Гор Геннадий Самойлович. Скиталец Ларвеф

   Сосед закрыл книгу. Чтобы не забыть нужную страницу, он вложил в книгу осенний лист березы, только что залетевший в окно. Пассажир слез с полки, прошел по вагону.
   А затем принес стакан чаю от проводницы. Пил медленно, помешивая ложечкой в стакане и о чем-то думая. Неужели он мог думать о чем-нибудь другом, не имевшем отношения к книге?
   - Вы сели ночью? - спросил он меня.
   - Да, сегодня ночью. Надеюсь, я не очень шумел и не разбудил вас?
   - Нет, что вы! Я спал... В вагоне я сплю еще крепче, чем дома.
   - А где ваш дом? - спросил я.
   - Где мой дом? - повторил он и как-то странно, с веселой настороженностью посмотрел на меня. - Где мой дом? Пока мой дом тут, с вами под одной крышей.
   - Пока... - спросил я. - Ну, а потом?
   -Потом, - сказал он негромко, - я улечу на...-Последнее произнесенное им слово показалось мне до того странным, что я не поверил своим собственным чувствам.
   - На Звезду? - переспросил я.
   Он не ответил, словно не слышал моего вопроса.
   - На Звезду? - повторил я свой нелепый вопрос.
   - Да, на Звезду, - ответил он. - Это в песне поется. Разве вы не знаете эту песню?
   - Не знаю. Я в экспедиции был всю весну и все лето. В мое отсутствие, что ли, появилась эта песня?
   - Возможно, что в ваше отсутствие, - ответил он. - Композитор написал музыку в связи с появлением одной книги. А поэт, известный поэт сочинил слова,
   - А вы слова не помните?
   - Помню. Кто их сейчас не помнит! Но я без голоса. Да эту песню беспрерывно передают...
   Он протянул руку и включил радиорепродуктор. Мужской чуточку мечтательный голос запел:
   На Звезду, на Звезду
   Улетел он, скиталец Ларвеф,
   А в далекой Дильнее, милой Дильнее...
   Не дав прозвучать песне, сосед выключил репродуктор.
   - Надоело, - сказал он, зевнув.-Сколько можно петь! Да и банально. Не тот мотив, и слова не те.
   - А откуда вы знаете, что слова не те?
   - Знаю, - ответил он тихо, почти шепотом, вложив в это краткое обычное слово какой-то особый, интимный, на что-то важное намекающий смысл.
   Он замолчал. Молчал и я. В купе, кроме нас, никого не было. Две полки-нижняя и верхняя-пока были не заняты. Хотя неопределенное смутное чувство подсказывало мне, что нужно молчать, я заговорил.
   - Какого мнения вы о той книге, которую только что читали? - спросил я.
   - Эта книга вряд ли нуждается в моей оценке, - ответил он.
   - Почему же, - возразил я, - каждая книга, так или иначе, оценивается читателем.
   - Но ведь это необычная книга... Книга без имени автора.... Известно только, что он не человек и родился не на Земле.
   - Разве это так уж важно?
   - А вы думаете! Языком этой книги разговаривает другая действительность, другой, чуждый вам мир,
   Слово "вам" он выделил интонацией, подчеркнул его смысл, словно между ним и мною зияла пропасть.
   - А вам, - сразу спросил я, - вам не чуждый?
   Он будто бы не заметил моего вопроса, а продолжал развивать свою мысль.
   - Мир далекий, странный, хотя чем-то похожий на тот, в котором мы сейчас с вами находимся. Подчеркиваю, мир. Значит, оценивать нужно этот мир, а не стиль, то есть слова. Да и к тому же перевод довольно неточный. Переводила машина.
   - Вы недовольны работой машины? - спросил я не без иронии в голосе.
   - Недоволен.
   - А кто вам дал право так категорически и безапелляционно судить? спросил я с чрезмерной резкостью.
   - Кто мне дал право? - ответил он спокойно.- Не будем говорить о правах. Смешно. Надеюсь, машина не обидится на критику. Не передан дух языка, а значит, дух мышления, неповторимый голос иной действительности.
   - А откуда вам это известно?
   - Известно, - ответил он тихо, но твердо.
   - Вы специалист? Кибернетик? Лингвист?
   - Это неважно, - сказал он уклончиво.-Я же не спрашиваю вас, кто вы.
   - Мне нечего скрывать, кто я. Я геолог, возвращающийся из экспедиции. Да это и без того видно по моему ватнику.
   - Вполне допускаю, что вы геолог, и доверяю вашему ватнику. А вы допустите, что я учитель, преподаватель химии или математики.
   - А почему бы мне в это не поверить, - сказал я. - Только вот разговариваете вы как-то странно, уклончиво.
   Он промолчал.
   - Меня, не интересует, кто вы. Вы пассажир. И этого с меня довольно. Меня интересовало ваше мнение о книге...
   - О переводе?
   - О переводе пусть судят специалисты. Да и они знают не так уж много. До смысла и содержания текста кибернетическая машина добралась чисто логическим путем. Консультироваться, насколько я себе представляю, было не с кем.
   - Не с кем? - перебил он меня. - А с тем, кто эту книгу доставил на Землю... О нем вы забыли?
   - Но он же неизвестен. Его не нашли.
   - Плохо искали, потому и не нашли.
   Я не вполне уверен, что он произнес именно эти слова. Возможно, они возникли в моем воображении.
   - Вы думаете, что книгу эту кто-то доставил?
   - Не сама же она прилетела, преодолев пространство и время. Изрядное притом пространство...
   На этом и кончился наш разговор. Он оборвался вдруг, сразу, внезапно. Я смотрел на соседа и думал. Вот, думал я, человек, в котором произошла заметная и необратимая перемена. Еще год или два назад он был обычным школьным учителем, привязанным корнями к своему столетию. Но найденная мною книга вырвала его из его времени, выхватила, подняла над обыденной жизнью и приобщила к иной действительности и к иному опыту. Потому мне и показалась странной его манера говорить. Пребывая лето в тайге, я отстал от убежавшей вперед современности не на четыре месяца, а больше чем на век.
   Сосед улегся на своей полке и вскоре уснул. Я тоже лег и тоже постарался уснуть. Когда я проснулся, в вагоне было уже светло. Сосед исчез. Полка испугала меня своей внезапной и абсолютной пустотой. Ощущение чего-то значительного, выходящего за пределы обыденного заставило тревожно биться сердце. Кто же был он, этот случайный спутник? И почему он так загадочно отвечал на мои вопросы, как бы намекая на особые обстоятельства, известные только ему одному?
   Еще вчера я мог получить ответ на все эти вопросы. Но сейчас я мог спрашивать только самого себя.
   Я протянул руку и включил репродуктор. Мужской мечтательный голос запел:
   На Звезду, на Звезду
   Улетел он, скиталец Ларвеф,
   А в далекой Дильнее, милой Дильнее...
   ТУАФ ЗНАКОМИТСЯ С ЭРОЕЙ, А ВЕЯД С ИНЖЕНЕРОМ TEEM
   В этот день Веяд познакомил Туафа с Эроей. Пусть его спутник убедится, что эта Эроя не настоящая Эроя, а только искусное отражение той, что осталась в другой части Галактики. Может, Веяд это сделал, чтобы взглянуть на то, что называло себя Эроей, чужими глазами, увидеть со стороны, узнать что-то новое об этом странном существе.
   Веяд следил за выражением лица Туафа, когда декоратор увидел бесформенный комочек вещества.
   - Это не она, - сказал Туаф.
   - А кто же?
   - Не знаю кто. Но знаю - другое. Ты говорил с настоящей женщиной, а не с этим жалким кусочком вещества. Не оно же тебе сказало; "Я тебя люблю"!
   - Не она? Но тогда кто? Кто мне это сказал? Может быть, это сказала настоящая Эроя с другого конца света?
   Туаф не ответил. Недоверчиво он разглядывал этот шарик, в котором было спрятано нечто безграничное.
   - С кем же я разговаривал? - повторил Веяд.
   - В наших особых условиях здесь, на Уэре, - сказал Туаф, усмехаясь, важно, не с кем ты разговаривал, а кто с тобой. Ведь здесь, кроме тебя и меня, никого нет.
   - Я разговаривал вот с ней.
   - А почему же она сейчас молчит?
   - Потому что нужно нажать кнопку. Я сейчас ее нажму.
   И Веяд действительно нажал кнопку.
   Эроя. Зачем ты разбудил меня, Веяд?
   Веяд. Я хочу познакомить тебя вот с этим дильнейцем. Его зовут Туаф. Я, кажется, рассказывал тебе о нем?
   Эроя. Где? Здесь или еще на Дильнее?
   Веяд (изумленно). На Дильнее?
   Эроя. Почему это тебя так удивляет?
   Веяд. Потому что на Дильнее я разговаривал не с тобой.
   Эроя. А с кем?
   Веяд. С той частью тебя, которая осталась там. С той, чью память и ум ты отражаешь.
   Эроя (обиженно). Я не зеркало!
   Веяд. Не обижайся. Я ведь только хочу понять, понять, чтобы объяснить ему и самому себе. Но это необъяснимо и непонятно. Такое чувство, словно ожил вдруг и заговорил портрет или письмо сказало больше того, что было в нем написано.
   Эроя, Я не портрет. И не письмо. Ты же это знаешь, дорогой. Зачем ты произносишь эти сухие, бесчувственные, не похожие на тебя слова?
   Туаф. Мне нравится ваш голос. Говорите, умоляю вас, говорите. Все мое существо превратилось в слух. Женский голос, мелодичный, полный таинственной музыки. Говорите. Чего же вы замолчали?
   Эроя. Я слышала, что вы увлекающийся игрок. Как ваши успехи в игре? Кто же кого победил - вы гроссмейстера или гроссмейстер вас?
   Туаф. Гроссмейстер-подставное лицо. За него играл логик, живший в конце позапрошлого века.
   Эроя. Он разве не умер?
   Туаф. Умер, но тем не менее продолжает посмеиваться над своими партнерами. Его искусство было запрограммировано и вложено в этого гроссмейстера.
   Эроя. Не может быть!
   Веяд. Почему не может? Тебя это меньше, чем других, должно удивлять.
   Эроя. Ты хочешь сказать, что мне это знакомо по собственному опыту?
   Веяд (с грустью). Не знаю. И ничего не хочу знать.
   Туаф (к Эрое). Мне нравится ваш голос. Я готов слушать вас весь день. Ваш голос полон жизни. Он здесь, ваш голос, со мной.
   Эроя (с интересом). А что такое "здесь"? Я не понимаю смысла этого слова.
   Туаф. Хотите, я вам сейчас объясню?
   Эроя (с интересом). Веяд объяснял много-много раз, но не смог объяснить. Может, вам это удастся.
   Туаф. Постараюсь. Здесь-это значит нигде в другом месте. Только здесь, рядом. Здесь-это значит вы вся здесь, ваш голос и ваши желания, ваша мысль и ваше сердце. Здесь-это значит чувствовать ваше дыхание... Здесь... нигде... Только здесь.
   Э роя. Пока я еще не поняла. Но продолжайте. Мне хочется понять смысл слова "здесь". Никогда еще мне так этого не хотелось, как в последние дни. Но думаю, что одной логики недостаточно, нужно чувство. Продолжайте.
   Туаф. Здесь-это когда можно дотронуться, увидеть, убедиться, когда между мною и другим нет пространства с его космическим холодом.
   Э роя. Продолжайте. Почему вы замолчали?
   Туаф. Я посмотрел на вас. И теперь не уверен. Я, кажется, сам не знаю, что такое "здесь".
   Веяд расстался с Туафом в тяжелом настроении. Расстался? Только в относительном смысле этого не подходящего для Уэры понятия. Здесь трудно было расстаться, слишком уж мал был этот мир.
   Каждый раз, когда нужно было успокоить себя, обрести надежду, а вместе с ней и энергию, мужество, Веяд искал общения с тем, кто оставил на Уэре свой дневник, с инженером Теем. Тея не было. Но он как бы присутствовал. Каждый предмет на Уэре напоминал о нем. Ведь он и его мужественные товарищи опредметили беспредметное, создали этот крошечный мирок, опору для тела и для духа.
   Придя в библиотеку, где стояли и лежали духовные сокровища Дильнеи, доставленные сюда полтора столетия назад, Веяд раскрыл дневник Тея, его письмо, посланное в будущее, тем, кто окажется на Уэре, вдали от всего прочного и привычного.
   "Общение... - писал инженер Тей. - Связь всех с каждым и каждого со всеми. Она непрерывна, с тех пор как возникла цивилизация. Я спросил себя, почему я появился на свет именно в этот век и час, а не на несколько столетий раньше или позже? Я спросил себя именно в тот день, когда не следовало задавать судьбе такого рода вопросы. Время шумело возле меня, как прибой. Сердце билось. Я готовился лететь в бесконечность... Предвестие огромного и неведомого хмелило мое воображение. Казалось мне, что мне и моим друзьям дано скрепить своей жизнью несоединимое: прошлое и будущее, Дильнею, крошечную планету с ее лесами и женщинами, с ее морями и младенцами, и весь остальной мир, уходящий в бесконечность. Мне казалось, что в контейнерах нашего космического корабля и в моем сердце спрятаны эти скрепы, эти спайки и нам удастся спаять неспаянное.... И вот я расстался с Дильнеей. Жена пришла меня провожать. На руках она держала ребенка, нашего десятимесячного сына. Ребенок смеялся и протягивал ко мне свои пухлые ручонки. А потом, много лет спустя, я вспоминал этот смех, и детское лицо, и протянутые детские ручонки. Я знал, что никогда не увижу жену и сына, и все же летел в бесконечность, потому что жажда познания и действия была сильнее и самого меня, и даже сил притяжения, уходящих в глубину бытия. Я оторвал себя от своего прошлого и бросил в бесконечность. Мне каждую ночь снились жена и две протянутые детские ручонки сына..."
   Веяд с волнением перевернул страницу дневника.
   АРИД И ЭРОЯ
   Математик включил автоматического Эрудита.
   - Привык я к его лекциям, - сказал он Физе Фи. - И даже его скучный профессорский голос мне стал нравиться. Ругай его не ругай, а все-таки сила. Миллионы фактов. И притом без запинки.
   - Это ты, наверно, говоришь для того, чтобы сделать мне приятное? спросила Физа.-Не правда ли?
   - Не только. Понимаешь, когда я учился в средней школе, я запустил все предметы, кроме математики. Особенно историю. И вот теперь наверстываю.
   - Заполняешь пробелы... Заполняй. Спрашивай. Его можно спрашивать обо всем. Только не надо спрашивать о любви.
   - - Тише! Не мешай! Он, кажется, рассказывает о чем-то очень интересном.
   Эрудит говорил на этот раз тихо, вполголоса;
   - Именно в эту эпоху Дильнею разжаловали, сняли с нее ореол неповторимости и величия. И все дильнейцы узнали, что они живут на крошечной планете и что их планетка вместе с не такой уж большой звездой, которая ее освещает, находится не в центре мира, как предполагалось, а на периферии. Они узнали, что таких планет, как Дильнея, миллиарды и что природа, подчиненная закону больших чисел, беспрерывно дублирует и повторяет живые биологические формы, вовсе не располагая безграничной фантазией. Наступило отрезвление умов, великое отрезвление, за которым последовало изменение всех форм видения мира - науки, искусства, психологии. Кончилась пора беспочвенного романтизма. Математика и физика внесли свои железные законы во все, даже в поэзию и музыку.
   - Ну, он, конечно, преувеличивает, увлекается, - сказал Математик.
   - Это ты о ком? - спросила Физа Фи.
   - О вашем Эрудите. Преувеличивает, увлекается, - Никогда! Прежде чем произнести, он взвешивает каждое слово. Его программировал коллектив самых крупных специалистов.
   - И все же он увлекается, преувеличивает. И мне это даже нравится. Никак не ожидал этого от машины.
   - Чего вы не ожидали от машины, дорогой Математик? - спросила Эроя. Она только что вошла в лабораторию и была не одна, с ней вместе вошел широкоплечий дильнеец.-Арид, - сказала Эроя своему спутнику, - знакомьтесь с моими помощниками. Это Физа Фи, а это Математик. Я про них вам рассказывала. А это электронный Эрудит. Он немножко устарел. И как многие мои приборы - чуточку наивен. Я вам про него тоже, кажется, рассказывала.
   Они часто встречались, Арид и Эроя, может быть, даже чаще, чем следовало. Но Арид нуждался в собеседнике.
   А никто не умел так скромно и самозабвенно слушать, как она. Она буквально превращалась в слух, впитывая каждую идею логика. Ведь он пытался создать искусственного гения, ум, способный пренебречь узкой специализацией, отчуждавшей дильнейцев друг от друга.
   В разговоре они часто возвращались к этой теме.
   - Гений! Но ведь гении бывают разные, - как-то сказала Ариду Эроя. - Вы, насколько я понимаю, хотите создать необыкновенно емкий ум, чья логика могла бы разрешать проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Не так ли?
   - Да, - ответил Арид.-Ум нового типа. Совершенно нового, не бывшего раньше.
   - Вы панлогист, Арид. Вы хотите оторвать логику от дильнейских чувств, от фантазии.
   - Да, я противник дильнеецентризма. Искусственный ум должен взглянуть на все, в том числе и на нас с вами, со стороны. Он должен быть лишен всякого субъективного начала.
   - Но вы же говорили недавно, что он будет уметь смеяться и плакать. Разве можно смеяться и плакать, не будучи личностью?
   Логик Арид рассмеялся.
   - Личностью? - повторил он. - Я знаю существо, для которого личность - это нечто весьма относительное. Хотите, я расскажу вам о нем. Это была первая моя попытка создать искусственный ум, наделенный особой, не во всем похожей на дильнейскую, логикой. Я долго размышлял и еще дольше работал вместе с друзьями, сотрудниками моей лаборатории. Нам хотелось создать объективный ум, ум трезвый, лишенный той поэтической дымки или той красочной призмы, через которую смотрит на мир каждый дильнеец. И вот что случилось. Это создание обладает одним дефектом. Оно одушевляет мертвые предметы и, наоборот, все живое принимает за мертвое. "Уважаемый стул", - обращается оно к предмету или: "Милая полка, не откажите мне в любезности выдать эту книгу".
   - Этот ваш ум очень вежлив.
   - С вещами - да. Но зато невежлив с одушевленными существами: со мной, с моими сотрудниками. Он держится при нас так, словно мы отсутствуем.
   - Но почему?
   - Это так и не удалось выяснить до конца. По-видимому, при его создании вкралась какая-то неточность. Но посмотрели бы вы, как он нежен с вещами! Слушая его, можно подумать, что мы чего-то не знаем о вещах, чего-то очень существенного, что знает он.
   - Любопытно, - перебила логика Эроя. - Эта поэтизация, это одушевление мертвой природы напоминает мне мышление древнего дильнейца. Я много лет изучаю первобытное мышление, древние памятники, записи фольклора. Для мышления древних характерно одушевление мертвого. Под взглядом древних каждая вещь оживала, становилась почти личностью. В ней дикарь умел раскрыть нечто неповторимое, индивидуальное... Может, и созданное вами искусственное существо владеет первобытной анимистической логикой и фантазией.
   - Нет, - категорично ответил Арид. - Ведь древний дильнеец, мысленно одушевляя мертвое, в то же время не омертвлял живое. Не так ли? Мне кажется иногда, что мой Вещист-мы его так называем-способен создавать контакт с вещами, потому что сам вещь. Его мышление слишком вещественно, предметно... Но эту свою гипотезу я пока не могу подтвердить конкретными фактами. Мой Вещист для меня все еще загадка. Его видение мира - это проблема. Он словно живет в другом измерении, где другие представления о времени и пространстве. Я слишком занят, чтобы изучать сейчас его видение мира или добираться до причин, которые заставляют его так странно видеть мир. Но когда-нибудь я этим займусь.
   - Когда?
   - Может быть, и скоро. Мне это нужно для того, чтобы создать всеобъемлющий ум... Видение мира? Что может быть интереснее! Старинные книги и фильмы рассказывают нам о том, как видел мир дильнеец в капиталистическую эпоху. Это было обыденное видение. Сейчас так видит что-либо дильнеец только натощак в хмурое утро, когда болит голова. Наше видение-поэтичное видение мира. Оно возникло несколько сот лет назад, когда дильнеец расстался со всеми пережитками прошлого, в том числе с пережитками индивидуализма и эгоцентризма, когда он стал любить природу, жизнь и всех себе подобных... Мне удалось однажды смоделировать ум и чувства себялюбца, эгоцентриста, чтобы изучить эти реликтовые особенности. Если хотите, я познакомлю вас с этой моделью.
   - Пока я не испытываю желания знакомиться с ней. Помню, как мой отец демонстрировал таракана, извлеченного из тьмы веков. Это, поверьте, что-нибудь подобное. Эпоха капитализма была самая страшная эпоха в истории Дильнеи. Нет, меня интересуют более древние времена.
   В ДВУХ ШАГАХ
   Они ожидали. Что же им еще оставалось? И однажды Веяд сказал своему спутнику Туафу:
   - Ожидание может заполнить жизнь, занять все наше время до самого нашего конца. Но ожидание не может быть профессией. Когда я вернусь домой на Дильнею, меня спросят: "Что ты там делал, Веяд?" Не могу же я им ответить:
   "Ожидал". Ожидать - это слишком мало, слишком бездейственно. И чтобы не сидеть без дела, я продолжаю работу, начатую еще дома...
   -Я знаю, - перебил его Туаф.-Ты разрабатываешь вопрос о конечном и бесконечном. Ты философ. Но что делать мне? Здесь нечего украшать. Уэра не нуждается в декорациях. Да и зрителей нет, кроме нас с тобой. На днях я тоже начал одно дело. Я переделываю электронного игрока, искусного гроссмейстера. Ты, надеюсь, не возражаешь?
   - Не возражаю. Но кого ты из него хочешь сделать? Механического слугу? Повара? Медика? Актера?
   - Я хочу превратить его в нашего собеседника, чтобы он задавал нам вопросы, тормошил нас, не давал нам покоя, беспрерывно будил наше сознание...
   - Разве мы не можем это делать сами?
   - Иногда можем, а иногда нет. Мы слишком быстро примирились с законами этого крошечного мирка и, кажется, забыли о большом мире. Здесь, на Уэре, всe в двух шагах от тебя, всe и все, и ты сам в двух шагах от себя. Тебе некуда от себя уйти. Ты каждый день должен видеть одно и то же. Я не могу больше терпеть это. Здесь все в двух шагах. И нам не вырваться отсюда. Мне тесно здесь, Веяд, мне не хватает масштабов. Я отдал бы полжизни, чтобы, проснувшись, увидеть вдали горизонт. Но горизонта нет. И ничего нет, кроме маленького искусственного островка да нас с тобой - и ее. Но существует ли она? Ты это знаешь лучше меня. Скажи правду. В мире, где все в двух шагах от тебя, не стоит врать.
   - Ты поддался монотонности долголетнего ожидания. Тебе нужен не просто собеседник, тебе нужен друг, сильный не только умом, но и духом, волей. Мне тоже нужен он. И он здесь есть. Хочешь, я тебя познакомлю с ним?
   - Кто же он, этот сильный духом?
   - Инженер Тей.
   - Но его нет. Он погиб, возвращаясь на родину.
   - Он оставил дневник. Хочешь, я тебе почитаю.... Когда мне трудно, я ищу поддержки, разговаривая с ним через время и пространство. Его дневник-это письмо, адресованное нам с тобой.
   - Но он нас не знал. Мы родились спустя целое столетие.
   - Нет, он нас знал.
   Они пришли в библиотеку. И Веяд, раскрыв дневник инженера Тея, стал читать вслух:
   "Мой сын все еще мне представлялся смеющимся ребенком, протягивающим две детские пухлые ручонки, но, когда мы построили космическую станцию Уэра, он был уже юношей. Он вырос без меня. Я ни разу не приласкал его.
   Не сделал ни разу ему подарка. Как ни странно, это обстоятельство почему-то больше всего мучило меня. Что подарил бы я ему, если бы жил вместе с ним? Игрушку? Нет, я подарил бы ему весь необъятный мир, все звезды, которые я видел, и этот мост, соединивший бесконечность с Дильнеей, мост, который мы наконец построили, я и мои друзья,.
   Теперь, когда Уэра была закончена и пригодна для того, чтобы принять терпящих бедствие путешественников, мы начали готовиться к возвращению. Казалось бы, это должно было радовать нас. И это действительно нас радовало, но наша радость умерялась печалью, ведь мы возвращались не совсем туда, откуда начали свой путь... То, что было нашим настоящим и осталось на Дильнее, безвозвратно кануло в прошлое, и нам предстояло увидеть другую Дильнею, новую, может быть более прекрасную, но лишенную того, что было всего дороже нам... Где найти силы, чтобы побороть самого себя, свою тоску по безвозвратно утерянному? И я наполнил все чувства, все свои мысли предвидимым будущим. Я мысленно видел тех, для спасения которых я отдал так много. Я мобилизовал все свое воображение, и вот я перекинул мост к вам, мои неведомые друзья. Я не знаю ваших имен, но я вижу вас, нашедших опору в бездонном пространстве, обретших надежду там, где не могло быть никаких надежд...
   Того, что я не сумел подарить сыну, я отдаю в дар вам необъятный мир..."
   Веяд прервал чтение дневника Тея и спросил:
   - Что же ты молчишь, Туаф? Скажи что-нибудь, хотя бы одно слово.
   - Я предпочту молчание словам.
   - Почему?
   - Потому что мне стыдно за свою слабость, за те недели, месяцы и годы, которые я провел здесь не так, как их следовало провести.
   ПОЕТ ПТИЦА
   Затейник-солидный дильнеец с седыми усами сказочного волшебника-менял пейзаж. Нет, это было не хитроумное оптическое приспособление, специально созданное для обмана чувств. Передвигалось пространство и время. Домики переносились в другую местность быстро и незаметно для их обитателей, а затем снова возвращались. Затейник был слишком старателен и услужлив. Иногда хотелось задержаться в одной точке трехмерного пространства, а не менять ее на другую. И все же было приятно подойти к окну и увидеть рядом озеро, то озеро, которое вчера было далеко.
   Эроя проснулась рано и подошла к окну. Она подняла занавес и подумала: "Что же я увижу сегодня за окном?"
   Она взглянула. За окном стоял олень. Он стоял как бы вынутый из пространства. За ним не было никакого фона.
   Он стоял, словно бы на облаке, отражаясь вместе с облаком в синей воде горного озера. Огромные детские влажные глаза оленя смотрели вдаль. Затем олень исчез и облако рассеялось. По-видимому, седоусый волшебник перенес домик Эрой на верхушку горы.
   Эроя рассмеялась.
   - Посмотри, Зара, - сказала она подруге, - до чего забывчив этот несносный старик. Третьего дня он тоже проделал с нами эту же штуку. Он начал повторяться.
   По предписанию врача-стимулятолога Эрою и Зару направили в отделение биохимической стимуляции.
   В обыкновенных условиях организм дильнейца химически обновляется за шестьдесят дней. Здесь, в этой камере, куда направили Эрою с подругой, молекулы клеток, кроме тех, из которых состоят нуклеиновые кислоты, должны были обновиться за несколько часов.