несколько раз вытаскивал портрет Левитана, вырезанный из «Огонька», и, показывая его мне, повторял одну и ту же фразу:
– А ты еще говоришь – не бывает. Возьми свои слова обратно.
Я свои слова пока обратно не брал, а только шел и думал об очень странном, почти загадочном факте. Как я ни старался, я пока не мог объяснить себе этот факт. Но я надеялся, что со временем он разъяснится и окажется, что этот Левитан взял себе псевдоним и случай – но похож на того, который жил в девятнадцатом веке.
Мы поднялись с Мишкой в десятый этаж и позвонили.
Открыл нам дверь сам художник. Правда, он немножко изменился: сбрил бородку, усы и оттого помолодел. Но глаза остались прежние – печальные и добрые, как на портрете, вырезанном Мишкой из «Огонька».
– Здравствуйте, – сказал Мишка. – Мы ненадолго. Посмотрим картины и уйдем. Дело в том, что ваши картины нам очень нравятся.
Не знаю, понравились или не понравились художнику эти слова. Мишка, так же как Варвара Архипов-на, считал себя большим знатоком живописи, а Левитан был тонкий, деликатный человек, и, возможно, Мишка задел своими словами чувство, которое не следовало бы задевать.
– А ты что молчишь, мальчик? – спросил меня Левитан и положил мне на плечо свою легкую, красивую руку. – Тебе, наверно, не нравятся мои картины?
– Нет, почему же, – ответил я. – Но они нравились бы мне еще больше, если бы висели только тут, а не в Русском музее.
– Ничего не могу поделать, мальчик, – сказал Левитан. – Человек не властен над своим прошлым.
– А Мишка считает, что властен. И фантасты тоже.
Левитан промолчал. Мишка Авдеев тоже. А я стал рассматривать картины.
Картины не только нравились мне, но как-то все меняли вокруг себя и во мне. И мне казалось – не я смотрю на эти картины, а кто-то другой, более умный, чем я, и более чуткий.
Мишка тоже вдруг изменился. На его лице появилось новое выражение, и он стал как-то симпатичнее, чем был вчера и даже сегодня, перед тем как мы пришли сюда.
Изменился вдруг и сам Левитан. На его лице появилась улыбка и еще что-то неожиданное, и он стал еще больше похож на портрет, вырезанный Мишкой из «Огонька».
Потом Левитан сказал не то нам с Мишкой, не то самому себе:
– Эти работы еще не закончены.
– А те закончены, – спросил Мишка, – которые висят в Русском музее?
– Видишь ли, мальчик, – сказал Левитан, – произведение должно быть чуточку незаконченным, чтобы напоминать жизнь.
Я вспомнил школу и учителей, и то, что они там говорили, и подумал, что Левитан не прав. Он ошибается. Школа – жизнь? Жизнь. А там очень не любят, чтобы было не досказано, не дописано, не закончено, и за это снижают отметку.
Мишка, судя по его выражению лица, тоже догадался, что художник не совсем прав. Но об этом не сказал, не желая его огорчать. Я тоже промолчал.
– Только смерть ставит точку, – продолжал задумчиво Левитан. – А в жизни точек нет, а только запятые, многоточия, вопросительные и восклицательные знаки:
Я подумал: замечательный русский художник ошибается или немножко преувеличивает. Что касается точки, я ее очень любил и предпочитал всем другим знакам препинания.
Но не хотелось мне спорить с художником. И Мишке тоже не хотелось. Я только спросил:
– А можно, если я в следующий раз приду не один, а с дядей Васей?
– А кто он, твой дядя Вася?
– Геолог. Но в искусстве здорово разбирается.
– Заходите, мальчики, – сказал художник. – С дядей или без дяди. Я свою дверь на запоре не держу.
– А как он мог попасть? – спрашивал я.
– Благодаря обратному ходу времени, как это описано в фантастических рассказах. Разве не читал?
– Читал я. Но не очень в это верю. Ведь всем, например, очень хочется увидеть Гоголя. Но ведь он сидит там, в своем веке, а в нашем ни разу не появлялся.
– Придет и его очередь, – сказал важно Мишка. – Для науки нет ничего невозможного. А отсталые люди, разные утильщики и старухи, в науку не верят, а только в бога.
– Я верю в науку, – сказал я и добавил: – и в технику.
– А почему же ты тогда сомневаешься, что художник Левитан не мог оттуда попасть к нам хотя бы на время, как это не раз описывали фантасты?
– Во-первых, он и не похож.
– Это он-то не похож? – рассердился Мишка. Он раскрыл портфель и достал портрет Левитана, вырезанный из «Огонька». – Смотри!
Я посмотрел: действительно, очень похож. Все, все то же самое: и глаза, и бородка.
– Так это, наверно, и не тот, – сказал я, – а этот.
– Этот и есть тот, – возразил Мишка. – Он чуточку только постарел.
– Чуточку? – удивился я. – Ведь прошло шестьдесят шесть лет. Он мог постареть и больше.
– Ну и что? А про замедление времени ты слыхал? Невежда! Время замедлили, понимаешь, а его отправили сюда.
– Кто отправил?
– Какой-нибудь ученый или изобретатель.
– В жизни этого не бывает, – сказал я. Мишка посмотрел на меня и покачал головой.
– А чтобы такое сходство, и фамилия одна, и те же картины – это бывает?
Я промолчал, потому что не знал, что ответить. Спор наш произошел по дороге из школы домой. Мишка несколько раз вытаскивал портрет Левитана, вырезанный из «Огонька», и, показывая его мне, повторял одну и ту же фразу:
– А ты еще говоришь – не бывает. Возьми свои слова обратно.
Я свои слова пока обратно не брал, а только шел и думал об очень странном, почти загадочном факте. Как я ни старался, я пока не мог объяснить себе этот факт. Но я надеялся, что со временем он разъяснится и окажется, что этот Левитан взял себе псевдоним и случай – но похож на того, который жил в девятнадцатом веке.
Мы поднялись с Мишкой в десятый этаж и позвонили.
Открыл нам дверь сам художник. Правда, он немножко изменился: сбрил бородку, усы и оттого помолодел. Но глаза остались прежние – печальные и добрые, как на портрете, вырезанном Мишкой из «Огонька».
– Здравствуйте, – сказал Мишка. – Мы ненадолго. Посмотрим картины и уйдем. Дело в том, что ваши картины нам очень нравятся.
Не знаю, понравились или не понравились художнику эти слова. Мишка, так же как Варвара Архипов-на, считал себя большим знатоком живописи, а Левитан был тонкий, деликатный человек, и, возможно, Мишка задел своими словами чувство, которое не следовало бы задевать.
– А ты что молчишь, мальчик? – спросил меня Левитан и положил мне на плечо свою легкую, красивую руку. – Тебе, наверно, не нравятся мои картины?
– Нет, почему же, – ответил я. – Но они нравились бы мне еще больше, если бы висели только тут, а не в Русском музее.
– Ничего не могу поделать, мальчик, – сказал Левитан. – Человек не властен над своим прошлым.
– А Мишка считает, что властен. И фантасты тоже.
Левитан промолчал. Мишка Авдеев тоже. А я стал рассматривать картины.
Картины не только нравились мне, но как-то все меняли вокруг себя и во мне. И мне казалось – не я смотрю на эти картины, а кто-то другой, более умный, чем я, и более чуткий.
Мишка тоже вдруг изменился. На его лице появилось новое выражение, и он стал как-то симпатичнее, чем был вчера и даже сегодня, перед тем как мы пришли сюда.
Изменился вдруг и сам Левитан. На его лице появилась улыбка и еще что-то неожиданное, и он стал еще больше похож на портрет, вырезанный Мишкой из «Огонька».
Потом Левитан сказал не то нам с Мишкой, не то самому себе:
– Эти работы еще не закончены.
– А те закончены, – спросил Мишка, – которые висят в Русском музее?
– Видишь ли, мальчик, – сказал Левитан, – произведение должно быть чуточку незаконченным, чтобы напоминать жизнь.
Я вспомнил школу и учителей, и то, что они там говорили, и подумал, что Левитан не прав. Он ошибается. Школа – жизнь? Жизнь. А там очень не любят, чтобы было не досказано, не дописано, не закончено, и за это снижают отметку.
Мишка, судя по его выражению лица, тоже догадался, что художник не совсем прав. Но об этом не сказал, не желая его огорчать. Я тоже промолчал.
– Только смерть ставит точку, – продолжал задумчиво Левитан. – А в жизни точек нет, а только запятые, многоточия, вопросительные и восклицательные знаки:
Я подумал: замечательный русский художник ошибается или немножко преувеличивает. Что касается точки, я ее очень любил и предпочитал всем другим знакам препинания.
Но не хотелось мне спорить с художником. И Мишке тоже не хотелось. Я только спросил:
– А можно, если я в следующий раз приду не один, а с дядей Васей?
– А кто он, твой дядя Вася?
– Геолог. Но в искусстве здорово разбирается.
– Заходите, мальчики, – сказал художник. – С дядей или без дяди. Я свою дверь на запоре не держу.
10
Мы с дядей Васей возвращались из парикмахерской и возле нашего кооперативного дома случайно встретили коменданта.
Бывший красавец улыбнулся нам печальной и чуточку озабоченной улыбкой и, вытащив свою кожаную, похожую на портсигар штучку, протянул нам по визитной карточке.
Мы посмотрели на карточку, думая, что наш старик все еще Дюма-сын или Леонид Андреев. Но на обеих визитных карточках мы прочли, что он уже не Дюма и не Андреев, а всемирно известный изобретатель Эдисон.
Вручив нам карточки, комендант удалился.
Дядя Вася оглянулся и сказал:
– Хорошо, что твоей матери нет поблизости.
– А что?
– Она бы очень расстроилась. Ей не нравится, что этот странный старик хочет быть не самим собой, а тем, у кого громкое имя.
– Но он же не всерьез, а шутя.
– Да, он играет ту роль, которую ему не пришлось играть на сцене. Своими парадоксальными поступками он хочет направить наше внимание на то, что ему кажется значительным.
– А правда, что он философ? – спросил я.
– Несомненно, – ответил дядя Вася.
– Мать и отец смеются, – сказал я. – Они говорят:
«Философ – это ответственный человек с ученой степенью. Он обычно читает лекции или числится в каком-нибудь институте. Философ не станет работать комендантом».
– Почему? Спиноза не имел степени, нигде не числился, не читал лекций, а только шлифовал алмазы, живя на чердаке.
– А он тоже был философ?
– Был. В этом ему не откажешь.
А несколько дней спустя после этого разговора дядя Вася принес толстую, напечатанную на машинке рукопись и сказал мне по секрету, что это философский труд и что написал его наш комендант и дал дяде Васе, чтобы узнать его мнение.
Я не удержался и заглянул в рукопись. Название труда – «Онтология имени» – мне было непонятно. Но дядя Вася охотно мне объяснил.
– Онтология, – сказал он, – это раздел философии, изучающий сущность бытия.
Просматривая рукопись, я пытался вникнуть в ее содержание, но хотя слова были понятны каждое в отдельности, все вместе были очень трудны, и смысл ускользал. Я поня-л только, что старик комендант, он же философ, хотел объяснить мне, дяде Васе и всем читателям, что такое имя. Меня больше всего удивило и озадачило, что комендант потратил столько труда, чтобы объяснить то, что и без всякого объяснения всем ясно и понятно. Каждый знает, что такое имя и почему его дают людям и домашним животным. Но комендант, став философом, притворился, что он не понимает того, что понятно даже детям.
Я задумался, и мне пришла в голову неожиданная и очень тревожная мысль. Не для того ли комендант называл себя то Дюма-сыном, то Леонидом Андреевым, то Эдисоном, чтобы примерить к себе чужое великое имя и посмотреть, в какой степени оно соответствует его сущности.
Комендант напомнил мне одного пенсионера, которого однажды я видел в магазине головных уборов. Пенсионер стоял перед зеркалом и примерял шляпы, береты, шапки и, пристально смотря на свое отражение в зеркале, все никак не мог найти тот головной убор, который бы слился с его лицом и фигурой в одно целое. Этот не вполне красивый старик, наверно, ожидал, что шапка или берет сделают его красавцем.
Очевидно, комендант тоже был глубоко неудовлетворен своим именем и хотел позаимствовать имя у тех, кто жил давно. Может, комендант с чужим и знаменитым именем хотел заимствовать нечто более важное, чем имя, – отражение чужой жизни?
Эта мысль показалась мне интересной, и я поделился ею с дядей Васей.
Дядя Вася внимательно выслушал меня и сказал:
– Да, наш комендант своего рода экспериментатор. Он наполнен парадоксальным юмором и вряд ли похож на того пенсионера, который примерял в магазине головные уборы. Пенсионером руководила совсем другая идея. Он хотел купить убор получше и подешевле. А наш комендант – философ, за дешевизной не гонится.
Я согласился с дядей Васей и стал внимательно изучать философскую работу нашего коменданта. При этом я увлекся, проявил неосторожность, и мама увидела толстую рукопись, напечатанную на машинке. Она сразу догадалась, что этот труд написан комендатом, и стала ворчать:
– Лучше бы он следил за водопроводом или паровым отоплением, чем портить бумагу и воровать у самого себя время.
Бывший красавец улыбнулся нам печальной и чуточку озабоченной улыбкой и, вытащив свою кожаную, похожую на портсигар штучку, протянул нам по визитной карточке.
Мы посмотрели на карточку, думая, что наш старик все еще Дюма-сын или Леонид Андреев. Но на обеих визитных карточках мы прочли, что он уже не Дюма и не Андреев, а всемирно известный изобретатель Эдисон.
Вручив нам карточки, комендант удалился.
Дядя Вася оглянулся и сказал:
– Хорошо, что твоей матери нет поблизости.
– А что?
– Она бы очень расстроилась. Ей не нравится, что этот странный старик хочет быть не самим собой, а тем, у кого громкое имя.
– Но он же не всерьез, а шутя.
– Да, он играет ту роль, которую ему не пришлось играть на сцене. Своими парадоксальными поступками он хочет направить наше внимание на то, что ему кажется значительным.
– А правда, что он философ? – спросил я.
– Несомненно, – ответил дядя Вася.
– Мать и отец смеются, – сказал я. – Они говорят:
«Философ – это ответственный человек с ученой степенью. Он обычно читает лекции или числится в каком-нибудь институте. Философ не станет работать комендантом».
– Почему? Спиноза не имел степени, нигде не числился, не читал лекций, а только шлифовал алмазы, живя на чердаке.
– А он тоже был философ?
– Был. В этом ему не откажешь.
А несколько дней спустя после этого разговора дядя Вася принес толстую, напечатанную на машинке рукопись и сказал мне по секрету, что это философский труд и что написал его наш комендант и дал дяде Васе, чтобы узнать его мнение.
Я не удержался и заглянул в рукопись. Название труда – «Онтология имени» – мне было непонятно. Но дядя Вася охотно мне объяснил.
– Онтология, – сказал он, – это раздел философии, изучающий сущность бытия.
Просматривая рукопись, я пытался вникнуть в ее содержание, но хотя слова были понятны каждое в отдельности, все вместе были очень трудны, и смысл ускользал. Я поня-л только, что старик комендант, он же философ, хотел объяснить мне, дяде Васе и всем читателям, что такое имя. Меня больше всего удивило и озадачило, что комендант потратил столько труда, чтобы объяснить то, что и без всякого объяснения всем ясно и понятно. Каждый знает, что такое имя и почему его дают людям и домашним животным. Но комендант, став философом, притворился, что он не понимает того, что понятно даже детям.
Я задумался, и мне пришла в голову неожиданная и очень тревожная мысль. Не для того ли комендант называл себя то Дюма-сыном, то Леонидом Андреевым, то Эдисоном, чтобы примерить к себе чужое великое имя и посмотреть, в какой степени оно соответствует его сущности.
Комендант напомнил мне одного пенсионера, которого однажды я видел в магазине головных уборов. Пенсионер стоял перед зеркалом и примерял шляпы, береты, шапки и, пристально смотря на свое отражение в зеркале, все никак не мог найти тот головной убор, который бы слился с его лицом и фигурой в одно целое. Этот не вполне красивый старик, наверно, ожидал, что шапка или берет сделают его красавцем.
Очевидно, комендант тоже был глубоко неудовлетворен своим именем и хотел позаимствовать имя у тех, кто жил давно. Может, комендант с чужим и знаменитым именем хотел заимствовать нечто более важное, чем имя, – отражение чужой жизни?
Эта мысль показалась мне интересной, и я поделился ею с дядей Васей.
Дядя Вася внимательно выслушал меня и сказал:
– Да, наш комендант своего рода экспериментатор. Он наполнен парадоксальным юмором и вряд ли похож на того пенсионера, который примерял в магазине головные уборы. Пенсионером руководила совсем другая идея. Он хотел купить убор получше и подешевле. А наш комендант – философ, за дешевизной не гонится.
Я согласился с дядей Васей и стал внимательно изучать философскую работу нашего коменданта. При этом я увлекся, проявил неосторожность, и мама увидела толстую рукопись, напечатанную на машинке. Она сразу догадалась, что этот труд написан комендатом, и стала ворчать:
– Лучше бы он следил за водопроводом или паровым отоплением, чем портить бумагу и воровать у самого себя время.
11
О том, что время было действительно драгоценным, я узнал из философского труда, написанного нашим комендантом. Но в этом труде было одно очень сложное место, из которого становилось ясно, что наш ко-ментант мог управлять течением времени и действительно попал в наш кооперативный дом не то из другого века, не то с другой планеты. Об этом не было сказано прямо, но вывод напрашивался сам, вытекая прямо из текста.
Дядя Вася сказал мне:
– Это, конечно, метафорическое выражение. И не надо понимать его слишком буквально. Философы иногда пытаются объять одной фразой необъятное.
Я пропустил эти слова мимо ушей. Мне очень хотелось, чтобы комендант оказался пришельцем, как это бывает в фантастических романах. Это бы многое объяснило в его поведении, и стал бы понятным и другой факт – как оказался в нашем доме художник Левитан. Возможно, Мишка Авдеев был прав, и оба – комендант и художник – попали к нам из другого времени.
Эта мысль мне очень понравилась. Благодаря ей все стало понятным, ясным и уже не противоречило ни логике, ни здравому смыслу. В список жильцов кооперативного дома, утвержденный и одобренный, каким-то. образом попали два пришельца, которые решили обосноваться в нашем времени. Оба занялись полезным трудом. Один стал писать картины, а также реставрировать старые, а другой взял па себя хлопотливый и неблагодарный труд коменданта. Все стало на свое место, подтверждая старую и всем известную истину, что чудес на свете не бывает. Но хотя чудес не бывает, тот, не очень красивый и не очень старый пенсионер, стоя перед круглым зеркалом в магазине и примеряя головные уборы, все-таки ждал и немножко надеялся, что вот сейчас изменится его лицо и станет красивым, но так, кажется, и не дождался.
Может, и комендант, примеряя к себе знаменитые имена, тоже ждал чуда и надеялся, что он станет Эдисоном или Леонидом Андреевым. Но этого почему-то не случилось. И если не очень красивый пенсионер, примеряя шапки, гляделся в обычное зеркало, наш философ-комендант гляделся в тайну имени, в тайну слова, звучащего названия человека и вещи. Об этом я догадался не сам, а с помощью дяди Васи, когда он мне объяснял трудные и малопонятные места толстой рукописи.
Но пожалуй, пока довольно о нашем коменданте и его философском труде и о пенсионере, который подбирал себе головной убор. С этим пенсионером я встретился вчера в булочной, где покупатели сами берут себе, что любят, а потом расплачиваются с кассиршей. Пенсионер с задумчивым и философским видом изучал булки, хлебцы, батоны и не знал, на чем остановить свой выбор. На его голове была морская фуражка, очень молодившая пенсионера и придававшая ему геройски-молодцеватый вид. Но довольно о пенсионере. Пора вернуться к главному герою моего рассказа – художнику Левитану.
Левитан жил один, семьи у него пока не было, и он сам вынужден был обслуживать себя, а в свободное время писать картины.
Я все-таки уговорил дядю Васю зайти со мной к художнику и высказать свое мнение о его картинах.
Дядя Вася внимательно осмотрел картины, но художнику свое мнение не сказал, а только мне, да и то когда мы вышли от художника и спустились в свой этаж.
– Все бы ничего, – сказал дядя Вася, – но уж очень этот Левитан напоминает того, прежнего.
– Так этот и есть тот, прежний.
– Нет, – возразил дядя Вася, – он только однофамилец, но очень уж подражает тому, не заботясь об оригинальности собственного лица.
– Но ведь картины-то не виноваты, – сказал я, – что он мало заботится о своем лице. Они хорошие.
– Как тебе сказать? И да и нет. В них нет ничего своего, а все чужое, занятое у того замечательного художника, который дружил с Чеховым.
– Я уверен, он и дружил.
– Тогда ему должно быть больше ста лет, а на вид ему не больше сорока.
– Следит за собой. Не пьет, не курит. И потому кажется моложе своих лет.
Дядя Вася внимательно посмотрел на меня и подмигнул.
– Я понимаю, – сказал он, – тебе, как этому нашему философу-коменданту, хочется невозможного. А невозможное случается только в сказках.
Меня очень огорчили слова дяди Васи и его не очень высокое мнение о картинах Левитана, не того, а этого. Как будто тот и этот не могли оказаться одним и тем же лицом.
Но потом я стал склоняться к тому, что, возможно, дядя Вася отчасти прав и этот наш Левитан только повторяет сделанное другими. Но в этом я не видел ничего дурного. Скорее, наоборот. И картины Мишкиного соседа по-прежнему продолжали мне нравиться
Дядя Вася сказал мне:
– Это, конечно, метафорическое выражение. И не надо понимать его слишком буквально. Философы иногда пытаются объять одной фразой необъятное.
Я пропустил эти слова мимо ушей. Мне очень хотелось, чтобы комендант оказался пришельцем, как это бывает в фантастических романах. Это бы многое объяснило в его поведении, и стал бы понятным и другой факт – как оказался в нашем доме художник Левитан. Возможно, Мишка Авдеев был прав, и оба – комендант и художник – попали к нам из другого времени.
Эта мысль мне очень понравилась. Благодаря ей все стало понятным, ясным и уже не противоречило ни логике, ни здравому смыслу. В список жильцов кооперативного дома, утвержденный и одобренный, каким-то. образом попали два пришельца, которые решили обосноваться в нашем времени. Оба занялись полезным трудом. Один стал писать картины, а также реставрировать старые, а другой взял па себя хлопотливый и неблагодарный труд коменданта. Все стало на свое место, подтверждая старую и всем известную истину, что чудес на свете не бывает. Но хотя чудес не бывает, тот, не очень красивый и не очень старый пенсионер, стоя перед круглым зеркалом в магазине и примеряя головные уборы, все-таки ждал и немножко надеялся, что вот сейчас изменится его лицо и станет красивым, но так, кажется, и не дождался.
Может, и комендант, примеряя к себе знаменитые имена, тоже ждал чуда и надеялся, что он станет Эдисоном или Леонидом Андреевым. Но этого почему-то не случилось. И если не очень красивый пенсионер, примеряя шапки, гляделся в обычное зеркало, наш философ-комендант гляделся в тайну имени, в тайну слова, звучащего названия человека и вещи. Об этом я догадался не сам, а с помощью дяди Васи, когда он мне объяснял трудные и малопонятные места толстой рукописи.
Но пожалуй, пока довольно о нашем коменданте и его философском труде и о пенсионере, который подбирал себе головной убор. С этим пенсионером я встретился вчера в булочной, где покупатели сами берут себе, что любят, а потом расплачиваются с кассиршей. Пенсионер с задумчивым и философским видом изучал булки, хлебцы, батоны и не знал, на чем остановить свой выбор. На его голове была морская фуражка, очень молодившая пенсионера и придававшая ему геройски-молодцеватый вид. Но довольно о пенсионере. Пора вернуться к главному герою моего рассказа – художнику Левитану.
Левитан жил один, семьи у него пока не было, и он сам вынужден был обслуживать себя, а в свободное время писать картины.
Я все-таки уговорил дядю Васю зайти со мной к художнику и высказать свое мнение о его картинах.
Дядя Вася внимательно осмотрел картины, но художнику свое мнение не сказал, а только мне, да и то когда мы вышли от художника и спустились в свой этаж.
– Все бы ничего, – сказал дядя Вася, – но уж очень этот Левитан напоминает того, прежнего.
– Так этот и есть тот, прежний.
– Нет, – возразил дядя Вася, – он только однофамилец, но очень уж подражает тому, не заботясь об оригинальности собственного лица.
– Но ведь картины-то не виноваты, – сказал я, – что он мало заботится о своем лице. Они хорошие.
– Как тебе сказать? И да и нет. В них нет ничего своего, а все чужое, занятое у того замечательного художника, который дружил с Чеховым.
– Я уверен, он и дружил.
– Тогда ему должно быть больше ста лет, а на вид ему не больше сорока.
– Следит за собой. Не пьет, не курит. И потому кажется моложе своих лет.
Дядя Вася внимательно посмотрел на меня и подмигнул.
– Я понимаю, – сказал он, – тебе, как этому нашему философу-коменданту, хочется невозможного. А невозможное случается только в сказках.
Меня очень огорчили слова дяди Васи и его не очень высокое мнение о картинах Левитана, не того, а этого. Как будто тот и этот не могли оказаться одним и тем же лицом.
Но потом я стал склоняться к тому, что, возможно, дядя Вася отчасти прав и этот наш Левитан только повторяет сделанное другими. Но в этом я не видел ничего дурного. Скорее, наоборот. И картины Мишкиного соседа по-прежнему продолжали мне нравиться
12
Во всей школе только мы с Авдеевым знали, что в кооперативном доме поселились два пришельца – один художник, а другой комендант, совмещавший свои обязанности с занятиями философией. Мы с Мишкой часто спорили: откуда эти пришельцы – из прошлого, из будущего или с другой планеты?
– Скорей из прошлого, – настаивал я, – ведь Левитан жил в прошлом.
Но Мишка Авдеев ни за что не хотел этого признать. Его почему-то больше устраивало, чтобы художник явился к нам прямо из будущего, захватив с собой бывшего красавца – коменданта. Мишка упирался и ни за что не хотел уступить. Единственно, с чем он мог согласиться, что Левитан, возможно, прибыл с другой планеты. А мое предположение, что знаменитый художник – посланец прошлого, его даже обижало. Мишке казалось, что это не только противоречит истине, но в какой-то степени снижает Левитана и его спутника-коменданта: ведь в прошлом царили отсталость, мрак, суеверия, существовал царь и другие пережитки.
Проще было спросить самого художника или его собрата – коменданта. Но ни я, ни даже более бойкий и отчаянный Мишка Авдеев не решались задать этот вопрос пришельцам, считая, что это их тайна, которую они, естественно, не хотят выдавать, имея на то свои причины.
Подумав и обсудив с Мишкой сложное и запутанное положение, мы решили наблюдать за художником и комендантом, рассчитывая, что рано или поздно они посвятят нас в свою тайну.
Картины же все еще продолжали нам нравиться.
С каждым днем они нравились нам с Мишкой все больше и больше, и мы долго простаивали перед ними. И когда мы возвращались каждый к себе, все нам казалось другим, более красивым и значительным, чем раньше. Эти картины хотя и не умели говорить, висели молча, но, по-видимому, что-то открывали в мире и в нас самих, помогая нам острее чувствовать и понимать все, что нас окружало.
Когда мы приходили, художник Левитан обычно работал. Работал молча и только изредка бросал два идя три слова. Был он по-прежнему ласков и внимателен. И нам очень хотелось спросить его, каким образом оя попал в наш кооперативный дом, родившись на другой планете или в другом веке, но мы все еще не решались.
А потом знаменитый русский художник простудился, схватив воспаление легких, и его увезли в больницу, что недалеко от реки Карповки.
Мишка Авдеев был почему-то этим очень смущен. Ему казалось, что пришелец из будущего, а тем более с другой планеты, не должен болеть, и особенно воспалением легких. Правда, он точно не знал, какими болезнями болеют пришельцы, но был убежден, что у них Совсем другие болезни, чем у нас. Помню, как мы с Мишкой купили килограмм яблок и два маленьких апельсинчика (на третий не хватило денег) и понесли в больницу свою передачу.
Строгая сестра или нянечка переспросила:
– Какому это еще Левитану?
– Тому самому, – ответили мы, – выдающемуся русскому художнику.
Левитан болел-болел, а потом вдруг поправился.
И снова принялся за работу.
Однажды я прихожу к нему один, без Мишки, а у него уже сидит комендант, такой любезный и снисходительный.
Комендант задал мне вопрос:
– Скажи, мальчик, а ты хотел бы побывать на другой планете?
– Хотел бы, – ответил я. – Разве кто-нибудь откажется?
Потом комендант перевел разговор на другую тему, и я так и не узнал, почему он мне задал такой необычный вопрос. Комендант стал жаловаться Левитану на проводку и плохую изоляцию в доме и на то, что у него много забот и у некоторых жильцов плохой характер. А затем комендант посмотрел на меня и спросил:
– Как ты думаешь, мальчик, у разумных существ с других планет тоже дурной характер?
Я ответил:
– Думаю, что не у всех. У некоторых хороший.
И комендант рассмеялся и сказал:
– Точно.
И сказал таким тоном, словно это ему было хорошо известно.
Потом комендант сказал Левитану:
– Ты бы, Исаак, изобразил этого мальчика. Он своим скромным поведением, вероятно, этого вполне заслуживает.
Левитан покачал головой:
– Я изображаю только березы, реки и облака, а также озера. А мальчик, к сожалению, не облако и не река.
Комендант достал из кармана кожаную штучку, и я подумал, что он сейчас даст мне свою визитную карточку, но он карточку не дал, а штучку положил обратно в карман.
Затем комендант спросил меня:
– Как ты представляешь, мальчик, свое будущее?
– Близкое или далекое?
– И близкое и далекое.
– А как вы представляете свое будущее?
– Далекого будущего, мальчик, у меня нет, – сказал комендант.
– Почему?
– Потому что я старик.
– А как вы представляете близкое будущее?
– Близкое будущее я рисую себе так. Я иду по улице и нахожу кем-то оброненный чертеж. Вместо того чтобы сдать его в стол находок, я присваиваю его и совершаю крупное научное открытие. Ну вот и все, мальчик. Далекого будущего у меня нет. Я старик. И в жизни мне не посчастливилось: я не сделал ни одного великого открытия. И вероятно, никогда уже не сделаю.
Мне стало немножко жалко нашего коменданта, и я сказал:
– Почему? Может, еще совершите.
– Нет, мальчик. Я упустил свое время. У меня было его уйма, так же как у тебя. Но я его упустил. А теперь я старик. И с грустью смотрю на свое прошлое, с которым я поступил так легкомысленно.
– Скорей из прошлого, – настаивал я, – ведь Левитан жил в прошлом.
Но Мишка Авдеев ни за что не хотел этого признать. Его почему-то больше устраивало, чтобы художник явился к нам прямо из будущего, захватив с собой бывшего красавца – коменданта. Мишка упирался и ни за что не хотел уступить. Единственно, с чем он мог согласиться, что Левитан, возможно, прибыл с другой планеты. А мое предположение, что знаменитый художник – посланец прошлого, его даже обижало. Мишке казалось, что это не только противоречит истине, но в какой-то степени снижает Левитана и его спутника-коменданта: ведь в прошлом царили отсталость, мрак, суеверия, существовал царь и другие пережитки.
Проще было спросить самого художника или его собрата – коменданта. Но ни я, ни даже более бойкий и отчаянный Мишка Авдеев не решались задать этот вопрос пришельцам, считая, что это их тайна, которую они, естественно, не хотят выдавать, имея на то свои причины.
Подумав и обсудив с Мишкой сложное и запутанное положение, мы решили наблюдать за художником и комендантом, рассчитывая, что рано или поздно они посвятят нас в свою тайну.
Картины же все еще продолжали нам нравиться.
С каждым днем они нравились нам с Мишкой все больше и больше, и мы долго простаивали перед ними. И когда мы возвращались каждый к себе, все нам казалось другим, более красивым и значительным, чем раньше. Эти картины хотя и не умели говорить, висели молча, но, по-видимому, что-то открывали в мире и в нас самих, помогая нам острее чувствовать и понимать все, что нас окружало.
Когда мы приходили, художник Левитан обычно работал. Работал молча и только изредка бросал два идя три слова. Был он по-прежнему ласков и внимателен. И нам очень хотелось спросить его, каким образом оя попал в наш кооперативный дом, родившись на другой планете или в другом веке, но мы все еще не решались.
А потом знаменитый русский художник простудился, схватив воспаление легких, и его увезли в больницу, что недалеко от реки Карповки.
Мишка Авдеев был почему-то этим очень смущен. Ему казалось, что пришелец из будущего, а тем более с другой планеты, не должен болеть, и особенно воспалением легких. Правда, он точно не знал, какими болезнями болеют пришельцы, но был убежден, что у них Совсем другие болезни, чем у нас. Помню, как мы с Мишкой купили килограмм яблок и два маленьких апельсинчика (на третий не хватило денег) и понесли в больницу свою передачу.
Строгая сестра или нянечка переспросила:
– Какому это еще Левитану?
– Тому самому, – ответили мы, – выдающемуся русскому художнику.
Левитан болел-болел, а потом вдруг поправился.
И снова принялся за работу.
Однажды я прихожу к нему один, без Мишки, а у него уже сидит комендант, такой любезный и снисходительный.
Комендант задал мне вопрос:
– Скажи, мальчик, а ты хотел бы побывать на другой планете?
– Хотел бы, – ответил я. – Разве кто-нибудь откажется?
Потом комендант перевел разговор на другую тему, и я так и не узнал, почему он мне задал такой необычный вопрос. Комендант стал жаловаться Левитану на проводку и плохую изоляцию в доме и на то, что у него много забот и у некоторых жильцов плохой характер. А затем комендант посмотрел на меня и спросил:
– Как ты думаешь, мальчик, у разумных существ с других планет тоже дурной характер?
Я ответил:
– Думаю, что не у всех. У некоторых хороший.
И комендант рассмеялся и сказал:
– Точно.
И сказал таким тоном, словно это ему было хорошо известно.
Потом комендант сказал Левитану:
– Ты бы, Исаак, изобразил этого мальчика. Он своим скромным поведением, вероятно, этого вполне заслуживает.
Левитан покачал головой:
– Я изображаю только березы, реки и облака, а также озера. А мальчик, к сожалению, не облако и не река.
Комендант достал из кармана кожаную штучку, и я подумал, что он сейчас даст мне свою визитную карточку, но он карточку не дал, а штучку положил обратно в карман.
Затем комендант спросил меня:
– Как ты представляешь, мальчик, свое будущее?
– Близкое или далекое?
– И близкое и далекое.
– А как вы представляете свое будущее?
– Далекого будущего, мальчик, у меня нет, – сказал комендант.
– Почему?
– Потому что я старик.
– А как вы представляете близкое будущее?
– Близкое будущее я рисую себе так. Я иду по улице и нахожу кем-то оброненный чертеж. Вместо того чтобы сдать его в стол находок, я присваиваю его и совершаю крупное научное открытие. Ну вот и все, мальчик. Далекого будущего у меня нет. Я старик. И в жизни мне не посчастливилось: я не сделал ни одного великого открытия. И вероятно, никогда уже не сделаю.
Мне стало немножко жалко нашего коменданта, и я сказал:
– Почему? Может, еще совершите.
– Нет, мальчик. Я упустил свое время. У меня было его уйма, так же как у тебя. Но я его упустил. А теперь я старик. И с грустью смотрю на свое прошлое, с которым я поступил так легкомысленно.