Горланова Нина. Сторожевые записки

   На следующий день две пермских газеты вышли с шапками на первой полосе: "Евреи празднуют Пурим!", а ниже - фотография, где я в чалме, взятой из постановки "Маленький Мук", вперился дебильно-злодейским взглядом в читателя. Все в синагоге были слегка в шоке. Зато жена моя выразила удовлетворение: вот хорошо, я же так мечтала выйти замуж за еврея! И она забрала газеты: показать студентам журфака как пример непрофессионализма под фотографией должна быть подпись типа "Штырбу в роли Амана".
   В следующем году попрошу роль царя персидского Ахашвероша, он ведь тоже был не еврей, и я опять подойду! Только, режиссер, родной, Вася, не уходи в запой, а то кто будет кричать мне: "Спрячь свой взгляд знаешь куда!"
   После урока я стоял, выбирая крошки мела из свитера. А в это время снизу, таща за собой огромный тюк вещей и гитару в чехле, начал подниматься бородатый как бы Модильяни, задирая к нам свой точеный нос. Он на меня покосился сурово и в то же время ожидающе. Но тут же его подхватил молодой раввин: "Хони! Наконец-то! А я-то думал: где ты там задерживаешься?" И он увел его в раввинскую, которая рядом с моей сторожкой. Вскоре Хони пошел курить и сказал, глядя на лежащий у меня на столе том Чехова: "Не люблю Чехова, потому что Гитлер любил его!"
   - Только не говорите, что Гитлер начитался Чехова: "В Москву! В Москву!" - поэтому пошел на Москву!..
   Хони захохотал:
   - Михаил Иванович, а вы что - забыли меня? Я Хони, нет... Леня Хавкин, помните, в прошлом веке и даже тысячелетии вы у нас ночевали - несли свет иврита в свердловские массы? - Он когтил синий бархатный мешочек, на котором золотые еврейские буквы извещали, что это молитвенные принадлежности Хони Хавкина.
   И тут я вспомнил, как он в Свердловске, когда родители уезжали, скликал своих приятелей на всенощный флэт. Родители, вернувшись, спрашивали у меня, сидел ли их сын за учебниками. Ну я его никогда не выдавал. И куда делась эта провальная грудь? Передо мной стоял широкогрудый мужик с запредельно огненным взором и тугими руками перебирал свой мешочек. Что-то у меня там пыталось зажечься: искра какая-то проскакивала при звуках имени ХОНИ, но он так быстро пустился в бесконечные воспоминания, что зажигание не успевало заработать в сложных проводках и обмотках сознания. Пользуясь тем, что мы давно знакомы, Хони попытался вывалить всю махину событий за эти десять лет. Ясно, что был в Израиле, учился в какой-то религиозной йешиве. В Екатеринбургскую синагогу он ни ногой - она хасидская. Вот приехал в Пермь поработать хазаном. Я так и не понял: то ли это шабашка его, то ли веление души, то ли всё вместе.
   Плохо, что я его не закладывал родителям! Он бы сейчас не стал мне все выкладывать. А теперь приходилось слушать о какой-то Серне, которая пронзила его своими сионскими очами: "Единственная моя только Бродского читает и не любит людей, которые ездят на общественном транспорте. Она считает, что они живут как-то по недоразумению".
   - А Бродский тоже ездил в общественном транспорте, - сказал я.
   Но Хони словно и не слышал. Его несло вниз по водопаду чувств:
   - Желанная моя... имеет синие глаза, а кажется, что у нее синий голос! Любовь - это пространство, время там стоит, а пространство не простое, рвущееся, нервное... кто попал в него, тот крутится на одном месте, но я решил в Пермь уехать, вот!
   Вдруг раздалось вольное гиканье - это пришла реформистская иудейская молодежь, у которой раз в неделю клуб общения. С бурсацкими восклицаниями они обступили новое молодое лицо. Первые несколько секунд все с Хони говорили на "вы", потом оно испарилось.
   - Ой, не обращайте на меня внимания! - вдруг сказал Хони. - Я ведь такая мелкая личность. Вы все только притворяетесь, что вам интересно на меня смотреть. - На его лице появилось выражение: "Что я сделал сейчас со своей жизнью? А она со мной?"
   В это время незримо вошел Фрейд с взглядом, застывшим на уровне гениталий всех находящихся здесь. Если б я не знал семью Хони еще десять лет назад, я бы подумал, что перепадами настроения он заслоняется от ужасов детства...
   Но кипучие еврейские девушки в самом деле обратили внимание на Хони с его точеными чертами лица (в том месте, где они были свободны от бороды), поэтому, как он ни упирался, они смыли его валом гормонов за собой. Из читальни через минуту раздались звуки гитары и мягкое пение Хони:
   - Я вижу у березы пол-лица, глядящие из-за стены-ы... - У него был мягкий и как бы одновременно прочный тенор, голос-вьюн.
   Я вошел послушать. О текстах песен я думал так: все привыкли, что вокруг чухонствующие и кибирствующие, а музыка сильно спасает в таких случаях... Но когда Хони отложил гитару и стал читать свои стихи, я ушел. Однако он прибежал в сторожку:
   - Стихи звучали, стихи звучали!
   - А свеча горела? - спросил я. - Ну давай еще ямбом по хорею стукнем...
   - Михаил Иванович! - Он убежал к молодежи.
   Нужно сказать, что Хони один шумел, как целый пятый класс. Оказывается, раввин разрешил ему ночевать в синагоге. Ну что ж, с ним будет непросто, но у меня тоже пищат стишата в голове. Как начну его душить ими!
   Сендерецкий дал Хони псевдоним "е...нутый":
   - Этот е..нутый что ночью вытворял! На столах плясал, я в сторожке закрылся от него решеткой, так он прямо через решетку руки ко мне протягивает, кричит: "Никому я не нужен!" Головой об железо бьется с размаху! А молодой ребе меня утром успокоил: мол, обратите внимание - на его лице ни одного синяка. Просто он всегда хочет быть в центре внимания.
   - В эпицентре, - поправил я коллегу. - Вот и взрывы истерик.
   В следующее мое дежурство Хони вошел в сторожку: "Повесил в Интернете свою сказкобыль - хоть бы один откликнулся!" И в надежде, что здесь-то уж отзовутся - в реальности, убежал, пошарил в сети, выпечатал пять страниц и боязливо протянул мне. Я быстро проглядел все это. Нашел абрикосовые рассветы, адмиралтейский шпиль, занимающийся иглоукалыванием неба, потом пошли монстры с фарфоровыми зубами, табуны девушек-серн. Когда я закончил читать, он сразу: "Ну и как?"
   - Есть две орфографических ошибки, - сказал я. - Могу исправить.
   - Неважно. Какие тексты - правда, бомба? - спрашивал Хони. - Такая бомба! А вчера дал молодым реформистам... Все мне завидуют. Нет, меня ненавидят!
   Я знаю, что мания величия и мания преследования - одно заболевание. Преследуют ведь кого - только великих... Он ничего больше не сказал, но я уже все знал от Сендерецкого, который мне всегда преподносил экстракт происшедшего за сутки. Да и вообще в синагоге информация разлетается быстрее, чем в Интернете.
   Если коротко, то вот что случилось: Хони "выступил" снова перед реформистской молодежью, которая празднует шабат в библиотеке отдельно от ортодоксов. То есть они бы не против и вместе, однако ортодоксы сказали им со рвением: "Шлимазлы! Вы тут нам весь кашрут нарушите. Полугои вы какие-то... В общем, не до конца евреи!" Но дело в том, что если не набирается десять человек, то шабаш шабату! И на сей раз не хватало двух, поэтому решили так: значит, будет не настоящий шабат, а учебный! И вот эти восемь юнцов не догадались сказать, что Хони - гений. Он упал, борода его задралась к небу красивой лопатой:
   "Я убью себя, я страшен бываю! Никто меня не любит, никому я не нужен!"
   Наум вызвал психиатрическую бригаду. Поскольку он сам врач, то по телефону так и сказал, что дело серьезное, и машина приехала быстро, а не утром и не через сутки, как обычно. Ну тут два течения иудаизма схлестнулись! Сендерецкий, хотя и не любил Хони, но своей властью ночного начальника никаких психиатров не впустил: "Я не вызывал". И побежал к Науму:
   "Ты чего, Наумушка, в себе ли? И так уже о нас говорят... говорят, в общем! А теперь еще для всех синагога будет приют сдвинутых?! Нет, х... вам в ноги - никогда этого не будет!" - Он каждый раз направлял этот безотказный орган то в лоб кому-то, то в темя, то в горб - в общем, творчески подходил.
   В свое оправдание Наум говорил что-то такое, что можно было принять как призыв к борьбе за чистоту рядов: сюда дети приходят, они могут испугаться и больше никогда ни ногой в синагогу. Тут Сендерецкий взорвался: "Да Хони никого еще пальцем не тронул, а вы... здесь вообще гости! Вас ребе ведь не пускает в субботу в молельный зал, вы в читальне шабашничаете! Вы вообще непонятно кто, реформисты..."
   А Хони в это время взял курс на кухню, подгребая веслом бороды воздух. Навалил себе три порции рыбы красной в кляре, насыпал курган гречки, оросил все смертельно острой хреновкой и запировал - один за длинным столом. Тут уж по крайней мере взаимопонимание было: он принимал пищу, а пища не отвергала его, не обижала. Здесь он был полностью состоятелен.
   - Кто дал Хони ключ? - закричали утром поварихи. - Он съел весь завтрак стариков!
   Ну, конечно, не весь, а половину, но поварихи понимали, что чувство прекрасного подспудно диктует: нужна гипербола. Молодой раввин распахнул перед ними бумажник: сколько понадобится, чтобы восполнить? А Хони в это время в раввинской лежал на раскладушке и изо всех сил показывал, что он везде отсутствует, что он спит.
   - Всю ночь то играл на гитаре, то что-то писал, - удивленно сказал Сендерецкий (так мало пишущий завидует строчащему обильно).
   С трудом растолкали бедного юношу на молитву. Что интересно, по-русски его нельзя было унять, но, когда я увещевал Хони на иврите, он на несколько часов утихомиривался. Молодежь говорила: ради такого необыкновенного эффекта можно и язык изучить!
   В это время проходила конференция, устроенная братствами "Хевра кадиша". Как известно, евреям не рекомендуется касаться мертвого тела, есть специальные люди из похоронных братств, которые оказывают усопшему последнее уважение: омывают, одевают в саван, провожают в последний путь. Всюду лежали распечатки программы этой конференции, и я по привычке тотально читающего человека прочел: РАСПОРЯДОК ДНЯ. 1. Знакомство. 2. Обед. З. Агония, признаки агонии, уход за агонизирующим (из опыта работы погребальных братств).
   Старый раввин, который приехал на конференцию из Израиля, был впервые в России, и его везде как магнитом магнитило - в том числе и в мой класс, где сидели и веселились разновозрастные ученики.
   - Ани гам роце! (Я тоже хочу!)
   - Тиканес!.. (Входите.)
   У нас тема - деловая лексика, мы анекдоты рассказывали на иврите со словом "секретарша". Ведь никакие силы не могли заставить немолодых людей после работы переводить тексты, но истории о нелепых мудрецах словно говорили: нам нет дела до того, устал ты или мрачен, нам хочется через тебя хохотать. Кулер-Шерстневский сидел тут же в виде моего ученика и говорил: "Хорошо, что "анекдот" - "бдиха", здесь есть и "бди!" из Козьмы Пруткова, и "ха-ха".
   - А теперь вы на минутку все коммерсанты, - предложил я игру, спросите друг у друга на иврите: как дела?
   Кулер-Шерстневский допустил ошибку, и старый раввин сказал ему: "Все, ты потерял свои миллионы: неправильно спросил!"
   А ведь не далее как вчера младшая дочь приставала ко мне: как писать обмывальщик или омывальщик? Зачем это, куда? Да вот - для фольклорной практики дали напечатать опросник по похоронно-поминальным обрядам. Опросник был какой-то очень въедливый - он со всех сторон подъезжал к опрашиваемому: "Что происходит с душой человека во время агонии: черт и ангел борются за душу, душу вынимают и пр.?.. Должны ли обмывальщики быть одного пола с умершим?.. Приходит ли душа покойного на 40-й день на сутки домой?" Перекличка событий в последнее время удивляет меня: на работе конференция, дома - опросник. Раньше бы я азартно закричал: вот оно единство мира, смотрите, смотрите, кто не заметил! А теперь вижу, что два похожих события напряглись, как волокна в мышце, стремясь... еще бы знать куда!
   Как раз во второй день конференции было практическое занятие в медакадемии. Попросили на некоторое время неопознанное тело мужчины и показали наглядно всем участникам, как нужно обряжать в тахрихин (саван). Смерть, саван, а жизнь конференции и вообще жизнь продолжают кипеть... Штерн с таинственным видом вынес книгу.
   - Миша, ты рецензии ведь умеешь писать? - Приказать мне он не может, а дипломатические подступы капитану трудно даются, поэтому у него получилось что-то среднее. - Вот еврейские сказки. Захар издал в Кургане. Он мой друг и просит написать отклик. Для меня это все равно, что если б тебе сказали управлять катером. Напиши, гонорар потом придет - из международной еврейской газеты.
   - Ну это когда нужно?
   - За неделю сделаешь?
   Я обещал. И на следующем дежурстве еще только первую сказку прочел и набросал три строчки, как подбежал Хони и спросил, что это я тут пишу.
   - Рецензию.
   Мой вид - пишущего и читающего без всяких признаков бутылки - его словно вдруг поразил. Он бросился в центр молодежной тусовки и закричал:
   - Евреи раньше были совсем другие! Они интересовались не только деньгами! А вы сейчас все думаете о долларах и "мерседесах"!
   - О чем, о чем?
   - О "мерседесах"!
   - Да не о "мерседесах" мы думаем - есть покруче машины, - разумно возразили ему.
   Я понял, что он имел в виду: вон русский там что-то корябает, а евреи должны еще в сто раз больше перелопачивать в области духа. И, чтобы подчеркнуть эту свою мысль, Хони упал, стукнулся форзацем, выгнулся и засучил ногами. При этом обрисовалась такая грудная клетка, что было ясно: ничего владельцу ее не сделается. Я сказал Науму:
   - По-моему с Хони все в порядке - он не ушибся. Истеричность - это проявление жажды жизни. Когда человек хочет привлечь к себе внимание, значит, он жить хочет.
   - Конечно, - невозмутимо подтвердил Наум. - Ему просто не хватало в детстве любви.
   - Или казалось, что не хватало...
   Полежав, наш юродивый легко оттолкнулся руками и вспрыгнул на ноги. Хотя все это происходило в жизни, немного было похоже на бред. Хони словно пришел из другой реальности, где падать на пол и упруго вскакивать так же обычно, как пользоваться носовым платком, потому что никакого следа смущения у него не было.
   Молодежь сразу после этого собралась возле другого фокуса развлечений - Интернета, они стали связываться с еврейскими общинами через электронную почту: через "емелю".
   И тут я вспомнил: в одном из сборников мидрашей есть рассказ о человеке по имени Хони!
   По молитве того Хони каждый раз шел дождь по всему Израилю.
   А поскольку дожди там очень ценятся, то и Хони уважали повсюду. Однажды, когда дождя не было исключительно долго, он отказался за них молиться, сказав: "Вы сначала исправьтесь: Господь ведь не зря лишает вас дождя". "Но пока мы будем исправляться, все перемрем, урожая не будет". Тогда Хони помолился, однако не выпало ни капли. Он сказал: вот видите! И тут поднялся такой шум и крик, сами понимаете - восточный темперамент. И придумал Хони вот что: очертил круг в перекаленной от засухи пыли, встал в середину и сказал небу: "Господи, я не выйду из этого круга, пока ты не пошлешь дождь!"
   Ну и дождик начал накрапывать потихоньку, только капля от капли далеко падала. Хони постоял и сказал: "Господи, это, конечно, достаточно для выполнения моей просьбы, но это недостаточно для урожая".
   И тут полил такой дождь, что шел несколько дней, и уже пришлось молиться о его прекращении, хотя никогда раньше в Израиле этого не доводилось делать.
   После этого пишет ему первосвященник Израиля: "Если бы ты был не Хони, я бы послал тебе проклятие за то, что ставишь условия воле Божьей! Но я шлю тебе благословенье, поскольку Господь с тобой возится, как отец с избалованным сыном, который говорит: "Папа, купи мне смокв", и тот покупает послушно, а через мгновенье: "Не хочу смокв, а хочу омыться горячей водой", и отец с радостью ведет любимца в баню". С тех пор прозвали Хони - Амеагель - Очерчивающий Круг.
   Эта история проплыла передо мной своими разноцветными узелками за ноль времени. Реформистская молодежь еще читала ответ из Челябинска, пришедший по "е-мейлу", а наш Хони как ни в чем не бывало рисовал свою Серну.
   Когда юродивый ведет себя странно, над ним смеются, но со временем люди начинают задумываться о своем поведении.
   Несколько человек, судя по их стеклянистым взглядам, смотрели на пейзажи душ своих, и это зрелище, видимо, их не радовало. Не мысли, а осколки, сырые какие-то скалы желаний, в самом деле - "мерседесов" многовато, внутренний пейзаж нужно не только расчищать, но и ухаживать за ним: высаживать нужные мысли, удобрять их, поливать. Как все запущено! А может быть, и ничего, никто ведь не видит, кроме ангелов, что внутри. А Хони этот, придурок, ужасно неудобен: вместо того чтоб похвалить или погладить, так пихнул грубо, что теперь непонятно, как сделать вид, что ничего этого не было.
   Дома я застал жену за чисткой мундштука.
   - Так можно поверить в теорию органического происхождения нефти... Какая-то маслянистая жидкость образовалась! И в легких ведь это же - с курением пора кончать. - Вдруг она все бросила и запричитала в слезах: - Я не могу так больше, не могу-у!
   Оказывается, вчера наш бомж устроил скандал Нинико: зачем выкинула костыли?
   - Но я ничего не выкидывала! Просила подвинуться, когда убирала - он ни с места! Костыли рядом лежали, не трогала их даже.
   Вскоре на площадке зашумел водопад, дочери закричали: "Он мочится на нашу дверь!" Выбежали: бомж стоял с выпученными глазами, а с чердачной площадки лился поток бензина - прямо сквозь бетон.
   "Хочет отомстить - поджечь нас!" - испугалась Нинико и вызвала милицию.
   Но милиция не спешила, и в страхе перед пожаром дочери обмакнули лист бумаги в лужу бензина: подожгли. Он не загорался. Выходило, что это не бензин. Бомж постучал в дверь: "Дайте попить". Нинико, причитая, протянула ему кружку с водой:
   "Зачем ты нас мучаешь? Я убираю всё, каждый день новую пару перчаток покупаю - потом выкидываю одежду, в которой убираю... Мало тебе этого?" "Это не я, а ваш сосед..."
   Как раз тут и появился милицонер: сходу дал бомжу по голове мобильником.
   "Не бейте, ему и так плохо! - кричала Нинико. - Увезите его в больницу, пожалуйста". - "Кому он там нужен?" - "А мы? Нужны своей стране? Измучились от запаха, мы-то как будем?" - "Поверьте, я в самом деле ничего не могу сделать, только - выкинуть его из подъезда..."
   Н-да, переправлялся я только что на площадке через лужу, пахнущую бензином, - еще подумал про бомжа: мол, пьет такую химию, что отходы тоже химией пахнут.
   - КАК ЖЕ ТАК СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО МЫ - В СВОЕЙ СТРАНЕ - СТАЛИ ЧУЖИМИ, НИКОМУ НЕ НУЖНЫ? - захлебывалась в причитаниях жена (она в спокойные-то минуты говорит с холерической дрожью, как мощный мотор на холостых оборотах, а тут вообще вся трепещет).
   Я переоделся и пошел убирать лужу, после чего долго в душе отмывался от химического запаха, а жена все еще продолжала всхлипывать.
   - Дорогая, мы никому не пригодились, не стали нужны! А потому так случилось, что свою нужность должны сами приготовлять - вручную, на коленке. - Я произнес это и сам испугался: сейчас такое начнется пригодится сразу все (скалки, тарелки), в лучшем случае слова жены залетают, как скалки и тарелки.
   Но Нинико вдруг сказала: сливянку надо достать - вот что! О, да - есть ведь настойка сливянки! Недавно теща прислала со знакомыми целую полуторалитровую бутылку. И вот я достал ее из шкафа, разлил по бокалам:
   - Пять, четыре, три, два, один - выпили!
   Сливянка бережно обняла меня своими душистыми руками. И помогла от бомжа! По всему телу разлилось тепло: в ушах плещется словно! Что-то среднее между баней и отдыхом на пляже. Да, умеют в народе вкусную вредность делать! Причем такое ощущение, что не только мы довольны сливянкой, но и она рада с нами побыть... На работе я отдыхаю от бомжа, а дома - от Хони. Хорошо устроился!
   - Знаешь, Нинико, в синагоге появился десятилетней давности Хони - в Свердловске я знал его как Леню Хавкина. Сейчас он такой... не пророк, конечно, но юродивый, что ли. Пока над ним посмеиваются, но рано или поздно могут и задуматься над его словами о том, что все ушли в потребление.
   - У нас тоже... в часовне мироточит икона святого Пантелеймона. Я вчера с утра заходила - помолилась за твой сустав.
   - А за другие органы? Нет? Обидно, знаешь!
   Тут, конечно, пошли крики: как я с тобой прожила эти пятьдесят лет?! Откуда пятьдесят? Да с тобой год за два идет! На закуску жена быстро сварила пельмени из пачки, но мясом там и не пахло - один хлеб. Покойная мама делала один пельмень с хлебом, это называлось --счастливый, а теперь все пельмени - счастливые...
   После сливянки потянуло вздремнуть, а потом - погулять. В книжном магазине встретили Геннадия, с которым Нинико вместе училась, кажется, один курс на филфаке, а после его исключили. Геннадий громко клекотал своей жене - мечте Рубенса:
   - Эту полку детективов мы берем! Ту - фантастики - тоже берем! - Его раскаленный взгляд упал на нас: - Привет! Сколько лет!..
   Он подбежал, обнял мою жену и расцеловал.
   - Ген, от меня, наверное, пахнет вином. Мы выпили сегодня... от стресса, и я все еще пьяная.
   - Брось! Стресс - это когда выпил бутылку водки и не пьянеешь. Блажен, кто пьянеет! Мы тут закупаем книги для библиотеки: коттедж построили, в нем одну комнату под книги. А ты молодец, Нинико! Наслышаны, наслышаны преподаешь журналистику? Моя дочь собралась к вам поступать! Ася, полку истории тоже возьми.
   И тут Мечта Рубенса сделала такой фокус: бесконечной рукой она потянулась к названной полке, а фламандской грудью и лицом - к продавщице. Кожаное облегающее пальто словно только добавляло неги ко всему ее изобилию форм.
   - Ген, у тебя "крыша" есть? - спросила Нинико. - Мы тут со студентами обсуждали одну статью об этом и поспорили...
   - У меня "крыша" совсем другая!
   - Понятно: "крыша" с человеческим лицом. - Я полагал, что под завесой разных слов мы скорее расстанемся.
   Но Геннадий вдруг так крутанул своим лицом:
   - Вот что: в субботу заезжаю за вами в шесть вечера - у нас новоселье! А то кое-кто марает дружбу воровством...
   Он вздохнул, потом опять вздохнул. А мы помогли ему: послушно заинтересовались, что же там произошло. У мечты Рубенса была подруга - без своего дома, без мужа, самая близкая подруга: помогала паковать посуду при переезде, и вот исчезла сумочка с драгоценностями.
   - Ну, не говори больше об этой грязи, - сказала Ася, побледнев.
   - Как же не говорить? - вздулся Гена. - Была подругой двадцать лет... и сделать такую крысятину!
   Мы изо всех сил отбивались от того, что нас тянули на опустевшее место подруги, наперсницы... Но, конечно, ничего у нас не получилось, Геннадий привык побеждать.
   - Там будут новый замгубернатора с супругой и директор банка "Фронтир-квадрат". Видел по телеку твой портрет, Нинико, работы Речкина! Значит, вы поддерживаете старую дружбу? Мне бы для сауны у него купить пару картин!
   - Ты что! Речкин для сауны не будет малевать.
   - Да я втрое заплачу! Ну мы в субботу об этом поговорим.
   - Нет, Геныч, - сказала жена моя, - я ведь уже бабушка, в субботу обещала наведаться к внуку.
   - У вас одних внуки? У замгубернатора тоже внуки! Слушай, Нинико, я тут по телеку на картине Речкина увидел: ты накрываешь стол для гостей, и меня сразу отбросило назад - в комнату общаги... Как при свечах читали Ахматову! Давайте будем встречаться, общаться! Ваш подарок будет - поэма нам на новоселье, договорились?
   Через полчаса мы вышли из магазина. Нинико купила мемуары Бовина, а я выбрал "Шесть дней Творения и Большой Взрыв" Шрёдера.
   - Если приглядеться, то Геныча сейчас можно полюбить.
   - Я уже говорил вчера по другому поводу: если приглядеться, то можно полюбить почти каждого...
   В субботу мы подъезжали к замку Геннадия. Он был похож на увеличенную до невероятных размеров пластмассовую игрушку.
   В детстве подростки фантазируют: один - о подвигах, другой - о замке. Гена же наконец осуществил это. Я понимаю, что не сразу он оказался в замке. Сначала нужно было порубиться с драконом (понимай: конкурентом на рынке), а уж потом - юрк - через подъемный мост! И на всю жизнь защищен. Пусть другие на сто процентов в подвигах, а он будет обустраивать свое имение...
   Все это уже мы видели в кино: и пристальную телекамеру над воротами, и двести девяносто источников света внутри, и банду детей на роликовых коньках в залах (приглядевшись, поняли, что их было всего двое). Геныч ведь привез нас, чтоб поразить, поэтому мы изо всех сил захлопотали лицами (внимание, восторг). Ася, мечта Рубенса, показала нам флаг, на котором она почти закончила вышивать личный герб. Краса и любезность Аси были выше всякой критики, но они не могли до конца скрыть железо, которое просвечивало в щелях между красотой и гостеприимством.
   - Грейтесь у камина, - сказал Геныч, - а я пойду переоденусь во фрак.
   Мы-то подумали, что в этом доме так шутят. Но он в самом деле скоро появился во фраке и с галстуком-бабочкой на мощной шее. Искали мы, шаря глазами, где здесь замгубернатора, но не обнаружили никого, кроме супружеской пары артистов: они по очереди играли на гитаре, исполняя бардовские песни. Я выпустил пару фраз, раз уж они откуда-то вынырнули. Держать, что ли, их в себе?
   - Боян бе бо вещ, руце на струны воскладаша. - Одновременно я пытал рецепт салата, раскинувшегося перед нами.
   - Не скажу, - отвечал Геннадий загадочно.
   - Это секрет?
   - Это экспромт...
   Место перед камином было накопителем - тут накапливались гости. Появилась еще одна пара: директор банка с супругой. Они подарили новоселам леопардовую напольную вазу: от нее шла какая-то веселая энергия. Даже попугай в клетке вдруг заговорил: "Жизнь тяжела. Пора кассу брать!". Тотчас нас пригласили в библиотеку - там на столах было изобилие страшное. Я прочел "поэму":