Страница:
* * *
Руководство операцией осуществлялось из московского Центра. Что представлял Раеведупр в 1936-м? Какие люди там работали и кто руководил токийскими разведчиками? Их профессиональная подготовка, их взгляды на операцию, методы работы, анализ и оценки получаемой из Токио информации и документальных материалов? В общем, повседневная московская разведывательная кухня – взгляд изнутри.На все эти вопросы отвечает человек, попавший в эту организацию в апреле 1936-го и проработавший там до мая 1937-го. Его уволили из Разведупра за «связь с врагами народа».
В январе 1936 года Гудзь был отозван из Японии. По прибытии в Москву выяснилось, что Артузов, направлявший его в Токио, переведен на работу в Разведупр. Обстановка в аппарате органов безопасности, в том числе и в ИНО, была уже тогда крайне нервозная и напряженная. Это сказывалось на приеме возвращавшихся из-за рубежа сотрудников. Вместо долгой и обстоятельной беседы с анализом обстановки в стране пребывания и результатов разведывательной работы – формальная встреча с пустым разговором, путевка в санаторий, и отдыхай до особого распоряжения. Такой подход создавал отчуждение, оскорблял своим невниманием и безразличием прибывающего работника разведки. Именно так к Гудзю отнесся помощник начальника ИНО Горожанин. Поэтому неудивительно, что, вернувшись из санатория, он позвонил Артузову. Артузов поздравил с возвращением и предложил немедленно встретиться у него в Разведупре.
Беседа была оживленной и содержательной. Артузов тут же пригласил начальника 2-го отдела Карина. Более двух часов эти два аса разведки слушали сравнительно молодого по опыту разведчика с нескрываемым интересом и вниманием, засыпав кучей вопросов. Особенно их интересовал жандармско-полицейский режим в стране, бытовые стороны жизни, отношение к иностранцам. В общем, ничего похожего со встречей в ИНО. В результате беседы Гудзю тут же предложили перейти на работу в Разведупр во второй отдел по линии Японии. Конечно, бывший резидент ИНО дал согласие. Артузов был его наставником еще с начала 1920-х, а Карина он знал как опытнейшего разведчика, у которого можно было многому научиться. Артузов договорился с начальником ИНО Слуцким, и все бумаги были написаны, подписаны и отправлены по инстанциям. Новый сотрудник 2-го отдела приступил к работе, не дожидаясь итогового приказа. Только 21 июля нарком обороны Ворошилов подписал совершенно секретный приказ № 00575: «Гражданин Гудзь Б. И., прибывший из НКВД, определяется в кадр РККА и зачисляется в распоряжение Разведывательного управления РККА».
Вот впечатления Гудзя о первых днях работы в новой организации:
«С первых же дней знакомства с делами Карин обратил мое внимание на досье операции „Рамзай“, и тут я впервые познакомился с Зорге. Это было примерно в апреле 1936 года. Этой операцией занимались начальник Управления Урицкий, его первый заместитель Артузов, начальник отдела Карим, начальник японского отделения Покладек, приобщился к ней и я. Фактически 2-й отдел курировал всю операцию от начала и до конца. Я изучал поступающие материалы, анализировал их, подготавливал проекты директивных писем и заданий „Рамзаю“. Подписывали письма и телеграммы Урицкий и Артузов.У бывших контрразведчиков и разведчиков ИНО, пришедших в Разведупр, были свои взгляды на разработку легенд для нелегалов. Они привыкли с большой тщательностью и щепетильностью относиться к разработке легенд своих сотрудников. И им, прежде всего Артузову и Карину, казалась невероятной рыхлая, неаргументированная основа легенды Зорге, которая была разработана работниками Разведупра в 1933 году. Конечно, можно возразить, что Зорге и с такой легендой продержался еще пять лет и успешно работал все эти годы. И раскрыт он был не немецкой, а японской контрразведкой, которая о его коммунистическом прошлом и не подозревала. Но досье на партийного функционера Зорге хранилось в немецком полицейском архиве. В случае его обнаружения, а это могло произойти в любой момент, Зорге не мог бы дать никаких серьезно обоснованных объяснений, как и почему он превратился из коммуниста в фашистского журналиста. Такие объяснения были просто не предусмотрены в его легенде.
Фактически получилось так, что я оказался помощником Карина. Первоначально мне было поручено ознакомиться с работой отделения по Японии. Но когда я познакомился с материалами операции «Рамзай», меня поразила шаткость и неотработанность легенды Зорге, чреватой самыми непредсказуемыми опасностями. Сверив свое впечатление с мнением Карина, а затем и Артузова, я убедился, что эта проблема, по их мнению, является проблемой № 1. Главная задача перед нами – обдумать, как укрепить позиции Зорге, как обезопасить его работу от возможной, в любой момент, угрозы провала. Риск был чрезмерным».
Разработка легенды операции «Рамзай» неизвестна исследователям. Документы, связанные с этой операцией, очевидно, никогда не будут рассекречены, и мы никогда не узнаем, чем руководствовались ее разработчики. Нельзя же принимать всерьез якобы «достоверные» описания споров и дискуссий о том, какое обличье принимал Зорге, между Берзиным, «Оскаром» и «Василием», которые даются в книгах Колесникова, Королькова и Голякова с Понизовским. Исследователи могут строить предположения и выдвигать версии. Но фактом остается то, что, по легенде, никаких документальных подтверждений его перевоплощения из коммуниста в журналиста фашистского толка также не предусматривалось. Можно было под своим именем съездить летом 1933 года в Берлин и как-то выкрутиться в случае неприятных вопросов, как коммунист превратился в фашиста. Но жить восемь лет в Японии, ежедневно ожидая того, что какой-либо приезжий из Берлина может заявить: «Да Вы же коммунист, доктор Зорге! На Вас досье в полицай-президиуме», было очень трудно. Зорге знал, что досье существует, что оно может всплыть в любой момент, и все восемь лет не забывал об этом. Жить восемь лет под угрозой разоблачения – чего это ему стоило? Такое планирование операции было серьезным просчетом, в первую очередь Берзина как главного разработчика и вдохновителя операции «Рамзай».
И воспоминания Гудзя – одно из подтверждений версии о серьезной недоработке легенды:
«Наши планы вращались вокруг проблемы предупреждения реально возможного провала Зорге из-за явно неудовлетворительной легенды, вернее, почти ее отсутствия. Постоянно учитывалось обнаружение его прошлого как функционера германской компартии. Предполагалось, что рано или поздно фашисты могут докопаться до этого прошлого Зорге и, учитывая это, мы должны были выработать легенду, достаточно убедительную на этот счет.Но если Артузов, Карин, да и Гудзь испытывали чувство тревоги и опасения за судьбу Зорге и, конечно, всей операции «Рамзай», то у начальника японского отделения, которое непосредственно вело операцию, было несколько иное мнение и об операции, и о самом Зорге. Вот отрывок из воспоминаний Гудзя:
Тут могла быть, как мы считали тогда, разработка версии об «истории» отхода Зорге от его коммунистических «заблуждений» (молодость, недооценка национального достоинства) под влиянием провала идеи интернационализма, явной недооценки германской национальной гордости. Не исключалось изготовление документальных материалов – статей, дневниковых записей, составленных Зорге задним числом, на которые он мог бы опереться, сослаться, как на свидетельство его отхода от коммунистических бредней и перехода на позиции национал-социализма».
«Состоялось первое знакомство с полковником Покладеком, отделение которого курировало операцию „Рамзай“. Сперва меня удивило скептическое отношение Покладека к этой линии. Он, военный аналитик, побывавший в качестве стажера в японской армии и написавший книгу о японской армии, хорошо изучивший японский язык, недооценивал гражданских работников, узких специалистов по чистой агентуре. Таким он считал и Зорге. Считал его дилетантом и ничего полезного от него не ждал. Но по мере нашего знакомства мы все же стали находить общий язык.Для более успешного руководства операцией «Рамзай» было решено создать в Китае транзитную резидентуру во главе с опытным работником, способным координировать деятельность Зорге. Этот человек должен был хорошо знать Зорге, пользоваться его полным доверием, обладать большими знаниями в области военно-политических проблем Дальнего Востока и иметь достаточно большой вес в руководстве военной разведки, чтобы с его мнением считались, а его рекомендации принимали к исполнению. После рассмотрения нескольких кандидатур Артузов и Карин пришли к выводу, что наиболее подходящим руководителем в Китае может быть заместитель Карина Лев Борович. Конечно, такой человек должен был быть не только «транзитным» резидентом, но и выполнять другие не менее важные функции в Китае. Можно высказать предположение, поскольку документальных доказательств пока нет, что Боровику было поручено восстановить и возглавить разгромленную в мае 1935 года после провала Бронина («Абрама») резидентуру Разведупра в Шанхае. Обстановку в Управлении и отделе, когда принималось это решение, хорошо передает Борис Гудзь в своих воспоминаниях:
Я подчеркивал политический аспект военного вопроса, необходимость глубокого изучения стратегического плана японской армии и связь этой проблемы с империалистической политикой. В доказательство приводил примеры из практики не только ИНО, но и таких разведчиков, как Кривицкий, резидент в Европе, который передал Разведупру расшифрованные тексты стенограмм переговоров между Осима и Риббентропом».
«Одной из основных проблем в операции „Рамзай“ было создание более частой живой связи с Центром, хотя бы в виде транзитного представителя в пункте, близком к Японии. Объяснялось это тем, что Зорге при всех его положительных данных, вполне вписывающихся в оптимальные рамки его как разведчика (опыт журналиста-международника широкого профиля, эрудиция, знание языков, опыт нелегальной работы, знание конспирации, личная смелость, находчивость, общительность, оперативность, критический подход к полученной информации), не имел необходимого опыта как разведчик-профессионал, недостаточно был знаком с работой контрразведывательных органов противника. Он нуждался в более частых встречах с квалифицированными представителями центрального аппарата Разведупра.
Поэтому было решено направить на продолжительное время «Алекса» в Шанхай. Учитывалось, что Зорге не может часто приезжать в Союз, а он постоянно нуждался в руководстве, которое не всегда можно осуществлять по радиосвязи. В Китай же, в частности, в Шанхай и Пекин, Зорге мог приезжать сравнительно естественно и беспрепятственно как политический корреспондент немецких газет, которого могли интересовать события в Китае.
Кстати, в то время уже откуда-то сверху появилось предложение о вызове Зорге в Москву для инструктажа. Это предложение было явно основано на недоверии к Зорге и желании проверить: если он в ответ на предложение прибыть в Москву для инструктажа откажется, значит, это будет свидетельствовать о его измене, а если он приедет, то… После обмена радиограммами было решено вместе с ним, что поездка в Москву дело непростое, чреватое большими потерями во времени и может стать причиной его провала».
Вернулся Борович в Разведупр в январе 1935-го. Время было тревожное, и руководство военной разведки во главе с Берзиным и Артузовым старалось вернуть обратно в «шоколадный домик» всех опытных разведчиков и резидентов. За несколько лет многое изменилось в Разведупре. Новая организационная структура, новые отделы, которых не было в 1920-е годы, новые люди. Агентурный отдел, где он работал в середине 1920-х, был разделен на два: западный и восточный. Заместителем начальника восточного отдела и назначили Боровича. Руководство, очевидно, решило, что он достаточно долго (более восьми лет) работал в Европе, мог примелькаться и попасть под наблюдение контрразведок европейских стран. Поэтому решили сменить место действия разведчика, выбрав для него азиатские страны, в которых он был никому неизвестен. В ноябре 1935 года были введены персональные воинские звания. Боровичу было присвоено воинское звание дивизионного комиссара, что соответствует теперешнему званию генерал-майора. Генерал военной разведки вернулся к своей основной профессии.
При назначении Боровича в Китай учитывалось и то, что он лично знал Зорге и еще в начале 1933 года, работая в Бюро международной информации, встречался с ним и обсуждал различные внешнеполитические проблемы во время подготовки разведчика к поездке в Токио. Наверняка встречались они и во время пребывания Зорге в Советском Союзе в 1935 году. Для поездки в Китай он взял свой старый псевдоним «Алекс». Но чтобы успешно работать в Шанхае и Пекине, нужна была солидная «крыша». И в Разведупре решили воспользоваться журналистским прикрытием. При этом опыт журналистской деятельности Зорге в Китае, а затем в Японии использовался в полной мере. Очевидно, учитывался и двухлетний опыт работы Боровича в Бюро, который позволил ему достаточно свободно ориентироваться в международных делах и не выглядеть дилетантом среди журналистской братии в Китае. Обратились в ТАСС, и руководство этой организации пошло навстречу военным разведчикам. Для своей разведывательной работы в Китае он получил фамилию «Лидов». И 14 марта 1936 года было подписано постановление, согласно которому «Лидов Лев Александрович был назначен помощником заведующего отделением ТАСС в Шанхае с марта 1936 года».
30 апреля 1936 года «Лидов» прибыл в Шанхай. И началась тяжелая кропотливая работа военного разведчика. Нужно было освоиться в новой стране, новом городе, изучить обстановку. Да и работа, связанная с его журналистским прикрытием, отнимала много времени. Оперативная связь с Зорге была основной задачей Боровича в Китае. Но кроме этой связи были, конечно, и другие разведывательные задания. Шанхай и в 1920-х, и в 1930-х годах был крупным центром советской военной разведки в Китае, и сотрудников Разведупра в этом городе было много. Возглавлял ли дивизионный комиссар шанхайскую резидентуру? Документальных подтверждений пока нет, и здесь можно высказать только предположения. У него было много встреч и в Шанхае, и в Пекине, и в других городах Китая. К встречам нужно было готовиться: тщательно продумывать маршрут, иметь удобные места для контактов с людьми. И, может быть, самое главное, оставаться незамеченным, не выделяться среди сотен тысяч иностранцев, наводнивших этот китайский город. А это Борович, имевший огромный опыт нелегальной работы, умел делать мастерски.
Одна из сотрудниц Разведупра Раиса Мамаева, работавшая в это время в Китае и хорошо знавшая Боровича по предыдущей работе, писала в своих воспоминаниях: «Потом я узнала Алекса – агентурщика. Вернее, руководящего работника по закордонной работе. Он приехал в тот город, где работала и я. Теперь я увидела его в штатском. Он казался еще моложе – этакий немудрящий заграничный клерк, каких тысячи. В меру приметен, в меру прилично одет, в меру любознателен, в меру воспитан. Все в меру. И надо было быть не просто разведчиком, а иметь громадный опыт за плечами и ту бешеную интуицию, без которой нет разведчика, чтобы понимать, что именно так надо уметь раствориться среди нужного круга, как умел это делать Алекс…»
В августе 1936 года радист группы «Рамзай» Макс Клаузен принял радиограмму из Центра: «Изыщите возможность немедленного личного контакта с Алексом. Желаем успеха». Никакой дополнительной информации Центр не сообщил, учитывая то, что оба разведчика отлично знали друг друга. Встреча состоялась, как это и было оговорено при обмене радиограммами с Центром, в Пекине, в парке у храма Неба. Через несколько лет Зорге в своих тюремных записках писал: «На этой встрече мы обсуждали с ним различные проблемы, связанные с нашей работой, в том числе организационные и политические». Во время встречи Зорге передал Боровичу микропленки документов о переговорах Германии и Японии по заключению Антикоминтерновского пакта, которые были сразу же переправлены в Москву. Эта ценнейшая информация подтверждала и дополняла материалы об этих переговорах, полученные Вальтером Кривицким в Европе. Возможно, были и другие встречи с Зорге и членами группы «Рамзай». Но документальных подтверждений таких встреч пока нет. В открытой печати, кроме встречи в храме Неба, о которой писал Зорге, никакой информации нет.
Весной 1937 года следователи НКВД начали раскручивать дело мифической организации «Польская организация войсковая», якобы существовавшей на территории Советского Союза. Арестовывали поляков, служивших в РККА, выбивали показания о принадлежности к этой организации и к работе на польскую разведку, требовали назвать соучастников. И арестованные, не выдерживая пыток, называли тех, с кем работали, с кем вместе воевали на фронтах Гражданской. Фамилия Боровича как члена «ПОВ» появилась в показаниях арестованных сотрудников разведки, и участь дивизионного комиссара была предрешена.
5 мая приказом наркома обороны № 00106 он был уволен в запас, а в июне корреспондент ТАСС в Шанхае «Лидов» получил срочный вызов. 20 июня он выехал из Шанхая и 7 июля прибыл в Москву. 11 июля его вызвали для доклада. Домой он уже не вернулся – арестовали прямо в помещении Разведупра.
Дальше все шло по накатанной колее. После соответствующей обработки «признания» в работе на польскую разведку. Но для дивизионного комиссара принадлежность только к одной разведке выглядела несолидно. И от него потребовали дать «показания» о связях с немецкой разведкой. Его работы в Берлине секретарем делегации Исполкома Коминтерна в 1923 году и участие вместе с Карлом Радеком в 1922 году в переговорах с начальником штаба Рейхсвера было достаточно для следователя, чтобы обвинить его в работе и на немецкую разведку. Для большей убедительности Боровича заставили написать в этих «показаниях», что он был представлен немецкому разведчику полковнику Нидермайеру, который якобы завербовал его. Собственноручные «показания» с личной подписью были царицей доказательств того времени, и их было достаточно для суда.
25 августа состоялось закрытое судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда. Два листа протокола, имеющиеся в следственном деле, и 20 минут времени, включая чтение приговора, наглядно отражают конвейерную систему судебных расправ 1937 года. Боровича приговорили к высшей мере наказания – расстрелу. В тот же день приговор был приведен в исполнение. Справку о расстреле подшили в следственное дело, дело сдали в архив. Человек исчез, и о нем забыли. Забыли настолько основательно, что в Главном Разведывательном Управлении Генштаба, правоприемнике знаменитого Разведупра, о Боровиче не вспомнили и в 1996 году, в годовщину столетнего юбилея разведчика. Такой была судьба одного из генералов разведки довоенного времени.
Поскольку Гудзь хорошо знал обстановку в Управлении и восточном отделе, в беседах с ним, еще в середине 1990-х, возник вопрос о личности начальника Управления. Совпадали ли его впечатления об этом человеке с тем образом, который складывался после ознакомления с архивными документами? Вот выдержка из его воспоминаний, написанных в начале 1990-х годов:
«Что касается отношения с начальником Разведупра Урицким, то я не могу сказать чего-либо определенного. Военные сотрудники за полгода его мало изучили, но те из них, которые побывали у него на приемах, не высказывали какого-либо восторга. Большинство из них отмечали сухость и формализм в отношениях с подчиненными. Не хватало компетенции. Некоторые из руководящих чекистов-разведчиков испытывали на себе неприязненное и даже грубое и бестактное отношение со стороны начальника Разведупра. Ко мне же он относился совершенно спокойно, не допускал никаких грубостей, не проявлял пристрастия при рассмотрении писем, которые я ему приносил на подпись. Все обсуждалось в корректной форме и почти всегда подписывалось без замечаний. Вопросы по содержанию текста получали деловой и аргументированный ответ – по-видимому, вполне его удовлетворявший.
Не могу забыть, как однажды я находился у него на докладе очередной почты, идущей по линии «Рамзай». Перед ним лежали напечатанные на тонкой папиросной бумаге тексты протокольных записей переговоров Осима с Риббентропом и тексты телеграмм Осима в генштаб Японии о японо-германских переговорах. И вдруг Урицкий, потрясая этими страницами, сказал: «Ну как я пойду к нему с этими документами? Ведь он же ничему не верит!» Под словами «Он», «Ему», конечно, имелся в виду Сталин. Меня поразила даже интонация какой-то растерянности у комкора. В моем представлении «тупика» у начальника разведки в такой ситуации не должно было быть, так как он обладал таким надежным и убедительным материалом, будучи уверенным в источнике, от которого этот материал получен (Кривицкий)».
Интересно замечание в воспоминаниях разведчика о недоверии Сталина к информации военной разведки. Через несколько лет эти воспоминания нашли подтверждение в сборнике документов по истории советско-японских отношений, изданных в 1998 году. Уже анализировавшаяся докладная записка Урицкого, адресованная Сталину, совпадает и по содержанию, и по времени с воспоминаниями Гудзя.
После прихода Артузова с группой сотрудников ИНО и коренной перестройки центрального аппарата военной разведки антагонизм между старыми кадрами и «пришельцами» стал неизбежным. И не только потому, что в военном ведомстве не слишком жаловали чекистов. На взаимоотношения в руководстве Управления повлияло и то, что стратегическая разведка (первый и второй отделы) была отдана под начало Карина и Штейнбрюка. Асы Разведупра Никонов, Стигга, Давыдов, отдавшие военной разведке годы работы, оказались отодвинутыми на задний план. Борис Мельников, недавний помощник Берзина, вообще ушел из военной разведки и возглавил Службу связи Секретариата Исполкома Коминтерна.
В ходе ноябрьского (1935 года) присвоения персональных воинских званий «пришельцы» – Артузов, Карин, Штейнбрюк, Захаров-Мейер (помощник начальника Управления) – получили звание корпусных комиссаров, а Никонов и Стигга – только комдивов. Возникновение недовольства со стороны «коренных» разведупровцев в той обстановке было неизбежным.
Новый начальник комкор Урицкий и по интеллекту, и по характеру значительно отличался от своего предшественника. Участник Первой мировой и гражданской, проведший годы в кавалерийском седле, он воспринял характерный для части высшего комсостава РККА грубый и пренебрежительный стиль отношения к подчиненным. И если после прихода в Управление в мае 1935 года он сдерживал себя, войдя в новую для него атмосферу уважения, такта, внимательного отношения к сослуживцам, то через полтора года недостатки его характера и поведения стали заметны всем.
Урицкий прекратил обсуждение оперативных вопросов с начальниками двух ведущих отделов, все руководство с его стороны свелось к наложению резких и обидных резолюций по каждому мелкому упущению и вызовам в свой кабинет с угрозами снять их с должности. Конечно, подобный стиль руководства в разведке явно не годился.
Артузов, как первый заместитель, руководил стратегической разведкой, курируя основные отделы Управления. Но все указания и распоряжения этим отделам давались через его голову, превращая его в заместителя без определенных занятий. Артузов старался взять под защиту своих людей. Но до Ворошилова он добраться не мог, нарком никогда не вызывал его, предпочитая получать всю информацию о работе Управления от Урицкого.
11 января 1937 года по предложению Ворошилова, конечно поддержанного Сталиным, Политбюро принимает решение об освобождении Артузова и Штейнбрюка от работы в Разведупре с направлением их в распоряжение НКВД. Новым замом начальника Управления тем же постановлением был назначен старший майор госбезопасности (ранг, равный армейскому комдиву) Михаил Александровский. Штейнбрюка убрали, и важнейший отдел Управления остался без руководителя. Но Урицкому удалось поставить сюда профессионального разведчика: из НКВД в первый отдел никого не прислали и врид (временно исполняющим должность) его начальника стал сотрудник Управления полковник Стефан Узданский. Полковник во главе крупнейшего отдела (пусть даже врид) вместо корпусного комиссара – явление, ставшее обычным для РККА 1937 года, когда командиры среднего звена взлетали, как метеоры, на генеральские должности и через несколько месяцев исчезали в недрах Лубянки. Узданский продержался на этом посту, очевидно, до мая 1937 года, после чего разделил судьбу Артузова, Штейнбрюка и Александровского.
Карин на должности начальника второго отдела удержался. Вряд ли в этом была заслуга Ворошилова. Если нарком «сдал» Артузова и Штейнбрюка, то вряд ли он отстаивал на заседании Политбюро и Карина. Скорее всего, причина была в том, что достойной замены Карину пока не было. Очевидно, это сознавал и Сталин. Несколько месяцев Карин продержался и продолжал руководить отделом, но и его судьба была предрешена.
После февральско-мартовского пленума ЦК наступило временное затишье: в НКВД готовились, собирая «компромат» на военных; в Разведупре ждали, понимая, что вскоре за Артузовым и Штейнбрюком последуют многие другие. Неуютно чувствовал себя и Урицкий, стараясь как-то оправдаться. На одном из партсобраний Разведупра, 19 мая, он жаловался, может быть, и справедливо: «Причины, почему я пришел в Управление, всем известны. Это были причины прорыва. И те люди, которые остались здесь, должны были мне помочь. Я привел сюда, и здесь были люди, которые мне мало помогали. Разведчики мы все вместе с вами плоховатые…» Но весной 1937-го подобная самокритика уже не помогала. Добиваясь у Ворошилова, а через него и у Сталина изгнания Артузова из Управления, Урицкий рубил сук, на котором сидел. После ухода опытного и квалифицированного зама слабая компетентность руководителя военной разведки выявилась в полной мере. Новый зам Александровский также ничем не мог помочь своему начальнику. К военной, да и к политической разведке он отношения не имел. В итоге Урицкий был освобожден от руководства Управлением и сдал дела Берзину, вернувшемуся из Испании и получившему за нее орден Ленина и четвертый ромб в петлицы, то есть звание командарма 2-го ранга (что соответствует современному званию генерал-полковника).