Гор Геннадий Самойлович. Скиталец Ларвеф

   - Ну, ладно, - догадался корреспондент. - Не хотите раскрыть тайну. До завтра! Я еще забегу. А ты, - сказал он, вдруг почему-то переходя на "ты", - а ты обдумай хорошенько: имеешь ли ты право скрывать от общественности правду о таком событии? Ну, пока!
   Он забегал по нескольку раз в день в течение недели и все уговаривал обрисовать наружность инопланетна, якобы презентовавшего мне книгу. Именно наружность, черты лица.
   Что касается других подробностей, он готов был ждать целый месяц, пока не пробудится во мне совесть и я не перестану разыгрывать из себя сфинкса, а если сказать по-русски просто свинью.
   Подробностей он так и на дождался и, разумеется, поспешил опубликовать статью. Я его не упрекаю за это. Не мог же он ждать, пока лингвисты переведут книгу с загадочного языка.
   Забегая немного вперед, я должен огорчить читателя: лингвистам и этнологам не удалось расшифровать текст найденной мною в Михайловском сквере книги. За них это сделала кибернетическая машина, созданная коллективом сотрудников специальной л аборатории Академии наук.
   Удовлетворив любопытство читающих мои записки, я должен вернуться к дням, предшествующим расшифровке и оказавшим столь значительное влияние на мою судьбу. Из-за этой находки я оказался в центре жизни не только Ленинграда, но и всей планеты. Телефонные звонки, телеграммы, приглашения из научных обществ и дворцов культуры.... Я долго не мог привыкнуть к этому шуму. Зазнался ли я? Если и зазнался, то только самую малость. И дома и на работе я старался держаться как можно скромнее.
   Я работал в геологическом учреждении и каждую весну обычно уезжал с партией на Север, а возвращался поздно осенью. Но в эту весну я совсем забыл, что мне нужно уезжать. При той ситуации, которая так неожиданно возникла, я не мог отлучиться из дома на долгий срок. Я был нужен всем. На днях ко мне звонил сам президент Академии наук. Но в учреждении многие смотрели на меня как на ловкача и делягу. Евдокимов, старший научный сотрудник, сделав вид, что не видит меня, сказал при мне в буфете;
   - На Север ездил и ничего не нашел, кроме пустяков, а тут в обычном, заплеванном скверике сделал крупное научное открытие.
   Я и сам, несмотря на свою молодость, чувствовал неестественность своего положения. Кем я был? Обычным парнем, заурядным геологом, всего три года назад окончившим Горный институт. А кем я оказался? Связующим звеном между двумя мирами, между Землей и той планетой, представитель которой передал через меня странную книгу человечеству. Правда, пока специалисты еще не перевели книгу и не расшифровали ее загадочный текст, это оставалось гипотезой, выдвинутой журналистом, сотрудником журнала "Кибернетика и будущее". Но с каждым днем эта гипотеза находила все больше и больше сторонников. Я даже сам стал подумывать о том, что в сквере побывало существо из другого мира-"инопланетен", как его назвал корреспондент, да, инопланетец (мне понравилось это словечко), оставив вещественные следы своего пребывания в этом месте.
   Нельзя сказать, что я без всяких усилий заставил себя поверить в эту смелую концепцию. Этой вере сопротивлялось во мне все: чувство реальности и юмора, привычки, любовь к обыденному и врожденное недоверие к чуду. А что же это было, если не чудо? В сквере среди нянь и детей, играющих возле памятника Пушкину, появилось необычное существо, однако же оставшееся незамеченным.
   С какой целью появилось оно? И почему именно в этом сквере, а не на другой точке земного шара?
   Все эти вопросы остались без ответа. И кибернетическая машина Академии наук, расшифровавшая текст загадочной книги, позволила нам заглянуть в далекое будущее, но ничего не сказала нам о настоящем, о том, как эта книга попала в сквер, расположенный между Михайловским театром, Филармонией и Пассажем, в одном из самых многолюдных мест Ленинграда. И если можно допустить, исходя из модной теории вероятностей, что там побывал инопланетен, то невозможно поверить в то, что Там очутился человек из будущего, нарушив самый незыблемый закон природы, закон необратимого хода времени. Как ни странно, но о том, что текст наконец расшифрован, я узнал позже других. В эти дни я как раз был в енисейской тайге с геологической партией, и наша рация, как нарочно, безмолвствовала (попался нерадивый и малоопытный радист). Напросился в экспедицию я сам и попал в тайгу вопреки желанию своего начальства, считавшего, что мне следует остаться в Ленинграде, коли уж я стал таким знаменитым. Я настоял - и меня отправили. Было ли это бегством? В какой-то мере да. Я бежал от бесчисленных телефонных звонков, телеграмм, писем, корреспондентов, пенсионеров, интересующихся наукой, от чересчур любознательных школьников, а главное-от самого себя, от того двусмысленного положения, в котором я очутился.
   Помню, как я сел в поезд на Московском вокзале и вагоны вдруг тронулись, унося меня от мира шумной и случайной славы в бесконечные и тихие леса Восточной Сибири. Я забрался на верхнюю полку, блаженно закрыл глаза и удовлетворенно подумал, что ни через час и ни через сутки меня не вызовут к телефону, не разбудят ночью, чтобы расписаться в получении телеграммы, не будут требовать ответа корреспонденты и писатели. Я взглянул в окно. За окном было небо, полное звезд, спокойных и не докучливых звезд, звезд, которым не было до меня никакого дела.
   Еще меньше, чем звездам, было дело до меня енисейской тайге. В длинных переходах с ночевками у костра я, казалось, забыл о таинственной книге, найденной мною в Михайловском сквере. Но книга не забыла обо мне, и так же неожиданно, как она очутилась возле скамейки сквера, она снова напомнила о себе.
   Я уже упоминал о том, что у нас испортилась рация. Радист Валька Додонов, беспутный сын знаменитых родителей и стиляга, сменивший много профессий, пытался починить ее и связать нас с миром. Он был дальнозорок, как все искатели приключений, и увидел эвенка Учигира, гнавшего оленей.
   Увидел раньше нас.
   - Какие новости? - крикнули мы, когда подошел Учигир.
   - Больших новостей нету, - лениво ответил эвенк.
   - А маленькие?
   - Маленькие найдутся. Книгу расшифровала машина, ту книгу, что долго молчала. Вчера с вечера передавали по радио.... И сегодня обещали передавать.
   Я бросился к радисту Вальке Додонову, чтобы помочь ему наладить рацию. Мои пальцы дрожали от нетерпения, и не столько наша ловкость и умение, сколько простая удача рация вдруг заговорила. Рация ли? Не рация и не диктор, а голос из неизвестного мира, так странно и нелогично замурованного в текст незнакомого языка.
   - Я, - говорил голос, - жил в мире, где время породнилось с самыми заветными мыслями, время большое и маленькое, столетия и мгновения, годы и часы, нетерпеливо звавшие нас в неведомое...
   МОЖНО ЛИ ОБИЖАТЬСЯ НА ВЕЩИ
   - Мне надоело, - сказал он.
   А затем повторил те же слова:
   - Мне надоело. Мне надоело играть целый год с таким слабым игроком. Так может облениться ум и притупятся способности.
   Туаф обиженнo поднялся с места. "Впрочем, можно ли обижаться на вещи? спросил он себя. - Искусственный гроссмейстер! Вещь! Предмет! Но как я ненавижу эту наглую вещь! Этот предмет".
   Он мог разобрать эту вещь на части, сломать ее, как ломает ребенок надоевшую игрушку. Но это было бы глупо.
   А не глупее ли другое: что дильнеец, давно погрузившийся в небытие, игрок, которого давно уже нет на свете, из своего небытия смеется над ним, Туафом, доказывая, что логика и мастерство бессмертны.
   Туаф сделал несколько шагов. Когда-то - год назад он был рад тому, что мог шагать, чувствуя под ногами опору. Теперь ему этого было мало. Да, слишком мала была Уэра, островок, отрезанный от всего и всех.
   Туафу снились женщины, их лица, их ноги и их руки.
   Сегодня ночью он почувствовал легкие прикосновения женских рук. Это было ни с чем несравнимо. С ним рядом сидела женщина. Затем он проснулся и понял, что женские руки он видел во сне. Он долго лежал, стараясь припомнить сон. Потом он снова уснул. Его разбудил тихий женский смех. Кто-то смеялся рядом, и слышен был мелодичный женский голос. До него, до Туафа, донеслись странные, невозможные здесь, на Уэре, слова:
   - Я тебя люблю...
   Затем все стихло. Туаф, замерев от напряженного внимания, слышал, как стучало его собственное сердце. Совершенно ясно, Веяд был не один. С ним была женщина. Но как попала она сюда, преодолев бездонное пространство и время? По-видимому, Веяд прятал ее. Но где? Где он мог ее спрятать? Да и как она могла очутиться здесь?
   Туаф так и не уснул. Он все ждал, все прислушивался.
   Сердце билось возле самого горла. Но женский смех не повторился. Женщина исчезла, испарилась. Ее больше не было здесь.
   Утром Туаф, встретившись с Веядом, не подал и вида, что слышал ночью женский смех и слова. Но сейчас... После того как наглая вещь обыграла его в сотый, в тысячный раз и высказала свое презрение, у него не было больше сил молчать. Ему надоело одиночество...
   - Послушай, Веяд, - остановил он своего спутника.
   - Слушаю, - сказал Веяд.
   - Познакомь меня с ней.
   - С кем?
   - С той, с которой ты разговаривал сегодня ночью.
   - Я разговаривал с мечтой.
   - Где она? Где ты ее прячешь? Я хочу знать!
   - Где же прячут мечту? Да и стоит ли ее прятать?
   - Мечту? Для мечты она слишком болтлива и смешлива, слишком обыденна...... Слишком...
   - Остановись. А что, если она услышит эти не слишком лестные эпитеты?
   - Если это только мечта, призрак, то она не обидится на мои слова.
   - А если это не только мечта, не только призрак?
   - Я и не сомневался в ее реальности. Где она?
   - На Дильнее.
   - - Но с Дильнеей нет связи. А я слышал ее смех.
   - Это не ее смех.
   - А чей?
   - Чей? Не знаю. Философская загадка, гносеологическая проблема.
   - Проблема не может смеяться и говорить на живом дильнейском языке. Не с проблемой же ты объяснялся в любви,
   - А ты подслушивал?
   - Я не подслушивал. Я услышал нечаянно.
   - Если нечаянно, то тебе могло и показаться. Может, ты слышал женский смех во сне?
   - Во сне так не смеются. Да и за кого ты меня принимаешь? Неужели я не умею отличать сон от действительности! Познакомь меня с ней, Веяд. Я тебя прошу. Мне надоело одиночество... Надоело! Мне просто хочется перекинуться словом с кем-нибудь кроме тебя и этого обнаглевшего автомата, этого искусственного гроссмейстера, чье искусство выводит меня из себя. Познакомь меня с ней.
   - С проблемой?
   - У этой проблемы, вероятно, теплые круглые руки и насмешливые глаза.
   - Ты ошибаешься. У нее нет рук.
   - А ноги?
   - И ног тоже нет.
   - Лицо?
   - У нее нет и лица.
   - Но имя у нее есть или нету?
   - Имя есть, но имя - это еще не все.
   - Как ее зовут?
   - Эроя.
   - Она здесь? Где-то тут? Поблизости?
   - Вот это как раз и загадка. Здесь она или там? Ее бытие, если это можно назвать бытием, в какой-то степени снимает противоречие между "здесь" и "там". Она здесь и не здесь. Она там и не там.
   - Я этого не понимаю. И, кроме того, у меня нет основания не доверять своим чувствам. А чувства мне сказали, что она была здесь.
   - Здесь была не она, а только ее отражение, ее информационный дублер.
   - Не может быть. Смех был слишком реален. И слова.... Отражение не может отвечать на вопросы. А в прошлый раз... Ведь я давно догадываюсь, что ты кого-то прячешь.
   - Я прячу надежду.
   - Надежду? Но с надеждой не разговаривают по ночам. Я слышал голос. Веяд, ты чего-то недоговариваешь, скрываешь от меня. Подумай, может, нам придется провести всю жизнь на этом островке. Помоги мне...
   - В чем тебе помочь?
   - Я сам не знаю, чего прошу. Может, и действительно то был только призрак...
   Веяд ответил не сразу и странно, словно он отвечал не своему спутнику, а кому-то другому, неизвестному, от кого нельзя было ничего таить:
   - И все-таки это был не призрак.
   И сразу наступила тишина, напомнившая о бездне своей суровой бесконечностью, окружавшей этих двух дильнейцев и третье существо, не боявшееся ничего, даже бездны.
   ЛОГИК АРИД
   Эрон-младший в разговорах с сестрой слишком уж часто повторял это имя, имя логика и изобретателя, философа и инженера, которого звали Арид.
   - Познакомь меня с ним, - сказала Эроя, - если он заслужил твои эпитеты и восторги, то он действительно незауряден.
   И Эрон-младший познакомил сестру со своим помощником.
   -Это Арид, - сказал он.-Мой друг Арид. Посмотри, Эроя, на него. Этот ученый обогнал нас на полстолетия или даже на целый век. Он живет в другом тысячелетии. Как это ему удалось? Спроси его. Но он едва ли выдаст свой секрет.
   - Бросьте, Эрон. Вы хотите бросить тень на мою реальность.
   -Если бы я сомневался в вашей реальности, я бы не поручил вам проектировать логику искусственного мозга небывалой мощности.
   Эроя с любопытством взглянула на Арида. Нет, он был слишком реален для дильнейца, избравшего своей специальностью изучение логики. Плотный, по-видимому склонный к полноте, он был больше похож на актера-комика, чем на философа. Наивное, чуточку плутоватое лицо взрослого ребенка. И смеялся он совсем по-детски, весь преображаясь и погружаясь в то удивительное состояние, истинный смысл которого до сих пор не удалось открыть. Что рождает смех? В чем сущность смешного? Об этом гадали мыслители еще на заре цивилизации. Но вот дильнейцы раскрыли сущность гравитации, происхождение жизни, но до сих пор не знают, что такое сущность смеха. Правда, это никому не мешает смеяться.
   - Чему вы так весело смеетесь? - спросила Эроя логика, когда ушел брат.
   - Чему? Хотя бы тому, что сказал ваш уважаемый брат. Он верит в то, что действительно можно выпрыгнуть из своего времени и свить интеллектуальное гнездо в другом тысячелетии. Но птицы не вьют гнезда в вакууме, в абсолютной пустоте. Им нужна верхушка дерева, ветка или по крайней мере карниз дома. Моей мысли не на что опереться. Но ваш брат не хочет ни с чем считаться. Ему нужен мозг, искусственный мозг небывалой мощности. Но в чем суть этой мощи, только ли в силе логических способностей? Как вы это себе представляете, Эроя?
   - Специалисты по изучению логики обычно лишены чувства юмора. Они слишком серьезны. Вы, Арид, по-видимому, представляете исключение.
   - Благодарю за комплимент. Но вы не ответили на мой вопрос: в чем вы видите главную силу мозга? Только ли в логике?
   - В умении видеть смешное и смеяться, - сказала Эроя скорее шутя, чем всерьез.
   - Вы даже не представляете, как вы близки к правде. Мне думается, Эроя, без смешного не существует и истинно серьезного. Вы историк. Изучаете прошлое. А известно ли вам, когда дильнеец научился смеяться?
   - Фольклор полон юморе. Он единственное свидетельство того, как мыслил древний дильнеец, если не считать пещерной живописи.
   - Да, - сказал задумчиво логик Арид, - у историка преимущество перед ученым моей специальности. Вы можете судить о прошлом на основании точных фактов. Будущее же, в отличие от прошлого, не спешит сообщить нам о себе. Мы не знаем, каким будет видение мира через много столетий. Я как-то сказал вашему уважаемому брату: первое, что совершит искусственный мозг, это то, что он расхохочется от души. Ведь ему многое покажется смешным и устаревшим, ему, понявшему суть вещей, отдаленных от нас завесой будущего.
   - Чтобы весело смеяться, нужно иметь душу, чувства, ваш искусственный мозг будет бездушен, как всякая машина.
   - Кто вам это сказал?
   - Никто не говорил. Я его таким представляю.
   - Я научу его смеяться. Но не станем гадать. У меня к вам просьба, Эроя. Не могли бы вы познакомить меня со своим знаменитым отцом? Мне хотелось бы побывать в его лабораториях, посмотреть на результаты его последних работ.
   - Отец всегда рад тем, кто интересуется экспериментальной энтомологией. Если хотите отправиться к нему, не откладывайте это на завтра. Сегодня я обещала быть у него.
   Арид и Эроя шли по берегу озера. Увлеченные беседой, они не обращали внимания на окружающий ландшафт, величественный и спокойный.
   На песчаном берегу стоял вездеход. Расторопный водитель распахнул дверь в кабину.
   - Ну что. Кик? - спросила Эроя автомата-водителя. - Небось скучал, ожидая меня?
   - Нет, я не скучал. Да и вообще я не знаю, что такое скука.
   - Скука - это временная утеря...
   - Чего?
   - Самого себя.
   - Где?
   - В образовавшемся психологическом вакууме. Растворение себя и вещей в монотонности времени.
   - Я этого не могу понять, - сказал автомат. - Разве время бывает монотонным?
   - Ты не можешь понять, а я не умею объяснить. Ну, трогаемся. Кик. Нам пора.
   - Куда?
   - К отцу. В его лабораторию.
   Машина поднялась над озером. На одно мгновение вбзникла, синея, прозрачная гладь, большое и быстрое тело скользнувшей в воде рыбы, облако, не то отраженное в воде, не то плывущее в небе, затем все смешалось, растворилось в обезумевшем, заторопившемся пространстве.
   - Не очень быстро, Кик, - сказала Эроя водителю. - Пусть это будут минуты, а не секунды. Я хочу побеседовать со своим спутником.
   СВЕРХОРГАНИЗМ
   - Ну, как ваше самочувствие? - спросил Эрон-старший своего гостя, когда тот вышел из энтомологического аппарата новой конструкции.
   - Чудесно провел время, - ответил, улыбаясь, Арид. - Но что скажет жена, когда узнает, что ее муж превратился в муравья?
   - Вы уже не муравей. Вы логик Арид, представитель вида дильнеец-разумный.
   - Вы твердо в этом уверены? А я нет. Во мне что-то еще осталось муравьиное. Во всяком случае, к событиям моей жизни прибавился еще один не совсем обычный факт. Дома на письменном столе у меня лежит вопросник, оставленный журналистом, сотрудником видеомузыкальной станции. Вечером мне придется отвечать на вопросы его анкеты, перечислять наиболее значительные события своей биографии. Кем я был по окончании факультета математической логики? Чем занимаюсь сейчас? Представляю, как удивится журналист, когда узнает, что в числе всего прочего я успел побывать муравьем, настоящим муравьем, видящим мир, как видят его крошечные собратья, В течение часа я воспринимал эту комнату чуть ли не как равнину. Беспокойство овладело мною. Я чувствовал себя затерянным среди огромных незнакомых предметов. У обыкновенного муравья все же есть кое-какой опыт. Я оказался муравьем без опыта. "Где я?"-спрашивал я себя. Но самое странное случилось с временем. Мгновения непостижимо растянулись. Я смотрел на время словно через увеличительное стекло.
   - Ну, а ваша логика? - спросила Эроя.
   - Она превратилась в муравьиную логику. Мне хотелось скорее в муравейник. Пространство пугало меня... Но довольно об этом. Все уже позади...
   -У вас это позади, - сказал Эрон-старший, - у меня и позади и впереди. Я столько раз пользовался своими аппаратами, чтобы познать иное время и иное пространство, что иногда мне кажется, что я живу одновременно в разных мирах. Хотите попасть в пчелиный улей, дорогой Арид?
   - Хочу. Очень хочу. Но, пожалуй, не сегодня. Превратиться в пчелу-это превратиться из целого в часть. Ведь пчелиный рой - это сверхорганизм. Не правда ли?
   - Да, это сейчас ни у кого уже не вызывает сомнения. Пчела как индивид не в состоянии жить без других пчел. Она часть не только пчелиного общества, но и пчелиного организма. Для логики это, пожалуй, загадка. Отдельность пчелы как организма, в сущности, фикция. Она связана с пчелиным ульем. Как орган, ну, как ваши рука или нога. Нога или рука часть вашего организма, не правда ли?
   - Но моя рука или нога не ходит отдельно от меня и не выдает себя за логика Арида, они с самого начала примирились с тем, что они часть того целого, которое принято называть Аридом.
   - А почему вы думаете, что пчела протестует против того, что она часть сверхорганизма?
   - Я этого не думаю. Я не настолько дильнеецентричен, чтобы наделять пчелу своей собственной психологией. Действительно, это пример парадоксального единства части и целого. Парадоксальность в том, что часть имеет форму целого, отдельного организма. Явление обманывает. Сущность отдельной пчелы - быть органом, частью сверхорганизма, то есть пчелиного роя. У низших организмов это не редкость, какие-нибудь губки заставляют гадать о различиях части и целого. Но пчелы стоят на верху эволюционной лестницы. Это сложно устроенные живые существа. И поэтому ум профана, а в энтомологии я профан, теряется перед причудливостью этого факта.
   - Не поверю, чтобы растерялся ваш ум, Арид, - сказала Эроя, - Но что вас привело в лабораторию моего отца? Не думаю, что только бескорыстный интерес к энтомологии.
   - Ну вот видите. Я так и знал. Вы не верите в мое бескорыстие. Мир насекомых меня очень интересует. Муравей и пчела заранее знают все, что им нужно знать, чтобы жить в том мире, который открывают им их чувства. Им не дано перейти черту, которую провела сама природа. Дильнеец, делая первый шаг, уже выходит за черту. Он учится. Его детство и юность занимают половину его жизни. И, становясь стариком, он все еще продолжает учиться. Но что такое ум гения? Для логика это загадка. Гений умеет учиться, как никто. Его умственный аппарат-это Вселенная в миниатюре. Гений-это тоже сверхорганизм, но не в физическом смысле, а в интеллектуальном. Он сверхорганизм не в пространстве, а во времени. Представьте себе рой пчел. Пчелы разлетелись в разные стороны собирать нектар для меда. Но все равно каждая из них часть одного целого. Частности гениального ума собирают нектар во времени, одни из них в прошлом с его опытом, уходящим корнями в далекие поколения, другие в будущем, которое они стараются предугадать. Корни гения одновременно позади и впереди. У гения есть нечто общее с пчелиным роем...
   - Я не совсем понимаю вашу мысль, хотя кое-что угадываю, - сказала Эроя.-Каждый ум-создание истории, общества. Но, пытаясь создать искусственного логика, вы отрицаете историзм. Машина лишена истории, она всегда только здесь, за ее бездушной спиной нет времени, нет истории, нет прошлого. А раз нет прошлого, то нет и будущего. Ее настоящее освобождено от всякого процесса.
   Арид рассмеялся.
   - "Бездушной спиной"? Неплохо сказано. Мы создадим существо гениальное. Сверхорганизм. А будет ли у него спина? Не знаю. Мозг у него будет. За это ручаюсь. Но не довольно ли на сегодня о сверхорганизме. Тем более что мой собственный организм, все мои клетки проголодались... Эроя, я хочу есть и пить. А вы?
   - Я тоже. Отец, веди нас в столовую.
   ПАВЛУШИН
   ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ
   Я лежал на верхней полке, смотрел в окно вагона и думал. Постепенно, не спеша, исподволь бегущий поезд возвращал мне все, что отобрала у меня тайга. Потерянный мир, наполненный домами, дорогами, дворами, полями и человеческими лицами, в которых множество и единство сливались в чудесную и бесконечно заманчивую игру, потерянный мир возвращался. Я вглядывался в каждое лицо, ища в нем полноты бытия и еще чего-то сильного и необъяснимого, чего мне недоставало в таежных просторах и о чем смутно тосковало сердце. Не сразу и не вдруг я понял, и даже не понял, а угадал, что мир, оставленный мною весной, изменился, и это было уже непоправимо. Нечто неожиданное и уже необратимое прикоснулось к истории, ко всем вместе и к каждому в отдельности. С особой остротой я почувствовал это, когда увидел в руках у соседа, лежавшего на нижней полке, книгу, от одного названия которой у меня заколотилось сердце и зашумело в ушах.
   Я смотрел на соседа с изумлением, словно он мне снился, фантом, врезанный в будничный мир, впаянный в тесноту и духоту бегущего на запад и слегка покачивающегося вагона. Книга, которую он держал в руках, превращала даже реальность вагона, с его теснотой, запахом мыла и одеколона, в тревожное сновидение. Это ведь была та самая книга, которую я нашел в сквере, но переведенная на русский язык и, по-видимому, молниеносно изданная в одном из массовых издательств.
   Сосед читал. Я с любопытством смотрел на его лицо, желая прочесть на нем то, чего не было и не могло быть в книге, - удивление, страх, радость, тревогу от внезапной встречи с тем, что считалось невозможным, противоречащим вековому опыту поколений, и, в сущности, равнялось чуду.
   Лицо, обычное лицо пожилого человека, бухгалтера, инженера или скромного учителя, преподавателя химии или математики. Лысеющая голова. Шрам возле узкого рта - повидимому, след операции. Очки в обычной оправе. И сквозь стекла очков глаза, читающие текст, от содержания которого следовало бы спрыгнуть с полки, кричать, говорить, спорить, утверждать, не соглашаться.
   Лицо поражало спокойствием. Пальцы перевернули страницу без всякого нетерпения. Иа минуту глаза отвлеклись от текста и заглянули в окно вагона, как бы ища соответствия между тем, что бежало рядом, с тем, о чем рассказывала книга. Затем эти глаза заметили меня.
   - Спали? - спросил меня ровный тихий голос.
   - Нет, не спал.
   - А мне показалось, что вы спали.
   Я хотел спросить, соседа о книге, которую он читал. Но что-то удержало меня. Оно, это чувство, оказалось сильнее моего любопытства, сильнее желания выйти из прошлого в будущее, в тот обогнавший меня миг, в котором уже жил этот мой спутник, читавший необыкновенную книгу. Его не отделяло лето, проведенное в тайге, от всего того, что принесла в мир книга, найденная мною в сквере. Что же она принесла? Я не смел об этом спросить. Мне что-то мешало.
   Что? Может быть, и страх, а может, и радость. Книга пришла в мир. И это была не такая книга, чтобы не оставить в мире следа...
   Сосед читал. Он читал медленно, не спеша. Может быть, он нарочно замедлял чтение, задерживал свою жадно воспринимающую мысль, чтобы она не слишком быстро освоилась с удивительным содержанием. Обычный коленкоровый переплет, привычный шрифт - все это должно было чуточку затормозить сознание и понемножку приучить его к тому, что до конца трудно понять и что невозможно освоить. Да, книга была переведена и напечатана, предварительно ее читали и вычитывали корректоры, ревнители абсолютной грамотности и знатоки правописания, ее набирали наборщики в типографии. Но книга-то была переведена на русский с неземного, с дильнейского языка. И никто, даже ее редактор, не знал, как она попала на Землю.