Горланова Нина. Тургенев - сын Ахматовой

Коряков говорил, что "если такой дурак, как Лимонов... Эдичка... знает два языка, то уж давайте навалимся, братва!". У него были какие-то пересечения в жизни с известным коммунистом. Приезжая из Москвы, Коряков базарил о Гребенщикове, который подарил ему свою раннюю картину, один раз даже принес ее показать - какую-то смесь Малевича с Макаревичем, на взгляд папы. А после смерти выяснилось, что у него в столице бизнес на стороне, и его оборот там доходил до двухсот миллионов долларов. Это как раз те большие цифры, где очень может быть, что жизнь укоротят. Все коммерсанты стояли у открытой двери в торговый зал и вовсю смотрели в ряды телевизоров, которые хором показывали "Дубровского". - Евгений Иванович, а кто написал "Дубровского"? - спросили у папы Таисии. Ах, если бы это была шутка, можно сказать: "Писемский",- но с ними, бизнесменами, как с детьми, неловко их обманывать. - А по-моему, Тургенев,- сказал Юра из Кунгура. - Лермонтов или Толстой? - полуутвердительно спросила секретарша Аня. Мифологическое сознание, подумал папа Таисии. Они считают, что есть один Автор в разных ипостасях: Пушкин, Лермонтов, Толстой; их священные имена могут меняться: вместо Лермонтова - Тургенев (но он уже на вылете из мифа). Таким образом живет литературная троица. Сказали они: "Да будет литература!" И стала литература... - "Дубровского" написал Пушкин,- грустно резюмировал свои размышления папа Таисии. Но ведь они тоже страдают. Юра оставил в родном Кунгуре первую жену, здесь нашел молодую балеринку. Но это еще не страдание. Дочка от первого брака звонит отцу: "Папа, ну почему бывает разрыЇвная любовь?!" Ей шесть лет. Всего пермского кордебалета ему бы не хватило, чтобы забыть этот телефонный разговор. А вот стоит и смотрит на борьбу Дубровского с медведем Пермяков по прозвищу "Веник", но не потому, что у него проблемы с интеллектом... Он выпустил за свой счет книжку своих стихов "Тоги", по одному экземпляру раздал братве. Все прочитали только первую страницу, потому что у деловых людей нет времени всякие книжульки перелистывать: Веник, замкнутый сам на себя, Стоял в углу бытия. Эта вещь, себя возлюбя, Просила внима-ния. Только Таисия интересовалась бедным Пермяковым. Она спрашивала пару раз: "Как живет Веник, замкнутый?" "Зарабатывает. Наметает три миллиона в месяц". Он раньше думал: зашибу бабки - издам книгу, и все увидят меня! Мой задавленный коммунизмом талант. А ведь кто-то должен ответить за это. Тут вмешался железный совок. Он был, как Феликс Железный. Один он смог разрубить замок Базаров бесполезных... Разместил он книжку в пяти центральных книжных магазинах, полгода прошло, купили только одну. Если б не купили и ее, было бы не так унизительно. Ее купила критик Татьяна Г. Она собрала несколько таких книжек и чохом высмеяла их в статье под псевдонимом Бомбелла Водородова. Видимо, ее посещала мысль, что люди, имеющие деньги выпустить книгу за свой счет, имеют деньги для того, чтобы сделать жизнь маловыносимой для борзых критиков. "... близко подошел с образом веника к постмодернистским изыскам в области органов выделения... остался последний решительный бой! Таланта г-ну Пермякову это не прибавит, зато поставит его в первые ряды штурмующих остро пахнущие вершины пермского Поэзиса". Если бы он знал, что критикесса тоже пострадала от тоталитаризма, как и он,- невостребованностью там, где бы она хотела. А она очень хотела! - Ты устрой себе презентацию,- предлагал Пермякову Евгений Иванович.- Раздай книжку прохожим на улице... - Это для меня удар ниже пейджера,- сказал Пермяков и снова повел окрест взором, надеясь найти виноватого.- Я лучше сожгу! Ему казалось, что огонь очистит какое-то пространство внутри его психических декораций для новой неподдельной жизни. А если не получится, то он так и представлял, как будет разводить руки и сокрушенно рассказывать: "Пришлось сжечь - художник никогда не востребован в этой жизни". Он хотел эту жизнь оправдать, но чувствовал, что все клонится к высшей мере... Даже звонил в редакцию газеты: "Кто эта Бомбелла?" Он хотел только спросить: до конца ли она прочла его сборник? Было бы легче, если до конца, но, с другой стороны, вина ее выросла бы в непоправимую, ведь человек, прочитавший до конца, не может так писать! В крайнем случае он затащил бы ее в одно из двух мест, где решаются дела: в постель или в ресторан, уж тогда бы она про него не так записала бы... - Нун, бегинен вир ди штунде! - призвал папа Таисии. "3 июня 1996. Сегодня мы шли с мамиными тарелками. Купили белых двадцать штук. Навстречу Алеша! Он был в секонд хэнде: покупал себе непромокаемый комбинезон мыть машины. Он сказал мне: "Думай в походе!" А Маша сразу догадалась, что о чем-то очень уж больном. И начала у меня выпытывать, о чем думать нужно. Конкретно! Я ей сказала: знаю такую частную фирму, которая за умеренную плату удаляет излишки любопытства. Маша по-партизански стала удаляться от меня. С гордым видом. А поскольку ей некуда было идти, да и мама ждала тарелки, то мы обе так и пришли домой. Сейчас Маша из грампластинки, размягченной на огне, делает веер. Дневник, я кладу тебя в тайник! Прощаюсь с тобой на три недели похода". Эти три недели были какие-то усохшие для Таисии. Все время она думала о Загроженко. Дышала чистым воздухом леса и жалела, что Алеша дышит сейчас выхлопами, моет машины. Таисия мыла посуду в Койве, ощущая ожог холода от этой солнечной воды, похожей на закипающее стекло. И представляла: Алеша сейчас берет воду из ржавых труб, которые не лучше лужи! Когда они плыли в протоках - туннелях из схлестнувшихся друг с другом кустов,- они их звали "Поцелуй шестиногого друга": на них сверху сыпались голодные клещи. Маша говорила Вандам Вандамычу: - Вадим Вадимыч, хорошо, что клещи маленькие, а то прыгали бы нам на загривки, как рыси. После этого приходилось срочно причаливать катамараны и устраивать на поляне подробные взаимные обыски. А там были кругом сталинские лагеря. Уже одни заборы остались. Эти лагерные заборы, как перебитые члены драконов, вставали по обеим сторонам реки. Вандам Вандамыч не хотел делать ночевки рядом с ними, потому что один раз так сделали - несколько лет назад, так всю ночь были слышны чьи-то стоны и голоса. Сталин-то сейчас уже получил свой вечный лагерь, сказала тетя Люба. А Вандам Вандамыч важно кивал в ответ на рассуждения жены. Хотя как каждый учитель физкультуры он был чужд метафизики. Дежурное блюдо туристов - гитара - разогревалось под его пальцами и посылало в разные стороны звуки, которые бродили между деревьями и стонали, как заблудившиеся духи. А звезды смотрели на них всю ночь надзирательными глазами. Все почувствовали себя хорошо, когда миновали заброшенные лагерные зоны. Бабочки садились прямо на их руки. Они, бабочки, побирались на коже рук, пробуя остатки сладкой еды. А Таисия представляла, что бабочки подключаются к ее активным точкам. Она неотвязно представляла, что по меридианам, как по мощным кабелям, идет информация, а бабочки ее считывают. А после они садятся на активные точки лося. И так передаются мысли. От одного организма к другому. Без конца. Лось, рысь, цветы, деревья - все захвачены одной вестью: проблемы живого нужно решать сообща, дружно... Правда, Таисия еще не знала, как совместить это с борьбой видов за существование... Машу укусили два клеща, а Таисию один. Еще один клещ укусил Мишу, сына Вандам Вандамыча. Все остальные были привиты, поэтому им клещи были не страшны. Таисия считала, что им с Машей тоже не страшны, потому что они благословлены на этот поход матушкой-игуменьей. А вот Миша в опасности!.. У него недавно была операция, и прививки нельзя было делать. У Маши и Таисии тоже нашлись противопоказания... Там, где раньше поработала золотоискательская драга, были неопрятно оставлены кучи гравия. И даже Вандам Вандамыч не мог определить, что за малиновые цветы выросли на этих кучах! Почти без листьев, похожие на городские мальвы, но мельче. И как бы ядренее. "Словно лопнула бомба с семенами этих цветов",- сказала тетя Люба. Потому что была видна резкая граница, где они остановились в своем кольцевом расширении. Вандам Вандамыч как старый турист объяснил с некоторым сомнением, что это, наверное, военные накуролесили: может, взрывы были подземные, ядерные, может, опыты в зековских шарашках... На ночевке Таисии приснилось, что она упала на дно малиновой поляны, в глубокую яму со щебнем. И не может выбраться, потому что щебень осыпается. Тогда она стала приманивать бабочек, писать на их крыльях записки-мольбы о спасении. Мелким почерком! И просила их торопиться. Она проснулась неспасенная и поняла, что готова к разговору с Алешей. Маша и Таисия без отдыха набирали запас впечатлений, чтобы обеспечить ими себя на всю будущую зиму (так взрослые запасают соленья и варенья). Маша нашла дерево, кора которого словно вся состояла из детских рук - они плотно обнимали мякоть ствола, вот бы мама нарисовала такое, надо ей рассказать! Таисия нашла лощину, а там сугроб не растаявший - в виде крокодила с открытой пастью, вот папе рассказать - он оценит!.. Само собой, запомнился надолго неизбежный обряд последнего костра, когда Вандам Вандамыч с тетей Любой уже расслабились (почти весь поход позади, завтра на электричку), и можно было отмочить несколько туристских шуток вроде рассказывания страшных и смешных историй, которые только здесь трогают своей незамысловатостью. - Тетя Люба, расскажите, как вас петух клюнул, а мама ему за это голову топором отрубила! (История о великой материнской любви.) - Теть Люб, расскажите, как вы спасли утопающего. (История о безответной любви.) - Лучше о том, как подделали путевку в лагерь! (История о самозванстве.) Мне будто четырнадцать лет! (Рассказ Любы) Я в путевке сама исправила "11 лет" на "14 лет", крючок добавила к единице и все. Хотела попасть в первую группу! Мне мой высокий рост много горя доставлял. Играю с девчонками в классики, например, идет прохожий, если меня не знает, обязательно скажет: "Такая кобыла и тоже с малышней в классики прыгает!" Я думала тогда, что обгоняю сверстников из-за рыбьего жира. Я единственная из детей его любила. От меня прятали: нельзя много,- а я воровала, на хлеб капала и солила. Вкусно! К тому же я много читала и думала, что в первой группе справлюсь, никто не разоблачит, даже наоборот мой уровень оценят, начитанность! Я уже Мопассана прочла два тома, Бальзака шесть томов, Флобера. "Госпожу Бовари" со скрипом, но одолела. Я и тогда была волевая. А они, оказывается, четырнадцатилетние, стукалки устраивали, никакого вам Флобера! И у меня, как у плохого разведчика, все время был страх, что меня раскроют, опозорят. Явка, господа, провалена! Стукалка - это картошку привязывают... О, такая интересная вещь, почему она пропала и не дошла до вашего поколения, непонятно! Вбивается в стену гвоздь, к нему привязывается бечева с картошкой. А другой конец бечевы у тебя в руках. Ну, ты сам отходишь далеко, стучишь, а как выйдет кто - убегаешь еще дальше! А может, стукалка потому исчезла, что само слово "стучать" стало окрашенным нехорошо. Книжки-то они не читали, а сразу перешли к взрослому состоянию, следуя развитию организма. Обсуждали ночью вопросы о менструациях, которые я путала с регистрацией. И раздался жуткий стук. Девки обрадовались - внимание мужское. Выскочили и долго гонялись с воплями, всех разбудили, все палаты... А я лежала и боялась: вдруг родители приедут? Хотя была уверена, что не приедут,- очень заняты проблемами ругани друг с другом. Если бы какой-нибудь писатель жил рядом с ними, он бы - хоть сам Мопассан - ни за что не стал писать о маме с папой! О чем писать: как ругаются монтер со слесарем? Я мечтала, чтоб папа был другой - военный, капитан, а мама чтоб интеллигентная и на пианино чтоб играла... Но если приедут родители в лагерь, то будет полное разоблачение. Штирлиц, а вас я прошу остаться! Мы в "бутылочку" играли не на поцелуи, а на откровенный ответ. Меня спросили: "Кто тебе нравится?" - и я ответила искренне: "Саша Березкин". Было такое мероприятие - прощальный костер, когда всю ночь не спали, как сейчас мы... Костер делали очень большим, об экологии тогда еще не имели понятия. Я мечтала... В общем, было соревнование, кто больше детей уместит на фанерке в один квадратный метр! Какой отряд победит? Мы там целый куст из детей вырастили - на одном квадратном метре. В три этажа: кто висел, кто на плечах у другого, некоторые на одной ноге стояли. Победили мы! Так Березкин меня буквально обнял в это время и сжимал изо всех сил, чтоб я не упала! Скульптуру бы можно такую изваять - "Дети, побеждающие в пионерлагере". Как Лаокоон. Чей он, Лаокоон, забыла... Мне показалось, что Саша не о победе думал, а обо мне. Он шепнул: "Сегодня на костре я тебе что-то скажу!" За победу нам дали право зажечь вечером прощальный костер. А я сначала стояла и мечтала, как Саша меня похищает из плена... когда он обнимал меня на фанерке. Он обещал мне сказать что-то важное. Но я никогда не узнала это важное! Потом, на истфаке, поняла, что остальным самозванцам было еще хуже, им в истории никогда не везло. Одного сожгли и пепел из пушки выпалили, других - на кол, кого-то обезглавили. Я думала: повезло! Пример счастливого самозванца - это я в лагере. Хотя сам страх быть раскрытой мучил и так измучил, что я была рада концу смены! Эта мука позади. Но я ошиблась. После обеда Саша собрал нас - элиту - шесть человек. Мы так хорошо провели эту смену, надо это отметить, купить вина - сухого. А в этот день воспиталка, которая всегда ругалась так: "Дура, куда мяч унесла, не дай Бог такую жену моему Тимочке!" - вдруг про меня говорит: "Молодец, выиграла шахматный турнир - вот бы такую жену моему Тимочке". А пойдет за вином самая умная Любаша! Так предложил Саша. Якобы мальчишкам не дают. И мы скинулись по рублю - нам родичи дали на конверты, чтоб мы письма писали. За водокачкой мы эту бутылку "Рислинга" открыли - пробку расковыряли. И выпили по полстакана. Пять человек. Никакого приятного опьянения я не почувствовала. Им-то по четырнадцать, я не знаю, что они чувствовали, внешне они хорохорились. Я же через десять минут почувствовала, что отравилась: началась судорога, а потом рвота. Организм очищался, извергая остатки яда, а тот, который всосался, уже тычется, тычется в разные стороны, а выхода ему нет. Меня унесли в палату чуть ли не без сознания, во всяком случае, я сразу заснула. Эти часы закрыли все приятное времяпрепровождение в лагере! Кстати, пионерский галстук я тоже заблевала. Выглядела, как бомж привокзальный, наверное... Все ушли на костер, а я спала в палате, иногда просыпалась, думала - лучше б мне было все время без подделки одиннадцать лет, и без всяких притязаний... Конечно, Березкина уже бы не было, он ведь был бы в другом, старшем, отряде, среди полубогов! Но зато бы я мучилась по-человечески: ревностью, желанием вырасти, стать умнее, сильнее... А так я чувствовала себя старушкой во французской богадельне, которая заканчивает свои дни в тусклости. Бальзака и Золя начиталась я. Ведь надо было копить ощущения на зиму, чтобы потом ими любоваться, как драгоценностями, доставая их из ящика памяти, и я копила-копила, шлифовала, а потом смешала все со рвотою. И примерно воспоминания получались такие потом: иду с Березкиным на речку ночью - ловить пескарей, а через две недели у меня судороги и пьяная икота, и он же потом меня и несет... Прижимается ко мне во время борьбы за первое место на одном квадратном метре и тут же прижимает меня, когда несет, чтоб не выпала, а я обгажена собственной слизью. Тут вся зарождающаяся чувственность, как подкошенная, валится. Дома никогда не узнали об этой истории. Тут уж я постаралась, чтобы Штирлиц в очередной раз ускользнул от Броневого. Потом, через много лет, когда я выросла, то поняла другое! Еще хорошо, что выпили не на костре мы, а то я могла бы потерять сознание и упасть в огонь... Пришли из похода с цветами, грибами. И Таисия несколько раз повторила шутку Вандам Вандамыча: - Грибы без разбору можно есть все... но только один раз! После этого они упали в пятнадцатичасовой сон. В походе казалось: все время отдыхаешь! Спали по четыре часа и то под нажимом Вандам Вандамыча и тети Любы. И мерещилось Таисии с Машей: придут домой - горы свернут. А проснулись угрюмые, до предела уставшие, стали Зевса кормить, говоря осипшими голосами: - Кушай, Зява, молочко-вкуснячкоЇ! Мурке они тоже налили, но молча, и животное поняло, что есть разница между справедливостью и любовью. Мурка подошла и укусила Зевса за хвост. Маша схватила пластинку, начала ее гнуть, размягчив. Она все делала отшлифованными движениями, так что пламя газа словно выполняло работу подмастерья. Поверху пустила какой-то перепончатый гребень, вроде хребта дракона, в мягкую плоскость воткнула пучки мелких гвоздей. Потом все покрасила в грязно-серый цвет метели с белыми прожилками вихрей. - Это сталинский лагерь,- сказала она маме.- Мы там не ночевали, нечистое место - надо будет его освятить. - Видимо, ваше поколение уже не будет голосовать за коммунистов... хорошо! Мама вся была в волнениях по поводу выборов президента, она хотела включить телевизор, но сели батарейки у пульта. Мама сначала их мыла с мылом и сушила на батарее - есть такой рецепт. Телевизор поработал минуту, и снова пульт отключился, нельзя программу переменить. Мама стучала батарейками друг о друга - тоже есть такой рецепт. Рецепт не помог, и мама села расписывать тарелку - портрет Ельцина запустить придумала, может, это будет ее вклад в демократию... В тишине Маша решила пришить пуговицу к джинсам: в последний вечер у костра она так смеялась, что пуговица отлетела. И тут послышались звуки большого толковища людей и зверей, разворачивавшегося во дворе. Таисия выглянула в окно: люди стояли с радостно-нервозным видом, а собаки радостно общались друг с другом (это были все знакомые собаки - с Комсомольского проспекта, Таисия и Вероника с ними часто выгуливали раньше Мартика). Над всем этим сборищем витала тень мероприятия, рассыпая искры общения. Заряженные всем этим Маша и Таисия выбежали во двор. К ним победительно кинулся Мартик: "У нас радость, радость огромная!" Наташка подошла и спросила: - Дядю Гошу видели? Ранило легко в Чечне! Очень легко! Он вернулся домой вчера... на костылях, но ранен очень легко! Девочки сели возле своего подъезда вместе со старушками - солидно так, как бы безотносительно ко всему, что разворачивалось у дома напротив. Но плечо, бок, щека, обращенные в ту сторону, превратились в сплошную воспринимающую плоскость. Дядя Гоша, пьяный своей не отнятой в Чечне жизнью, выходил из подъезда с большим подносом. Он приговаривал: - Ну, Мартик, счас дадим шороху! Неудобняк получается: с костылем и с подносом, но счас... Знакомые собачники затолкались вокруг, принимая угощение. Их лица и тела, здоровые от прогулок по утрам с собаками, излучали честно выполняемый долг. В выражении этих лиц, как поняла Таисия, было что-то от мечты об отдельно взятой планете, населенной четвероногими друзьями и их хозяевами. Ну, может, должна там еще жить пора жертвенных существ для веселья зубов собачьих. - Кто у нас во дворе хорошие люди? Да те, у кого собакам хорошо живется! говорил дядя Гоша, вынимая из кармана брюк бутылку вина. Вышли Вероника, ее мама Изольда, а бабушка Генриетта несла коробку с тортом. Маша и Таисия привыкли уже, что Вероника вычеркивает их из поля своего зрения, и вздрогнули, когда она закричала: - У нас день рождения Мартика - идите есть торт! Маша, Тася! Вероника почувствовала самой своей серединой, что за сегодняшнее перемирие с сестрами ей ничего не будет. Ведь Мартику исполняется два года! Превратившись в достойных светских девиц, Маша с Таисией медленно подошли к скоплению живых тел, издающих разнообразные звуки: - Ты своего ротвяка к астрологу своди! Я водил Хелму, сказали, что подверженность влиянию этого... Меркулия... Меркурия... - Мочу Алисочки на анализ только в человечью больницу ношу!.. Даю двадцать баксов - хорошо делают... - Гав-гав! - Двадцать - это многовато... - Р-р-р... - Подставку под собачью миску мы сделали из красного дерева! - А мы зразы особые готовим Хелме! - Ску-у, ску-у, ску-у-у-у... Разевая чистые красные пасти, шерстистые друзья изо всех сил общались друг с другом и с людьми. Щенок-боксер (был чудо - мордочка вся в морщинах, словно маленький Сократик, как говорил папа Таисии), вырос таким злым, что один раз чуть не покусал папу Таисии (и тогда тот сказал, что у такого Сократа Платон бы ни за что не стал обучаться философии!); сейчас он словно мучительно решал: кто здесь главный? Ему хотелось стать главным, но "були" - две горбоносых увесистых крысы - оглядывали его взглядом новых русских: "Мы главные". - Ну, что новенького? - спросила Вероника у сестер, выделяя им по большому куску торта. - Да вот я решила,- отвечала Таисия,- вырасту - тоже свою фирму открою... Собаку куплю! На самом деле Вероника понимала, что не будет у Таисии никакой фирмы, но она хотя бы соблюдает правила игры и говорит о том же, о чем говорят все дети двора. И то хорошо. На торте были изображены имя Мартика и большая цифра "2". Так Вероника дала Маше кусок с буквой "М", а Таисии - с буквой "Т". И Таисия подумала: а какую букву она выдаст Алеше? Букву "А"? И точно: кусок с буквой "А" Вероника никому не выдала. Ждала. И Таисия тоже с тревогой ждала. Но Загроженко нигде не было. Обычно вечером он выходил покурить во двор с обычным снисходительным видом насчет собравшихся. Но сегодня не видать его сухой фигуры. - Подходите, берите! - любезничала со старушками на скамейке Изольда, дочь Генриетты. И Генриетта живо двигала лицом и руками, приглашая полакомиться за здоровье Мартика. - Очень вкусно,- сказала Таисия, продолжая высматривать Алешу. Маша, хотя ей ничего не было сказано сестрой, все видела внутри нее ясно, будто прочитала в подробной глуповатой книге, не становящейся от своей глупости менее интересной. У Таисии не было радости от временного перемирия с Вероникой, ведь завтра... прощайте снова! Об этом говорил ее маслянистый взгляд. "Не каждый день из Чечни возвращаются люди!" Уже звучали предложения добавить - купить в киоске и... Но псы были дисциплинирующей силой: кому надо догулять, кому особый ужин приготовить,так что все распрощались, договорившись встретиться таким же образом в день рождения Хелмы. Таисия вспомнила, как они с Вероникой начали выводить Мартика на Комсомольский проспект. Он сильно боялся взрослых собак, так что слюна беспрерывно шла изо рта, и когда он мотал головой, то слюна веревкой словно обматывала всю его мордочку, и Вероника каждую минуту вытирала его специальным платком. Но и тогда уже любимицей Мартика была Хелма. И сейчас его от нее не оторвать - так и рвется вслед. А Таисия уже твердо решила отказать Алеше: не будет она вести их хозяйство! Не готова она к семейной жизни... Но нужно увидеться и все разъяснить... Вечером, когда Таисия мучила немецкие глаголы, а Маша выгибала над газом из грампластинки нос Гоголя, позвонили в дверь. Это была Вероника. Таисия сразу почувствовала, что случилось что-то с Алешей, хотя потом не могла понять, почему она это почувствовала. - К папе заезжал его друг из отделения милиции, нашего... Там арестован Загроженко! Говорит это Вероника, а вид у нее плачевный: ведь для нее Алеша становился уже не чужим, а вымечтанным партнером-челноком, но теперь... Порог квартиры Вероника так и не переступила, а когда уходила, то снисходительный ее взгляд говорил Таисии: "Получила?" Это уже завтрашняя Вероника, аккуратно уклоняющаяся от касаний с секондхэндным людом. Поздний вечер в светлых проплешинках ночной уральской зари очень помогал успокоиться. Но слезы лились сами. Таисия села писать в дневник, но не вывела ни одного слова... Родители были на высоте на сей раз. Они сказали, что знают одного человека, который в детстве сидел в колонии, а теперь доктор наук! Потом они пошли узнать, где Лизка, но ее, оказывается, уже инспектор по делам несовершеннолетних увезла в детдом. Или в детприемник. Никто точно не знал. А случилось вот что. Алеша шел по Комсомольскому проспекту. Он только что был на сходняке мойщиков, они вновь распределяли участки. Количество машин, особенно иномарок, увеличивалось. И теснины уличного движения выдавливали машинный поток на ранее захолустные улицы. Одним мойщикам становится выгодно, а другим завидно. Приходится собирать такие съезды, чтобы не было войн у пацанов. Тем, кто зарабатывает своим трудом, не пристало воевать по пустякам!.. От белой ночи лицо подошедшего подростка было словно покрыто прозрачной грязью: - Без базара, Леха,- сказал он,- надломим ларек - сигнализации на нем вообще °к! Вавилон, одноклассник, но бывший, он уже два года как бросил школу, говорил так, словно боялся отказа, вплетал одно слово в другое. А в Алеше что-то на уровне журнала "Родина" глухо жаловалось, что мать после реанимации будет нуждаться в уходе. Но... потом ведь она опять примется за старое, и сколько бы бабок он не ковал, мать будет волочиться за ним через всю улицу жизни... Леша потянулся, томя Вавилона, причем лунная тень превратила его движение в первобытный обряд. Одно только томило Загроженко: шли они вскрывать несчастливый ларек на углу проспекта и улицы Чкалова, где зимой была убита и закопана рядом в сугроб ночная продавщица. Ее зловещее, жаждущее отмщения присутствие ощущалось то тут, то там. К облегчению Загроженко, Вавилон вдруг взял наискось через бульвар. - На Хасана фонари сейчас отключили,- говорил Вавилон.- Хозяин ларька жадный, опять вчера от него ушла ночная продавщица. Слова бывшего одноклассника звучали кругло и успокаивающе, а как принялись за дело, Алеше все казалось, что наклонившийся над ними старый дом жестких сталинских линий кишит многоглавой бессонницей. Стон выдираемых петель донесся, кажется, аж до Башни Смерти - гнездилища УВД. На что они надеялись: что пачки денег будут везде раскиданы?