Страница:
Комендант вынул карманные часы, открыл крышку и посмотрел. Затем он любезно раскланялся и ушел. Мы остались вдвоем с художником.
– Вы тоже смотрите с грустью на свое прошлое? – – спросил я художника.
– Нет, мальчик, я никогда не грущу о прошлом. Я думаю только о будущем. И для этого я пишу свои картины.
– Но вы же не будущее изображаете в своих картинах.
– Я изображаю, мальчик, природу. А природа – это нетолько прошлое, это и будущее.
– Чье будущее, ваше?
– Нет, твое, мальчик.
13
14
15
16
17
– Вы тоже смотрите с грустью на свое прошлое? – – спросил я художника.
– Нет, мальчик, я никогда не грущу о прошлом. Я думаю только о будущем. И для этого я пишу свои картины.
– Но вы же не будущее изображаете в своих картинах.
– Я изображаю, мальчик, природу. А природа – это нетолько прошлое, это и будущее.
– Чье будущее, ваше?
– Нет, твое, мальчик.
13
Мама пришла с рынка очень чем-то взволнованная и довольная.
– Могу сообщить тебе, – сказала ояа дяде Васе, – приятную новость. Вчера уволили коменданта, и на его месте уже сидит другой.
– А за что уволили?
– За эту ужасную привычку совать всем визитные карточки и выдавать себя за тех, кого уже давным-давно нет.
– Только за это?
– А разве этого мало? От такого человека можно ожидать всего.
Мама не сказала, чего можно ждать от коменданта, а скорей ушла в булочную. А дядя Вася стал выражать беспокойство, что комендант не зашел за своей рукописью и теперь, наверно, переехал, не оставив даже адреса.
Меня стала волновать судьба не столько коменданта, сколько того, другого, который был с ним связан. Может, и Левитана тоже попросят уехать из нашего дома на том основании, что он лишний. Ведь в прошлом веке был уже Левитан, а в нашем должен быть кто-то другой, совсем на того непохожий. Наш же Левитан очень походил на того, который когда-то жил, и на этом основании его могли попросить вернуться в свою эпоху.
Я забежал к Мишке Авдееву и рассказал ему о судьбе коменданта и о своих опасениях, но Мишка сказал, дожевывая морковку:
– Левитан никуда не уедет. Он тут обосновался. И ему у нас нравится.
– Откуда ты знаешь?
– Откуда? А я был у него вчера, как раз когда заходил прощаться комендант. Комендант сказал, что он уже стар и ему пора на покой, что ему надоели вечные жалобы на водопровод и на отопление.
– А что сказал Левитан?
– Ничего. Он как раз работал. Писал новую картину.
– Дядя Вася говорит, что он новые не пишет, а повторяет только старые.
– Ну и что? Мне старые нравятся даже больше, чем новые.
По правде говоря, мне старые тоже нравились больше, чем новые, но я этого не сказал Мишке, боясь прослыть консерватором и невеждой.
Выходя от Мишки, я взглянул на соседнюю дверь – висит ли еще там медная дощечка с фамилией. Все было в порядке. Дощечка висела на том же месте, извещая всех, что в этой квартире живет знаменитый художник. А уж тот или не тот это Левитан, подумал я, пусть решают специалисты. Мне казалось, что это был именно тот.
Комендант все-таки зашел к нам, вернее, не к нам, а к дяде Васе за своей рукописью. Он вежливо поздоровался, трогательно улыбнулся и попросил дядю Васю высказать свое мнение о рукописи.
Дяде Васе, по-видимому, очень не хотелось огорчать коменданта, и он сказал:
– Мое мнение не имеет значения. Я геолог, а тут речь идет о языке.
– А все-таки, – сказал комендант. – Я буду вам очень благодарен. Мне хотелось бы услышать вашу оценку.
Я не слышал, что сказал дядя Вася коменданту, – меня позвала на кухню мама.
А потом комендант ушел, держа свою рукопись под мышкой, и больше я его никогда не видел, словно он вернулся к себе в прошлое.
Когда комендант исчез, я спросил дядю Васю:
– Что же ты сказал коменданту? Как ты оценил его труд?
И тогда дядя Вася возбужденно стал ходить по комнате из угла в угол и рассказывать мне о том, какое сильное впечатление произвела на него рукопись комен-танта.
Что-то случилось с дядей Васей, на щеках его появился румянец, в глазах блеск, а на лице новое, никогда не виданное мною выражение. Он вдруг спросил меня:
– Как тебя зовут?
– Саша. Александр, – ответил я. – Неужели ты мог забыть мое имя?
– Когда я читал эту рукопись, я попытался забыть всё имена на свете, даже свое собственное.
– – Почему?
– Я вместе с автором рукописи попытался взглянуть на мир как бы из того времени, когда на Земле не существовало ни одного имени.
– А разве было такое время? – спросил я.
– Было.
– Когда?
– Всего миллион лет тому назад. Тогда еще на Земле не было людей.
– Людей не было, – сказал я, – а этот комендант был, что ли?
– Нет. Он только вообразил, что он был, для того чтобы создать картину мира, где нет языка.
– Для чего?
– Для того, чтобы понять самому и объяснить другим, что язык внес в мир.
– А что он внес?
Дядя Вася укоризненно посмотрел на меня и покачал головой.
– С помощью языка все было названо и обрело смысл.
Я подумал: комендант совершил великое открытие, но никто об этом открытии еще не знает, кроме дяди Васи и меня. Еще вопрос – признают ли открытие великим и когда? Может, много лет спустя. Мне почему-то стало жалко коменданта. Он, судя по его визитным карточкам, очень хотел быть великим, но пока ему это не удавалось.
А дядя Вася ходил из угла в угол и о чем-то думал. Потом он спросил меня:
– Ты можешь представить себя без имени?
– Нет, не могу, – ответил я. – Хотя это и случается, когда едешь в автобусе, в троллейбусе или в трамвае. Толпится много людей, и в это время у них нет имен. Они обращаются друг к другу, не называя ни имени, ни отчества: «Эй, гражданин, оторвите, пожалуйста, мне билет». Значит, можно обходиться и без имени.
– Путешествие в автобусе длится минуты, в худшем случае часы. Но надолго нельзя обойтись без имени.
– А Робинзон же обходился, – сказал я, – когда жил на своем необитаемом острове.
– Нет, – возразил дядя Вася, – не обходился. Он обучил попугая, и тот называл его по имени. Робинзону это очень нравилось. Возможно, слыша свое имя, он как бы видел со стороны самого себя и чувствовал, что он непохож на других.
– А если вместо имен, – спросил я, – были бы номера? Хуже от этого было бы или нет?
– Хорошего в этом мало. Цифры бездушны. Они обозначают количество. А имя – это звук с очень емким свойством. Оно как бы вбирает тебя со всеми твоими особенностями н приобщает к миру. Об этом хорошо пишет комендант, этот непризнанный философ.
– Ну и что ж, – возразил я, – художник Левитан, который живет на десятом этаже рядом с Мишкой, даже очень всеми признан. Но тем не менее тебе его картины не понравились.
– Сколько раз я тебе говорил, что это не тот Левитан. Ты и твой приятель Мишка стали жертвой одной особенности имени. В мире существуют близнецы. Они похожи друг на друга, как кооперативные дома, построенные за Черной речкой. Но кроме близнецов существуют и однофамильцы, звуковые близнецы. Случай подшутил над этим бедным человеком. Он сделал его однофамильцем знаменитого художника и наделил его талантом. Но талантом он наделил его скупо и сделал как бы копией того, кто был современником Чехова. Искусство, жизнь и природа обладают одним свойством: они не любят копий. Плохо быть двойником, однофамильцем, но еще хуже быть эпигоном. Твой Левитан начисто лишен всякой оригинальности. А значит, как художник он не нужен!
– Нужен! – крикнул я. – Еще как нужен! Ты просто не понимаешь!
Мои слова услышала мама и сделала мне замечание:
– Что с тобой, Александр? Ведь дядя Вася старше тебя на пятьдесят лет!
– Могу сообщить тебе, – сказала ояа дяде Васе, – приятную новость. Вчера уволили коменданта, и на его месте уже сидит другой.
– А за что уволили?
– За эту ужасную привычку совать всем визитные карточки и выдавать себя за тех, кого уже давным-давно нет.
– Только за это?
– А разве этого мало? От такого человека можно ожидать всего.
Мама не сказала, чего можно ждать от коменданта, а скорей ушла в булочную. А дядя Вася стал выражать беспокойство, что комендант не зашел за своей рукописью и теперь, наверно, переехал, не оставив даже адреса.
Меня стала волновать судьба не столько коменданта, сколько того, другого, который был с ним связан. Может, и Левитана тоже попросят уехать из нашего дома на том основании, что он лишний. Ведь в прошлом веке был уже Левитан, а в нашем должен быть кто-то другой, совсем на того непохожий. Наш же Левитан очень походил на того, который когда-то жил, и на этом основании его могли попросить вернуться в свою эпоху.
Я забежал к Мишке Авдееву и рассказал ему о судьбе коменданта и о своих опасениях, но Мишка сказал, дожевывая морковку:
– Левитан никуда не уедет. Он тут обосновался. И ему у нас нравится.
– Откуда ты знаешь?
– Откуда? А я был у него вчера, как раз когда заходил прощаться комендант. Комендант сказал, что он уже стар и ему пора на покой, что ему надоели вечные жалобы на водопровод и на отопление.
– А что сказал Левитан?
– Ничего. Он как раз работал. Писал новую картину.
– Дядя Вася говорит, что он новые не пишет, а повторяет только старые.
– Ну и что? Мне старые нравятся даже больше, чем новые.
По правде говоря, мне старые тоже нравились больше, чем новые, но я этого не сказал Мишке, боясь прослыть консерватором и невеждой.
Выходя от Мишки, я взглянул на соседнюю дверь – висит ли еще там медная дощечка с фамилией. Все было в порядке. Дощечка висела на том же месте, извещая всех, что в этой квартире живет знаменитый художник. А уж тот или не тот это Левитан, подумал я, пусть решают специалисты. Мне казалось, что это был именно тот.
Комендант все-таки зашел к нам, вернее, не к нам, а к дяде Васе за своей рукописью. Он вежливо поздоровался, трогательно улыбнулся и попросил дядю Васю высказать свое мнение о рукописи.
Дяде Васе, по-видимому, очень не хотелось огорчать коменданта, и он сказал:
– Мое мнение не имеет значения. Я геолог, а тут речь идет о языке.
– А все-таки, – сказал комендант. – Я буду вам очень благодарен. Мне хотелось бы услышать вашу оценку.
Я не слышал, что сказал дядя Вася коменданту, – меня позвала на кухню мама.
А потом комендант ушел, держа свою рукопись под мышкой, и больше я его никогда не видел, словно он вернулся к себе в прошлое.
Когда комендант исчез, я спросил дядю Васю:
– Что же ты сказал коменданту? Как ты оценил его труд?
И тогда дядя Вася возбужденно стал ходить по комнате из угла в угол и рассказывать мне о том, какое сильное впечатление произвела на него рукопись комен-танта.
Что-то случилось с дядей Васей, на щеках его появился румянец, в глазах блеск, а на лице новое, никогда не виданное мною выражение. Он вдруг спросил меня:
– Как тебя зовут?
– Саша. Александр, – ответил я. – Неужели ты мог забыть мое имя?
– Когда я читал эту рукопись, я попытался забыть всё имена на свете, даже свое собственное.
– – Почему?
– Я вместе с автором рукописи попытался взглянуть на мир как бы из того времени, когда на Земле не существовало ни одного имени.
– А разве было такое время? – спросил я.
– Было.
– Когда?
– Всего миллион лет тому назад. Тогда еще на Земле не было людей.
– Людей не было, – сказал я, – а этот комендант был, что ли?
– Нет. Он только вообразил, что он был, для того чтобы создать картину мира, где нет языка.
– Для чего?
– Для того, чтобы понять самому и объяснить другим, что язык внес в мир.
– А что он внес?
Дядя Вася укоризненно посмотрел на меня и покачал головой.
– С помощью языка все было названо и обрело смысл.
Я подумал: комендант совершил великое открытие, но никто об этом открытии еще не знает, кроме дяди Васи и меня. Еще вопрос – признают ли открытие великим и когда? Может, много лет спустя. Мне почему-то стало жалко коменданта. Он, судя по его визитным карточкам, очень хотел быть великим, но пока ему это не удавалось.
А дядя Вася ходил из угла в угол и о чем-то думал. Потом он спросил меня:
– Ты можешь представить себя без имени?
– Нет, не могу, – ответил я. – Хотя это и случается, когда едешь в автобусе, в троллейбусе или в трамвае. Толпится много людей, и в это время у них нет имен. Они обращаются друг к другу, не называя ни имени, ни отчества: «Эй, гражданин, оторвите, пожалуйста, мне билет». Значит, можно обходиться и без имени.
– Путешествие в автобусе длится минуты, в худшем случае часы. Но надолго нельзя обойтись без имени.
– А Робинзон же обходился, – сказал я, – когда жил на своем необитаемом острове.
– Нет, – возразил дядя Вася, – не обходился. Он обучил попугая, и тот называл его по имени. Робинзону это очень нравилось. Возможно, слыша свое имя, он как бы видел со стороны самого себя и чувствовал, что он непохож на других.
– А если вместо имен, – спросил я, – были бы номера? Хуже от этого было бы или нет?
– Хорошего в этом мало. Цифры бездушны. Они обозначают количество. А имя – это звук с очень емким свойством. Оно как бы вбирает тебя со всеми твоими особенностями н приобщает к миру. Об этом хорошо пишет комендант, этот непризнанный философ.
– Ну и что ж, – возразил я, – художник Левитан, который живет на десятом этаже рядом с Мишкой, даже очень всеми признан. Но тем не менее тебе его картины не понравились.
– Сколько раз я тебе говорил, что это не тот Левитан. Ты и твой приятель Мишка стали жертвой одной особенности имени. В мире существуют близнецы. Они похожи друг на друга, как кооперативные дома, построенные за Черной речкой. Но кроме близнецов существуют и однофамильцы, звуковые близнецы. Случай подшутил над этим бедным человеком. Он сделал его однофамильцем знаменитого художника и наделил его талантом. Но талантом он наделил его скупо и сделал как бы копией того, кто был современником Чехова. Искусство, жизнь и природа обладают одним свойством: они не любят копий. Плохо быть двойником, однофамильцем, но еще хуже быть эпигоном. Твой Левитан начисто лишен всякой оригинальности. А значит, как художник он не нужен!
– Нужен! – крикнул я. – Еще как нужен! Ты просто не понимаешь!
Мои слова услышала мама и сделала мне замечание:
– Что с тобой, Александр? Ведь дядя Вася старше тебя на пятьдесят лет!
14
Слова, сказанные дядей Васей о близнецах и однофамильцах, я каждый раз вспоминал на уроках русского языка. Варвара Архиповна рассказывала о великих русских писателях такими словами, словно у них было общее и ничего своего, отдельного, за исключением того, что они родились не в одно время, как обычно рождаются близнецы.
Сегодня она рассказывала нам про Лермонтова:
– Великий поэт пытался… Он раз навсегда поставил перед собой цель и всю жизнь добивался…
А потом я перестал слушать Варвару Архиповну и стал думать о Левитане – о том, знаменитом, и о другом, который живет на десятом этаже.
Загадка манила меня. И чувство, вопреки обыденной логике, говорило мне, что двух Левитанов не было, был один и он к нам попал из другого века, как это часто бывает в фантастических рассказах, с помощью науки и техники и их волшебной власти над временем. Мне очень нравилась эта волшебная власть над временем, которая дала возможность современнику Чехова попасть в наш век и поселиться в нашем доме. В результате этой власти над временем возникала необыкновенная и чудесная возможность своего личного знакомства с великим художником, которого все без исключения относили к прошлому времени, не подозревая, что он живет в одном доме со мной.
И, думая обо всем этом, я как бы раздваивался на две равные половинки. Одна моя половинка верила во власть над временем, а другая сомневалась. Сомневающаяся половинка словно дразнила меня: «Если в вашем доме поселился Левитан, почему этого не сделал Чехов, Гоголь и Александр Дюма-сын, и не комендант, а настоящий?»
И чтобы отвязаться от этого внутреннего сомневающегося голоса, я сказал самому себе: «Просто Левитану позезло. И он попал в наш век, а другим пока не удалось».
Из школы я возвращался не спеша. Хотелось побыть на улицах, посмотреть на людей.
В сквере на скамейках сидели несколько старух, пижон с усиками и очень много пенсионеров. Я узнал и того самого, который выбирал себе головной убор в магазине и все никак не мог выбрать. Он сидел отдельно от всех и, держа в руках газету, словно не читал, а рассматривал ее. Я поздоровался. Он посмотрел на меня и спросил:
– Кто ты такой?
– Гражданин далекого будущего.
– Твое будущее пока меня не интересует, – сказал пенсионер. – Я интересуюсь, кто ты сейчас?. – Школьник.
– А откуда ты знаешь меня? Я не ответил и прошел мимо. Не мог же я сказать, что видел его в магазине, когда он никак не мог выбрать себе шапку и все примерял и примерял, словно среди головных уборов, выставленных на продажу, могла найтись, ну скажем, шапка-невидимка тоже. Если бы я ему об этом напомнил, он бы, наверное, обиделся. Я давно заметил: пенсионеры очень обидчивы. . Потом я подошел к нашему дому и стал смотреть на десятый этаж, где жил художник. Очень уж высоко он жил. И я подумал, что с ним, видно, не очень-то считались, когда распределяли квартиры. Все, кто имел вес, например ученые и артисты, получили в нижних этажах. Но распределявшие, наверно, думали, что это не тот Левитан, а просто какой-то незначительный человек и маленький художник. И они жестоко ошиблись.
Задрав голову, я смотрел вверх. Кто-то меня толкнул. Я оглянулся. Рядом стоял Мишка Авдеев.
– Кого высматриваешь? – спросил он. – Пришельцев?
– Левитан не пришелец. Он родился на Земле.
– Это Левитан-то не пришелец? – Мишка рассмеялся. – Мне совершенно точно известно, кто он.
– Откуда?
– Воробушкина знаешь из шестого «Б»? Воробушкин изучил этот вопрос.
– Какой вопрос?
– Ну, насчет Левитана, и коменданта тоже. Он считает, что это типичные пришельцы из других миров. Один принял образ Левитана, а другой взял себе сразу десяток фамилий и имен. У них, на той планете, откуда они к нам явились, существует такой порядок. Наскучит высокоразумному существу свое имя, он берет другое. А вместе с именем меняет и внешность, и обстановку. Воробушкин это точно знает.
– Откуда?
– Откуда? Может, комендант ему сказал или Левитан пооткровенничал. Воробушкин очень подружился с комендантом, когда тот еще жил и работал здесь. Комендант ему книги давал читать.
– Какие?
– Ну, научные. И научно-фантастические. Только насчет этого молчи. Никто не должен знать, что они пришельцы. Во-первых, это еще не доказано, а только существует предположение. А во-вторых…
Мишка не сказал, что было во-вторых, а показал мне на Левитана, который как раз в это время подошел к дому с кошелкой. В кошелке была бутылка молока, кочан капусты и связка баранок.
Баранки-то и привлекли к себе мое пристальное вни[ мание. И я подумал: «Врет этот Воробушкин. Пришелец вряд ли станет покупать баранки. Еще капусту и молоко можно допустить, но баранки скорей настоящий Левитан купит или однофамилец, но не пришелец с другой планеты».
Я что Мишке не сказал, воздержался, потому что за-ране знал: Мишка будет доказывать, что баранки – это излюбленная пища инопланетных существ и разных пришельцев.
Мы пошли вслед за Левитаном. Остановившись на площадке возле лифта, он отломил полбаранки и стал есть. Меня почему-то это привело в хорошее настроение. Очень уж мне не хотелось, чтобы знаменитый русский художник оказался инопланетцем. А Мишке было наплевать на художника, его больше интересовали пришельцы и всякие разумные и неразумные существа с других планет. Потом Левитан вызвал лифт и исчез у себя на десятом этаже.
Всю неделю я думал о пришельцах и забрал в библиотеке все книги, в которых рассматривался этот пока еще не решенный вопрос. Среди пришельцев действительно попадались и такие, которые брали себе чужую внешность, чтобы не очень выделяться. Было не исключено, что и Левитан воспользовался чужой внешностью, но тогда совсем непонятно, почему он пишет картины и его картины мне очень нравятся.
Вообще об этих пришельцах писали преимущественно фантасты, а ученые говорили о них осторожно и туманно – так, чтобы можно было взять свои слова обратно, если окажется, что этих пришельцев нет.
По правде говоря, мне фантасты нравились больше, они по крайней мере не увиливали и не боялись, что придется брать свои слова обратно. Но все-таки я не хотел, чтобы Левитан оказался пришельцем. Я очень полюбил его картины и его самого, а главное – я ему верил.
Сегодня она рассказывала нам про Лермонтова:
– Великий поэт пытался… Он раз навсегда поставил перед собой цель и всю жизнь добивался…
А потом я перестал слушать Варвару Архиповну и стал думать о Левитане – о том, знаменитом, и о другом, который живет на десятом этаже.
Загадка манила меня. И чувство, вопреки обыденной логике, говорило мне, что двух Левитанов не было, был один и он к нам попал из другого века, как это часто бывает в фантастических рассказах, с помощью науки и техники и их волшебной власти над временем. Мне очень нравилась эта волшебная власть над временем, которая дала возможность современнику Чехова попасть в наш век и поселиться в нашем доме. В результате этой власти над временем возникала необыкновенная и чудесная возможность своего личного знакомства с великим художником, которого все без исключения относили к прошлому времени, не подозревая, что он живет в одном доме со мной.
И, думая обо всем этом, я как бы раздваивался на две равные половинки. Одна моя половинка верила во власть над временем, а другая сомневалась. Сомневающаяся половинка словно дразнила меня: «Если в вашем доме поселился Левитан, почему этого не сделал Чехов, Гоголь и Александр Дюма-сын, и не комендант, а настоящий?»
И чтобы отвязаться от этого внутреннего сомневающегося голоса, я сказал самому себе: «Просто Левитану позезло. И он попал в наш век, а другим пока не удалось».
Из школы я возвращался не спеша. Хотелось побыть на улицах, посмотреть на людей.
В сквере на скамейках сидели несколько старух, пижон с усиками и очень много пенсионеров. Я узнал и того самого, который выбирал себе головной убор в магазине и все никак не мог выбрать. Он сидел отдельно от всех и, держа в руках газету, словно не читал, а рассматривал ее. Я поздоровался. Он посмотрел на меня и спросил:
– Кто ты такой?
– Гражданин далекого будущего.
– Твое будущее пока меня не интересует, – сказал пенсионер. – Я интересуюсь, кто ты сейчас?. – Школьник.
– А откуда ты знаешь меня? Я не ответил и прошел мимо. Не мог же я сказать, что видел его в магазине, когда он никак не мог выбрать себе шапку и все примерял и примерял, словно среди головных уборов, выставленных на продажу, могла найтись, ну скажем, шапка-невидимка тоже. Если бы я ему об этом напомнил, он бы, наверное, обиделся. Я давно заметил: пенсионеры очень обидчивы. . Потом я подошел к нашему дому и стал смотреть на десятый этаж, где жил художник. Очень уж высоко он жил. И я подумал, что с ним, видно, не очень-то считались, когда распределяли квартиры. Все, кто имел вес, например ученые и артисты, получили в нижних этажах. Но распределявшие, наверно, думали, что это не тот Левитан, а просто какой-то незначительный человек и маленький художник. И они жестоко ошиблись.
Задрав голову, я смотрел вверх. Кто-то меня толкнул. Я оглянулся. Рядом стоял Мишка Авдеев.
– Кого высматриваешь? – спросил он. – Пришельцев?
– Левитан не пришелец. Он родился на Земле.
– Это Левитан-то не пришелец? – Мишка рассмеялся. – Мне совершенно точно известно, кто он.
– Откуда?
– Воробушкина знаешь из шестого «Б»? Воробушкин изучил этот вопрос.
– Какой вопрос?
– Ну, насчет Левитана, и коменданта тоже. Он считает, что это типичные пришельцы из других миров. Один принял образ Левитана, а другой взял себе сразу десяток фамилий и имен. У них, на той планете, откуда они к нам явились, существует такой порядок. Наскучит высокоразумному существу свое имя, он берет другое. А вместе с именем меняет и внешность, и обстановку. Воробушкин это точно знает.
– Откуда?
– Откуда? Может, комендант ему сказал или Левитан пооткровенничал. Воробушкин очень подружился с комендантом, когда тот еще жил и работал здесь. Комендант ему книги давал читать.
– Какие?
– Ну, научные. И научно-фантастические. Только насчет этого молчи. Никто не должен знать, что они пришельцы. Во-первых, это еще не доказано, а только существует предположение. А во-вторых…
Мишка не сказал, что было во-вторых, а показал мне на Левитана, который как раз в это время подошел к дому с кошелкой. В кошелке была бутылка молока, кочан капусты и связка баранок.
Баранки-то и привлекли к себе мое пристальное вни[ мание. И я подумал: «Врет этот Воробушкин. Пришелец вряд ли станет покупать баранки. Еще капусту и молоко можно допустить, но баранки скорей настоящий Левитан купит или однофамилец, но не пришелец с другой планеты».
Я что Мишке не сказал, воздержался, потому что за-ране знал: Мишка будет доказывать, что баранки – это излюбленная пища инопланетных существ и разных пришельцев.
Мы пошли вслед за Левитаном. Остановившись на площадке возле лифта, он отломил полбаранки и стал есть. Меня почему-то это привело в хорошее настроение. Очень уж мне не хотелось, чтобы знаменитый русский художник оказался инопланетцем. А Мишке было наплевать на художника, его больше интересовали пришельцы и всякие разумные и неразумные существа с других планет. Потом Левитан вызвал лифт и исчез у себя на десятом этаже.
Всю неделю я думал о пришельцах и забрал в библиотеке все книги, в которых рассматривался этот пока еще не решенный вопрос. Среди пришельцев действительно попадались и такие, которые брали себе чужую внешность, чтобы не очень выделяться. Было не исключено, что и Левитан воспользовался чужой внешностью, но тогда совсем непонятно, почему он пишет картины и его картины мне очень нравятся.
Вообще об этих пришельцах писали преимущественно фантасты, а ученые говорили о них осторожно и туманно – так, чтобы можно было взять свои слова обратно, если окажется, что этих пришельцев нет.
По правде говоря, мне фантасты нравились больше, они по крайней мере не увиливали и не боялись, что придется брать свои слова обратно. Но все-таки я не хотел, чтобы Левитан оказался пришельцем. Я очень полюбил его картины и его самого, а главное – я ему верил.
15
Наступили летние каникулы. Отец сразу взял отпуск и уехал вместе с мамой в Евпаторию отдыхать. Дядя Вася снял на лето комнатку в колхозе за Лугой и взял с собой меня. Соседом нашим по даче оказался тот самый пенсионер, который любил примерять головные уборы. Ему я обрадовался, но не очень. Но я страшно обрадовался, когда встретил Левитана. Художник тоже снял себе в деревне комнатку у колхозного пастуха Игнаткина и ходил в лес писать этюды.
Знаменитый русский художник меня сразу узнал и, возможно, тоже обрадовался, хотя и не так сильно, как я.
Вернувшись домой после прогулки по лесу, я застал пенсионера, игравшего с дядей Васей в шахматы.
– И Левитан тоже здесь, – сказал я обрадованно дяде Васе.
Пенсионер покосился на меня и сказал строго:
– Ему давно бы следовало переменить фамилию.
– Почему? – спросил я.
– Потому что это нескромно называть себя Левитаном, имея ту же профессию, что и великий русский художник. Я уже писал по этому поводу в газету и в Союз советских художников, но ответили мне бюрократической отпиской. Мол, фамилия – это личное дело каждого. А я считаю, что это дело не личное, а общественное.
– А какое вам дело до этого художника? Не он себе выбирал фамилию, а предки. Я делаю вам шах, – сказал дядя Вася.
Пенсионер стал смотреть на доску, выбирая, какой сделать ход. А потом дядя Вася сделал ему еще шах и мат, и пенсионер ушел с обиженным выражением лица. Я был очень рад тому, что он получил мат. Пусть не пишет письма в редакции и не требует от талантливого художника, чтобы он перестал быть Левитаном. Я был уверен, что наш Левитан тоже станет знаменитым и пенсионер пожалеет о своих письмах в редакцию.
Когда пенсионер ушел, дядя Вася сказал:
– Не люблю вот таких, которые суют нос в чужие дела и целыми днями пишут письма в редакции. Государству приходится содержать людей, которые бы отвечали на их письма. И это очень обременяет наш бюджет.
– А ты не играй с ним. Играй лучше с Левитаном. Как фамилия этого пенсионера?
– Воробушкин.
– Он, наверно, родственник того, который учится в шестом «Б».
И действительно, пенсионер оказался дедушкой Во-робушкина. Об этом я узнал через несколько дней, когда Воробушкин приехал к деду жить вместе с Мишкой Авдеевым, который оказался тоже их близким родственником.
Но об этом позже, а сейчас я должен рассказать о художнике и о том, как он ходил в лес писать этюды. Он стал брать с собой и меня, когда убедился, что я могу сидеть тихо и не мешать. Я действительно сидел очень тихо и не шевелясь смотрел, как Левитан работает.
Левитан, держа кисть в руке, рассматривал речку и облака, а потом этой кистью он изображал точно такую же реку и такие же точно облака у себя на холсте. Мне очень нравилось, как все двоилось, и мне казалось, что передо мной не один мир, а два. И оба мира были рядом, та река и эта, те облака и эти, которые, так же точно, как в небе, плыли на холсте. И мне было очень хорошо, необыкновенно хорошо, словно я был свидетелем возникновения не только этого мира на холсте, но и того, другого, большого, который будто тоже сейчас возник.
Левитан большей частью молчал, а если говорил, то самые обычные слова: что с реки дует и у него немножко побаливает спина, наверно прострел. Но раз он обмолвился и, видно нечаянно, сказал:
– Речка не хочет переселяться на холст. Ей в своем русле вольготнее.
И я подумал, что, если бы Левитан был пришелец, он мог сделать чудо и действительно пересадить речку с земли на холст, чтобы она текла, но он не пришелец, а только обыкновенный человек и однофамилец.
Только я подумал это – и тут вдруг на самом деле произошло чудо: речка уменьшилась во много раз и текла на холсте, играя волнами. Только потом я сообразил, что чуда не было, а просто Левитан был очень хороший художник и сумел так изобразить реку, что она получилась как живая.
И хотя я догадался, что на холсте течет настоящая река, а та, что бежит под холмом, – нарисованная, хотя и во много раз больше этой, но не все было так просто и понятно, как хотелось и казалось мне.
Потом я подумал: как же Левитан понесет холст? Речка может пролиться, до того она живая, настоящая и красивая.
А Левитан молчал и только подправлял кистью волну, чтобы она бежала немножко потише.
Я сказал Левитану:
– Вы, кажется, немножко недовольны своей новой картиной?
– Немножко? Нет? Я сильно недоволен. Да со мной оедко случается, когда я бываю доволен собой и своей работой.
И он взглянул сначала на настоящую реку, а потом на ту, которая текла на холсте.
Знаменитый русский художник меня сразу узнал и, возможно, тоже обрадовался, хотя и не так сильно, как я.
Вернувшись домой после прогулки по лесу, я застал пенсионера, игравшего с дядей Васей в шахматы.
– И Левитан тоже здесь, – сказал я обрадованно дяде Васе.
Пенсионер покосился на меня и сказал строго:
– Ему давно бы следовало переменить фамилию.
– Почему? – спросил я.
– Потому что это нескромно называть себя Левитаном, имея ту же профессию, что и великий русский художник. Я уже писал по этому поводу в газету и в Союз советских художников, но ответили мне бюрократической отпиской. Мол, фамилия – это личное дело каждого. А я считаю, что это дело не личное, а общественное.
– А какое вам дело до этого художника? Не он себе выбирал фамилию, а предки. Я делаю вам шах, – сказал дядя Вася.
Пенсионер стал смотреть на доску, выбирая, какой сделать ход. А потом дядя Вася сделал ему еще шах и мат, и пенсионер ушел с обиженным выражением лица. Я был очень рад тому, что он получил мат. Пусть не пишет письма в редакции и не требует от талантливого художника, чтобы он перестал быть Левитаном. Я был уверен, что наш Левитан тоже станет знаменитым и пенсионер пожалеет о своих письмах в редакцию.
Когда пенсионер ушел, дядя Вася сказал:
– Не люблю вот таких, которые суют нос в чужие дела и целыми днями пишут письма в редакции. Государству приходится содержать людей, которые бы отвечали на их письма. И это очень обременяет наш бюджет.
– А ты не играй с ним. Играй лучше с Левитаном. Как фамилия этого пенсионера?
– Воробушкин.
– Он, наверно, родственник того, который учится в шестом «Б».
И действительно, пенсионер оказался дедушкой Во-робушкина. Об этом я узнал через несколько дней, когда Воробушкин приехал к деду жить вместе с Мишкой Авдеевым, который оказался тоже их близким родственником.
Но об этом позже, а сейчас я должен рассказать о художнике и о том, как он ходил в лес писать этюды. Он стал брать с собой и меня, когда убедился, что я могу сидеть тихо и не мешать. Я действительно сидел очень тихо и не шевелясь смотрел, как Левитан работает.
Левитан, держа кисть в руке, рассматривал речку и облака, а потом этой кистью он изображал точно такую же реку и такие же точно облака у себя на холсте. Мне очень нравилось, как все двоилось, и мне казалось, что передо мной не один мир, а два. И оба мира были рядом, та река и эта, те облака и эти, которые, так же точно, как в небе, плыли на холсте. И мне было очень хорошо, необыкновенно хорошо, словно я был свидетелем возникновения не только этого мира на холсте, но и того, другого, большого, который будто тоже сейчас возник.
Левитан большей частью молчал, а если говорил, то самые обычные слова: что с реки дует и у него немножко побаливает спина, наверно прострел. Но раз он обмолвился и, видно нечаянно, сказал:
– Речка не хочет переселяться на холст. Ей в своем русле вольготнее.
И я подумал, что, если бы Левитан был пришелец, он мог сделать чудо и действительно пересадить речку с земли на холст, чтобы она текла, но он не пришелец, а только обыкновенный человек и однофамилец.
Только я подумал это – и тут вдруг на самом деле произошло чудо: речка уменьшилась во много раз и текла на холсте, играя волнами. Только потом я сообразил, что чуда не было, а просто Левитан был очень хороший художник и сумел так изобразить реку, что она получилась как живая.
И хотя я догадался, что на холсте течет настоящая река, а та, что бежит под холмом, – нарисованная, хотя и во много раз больше этой, но не все было так просто и понятно, как хотелось и казалось мне.
Потом я подумал: как же Левитан понесет холст? Речка может пролиться, до того она живая, настоящая и красивая.
А Левитан молчал и только подправлял кистью волну, чтобы она бежала немножко потише.
Я сказал Левитану:
– Вы, кажется, немножко недовольны своей новой картиной?
– Немножко? Нет? Я сильно недоволен. Да со мной оедко случается, когда я бываю доволен собой и своей работой.
И он взглянул сначала на настоящую реку, а потом на ту, которая текла на холсте.
16
На другой день случилось маленькое происшествие. К пенсионеру приехали гости: его внук Воробушкин из шестого «Б» и Мишка Авдеев.
Они сначала позавтракали, а потом пришли ко мне.
– Отдохнуть приехали? – спросил я.
– Наоборот, – ответил мне Мишка. – Поработать. Он оглянулся и спросил шепотом:
– Левитан еще тут?
– Тут.
– Это хорошо. Мы получили о нем кое-какие сведения. Он звездный пришелец. Понимаешь? И выдает себя за художника Левитана по ошибке.
– Как это по ошибке? – спросил я.
– Очень просто. Он должен был попасть в девятнадцатый век, но что-то там не сработало, произошла задержка, и он попал к нам. Вот мы и приехали сюда с Воробушкиным, чтобы проверить эту гипотезу.
Я не стал спорить с Мишкой, а только посмотрел на Воробушкина. Шестиклассник очень походил на своего дедушку-пенсионера и хотя пенсионного возраста еще не достиг, но имел большой жизненный опыт. И выражение лица у него было такое, как у людей, которые много видели и знают. Потом он чихнул и сказал, медленно выговаривая слова:
– Я про этого Левитана наводил справки, в худфонде. Мне дали хорошую характеристику.
– Покажи, – сказал я.
– Да нет! Пока не письменную, а только устную.
Но никто толком не знает, откуда он родом. Через знакомую паспортистку – она шьет себе пальто в ателье, где работает моя мать, – я узнал, что он родом с планеты Сириус. Паспортистка думала, что есть такой город Сириус, где-то в Молдавии. А я точно знаю, что в Молдавии такого города нет. Сириус находится на большом расстоянии от Земли.
– Сириус не планета, а, кажется, только звезда.
– Ну и что ж что звезда, – сказал Воробушкин. – Может, он из окрестностей Сириуса, а на Сириусе прописан. Но по всем данным, которыми я и Мишка располагаем, он пришелец. А картины он здесь пишет, чтобы иметь свободную профессию. Свободная профессия – для пришельца это как раз то, что надо. Он может не ходить на работу, а сидеть дома и делать вид, что пишет картины. Вот ок и делает вид.
– Неправда, – сказал я. – Он не делает вид, а пишет картины.
– Мой дедушка лучше знает. Он этого Левитана давно взял на заметку. Но он его, понимаешь, недооценил. Дедушка думает, что он левак.
– А что такое левак?
– Ну, человек, который работает «налево», шабашничает или занимается на стороне всякой мелкой халтурой. Но он не левак и не шабашник, а пришелец.
– Пусть уж лучше пришелец, – сказал я, – чем шабашник или левак.
– И я тоже так считаю, – согласился со мной Воробушкин.
Молчавший Мишка сказал вдруг, показывая на Воробушкина:
– Он привез с собой сюда литературу.
– Какую?
Научную и техническую. Про пришельцев. И портрет Левитана привез, чтобы сличать. Выясним, что пришелец, и вернемся в город, нам тут делать нечего.
Мне почему-то это не понравилось. Сомневался я, что Левитан пришелец и родился где-то в окрестностях Сириуса. ИдДёдоволен я был тем, что они привезли с собой литературу и хотят доказать мне, всем, и в том числе самому Левитану, что он не земного, а инопланетного происхождения.
Я решил, когда Мишка и Воробушкин уйдут, поговорить с дядей Васей.
Уходя, они сказали с Озабоченным видом:
– Нам предстоит большая и трудная работа. А когда они наконец ушли, я высказал дяде Васе все свои сомнения.
– Вряд ли он с Сириуса, – сказал я, – и никакой он не пришелец, хотя и не обыкновенный человек.
Дядя Вася, внимательно выслушав меня, усмехнулся и сказал:
– Вот необыкновенного как раз я в нем ничего и не вижу. Типичная посредственность. Сейчас их уйма развелось. И всем им не хватает ни ума, ни культуры, ни чувства современности. На одной серости и провинциализме далеко не уедешь. Твой Левитан просто-напросто эпигон.
– А это очень плохо – быть эпигоном?
– Смотря для кого, – ответил дядя Вася. – Если для художника, то вообще лучше не родиться.
– Значит, этот замечательный художник зря родился? – спросил я.
– Зря! – ответил дядя Вася сердито и отвернулся. Опечаленный этими мыслями, я пошел по деревне. Мне почему-то очень хотелось взглянуть на тот холст, где Левитан изобразил речку. Эта картина мне очень нравилась. И я убежден, что ее не мог написать ни эпигон, ни левак-шабашник и даже пришелец с Сириуса. Левитана я дома не застал. В избе сидел пастух Игнаткин и пришивал подошву к валенку. А картина уже висела на стене рядом с умывальником.
Я посмотрел и ахнул. На стене рядом с умывальником текла река, живая, настоящая река с берегами и небом. Она была тут, на холсте, и совсем не походила на картину. Наоборот, на картину походило все остальное: стены, окна, сам пастух Игнаткин с валенком и толстой иглой. Река была в тысячу раз живее. И я стоял и не мог оторвать от нее глаз. Потом меня кто-то толкнул в бок, я оглянулся. Рядом стояли Воробушкин и Мишка.
Воробушкин сказал:
– Вот это река так река. Сразу видно, что он ее не рисовал, а уменьшил в тысячу раз и приклеил к холсту. Конечно, это мог сделать только волшебник или пришелец. У них там, в окрестностях Сириуса, и не то могут сделать. Подклеил речку к холсту, а потом небо и березки.
Мишка хотел потрогать волны рукой, но Воробушкин оттолкнул его руку:
– Смотри еще сам приклеишься к этому холсту и станешь картиной. Нужно действовать осторожно, особенно когда имеешь дело с пришельцем.
Хозяин избы, пастух Игнаткин, не обращал ни на нас, ни на картину никакого внимания, а продолжал подшивать валенки.
Мы ждали, когда Игнаткин скажет свое мнение. Он долго молчал, немножко посапывая, а потом сказал:
– Эта река иногда шумит.
– Какая река? – заинтересовался Воробушкин.
– Вот эта, – показал Игнаткин иглой на картину. – . И даже слегка погрохивает на перекатах.
– Сейчас ведь не слышно, – сказал Мишка, прислушиваясь.
– Будет она шуметь при нас, – усмехнулся Игнаткин. – Она шумит, когда нет никого дома, а на людях она ведет себя тихо, как и полагается картине.
– А это картина? – спросил Воробушкин. – Или настоящая река, благодаря искусству пришельца попавшая на полотно?
Игнаткин подозрительно покосился сначала на Во-робушкина, потом на Мишку и сказал:
– На людях она картина, а когда в избе никого нет, она – река. Сейчас я объясню, как я это дело понимаю. Например, один и тот же человек сразу йожет иметь два лица. Скажем, у него профессия – артист. Днем он живет как все прочие люди. А вечером играет на сцене, изображая тех, кем он никогда не был. Точно так же и ата река. Днем она течет там, на воле, как все реки, а по вечерам забирается сюда, в раму, и начинает играть. Если хотите знать, эта река тоже артистка.
По тому, как пастух усмехнулся, а также по выражению его глаз я догадался, что он шутит. Но Воробушкин и Мишка не захотели принять это за шутку. Им хотелось доказать, что Левитан – пришелец с Сириуса, и поэтому для них было лучше, что в раме течет настоящая река, притворяясь изображением.
Они сначала позавтракали, а потом пришли ко мне.
– Отдохнуть приехали? – спросил я.
– Наоборот, – ответил мне Мишка. – Поработать. Он оглянулся и спросил шепотом:
– Левитан еще тут?
– Тут.
– Это хорошо. Мы получили о нем кое-какие сведения. Он звездный пришелец. Понимаешь? И выдает себя за художника Левитана по ошибке.
– Как это по ошибке? – спросил я.
– Очень просто. Он должен был попасть в девятнадцатый век, но что-то там не сработало, произошла задержка, и он попал к нам. Вот мы и приехали сюда с Воробушкиным, чтобы проверить эту гипотезу.
Я не стал спорить с Мишкой, а только посмотрел на Воробушкина. Шестиклассник очень походил на своего дедушку-пенсионера и хотя пенсионного возраста еще не достиг, но имел большой жизненный опыт. И выражение лица у него было такое, как у людей, которые много видели и знают. Потом он чихнул и сказал, медленно выговаривая слова:
– Я про этого Левитана наводил справки, в худфонде. Мне дали хорошую характеристику.
– Покажи, – сказал я.
– Да нет! Пока не письменную, а только устную.
Но никто толком не знает, откуда он родом. Через знакомую паспортистку – она шьет себе пальто в ателье, где работает моя мать, – я узнал, что он родом с планеты Сириус. Паспортистка думала, что есть такой город Сириус, где-то в Молдавии. А я точно знаю, что в Молдавии такого города нет. Сириус находится на большом расстоянии от Земли.
– Сириус не планета, а, кажется, только звезда.
– Ну и что ж что звезда, – сказал Воробушкин. – Может, он из окрестностей Сириуса, а на Сириусе прописан. Но по всем данным, которыми я и Мишка располагаем, он пришелец. А картины он здесь пишет, чтобы иметь свободную профессию. Свободная профессия – для пришельца это как раз то, что надо. Он может не ходить на работу, а сидеть дома и делать вид, что пишет картины. Вот ок и делает вид.
– Неправда, – сказал я. – Он не делает вид, а пишет картины.
– Мой дедушка лучше знает. Он этого Левитана давно взял на заметку. Но он его, понимаешь, недооценил. Дедушка думает, что он левак.
– А что такое левак?
– Ну, человек, который работает «налево», шабашничает или занимается на стороне всякой мелкой халтурой. Но он не левак и не шабашник, а пришелец.
– Пусть уж лучше пришелец, – сказал я, – чем шабашник или левак.
– И я тоже так считаю, – согласился со мной Воробушкин.
Молчавший Мишка сказал вдруг, показывая на Воробушкина:
– Он привез с собой сюда литературу.
– Какую?
Научную и техническую. Про пришельцев. И портрет Левитана привез, чтобы сличать. Выясним, что пришелец, и вернемся в город, нам тут делать нечего.
Мне почему-то это не понравилось. Сомневался я, что Левитан пришелец и родился где-то в окрестностях Сириуса. ИдДёдоволен я был тем, что они привезли с собой литературу и хотят доказать мне, всем, и в том числе самому Левитану, что он не земного, а инопланетного происхождения.
Я решил, когда Мишка и Воробушкин уйдут, поговорить с дядей Васей.
Уходя, они сказали с Озабоченным видом:
– Нам предстоит большая и трудная работа. А когда они наконец ушли, я высказал дяде Васе все свои сомнения.
– Вряд ли он с Сириуса, – сказал я, – и никакой он не пришелец, хотя и не обыкновенный человек.
Дядя Вася, внимательно выслушав меня, усмехнулся и сказал:
– Вот необыкновенного как раз я в нем ничего и не вижу. Типичная посредственность. Сейчас их уйма развелось. И всем им не хватает ни ума, ни культуры, ни чувства современности. На одной серости и провинциализме далеко не уедешь. Твой Левитан просто-напросто эпигон.
– А это очень плохо – быть эпигоном?
– Смотря для кого, – ответил дядя Вася. – Если для художника, то вообще лучше не родиться.
– Значит, этот замечательный художник зря родился? – спросил я.
– Зря! – ответил дядя Вася сердито и отвернулся. Опечаленный этими мыслями, я пошел по деревне. Мне почему-то очень хотелось взглянуть на тот холст, где Левитан изобразил речку. Эта картина мне очень нравилась. И я убежден, что ее не мог написать ни эпигон, ни левак-шабашник и даже пришелец с Сириуса. Левитана я дома не застал. В избе сидел пастух Игнаткин и пришивал подошву к валенку. А картина уже висела на стене рядом с умывальником.
Я посмотрел и ахнул. На стене рядом с умывальником текла река, живая, настоящая река с берегами и небом. Она была тут, на холсте, и совсем не походила на картину. Наоборот, на картину походило все остальное: стены, окна, сам пастух Игнаткин с валенком и толстой иглой. Река была в тысячу раз живее. И я стоял и не мог оторвать от нее глаз. Потом меня кто-то толкнул в бок, я оглянулся. Рядом стояли Воробушкин и Мишка.
Воробушкин сказал:
– Вот это река так река. Сразу видно, что он ее не рисовал, а уменьшил в тысячу раз и приклеил к холсту. Конечно, это мог сделать только волшебник или пришелец. У них там, в окрестностях Сириуса, и не то могут сделать. Подклеил речку к холсту, а потом небо и березки.
Мишка хотел потрогать волны рукой, но Воробушкин оттолкнул его руку:
– Смотри еще сам приклеишься к этому холсту и станешь картиной. Нужно действовать осторожно, особенно когда имеешь дело с пришельцем.
Хозяин избы, пастух Игнаткин, не обращал ни на нас, ни на картину никакого внимания, а продолжал подшивать валенки.
Мы ждали, когда Игнаткин скажет свое мнение. Он долго молчал, немножко посапывая, а потом сказал:
– Эта река иногда шумит.
– Какая река? – заинтересовался Воробушкин.
– Вот эта, – показал Игнаткин иглой на картину. – . И даже слегка погрохивает на перекатах.
– Сейчас ведь не слышно, – сказал Мишка, прислушиваясь.
– Будет она шуметь при нас, – усмехнулся Игнаткин. – Она шумит, когда нет никого дома, а на людях она ведет себя тихо, как и полагается картине.
– А это картина? – спросил Воробушкин. – Или настоящая река, благодаря искусству пришельца попавшая на полотно?
Игнаткин подозрительно покосился сначала на Во-робушкина, потом на Мишку и сказал:
– На людях она картина, а когда в избе никого нет, она – река. Сейчас я объясню, как я это дело понимаю. Например, один и тот же человек сразу йожет иметь два лица. Скажем, у него профессия – артист. Днем он живет как все прочие люди. А вечером играет на сцене, изображая тех, кем он никогда не был. Точно так же и ата река. Днем она течет там, на воле, как все реки, а по вечерам забирается сюда, в раму, и начинает играть. Если хотите знать, эта река тоже артистка.
По тому, как пастух усмехнулся, а также по выражению его глаз я догадался, что он шутит. Но Воробушкин и Мишка не захотели принять это за шутку. Им хотелось доказать, что Левитан – пришелец с Сириуса, и поэтому для них было лучше, что в раме течет настоящая река, притворяясь изображением.
17
В этот раз дядя Вася играл не с пенсионером Воробушкиным, а с самим художником Левитаном.
Всякий раз, когда дядя Вася играл с пенсионером, мне очень хотелось, чтобы он сделал поскорей пенсионеру мат. Но сейчас – и это было странно – я вовсе не испытывал этого желания. Я считал, что будет нехорошо с дядиной стороны, если он сделает художнику мат, кем бы тот ни был – пришельцем, эпигоном, шаоашни-ком-леваком или настоящим Левитаном, каким-то чудом попавшим в наш век.
Всякий раз, когда дядя Вася играл с пенсионером, мне очень хотелось, чтобы он сделал поскорей пенсионеру мат. Но сейчас – и это было странно – я вовсе не испытывал этого желания. Я считал, что будет нехорошо с дядиной стороны, если он сделает художнику мат, кем бы тот ни был – пришельцем, эпигоном, шаоашни-ком-леваком или настоящим Левитаном, каким-то чудом попавшим в наш век.