Горький Максим. Автобиографические рассказы

   Рассказы были подписаны М. Г. - или Г-ий, - их быстро напечатали, Рейнгардт прислал мне довольно лестное письмо и кучу денег, около тридцати рублей. Из каких-то побуждений, теперь забытых мною, я ревниво скрывал свое авторство даже от людей очень близких мне, от Н. З. Васильева и А. И. Ланина; не придавая серьезного значения этим рассказам, я не думал, что они решат мою судьбу. Но Рейнгардт сообщил Короленко мою фамилию, и, когда В. Г. вернулся из Петербурга, мне сказали, что он хочет видеть меня.
   Он жил все в том же деревянном доме архитектора Лемке на краю города. Я застал его за чайным столом в маленькой комнатке окнами на улицу, с цветами на подоконниках и по углам, с массой книг и газет повсюду.
   Жена и дети, кончив пить чай, собирались гулять. Он показался мне еще более прочным, уверенным и кудрявым.
   - А мы только что читали ваш рассказ "О чиже" - ну, вот, вы и начали печататься, поздравляю! Оказывается, вы - упрямый, все аллегории пишете? Что же, - и аллегория хороша, если остроумна, и упрямство - не дурное качество...
   Он сказал еще несколько ласковых слов, глядя на меня прищуренными глазами. Лоб и шея у него густо покрыты летним загаром, борода - выцвела. В сарпинковой рубахе синего цвета, подпоясанной кожаным ремнем, в черных брюках, заправленных в сапоги, он, казалось, только что пришел откуда-то издалека и сейчас снова уйдет. Его спокойные умные глаза сияли бодро и весело.
   Я сказал, что у меня есть еще несколько рассказов и один напечатан в газете "Кавказ".
   - Вы ничего не принесли с собой? Жаль. Пишете вы очень своеобразно. Не слажено все у вас, шероховато, но - любопытно. Говорят - вы много ходили пешком? Я тоже, почти все лето, гулял за Волгой, по Керженцу, по Ветлуге. А вы где были?
   Когда я кратко очертил ему путь мой, он одобрительно воскликнул:
   - Ого? Хорошая путина! Вот почему вы так возмужали за эти три года почти! И силищи накопили, должно быть, много?
   Я только что прочитал его рассказ "Река играет" - он очень понравился мне и красотой, и содержанием. У меня было чувство благодарности к автору, и я стал восторженно говорить о рассказе.
   В лице перевозчика Тюлина Короленко дал - на мой взгляд - изумительно верно понятый и великолепно изображенный тип крестьянина "героя на час". Такой человек может самозабвенно и просто совершить подвиг великодушия, а вслед затем изувечить до полусмерти жену, разбить колом голову соседа. Он может очаровать вас добродушными улыбками и сотней сердечных слов, ярких, как цветы, и вдруг, без причины, наступить на лицо вам ногою в грязном сапоге. Как Козьма Минин, он способен организовать народное движение, а потом - спиться с круга, "скормить себя вшам".
   В. Г. выслушал мою путаную речь, не прерывая, внимательно присматриваясь ко мне - это очень смущало меня. Порою, он, закрыв глаза, пристукивал ладонью по столу, а потом встал со стула, прислонился спиной к стене и сказал, усмехаясь добродушно:
   - Вы преувеличили. Скажем проще: рассказ удачный. Этого достаточно. Не утаю - мне самому нравится он. Ну, а таков ли мужик вообще, каков Тюлин, - этого я не знаю! А вот вы хорошо говорите, выпукло, ярко, крепким языком, - на-те вам в оплату за вашу похвалу! И чувствуется, что видели вы много, подумали немало. С этим я вас от души поздравляю. От души!
   Он протянул мне руку с мозолями на ладони, - должно быть, от весел или топора, - он любил колоть дрова и вообще физический труд.
   - Ну, расскажите, что видели?
   Рассказывая, я коснулся моих встреч с различными искателями правды, они сотнями шагают из города в город, из монастыря в монастырь по запутанным дорогам России.
   Глядя в окно, на улицу, Короленко сказал:
   - Чаще всего они - бездельники. Неудавшиеся герои, противно влюбленные в себя. Вы заметили, что почти все они - злые люди. Большинство их ищет вовсе не "святую правду", а легкий кусок хлеба и - кому бы на шею сесть?
   Слова эти, сказанные спокойно, поразили меня сразу, открыв предо мною правду, которую я смутно чувствовал.
   - Хорошие рассказчики есть среди них, - продолжал Короленко. - Богатого языка люди! Иной говорит, как шелками вышивает.
   "Искатели правды", "взыскующие града" - это были любимые герои житийной народнической литературы, а вот Короленко именует их бездельниками, да еще и злыми. Это звучало почти кощунством, но в устах В. Г. продуманно и решенно. И слова его усилили мое ощущение душевной твердости этого человека.
   - На Волыни и в Подольи - не были? Там - красиво!
   Сказал я ему о моей насильственной беседе с Иоанном Кронштадтским, он живо воскликнул:
   - Как же вы думаете о нем? Что это за человек?
   - Человек искренно верующий, как веруют иные - не мудрые - сельские попики хорошего, честного сердца. Мне кажется - он испуган своей популярностью, тяжела она ему, не по плечу. Чувствуется в нем что-то случайное и, как будто, он действует не по своей воле. Все время спрашивает бога своего: так ли, Господи? и всегда боится: не так.
   - Странно слышать это, - задумчиво сказал В. Г.
   Потом он сам начал рассказывать о своих беседах с мужиками Лукоянова, сектантами Керженца, великолепно, с тонким, цепким юмором, подчеркивая в речах собеседников забавное сочетание невежества и хитрости, ловко отмечая здравый смысл мужика и его осторожное недоверие к чужому человеку.
   - Я иногда думаю, что нигде в мире нет такой разнообразной духовной жизни, как у нас на Руси. Но если это и не так, то во всяком случае характеры думающих и верующих людей бесконечно и несоединимо разнообразны у нас.
   Он веско заговорил о необходимости внимательного изучения духовной жизни деревни.
   - Этого не исчерпывает этнография, - нужно подойти как-то иначе, ближе, глубже. Деревня - почва, на которой мы все растем и много чертополоха, много бесполезных сорных трав. Сеять "разумное, доброе, вечное" на этой почве надо так же осторожно, как и энергично. Вот я, летом, беседовал с молодым человеком, весьма неглупым, но он серьезно убеждал меня, что деревенское кулачество - прогрессивное явление, потому что, видите ли, кулаки накопляют капитал, а Россия обязана стать капиталистической страной. Если такой пропагандист попадет в деревню...
   Он засмеялся.
   Провожая меня, он снова пожелал мне успеха.
   - Так вы думаете - я могу писать? - спросил я.
   - Конечно! - воскликнул он несколько удивленно. - Ведь вы уже пишете, печатаетесь, - чего же? Захотите посоветоваться - несите рукописи, потолкуем...
   Я вышел от него в бодром настроении человека, который, после жаркого дня и великой усталости, выкупался в прохладной воде лесной речки.
   В. Г. Короленко вызвал у меня крепкое чувство уважения, но - почему-то - я не ощутил к писателю симпатии, и это огорчило меня. Вероятно, это случилось потому, что в ту пору учителя и наставники уже несколько тяготили меня, мне очень хотелось отдохнуть от них, поговорить с хорошим человеком дружески - просто, не стесняясь ни с чем, о том, что беспощадно волновало меня. А когда я приносил материал моих впечатлений учителям, они кроили и сшивали его сообразно моде и традициям тех политико-философских форм, закройщиками и портными которых они являлись. Я чувствовал, что они совершенно искренно не могут шить и кроить иначе, но я видел, что они портят мой материал.
   Недели через две, я принес Короленко рукописи сказки "О рыбаке и фее" и рассказа "Старуха Изергиль", только что написанного мною. В. Г. не было дома, я оставил рукописи и на другой же день получил от него записку:
   "Приходите вечером поговорить. Вл. Кор.".
   Он встретил меня на лестнице с топором в руке.
   - Не думайте, что это мое орудие критики, - сказал он, потрясая топором, - нет, это я полки в чулане устраивал. Но - некоторое усекновение главы ожидает вас...
   Лицо его добродушно сияло, глаза весело смеялись и, как от хорошей, здоровой русской бабы, от него пахло свеже выпеченным хлебом.
   - Всю ночь - писал, а после обеда уснул, проснулся - чувствую: надо повозиться!
   Он был непохож на человека, которого я видел две недели тому назад; я совершенно не чувствовал в нем наставника и учителя; передо мной был хороший человек, дружески внимательно настроенный ко всему миру.
   - Ну-с, - начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену своему, - прочитал я вашу сказку. Если бы это написала барышня, слишком много прочитавшая стихов Мюссе, да еще в переводе нашей милой старушки Мысовской, - я бы сказал барышне: - недурно, а - все-таки выходите замуж. Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать нежные стишки, это почти гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?
   - Еще в Тифлисе...
   - То-то! У вас тут сквозит пессимизм. Имейте в виду: пессимистическое отношение к любви - болезнь возраста, это теория наиболее противоречивая практике, чем все иные теории. Знаем мы вас, пессимистов, слышали о вас кое-что!
   Он лукаво подмигнул мне, засмеялся и продолжал серьезно:
   - Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они - оригинальны, это я вам напечатаю. "Старуха" написана лучше, серьезнее, но - все-таки и снова - аллегория. Не доведут они вас до добра. Вы в тюрьме сидели? Ну, и еще сядете!
   Он задумался, перелистывая рукопись:
   - Странная какая-то вещь! Это - романтизм, а он - давно скончался. Очень сомневаюсь, что сей Лазарь достоин воскресенья. Мне кажется, вы поете не своим голосом. Реалист вы, а не романтик, реалист. В частности, там есть одно место о поляке, оно показалось мне очень личным, - нет, не так?
   - Возможно.
   - Ага! вот видите! Я же говорю: мы кое-что знаем о вас. Но - это недопустимо, личное - изгоняйте! Разумею - узко личное.
   Он говорил охотно, весело, у него чудесно сияли глаза, - я смотрел на него все с большим удивлением, как на человека, которого впервые вижу. Бросив рукопись на стол, он подвинулся ко мне, положил руку на мое колено.
   - Слушайте, - можно говорить с вами запросто? Знаю я вас - мало, слышу о вас - много, и кое-что вижу сам. Плохо вы живете. Не туда попали. По-моему вам надо уехать отсюда или жениться на хорошей, не глупой девушке.
   - Но я женат.
   - Вот это и плохо.
   - Я сказал, что не могу говорить на эту тему.
   - Ну, извините!
   Он начал шутить, потом, вдруг озабоченно спросил:
   - Да! Вы слышали, что Ромась арестован! Давно? Вот как. Я только вчера узнал. Где? В Смоленске. Что он делал там?
   На квартире Ромася была арестована типография "народоправцев", организованная им.
   - Неугомонный человек, - задумчиво сказал В. Г. - Теперь - снова сошлют его куда-нибудь. Что он - здоров? Здоровеннейший мужик был...
   Он вздохнул, повел широкими плечами.
   - Нет, все это - не то! Этим путем ничего не достигнешь. Астыревское дело - хороший урок, он говорит нам: беритесь за черную, легальную работу, за будничное культурное дело. Самодержавие - больной, но крепкий зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему поколению этот зуб не вырвать, - мы должны сначала раскачать его, а на это требуется не один десяток легальной работы.
   Он долго говорил на эту тему, и чувствовалось, что говорит он о своей живой вере.
   Пришла Авдотья Семеновна, зашумели дети, я простился и ушел с хорошим сердцем.
   Известно, что в провинции живешь как под стеклянным колпаком, - все знают о тебе, знают, о чем ты думал в среду около двух часов и в субботу перед всенощной; знают тайные намерения твои и очень сердятся, если ты не оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей.
   Конечно, весь город узнал, что Короленко благосклонен ко мне, и я принужден был выслушать не мало советов такого рода:
   - Берегитесь, собьет вас с толку эта компания поумневших.
   Подразумевался, популярный в то время, рассказ П. Д. Боборыкина "Поумнел", - о революционере, который взял легальную работу в земстве, после чего он потерял дождевой зонтик и его бросила жена.
   - Вы - демократ, вам нечего учиться у генералов, вы - сын народа! внушали мне.
   Но я уже давно чувствовал себя пасынком народа; это чувство, от времени, усиливалось и, как я уже говорил, сами народопоклонники казались мне такими же пасынками, как я. Когда я указывал на это - мне кричали:
   - Вот видите, вы уже заразились!
   Группа студентов Ярославского лицея пригласила меня на пирушку, я что-то читал им, они подливали в мой стакан пива - водку, стараясь делать это незаметно для меня. Я видел их маленькие хитрости, понимал, что они хотят "в дребезги" напоить меня, но не мог понять - зачем это нужно им? Один из них, самовлюбленный и чахоточный, убеждал меня:
   - Главное - пошлите ко всем чертям идеи, идеалы и всю эту дребедень! Пишите - просто! Долой идеи...
   Невыносимо надоедали мне все эти советы.
   В. Г. Короленко, как всякий заметный человек, подвергался разнообразному воздействию обывателей. Одни, искренно ценя его внимательное отношение к человеку, пытались вовлечь писателя в свои личные, мелкие дрязги, другие избрали его об'ектом для испытания легкой клеветой. Моим знакомым не очень нравились его рассказы.
   - Этот ваш Короленко, кажется, даже в Бога верует, - говорили мне.
   Почему-то особенно не понравился рассказ "За иконой": находили, что это - "этнография", не более.
   - Так писал еще Павел Якушкин.
   Утверждали, что характер героя-сапожника, - взят из "Нравов Растеряевой улицы" Г. Успенского. В общем критики напоминали мне одного воронежского иеремонаха, который, выслушав подробный рассказ о путешествии Миклухи-Маклая, недоуменно и сердито спросил:
   - Позвольте! вы сказали: он привез в Россию папуаса. Но - зачем же, именно, папуаса? И - почему - только одного?
   --------------
   Рано утром я возвращался с поля, где гулял ночь, и встретил В. Г. у крыльца его квартиры.
   - Откуда? - удивленно спросил он. - А я иду гулять, отличное утро! Пройдемтесь?
   Он, видимо, тоже не спал ночь: глаза красные и сухие, смотрят утомленно, борода сбита в клочья, одет небрежно.
   - Прочитал я в "Волгаре" вашего "Деда Архипа", - это недурная вещь, ее можно бы напечатать в журнале. Почему вы не показали мне этот рассказ, прежде чем печатать его? И почему вы не заходите ко мне?
   Я сказал, что меня оттолкнул от него жест, которым он дал мне три рубля взаймы, - он протянул мне деньги молча, стоя спиной ко мне. Меня это обидело. Занимать деньги в долг так трудно, я прибегал к этому только в случаях действительно крайней необходимости.
   Он задумался, нахмурясь:
   - Не помню! Во всяком случае это - было, если вы говорите, что было. Но вы должны извинить мне эту небрежность. Вероятно, я был не в духе, это часто бывает со мною последнее время. Вдруг, задумаюсь, точно в колодец свалился. Ничего не вижу, не слышу, но что-то слушаю и очень напряженно.
   Взяв меня под руку, он заглянул в глаза мне.
   - Вы забудьте это. Обижаться вам не на что, у меня хорошее чувство к вам, но что вы обиделись, это вообще - не плохо. Мы не очень обидчивы, вот это плохо. Ну, забудем. Вот что я хочу сказать вам: пишете вы много, торопливо, нередко в рассказах ваших видишь недоработанность, неясность. В "Архипе", - там, где описан дождь, - не то стихи, не то ритмическая проза. Это - нехорошо.
   Он много и подробно говорил и о других рассказах, было ясно, что он читает все, что я печатаю, с большим вниманием. Разумеется, - это очень тронуло меня.
   - Надо помогать друг другу, - сказал он в ответ на мою благодарность. - Нас - не много! И всем нам - трудно!
   Понизив голос, он спросил:
   - А вы не слышали, - правда, что в деле Натансона, Ромася и других запуталась некая девица Истомина?
   Я знал эту девицу, познакомился с ней, вытащив ее из Волги, куда она бросилась вниз головою с кормы дощанника. Вытащить ее было легко, - она пробовала утопиться на очень мелком месте. Это было - бесцветное, неумное существо, с наклонностью к истерии и болезненной любовью ко лжи. Потом, она была, кажется, гувернанткой у Столыпина в Саратове и убита, в числе других, бомбой максималистов при взрыве дачи министра на Аптекарском острове.
   Выслушав мой рассказ, В. Г. почти гневно сказал:
   - Преступно вовлекать таких детей в рискованное дело. Года четыре тому назад или больше, я встречал эту девушку. Мне она не казалась такой, как вы ее нарисовали. Просто - милая девчурка, смущенная явной неправдой жизни, из нее могла бы выработаться хорошая сельская учительница. Говорят, - она болтала на допросах? Но что же она могла знать? Нет, я не могу оправдать приношение детей в жертву Ваалу политики...
   Он пошел быстрее, а у меня болели ноги, я спотыкался и отставал:
   - Что это вы?
   - Ревматизм.
   - Рановато! - О девочке вы говорили совсем неверно, на мой взгляд. А, вообще, вы хорошо рассказываете. Вот что, - попробуйте вы написать что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сделать. Напечатают вас в журнале, - и, надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно!
   Не помню, чтоб он еще когда-нибудь говорил со мною так обаятельно, как в это славное утро, после двух дней непрерывного дождя, среди освеженного поля.
   Мы долго сидели на краю оврага у еврейского кладбища, любуясь изумрудами росы на листьях деревьев и травах, он рассказывал о трагикомической жизни евреев "черты оседлости", а под глазами его все росли тени усталости.
   Было уже часов девять утра, когда мы воротились в город. Прощаясь со мною, он напомнил:
   - Значит - пробуете написать большой рассказ, решено?
   Я пришел домой и тотчас же сел писать "Челкаша", - рассказ одесского босяка, моего соседа по койке в больнице города Николаева, написал в два дня и послал черновик рукописи В. Г.
   Через несколько дней он привел к моему патрону обиженных кем-то мужиков и, сердечно, как только он умел делать, поздравил меня:
   - Вы написали недурную вещь. Даже, прямо-таки хороший рассказ! Из целого куска сделано...
   Я был очень смущен его похвалой.
   Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он оживленно говорил:
   - Совсем не плохо! Вы можете создавать характеры, люди говорят и действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не вмешиваться в течение их мысли, игру чувства, - это не каждому дается! А самое хорошее в этом то, что вы цените человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист.
   Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
   - Но, в то же время - романтик! И, вот что, - вы сидите здесь не более четверти часа, а курите уже четвертую папиросу...
   - Очень волнуюсь...
   - Напрасно. Вы и всегда какой-то взволнованный, поэтому, видимо, о вас и говорят, что вы много пьете. Костей у вас много, мяса - нет, курите - не нужно, без удовольствия, - что это с вами?
   - Не знаю.
   - А - пьете много, - есть слух.
   - Врут.
   - И какие-то оргии у вас там...
   Посмеиваясь, пытливо поглядывая на меня, он рассказал несколько, не плохо сделанных, сплетен обо мне.
   Потом, памятно, сказал:
   - Когда кто-нибудь немножко высовывается вперед, его - на всякий случай - бьют по голове, - это изречение одного студента Петровца. - Ну, так пустяки - в сторону, как бы они ни были любезны вам. "Челкаша" напечатаем в "Русском Богатстве" да еще на первом месте, это некоторая отличка и честь. В рукописи у вас есть несколько столкновений с грамматикой, очень невыгодных для нее, я это поправил. Больше ничего не трогал, - хотите взглянуть?
   Я отказался, конечно.
   Расхаживая по тесной комнате, потирая руки, он сказал:
   - Радует меня удача ваша.
   Я чувствовал обаятельную искренность этой радости, и любовался человеком, который говорит о литературе, точно о женщине, любимой им спокойной, крепкой любовью, - навсегда. Незабвенно хорошо было мне в этот час, с этим лоцманом, я молча следил за его глазами, - в них сияло так много милой радости о человеке.
   Радость о человеке - ее так редко испытывают люди, а ведь это величайшая радость на земле.
   Короленко остановился против меня, положил тяжелые руки свои на плечи мне.
   - Слушайте, - не уехать ли вам отсюда? Например, в Самару? Там у меня есть знакомый в "Самарской газете" - хотите, я напишу ему, чтоб он дал вам работу? Писать?
   - Разве я кому-то мешаю здесь?
   - Вам мешают.
   Было ясно, что он верит рассказам о моем пьянстве, "оргиях в бане" и вообще о "порочной" жизни моей, - главнейшим пороком ее была нищета. Настойчивые советы В. Г. мне - уехать из города несколько обижали, но, в то же время, его желание извлечь меня из "недр порока" трогало за сердце.
   Взволнованный, я рассказал ему, как живу, он молча выслушал, нахмурился, пожал плечами.
   - Но ведь вы сами должны видеть, что все это совершенно невозможно и - чужой вы во всей этой фантастике. Нет, вы послушайте меня! - Вам необходимо уехать, переменить жизнь...
   Он уговорил меня сделать это.
   --------------
   Потом, когда я писал в "Самарской газете" плохие ежедневные фельетоны, подписывая их хорошим псевдонимом Иегудиил Хламида, Короленко посылал мне письма, критикуя окаянную работу мою насмешливо, внушительно, строго, но - всегда дружески.
   Особенно хорошо помню я такой случай: мне до отвращения надоел поэт, носивший роковую для него фамилию - Скукин. Он присылал в редакцию стихи свои саженями, они были неизлечимо малограмотны и чрезвычайно пошлы, их нельзя было печатать. Жажда славы внушила этому человеку оригинальную мысль: он напечатал стихи свои на отдельных листах розовой бумаги и роздал их по гастрономическим магазинам города, приказчики завертывали в эту бумагу пакеты чая, коробки конфет, консервы, колбасы и таким образом обыватель получал в виде премии к покупке своей, поларшина стихов, в них торжественно воспевались городские власти, предводитель дворянства, губернатор, архиерей.
   Каждый на свой лад, все эти люди были примечательны и вполне заслуживали внимания, но - архиерей являлся особенно выдающейся фигурой, он насильно окрестил девушку татарку, чем едва не вызвал бунт среди татар целой волости, он устроил совершенно идиотский процесс хлыстов; по этому процессу были осуждены люди ни в чем не повинные, - это я хорошо знал. Наиболее славен был такой подвиг его: во время поездки по епархии, в непогожий день, у него сломалась карета около какой-то маленькой, заброшенной деревеньки, и он должен был зайти в избу крестьянина. Там, на полке, около божницы, он увидал гипсовую голову Зевса. Разумеется, это поразило его. Из расспросов и осмотра других изб, оказалось, что изображение владыки олимпийцев, а также и статуэтка богини Венеры есть и еще у нескольких крестьян, но никто из них не хотел сказать - откуда они взяли идолов? Этого оказалось достаточно, чтоб возбудить уголовное дело о секте самарских язычников, которые поклонялись богам древнего Рима. Идолопоклонников посадили в тюрьму, где они и пробыли до поры, пока следствие не установило, что ими убит и ограблен некий торговец гипсовыми изделиями Солдатской слободы в Вятке; убив торговца, эти люди дружески разделили между собой его товар и - только.
   Одним словом - я был недоволен губернатором, архиереем, городом, миром, самим собою и еще многим. Поэтому, в состоянии запальчивости и раздражения, я обругал поэта, воспевшего ненавистное мне, приставив к его фамилии - Скукин - слово - сын.
   В. Г. тотчас прислал мне длинное и внушительное письмо на тему: даже и за дело ругая людей, следует соблюдать чувство меры. Это было хорошее письмо, но его при обыске отобрали у меня жандармы, и оно пропало вместе с другими письмами Короленко.
   Кстати - о жандармах.
   Ранней весной 97 года меня арестовали в Нижнем и, не очень вежливо, отвезли в Тифлис. Там, в Метехском замке, ротмистр Конисский, впоследствии начальник Петербургского жандармского управления, - допрашивая меня, уныло говорил:
   - Какие хорошие письма пишет вам Короленко, а ведь он теперь лучший писатель России!
   Странный человек был этот ротмистр: маленький, движения мягкие, осторожные, как будто неуверенные; уродливо большой нос грустно опущен, а бойкие глаза - точно чужие на его лице и зрачки их забавно прячутся куда-то в переносицу.
   - Я - земляк Короленко, тоже волынец, потомок того епископа Конисского, который - помните? - произнес знаменитую речь Екатерине Второй: "Оставим солнце" и т. д. Горжусь этим.
   Я вежливо осведомился - кто больше возбуждает гордость его - предок или земляк?
   - И тот и другой, конечно, и тот и другой!
   Он загнал зрачки в переносицу, но тотчас громко шмыгнул носом, и зрачки выскочили на свое место. Будучи болен и, потому, сердит, - я заметил, что плохо понимаю гордость человека, которому чрезмерно любезное внимание жандармов так много мешало и мешает жить, - Конисский благочестиво ответил:
   - Каждый из нас - творит волю пославшего, каждый и все! Пойдемте далее. Итак, - вы утверждаете... А между тем, нам известно...
   Мы сидели в маленькой комнатке под входными воротами замка. Окно ее помещалось очень высоко, под потолком, через него, на стол загруженный бумагами, падал луч жаркого солнца и, между прочим, - на позор мой, освещал клочок бумаги, на котором мною было четко написано:
   - Не упрекайте лососину за то, что гложет лось осину.
   Я смотрел на эту проклятую бумажку и думал:
   - Что я отвечу ротмистру, если он спросит меня о смысле этого изречения?
   --------------
   Шесть лет, - с 95 по 901 год, - я не встречал Владимира Галактионовича, лишь изредка обмениваясь письмами с ним.
   В 901 году я впервые приехал в Петербург, город прямых линий и неопределенных людей. Я был "в моде", меня одолевала "слава", основательно мешая мне жить. Популярность моя проникала глубоко: помню, шел я ночью по Аничкову мосту, меня обогнали двое людей, видимо парикмахеры, и один из них, заглянув в лицо мое, испуганно вполголоса сказал товарищу:
   - Гляди - Горький!
   Тот остановился, внимательно осмотрел меня с ног до головы и, пропустив мимо себя, сказал с восторгом: