Страница:
Более половины поселенцев, прибывших к североамериканским берегам в колониальный период, появились там в качестве законтрактованных слуг. Если в XVII в. это были в большинстве своем англичане, то в XVIII столетии – ирландцы и немцы. По мере того как они совершали побег или заканчивался срок их контракта, этих людей все в большей степени заменяли рабы, но даже в 1755 г. белые сервенты составляли десятую часть населения Мэриленда.
Что происходило с этими последними, когда они обретали свободу? Есть бодрые свидетельства того, как бывшие сервенты становились процветающими гражданами – землевладельцами и важными персонами. Но Э. Смит, который тщательно изучал этот вопрос, приходит к выводу, что колониальное общество «не было демократическим и уж точно не было эгалитарным; в нем господствовали люди, у которых было достаточно средств, чтобы заставить других работать на себя». И «не многие из них были потомками законтрактованных слуг, и практически никто не принадлежал к этому классу сам».
После того как мы сумеем пробраться сквозь презрение, которое Смит испытывает к сервентам, считая их «грязными и ленивыми, грубыми и невежественными, распутными и часто нарушающими закон мужчинами и женщинами», которые «воровали и бродяжничали, имели незаконнорожденных детей и растлевали общество отвратительными болезнями», мы узнаем, что «примерно каждый десятый был разумным и основательным человеком, который, если бы ему повезло пережить свой «срок выдержки» и отработать до конца по договору, взял бы себе землю и добился достойной жизни». Возможно, еще один из каждых десяти стал бы ремесленником или надсмотрщиком. Остальные 80 %, которые «точно были… ленивыми, безнадежными и загубленными личностями», либо «умерли во время действия договора, вернулись в Англию после его окончания, либо стали «белыми бедняками».
Вывод Смита подтверждается более поздним исследованием жизни сервентов в Мэриленде XVII в., по данным которого первые группы этих людей стали землевладельцами и играли определенную роль в политической жизни колонии, но ко второй половине столетия более половины кабальных слуг – даже после десяти лет жизни на свободе – оставались безземельными. Сервенты становились арендаторами и являлись источником дешевой рабочей силы для крупных плантаторов, как во время действия договора, так и после его окончания.
Очевидно, что классовые противоречия в колониальный период усиливались, различия между богатыми и бедными становились все более резкими. К 1700 г. в Виргинии насчитывалось 50 богатых семейств, обладавших состоянием, эквивалентным 50 тыс. фунтов стерлингов (по тем временам огромная сумма), живших за счет труда чернокожих рабов и белых сервентов, владевших плантациями; представители этих семейств заседали в губернаторском совете и занимали должности местных мировых судьей. В Мэриленде поселенцами правил владелец колонии, чье право тотального контроля над ней было даровано английским королем[16]. В 1650–1689 гг. против лорда-собственника пять раз поднимались восстания.
Фундаментальные законы Северной и Южной Каролины были написаны в 60-е гг. XVII в. Джоном Локком, которого часто считают философским предтечей отцов-основателей и американской системы. В локковском документе устанавливался аристократический режим правления феодального типа, при котором восьмерым баронам принадлежало 40 % земель колонии, а один из них мог занимать пост губернатора. Когда после бунта, связанного с распределением земель, британская корона взяла под свой прямой контроль Северную Каролину, богатые земельные спекулянты присвоили себе свыше полумиллиона акров, монополизировав прилегающие к побережью пригодные для сельского хозяйства угодья. Бедняки, страдавшие от безземелья, скваттерскими способами вели хозяйство на небольших участках и весь дореволюционный период боролись против попыток землевладельцев взимать с них ренту.
Исследование положения в колониальных городах «Города в глуши», проведенное К. Брайденбо, также выявляет ясно очерченную классовую систему:
Первые бостонские лидеры были господами с весьма внушительным состоянием, которые при поддержке духовенства настойчиво стремились сохранить в Америке социальные установки метрополии. Обладая средствами контроля за ремеслом и коммерцией, политически доминируя над населением посредством церкви и городского собрания, а также заключая между собой продуманные брачные союзы, члены этой небольшой олигархической группы закладывали основы аристократического класса в Бостоне XVII в.
Вскоре после основания колонии Массачусетской бухты, в 1630 г., губернатор Джон Уинтроп провозгласил философию правящих кругов: «…во все времена некоторые люди должны быть богатыми, некоторые – бедными, некоторые должны занимать высокое положение и иметь сан; остальные – находиться в более низком положении и зависимости».
Состоятельные купцы воздвигали особняки; лица «высшего сорта» путешествовали в каретах и паланкинах, носили напудренные парики, питались изысканной пищей, запивая ее мадерой, а художники писали их портреты. В законодательное собрание Массачусетса в 1678 г. поступила следующая петиция из городка Дирфилда: «Возможно, вам будет приятно узнать, что лучшие земли, лучшие почвы, наиболее удачно расположенные, лежат в центре города; что же до количества их, то около половины принадлежит восьми или девяти владельцам».
К. Брайденбо обнаружил, что в Ньюпорте (Род-Айленд), как и в Бостоне, «городские собрания, при всей кажущейся демократичности, на деле год от года становились все более подконтрольны одной и той же группе купцов-аристократов, которые занимали большинство наиболее важных постов». Современник описывал ньюпортских торговцев «…людьми в огненно-красном верхнем платье и камзолах с ярко-желтой тесьмой и бахромой. Хитрые квакеры, не рискуя носить такие наряды, но обожая пышное убранство, украшали столовым серебром свои буфеты».
Нью-йоркская аристократия была наиболее хвастливой. Брайденбо поведал об «оконных драпировках из камлота, покрытых черным лаком столиках, зеркалах в позолоченных рамах, спинетах и массивных часах с заводом на восемь дней… богато отделанной мебели, драгоценностях и посуде… В домах прислуживали чернокожие».
В колониальный период Нью-Йорк был подобен феодальному королевству. Голландцы создали систему огромных поместий вдоль реки Гудзон, которыми владели так называемые патроны. Землевладельцы-бароны полностью контролировали арендаторов, живших на их землях. В 1689 г. многие жалобы бедноты совпали с выступлением фермеров под предводительством Джекоба Лейслера[17]. Его повесили, а распределение огромных участков продолжилось. В бытность губернатором Бенджамина Флетчера три четверти земель в колонии Нью-Йорк было даровано примерно 30 персонам. Так, Флетчер подарил своему другу полмиллиона акров за номинальную ежегодную плату в 30 шиллингов. В начале XVIII в. при лорде Корнбери одной группе земельных спекулянтов передали площади размером в 2 млн. акров.
В 1700 г. церковные старосты города Нью-Йорка попросили у городского совета средства, поскольку «крики бедных и слабых о помощи слишком тяжко слушать». В 30-х гг. XVIII в. начали усиливаться требования создать учреждения, в которых бы содержались «многие попрошайки, ежедневно в страданиях бродящие по улицам». В резолюции городского совета говорилось:
«Принимая во внимание возникшую необходимость, связанную с тем, что число бедных в сем городе крайне велико и постоянно растет… и оные регулярно совершают правонарушения в сем городе, живут здесь, бродяжничая и не работая, дебоширя и совершенствуясь в воровстве и дебоширстве… для избавления от чего… постановляем, что должно построить… хороший, крепкий и удобный дом и обитель».
Двухэтажное строение получило название «Дом для бедных, Работный дом и Исправительный дом».
В 1737 г. в письме читателя в нью-йоркскую газету «Джорнэл»[18], издававшуюся Питером Зенгером, описывался бедный местный уличный мальчишка: «Субъект в человеческом облике – полуголодный и замерзший, в разорванной на локтях одежде, с проглядывающими сквозь дырявые штаны коленями, всклокоченными волосами… В возрасте примерно с 4 до 14 лет они [эти дети] проводят свои дни на улицах… а затем их берут в подмастерья, и так они живут еще четыре, пять или шесть лет».
В XVIII в. колонии быстро росли. К английским поселенцам присоединились шотландцы из Ольстера (Северная Ирландия) и выходцы из Германии. Завозилось множество чернокожих рабов; в 1690 г. они составляли 8 % населения, в 1770 г. – уже 21 %. В 1700 г. колонистов было 250 тыс. человек, а к 1760 г. их численность возросла до 1,6 млн. Развивались сельское хозяйство, мелкое товарное производство, судоходство и торговля. Население крупных городов: Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии, Чарлстона – удвоилось и утроилось.
В ходе этого развития высший класс получал большую часть преимуществ и монополизировал политическую власть. Историк, исследовавший налоговые списки бостонцев за 1687 и 1771 гг., обнаружил, что в 1687 г. при населении 6 тыс. человек насчитывалось около 1 тыс. собственников, а верхушка – 5 % владельцев имущества, или 1 % горожан, – состояла из 50 богачей, в руках которых была сконцентрирована четвертая часть всей собственности. К 1770 г. 1 % бостонцев принадлежало 44 % всех богатств.
По мере того как в период между 1687 и 1770 гг. Бостон рос, численность взрослых мужчин, которые были бедны, возможно, снимали комнату для жилья или спали в задней комнате таверны и не имели собственности, удвоилась с 14 до 29 % взрослого мужского населения. А утрата собственности означала автоматическую потерю права участия в выборах.
Бедняки везде боролись за выживание, хотя бы за то, чтобы не замерзнуть в холодную погоду. В 30-х гг. XVIII в. во всех городах появились дома призрения не только для стариков, вдов, инвалидов и сирот, но и для безработных, ветеранов войн, вновь прибывших иммигрантов. В середине столетия в Нью-Йорке в городской ночлежке, рассчитанной на 100 бедняков, жили свыше 400 человек. В 1748 г. один житель Филадельфии писал: «Удивительно, как много нищих прибавилось в городе за последнюю зиму». В 1757 г. бостонские чиновники говорили об «огромном множестве бедняков… которые едва протягивают день ото дня, добывая хлеб себе и семьям».
В своем исследовании Новой Англии колониального периода К. Локридж обнаружил, что количество бродяг и пауперов продолжало увеличиваться, а «странствующие нищие» были отличительной чертой жизни Новой Англии середины XVIII в. Дж. Лемон и Г. Нэш выявили похожую концентрацию богатства в одних руках и расширение пропасти между богатыми и бедными при изучении состояния дел в пенсильванском графстве Честер XVIII столетия.
Очевидно, что колонии были обществами противоборствующих классов – факт, который остается в тени в традиционных исторических исследованиях, делающих акцент на внешней борьбе против Англии, на единстве колонистов в период революции. Следовательно, нация не «рождалась в свободе», а одновременно появились раб и фримен, сервент и хозяин, арендатор и лендлорд, бедняк и богач. По мнению Нэша, в результате этих процессов политической власти «часто, громогласно и яростно» противостояла оппозиция. «Последняя четверть XVII в. отмечена вспышками беспорядков, грозивших опрокинуть признанные власти Массачусетса, Нью-Йорка, Мэриленда, Виргинии и Северной Каролины».
Свободные белые рабочие чувствовали себя лучше, чем рабы или сервенты, однако тоже сопротивлялись несправедливому отношению к ним со стороны состоятельных сословий. Еще в 1636 г. работодатель с побережья Мэна сообщал, что его наемные работники и рыболовы «впали в мятеж» из-за задержанной им выплаты заработанного. Они в массовом порядке уходили. Пять лет спустя плотники в том же Мэне в знак протеста против плохого питания снизили темпы работы. В 40-х гг. XVII в. на судоверфях Глостера произошло событие, которое Р. Моррис называет «первым локаутом в истории американского рабочего движения» и которое было вызвано тем, что власти заявили группе недовольных корабельных плотников, что те не могут «более не ударять палец о палец».
Происходили забастовки бондарей, мясников, пекарей, протестовавших против правительственного контроля над размером их вознаграждения. В 50-х гг. XVII столетия подсобные рабочие в Нью-Йорке отказывались таскать мешки с солью, а бастовавших в этом городе возчиков (кучера, погонщики, носильщики) наказывали «за несоблюдение указаний и неисполнение обязанностей на рабочих местах». В 1741 г. пекари объединились и отказались печь хлеб из-за того, что им приходилось платить слишком высокие цены за пшеницу.
В 1713 г. острый дефицит продуктов питания в Бостоне заставил городских избранников выступить с предупреждением, адресованным законодательному собранию Массачусетса, о том, что «угрожающая нехватка провизии» приводит к столь «нелепым ценам, что будет крайне затруднительно удовлетворить потребности бедноты во время приближающейся зимы». Богатый купец Эндрю Белчер экспортировал пшеницу в регион Карибского моря, получая там более высокие прибыли. Взбунтовавшиеся 19 мая 200 горожан собрались на центральной площади Бостона. Они напали на принадлежавшие Белчеру суда, в поисках зерна взломали его амбары и застрелили вице-губернатора, попытавшегося этому помешать.
Спустя восемь лет после этого хлебного бунта автор одного из памфлетов протестовал против тех, кто разбогател, «в муку перемалывая бедняков» и раздумывая над тем, как «подавить, обмануть и перехитрить соседей своих». Он осуждал «богатых, великих и могущественных», которые «с ненасытной жестокостью обрушиваются на всех вокруг».
В 30-х гг. XVIII в. бостонцы, протестовавшие против установленных торговцами высоких цен, разрушили рынок на Док-сквер и, как жаловался консервативный автор, при этом «роптали по поводу правительства и богачей». В этом случае аресту никого не подвергли, так как демонстранты предупредили, что, если это произойдет, они приведут еще «500 мужчин торжественным строем», которые разнесут и другие рынки, созданные на благо богатым торговцам.
Примерно тогда же в Нью-Йорке в предвыборном памфлете содержался призыв к местным избирателям поддержать «Челнока-Ткача, Доску-Столяра, Повозку-Возчика, Ступку-Каменотеса, Дёгтя-Моряка, Кромсалу-Портного, Справедливого хозяина с малой рентой да Бедняка Джона-Арендатора», объединившись против «Притеснителя-Купца, Выжимателя соков – Лавочника, Ловкача-Адвоката». Звучал призыв отстранить от власти «обладателей высоких постов», презиравших «тех, кого они называли грубиянами, толпой, сборищем мастеровых».
В 30-х гг. XVIII столетия один из комитетов городского собрания Бостона выступил в защиту горожан-должников, которые добивались введения в оборот бумажных ассигнаций для упрощения выплаты своих долгов купеческой элите. Они заявили, что не хотят «иметь хлеб и воду, розданные теми, кто предается разгулу, живя в роскоши и распутстве за счет нашего пота и тяжкого труда».
Бостонцы бунтовали также против насильственной вербовки мужчин в военно-морской флот. Они окружили дом губернатора, избили шерифа, посадили под замок помощника шерифа и штурмом взяли здание, в котором заседало законодательное собрание. Милиция никак не отреагировала на приказ подавить выступление, и губернатору пришлось бежать. Действия толпы осудила группа торговцев, назвавшая ее «мятежным буйным сборищем иноземных моряков, сервентов, негров и других людей низкого происхождения».
В 40—50-х гг. XVIII в. малоимущие фермеры Нью-Джерси, оккупировавшие земли, на которое одновременно претендовали и крупные землевладельцы, восставали, когда от них потребовали выплаты ренты. В 1745 г. Сэмюэл Болдуин, в течение долгого времени живший на своем участке и получивший на него право от индейцев, был арестован за неуплату ренты лендлорду и помещен в ньюаркскую тюрьму. Современник так описал события, происшедшие далее: «Простые люди, заподозрив землевладельцев в плане по их уничтожению… пошли к темнице, открыли ее двери и освободили Болдуина».
Когда затем двое мужчин, участвовавших в этом событии, были арестованы, у здания тюрьмы собрались сотни граждан Нью-Джерси. В отчете, направленном властями колонии в Лондон, в Торговую палату, происшедшее было описано так:
«Два новых капитана ньюаркских рот по приказу шерифа вышли под барабанный бой к людям и потребовали от всех присутствовавших, кто служил в их ротах, идти вслед за барабанщиками и защищать тюрьму, но никто не пошел за ними, хотя многие там были… Многие… между четырьмя и пятью часами пополудни… спешились и отправились к тюрьме, с криками «ура!» и размахивая палками… когда же они достигли стражи (у коей не было приказа стрелять), то стали бить ее своими дубинками; в ответ охрана начала палить из ружей; несколько человек было ранено с обеих сторон, но никто не погиб. Толпа сломила строй солдат и подступила к воротам тюрьмы, перед которыми стоял шериф со шпагой и сдерживал нападавших, пока его несколько раз не ударили и не отбросили в сторону. После чего топорами и другими инструментами они сломали тюремные ворота и освободили двоих заключенных, а также третьего, отбывавшего наказание за долги, и ушли прочь».
В течение этого периода Англия участвовала в целом ряде войн (война королевы Анны в первые годы XVIII столетия, война короля Георга в 30-х гг. XVIII в.). Некоторые купцы сколотили на этих событиях целые состояния, но для большинства людей они означали повышение налогов, безработицу и бедность. Автор анонимного памфлета после войны короля Георга так с нескрываемой злобой описывал ситуацию: «Бедность и тревога отпечатаны на каждом лице (кроме выражения лиц богачей) и были у всех на устах». Он также писал о тех немногих, питаемых «страстью к власти, страстью к славе, страстью к деньгам», кто разбогател во время войны: «Неудивительно, что мужи сии могут строить суда и дома, покупать фермы, обустраивать экипажи и коляски, жить весьма красиво, купив славу и почетные посты». Автор называет их «хищными птицами… врагами любой общины, где бы они ни жили».
В 1747 г. насильственная вербовка во флот привела к мятежу в Бостоне. Затем толпа повернула против Томаса Хатчинсона[19], богатого купца и колониального чиновника, поддерживавшего губернатора при подавлении выступления, автора монетарной политики Массачусетса, направленной на дискриминацию бедноты. Таинственным образом дом Хатчинсона сгорел, а собравшиеся на улице проклинали этого человека и кричали: «Пусть сгорает!»
К моменту наступления революционного кризиса в 60-х гг. XVIII в. состоятельная элита, контролировавшая британские колонии на американском континенте, обладала 150-летним опытом правления и кое-чему в этой сфере научилась. Ее представители испытывали некоторые страхи, но одновременно выработалась тактика борьбы с тем, чего они боялись.
Так, по наблюдениям этой элиты, индейцы были слишком непокорными, чтобы использовать их в качестве рабочей силы, и продолжали оставаться препятствием для территориальной экспансии. Чернокожих рабов было проще контролировать, и выгода от их труда на южных плантациях привела к огромному росту ввоза невольников, которые становились большинством в некоторых колониях и составляли до пятой части всего тамошнего населения. Но черные были не всегда покорны, а по мере увеличения их численности возрастал и риск восстаний рабов.
Принимая во внимание присутствие враждебно настроенных индейцев и угрозу мятежей чернокожих невольников, колониальная элита должна была учитывать и классовое озлобление белых бедняков: сервентов, арендаторов, городской бедноты, неимущих, простых налогоплательщиков, солдат и матросов. По мере того как в середине XVIII в. колонии преодолевали рубеж столетнего существования, расширялась пропасть между богатыми и бедными, увеличивалось насилие и угроза силовых действий, становилась все более актуальной проблема контроля за ситуацией.
Что произошло бы, если бы все эти разрозненные группы отверженных: индейцы, рабы и белые бедняки – сплотились? Даже в XVII в., когда в колониях еще не было так много чернокожих, по словам Э. Смита, имел место «постоянный страх перед тем, что сервенты объединятся с чернокожими или индейцами и победят оставшихся в меньшинстве хозяев».
Существовала малая вероятность того, что в Северной Америке белые объединятся с индейцами, как это происходило в Южной и Центральной Америке, где не хватало женщин, а туземцы работали на плантациях, что приводило к повседневным контактам. Лишь в Джорджии и Южной Каролине, где белых женщин было мало, практиковались сексуальные связи между белыми мужчинами и индианками. В целом краснокожих вытолкнули за пределы общества, с глаз долой. Лишь одно раздражало: белые бежали, чтобы присоединиться к индейским племенам; детей захватывали во время набегов и воспитывали среди туземцев, и, когда у белых была возможность выбора, они предпочитали оставаться в индейской культуре. В свою очередь аборигены, обладая таким выбором, почти никогда не оставались среди европейских поселенцев.
Француз Гектор Сент-Джон де Кревкёр[20], проживший в Америке почти двадцать лет, рассказывал в «Письмах американского фермера», как дети, захваченные во время Семилетней войны и найденные позднее своими родителями, после того, как они выросли и жили среди индейцев, отказывались покидать свои новые семьи. Он писал: «В их общественном устройстве должно быть нечто особливо притягательное и намного превосходящее все, чем можем похвастать мы, ибо тысячи европейцев стали индейцами, однако мы не знаем случаев, когда хотя бы один из аборигенов по своей доброй воле стал европейцем!»
Но это касалось немногих. В целом же индейцев держали на расстоянии. А колониальное чиновничество нашло способ частично устранить угрозу: присвоив все хорошие земли на Восточном побережье, они вынудили безземельных белых колонистов переселяться в западные пограничные районы, где те сталкивались с туземцами и служили для живших на побережье богачей буфером, отделявшим их от связанных с индейцами проблем, при том, что эти поселенцы для своей защиты все больше нуждались в помощи властей. Восстание под предводительством Бэкона явилось поучительным опытом: умиротворение сокращающегося аборигенного населения ценой приведения в ярость белых жителей фронтира было слишком рискованно. Проще воевать с индейцами, заручившись поддержкой белых, и избегать возможных классовых конфликтов, обратив белую бедноту против краснокожих во имя безопасности элиты.
Могли ли чернокожие и индейцы объединиться против общего бледнолицего врага? В северных колониях (кроме полуострова Кейп-Код, острова Мартас-Виньярд и Род-Айленда, где существовали тесные межрасовые связи, в том числе сексуальные) африканцы и краснокожие не могли часто соприкасаться друг с другом. В колонии Нью-Йорк было самое большое на Севере население рабов и имели место контакты между чернокожими и индейцами. Например, в 1712 г. африканцы вместе с туземцами подняли совместное восстание, которое, было быстро подавлено.
Однако в обеих Каролинах чернокожих рабов и аборигенов численно было больше, чем белых поселенцев. В 50-х гг. XVIII в. на 25 тыс. белых приходилось 40 тыс. негров-невольников; в этом же регионе жили 60 тыс. индейцев племен крик, чироки, чокто и чикасо. Г. Нэш пишет: «Восстания индейцев, которыми отмечен колониальный период, и целый ряд бунтов и заговоров рабов, которые были подавлены в зародыше, болезненно напоминали жителям Южной Каролины о том, что только путем проявления крайней жестокости и проведения политики, направленной на раскол в стане врагов, они могут надеяться на сохранение контроля над ситуацией».
Что происходило с этими последними, когда они обретали свободу? Есть бодрые свидетельства того, как бывшие сервенты становились процветающими гражданами – землевладельцами и важными персонами. Но Э. Смит, который тщательно изучал этот вопрос, приходит к выводу, что колониальное общество «не было демократическим и уж точно не было эгалитарным; в нем господствовали люди, у которых было достаточно средств, чтобы заставить других работать на себя». И «не многие из них были потомками законтрактованных слуг, и практически никто не принадлежал к этому классу сам».
После того как мы сумеем пробраться сквозь презрение, которое Смит испытывает к сервентам, считая их «грязными и ленивыми, грубыми и невежественными, распутными и часто нарушающими закон мужчинами и женщинами», которые «воровали и бродяжничали, имели незаконнорожденных детей и растлевали общество отвратительными болезнями», мы узнаем, что «примерно каждый десятый был разумным и основательным человеком, который, если бы ему повезло пережить свой «срок выдержки» и отработать до конца по договору, взял бы себе землю и добился достойной жизни». Возможно, еще один из каждых десяти стал бы ремесленником или надсмотрщиком. Остальные 80 %, которые «точно были… ленивыми, безнадежными и загубленными личностями», либо «умерли во время действия договора, вернулись в Англию после его окончания, либо стали «белыми бедняками».
Вывод Смита подтверждается более поздним исследованием жизни сервентов в Мэриленде XVII в., по данным которого первые группы этих людей стали землевладельцами и играли определенную роль в политической жизни колонии, но ко второй половине столетия более половины кабальных слуг – даже после десяти лет жизни на свободе – оставались безземельными. Сервенты становились арендаторами и являлись источником дешевой рабочей силы для крупных плантаторов, как во время действия договора, так и после его окончания.
Очевидно, что классовые противоречия в колониальный период усиливались, различия между богатыми и бедными становились все более резкими. К 1700 г. в Виргинии насчитывалось 50 богатых семейств, обладавших состоянием, эквивалентным 50 тыс. фунтов стерлингов (по тем временам огромная сумма), живших за счет труда чернокожих рабов и белых сервентов, владевших плантациями; представители этих семейств заседали в губернаторском совете и занимали должности местных мировых судьей. В Мэриленде поселенцами правил владелец колонии, чье право тотального контроля над ней было даровано английским королем[16]. В 1650–1689 гг. против лорда-собственника пять раз поднимались восстания.
Фундаментальные законы Северной и Южной Каролины были написаны в 60-е гг. XVII в. Джоном Локком, которого часто считают философским предтечей отцов-основателей и американской системы. В локковском документе устанавливался аристократический режим правления феодального типа, при котором восьмерым баронам принадлежало 40 % земель колонии, а один из них мог занимать пост губернатора. Когда после бунта, связанного с распределением земель, британская корона взяла под свой прямой контроль Северную Каролину, богатые земельные спекулянты присвоили себе свыше полумиллиона акров, монополизировав прилегающие к побережью пригодные для сельского хозяйства угодья. Бедняки, страдавшие от безземелья, скваттерскими способами вели хозяйство на небольших участках и весь дореволюционный период боролись против попыток землевладельцев взимать с них ренту.
Исследование положения в колониальных городах «Города в глуши», проведенное К. Брайденбо, также выявляет ясно очерченную классовую систему:
Первые бостонские лидеры были господами с весьма внушительным состоянием, которые при поддержке духовенства настойчиво стремились сохранить в Америке социальные установки метрополии. Обладая средствами контроля за ремеслом и коммерцией, политически доминируя над населением посредством церкви и городского собрания, а также заключая между собой продуманные брачные союзы, члены этой небольшой олигархической группы закладывали основы аристократического класса в Бостоне XVII в.
Вскоре после основания колонии Массачусетской бухты, в 1630 г., губернатор Джон Уинтроп провозгласил философию правящих кругов: «…во все времена некоторые люди должны быть богатыми, некоторые – бедными, некоторые должны занимать высокое положение и иметь сан; остальные – находиться в более низком положении и зависимости».
Состоятельные купцы воздвигали особняки; лица «высшего сорта» путешествовали в каретах и паланкинах, носили напудренные парики, питались изысканной пищей, запивая ее мадерой, а художники писали их портреты. В законодательное собрание Массачусетса в 1678 г. поступила следующая петиция из городка Дирфилда: «Возможно, вам будет приятно узнать, что лучшие земли, лучшие почвы, наиболее удачно расположенные, лежат в центре города; что же до количества их, то около половины принадлежит восьми или девяти владельцам».
К. Брайденбо обнаружил, что в Ньюпорте (Род-Айленд), как и в Бостоне, «городские собрания, при всей кажущейся демократичности, на деле год от года становились все более подконтрольны одной и той же группе купцов-аристократов, которые занимали большинство наиболее важных постов». Современник описывал ньюпортских торговцев «…людьми в огненно-красном верхнем платье и камзолах с ярко-желтой тесьмой и бахромой. Хитрые квакеры, не рискуя носить такие наряды, но обожая пышное убранство, украшали столовым серебром свои буфеты».
Нью-йоркская аристократия была наиболее хвастливой. Брайденбо поведал об «оконных драпировках из камлота, покрытых черным лаком столиках, зеркалах в позолоченных рамах, спинетах и массивных часах с заводом на восемь дней… богато отделанной мебели, драгоценностях и посуде… В домах прислуживали чернокожие».
В колониальный период Нью-Йорк был подобен феодальному королевству. Голландцы создали систему огромных поместий вдоль реки Гудзон, которыми владели так называемые патроны. Землевладельцы-бароны полностью контролировали арендаторов, живших на их землях. В 1689 г. многие жалобы бедноты совпали с выступлением фермеров под предводительством Джекоба Лейслера[17]. Его повесили, а распределение огромных участков продолжилось. В бытность губернатором Бенджамина Флетчера три четверти земель в колонии Нью-Йорк было даровано примерно 30 персонам. Так, Флетчер подарил своему другу полмиллиона акров за номинальную ежегодную плату в 30 шиллингов. В начале XVIII в. при лорде Корнбери одной группе земельных спекулянтов передали площади размером в 2 млн. акров.
В 1700 г. церковные старосты города Нью-Йорка попросили у городского совета средства, поскольку «крики бедных и слабых о помощи слишком тяжко слушать». В 30-х гг. XVIII в. начали усиливаться требования создать учреждения, в которых бы содержались «многие попрошайки, ежедневно в страданиях бродящие по улицам». В резолюции городского совета говорилось:
«Принимая во внимание возникшую необходимость, связанную с тем, что число бедных в сем городе крайне велико и постоянно растет… и оные регулярно совершают правонарушения в сем городе, живут здесь, бродяжничая и не работая, дебоширя и совершенствуясь в воровстве и дебоширстве… для избавления от чего… постановляем, что должно построить… хороший, крепкий и удобный дом и обитель».
Двухэтажное строение получило название «Дом для бедных, Работный дом и Исправительный дом».
В 1737 г. в письме читателя в нью-йоркскую газету «Джорнэл»[18], издававшуюся Питером Зенгером, описывался бедный местный уличный мальчишка: «Субъект в человеческом облике – полуголодный и замерзший, в разорванной на локтях одежде, с проглядывающими сквозь дырявые штаны коленями, всклокоченными волосами… В возрасте примерно с 4 до 14 лет они [эти дети] проводят свои дни на улицах… а затем их берут в подмастерья, и так они живут еще четыре, пять или шесть лет».
В XVIII в. колонии быстро росли. К английским поселенцам присоединились шотландцы из Ольстера (Северная Ирландия) и выходцы из Германии. Завозилось множество чернокожих рабов; в 1690 г. они составляли 8 % населения, в 1770 г. – уже 21 %. В 1700 г. колонистов было 250 тыс. человек, а к 1760 г. их численность возросла до 1,6 млн. Развивались сельское хозяйство, мелкое товарное производство, судоходство и торговля. Население крупных городов: Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии, Чарлстона – удвоилось и утроилось.
В ходе этого развития высший класс получал большую часть преимуществ и монополизировал политическую власть. Историк, исследовавший налоговые списки бостонцев за 1687 и 1771 гг., обнаружил, что в 1687 г. при населении 6 тыс. человек насчитывалось около 1 тыс. собственников, а верхушка – 5 % владельцев имущества, или 1 % горожан, – состояла из 50 богачей, в руках которых была сконцентрирована четвертая часть всей собственности. К 1770 г. 1 % бостонцев принадлежало 44 % всех богатств.
По мере того как в период между 1687 и 1770 гг. Бостон рос, численность взрослых мужчин, которые были бедны, возможно, снимали комнату для жилья или спали в задней комнате таверны и не имели собственности, удвоилась с 14 до 29 % взрослого мужского населения. А утрата собственности означала автоматическую потерю права участия в выборах.
Бедняки везде боролись за выживание, хотя бы за то, чтобы не замерзнуть в холодную погоду. В 30-х гг. XVIII в. во всех городах появились дома призрения не только для стариков, вдов, инвалидов и сирот, но и для безработных, ветеранов войн, вновь прибывших иммигрантов. В середине столетия в Нью-Йорке в городской ночлежке, рассчитанной на 100 бедняков, жили свыше 400 человек. В 1748 г. один житель Филадельфии писал: «Удивительно, как много нищих прибавилось в городе за последнюю зиму». В 1757 г. бостонские чиновники говорили об «огромном множестве бедняков… которые едва протягивают день ото дня, добывая хлеб себе и семьям».
В своем исследовании Новой Англии колониального периода К. Локридж обнаружил, что количество бродяг и пауперов продолжало увеличиваться, а «странствующие нищие» были отличительной чертой жизни Новой Англии середины XVIII в. Дж. Лемон и Г. Нэш выявили похожую концентрацию богатства в одних руках и расширение пропасти между богатыми и бедными при изучении состояния дел в пенсильванском графстве Честер XVIII столетия.
Очевидно, что колонии были обществами противоборствующих классов – факт, который остается в тени в традиционных исторических исследованиях, делающих акцент на внешней борьбе против Англии, на единстве колонистов в период революции. Следовательно, нация не «рождалась в свободе», а одновременно появились раб и фримен, сервент и хозяин, арендатор и лендлорд, бедняк и богач. По мнению Нэша, в результате этих процессов политической власти «часто, громогласно и яростно» противостояла оппозиция. «Последняя четверть XVII в. отмечена вспышками беспорядков, грозивших опрокинуть признанные власти Массачусетса, Нью-Йорка, Мэриленда, Виргинии и Северной Каролины».
Свободные белые рабочие чувствовали себя лучше, чем рабы или сервенты, однако тоже сопротивлялись несправедливому отношению к ним со стороны состоятельных сословий. Еще в 1636 г. работодатель с побережья Мэна сообщал, что его наемные работники и рыболовы «впали в мятеж» из-за задержанной им выплаты заработанного. Они в массовом порядке уходили. Пять лет спустя плотники в том же Мэне в знак протеста против плохого питания снизили темпы работы. В 40-х гг. XVII в. на судоверфях Глостера произошло событие, которое Р. Моррис называет «первым локаутом в истории американского рабочего движения» и которое было вызвано тем, что власти заявили группе недовольных корабельных плотников, что те не могут «более не ударять палец о палец».
Происходили забастовки бондарей, мясников, пекарей, протестовавших против правительственного контроля над размером их вознаграждения. В 50-х гг. XVII столетия подсобные рабочие в Нью-Йорке отказывались таскать мешки с солью, а бастовавших в этом городе возчиков (кучера, погонщики, носильщики) наказывали «за несоблюдение указаний и неисполнение обязанностей на рабочих местах». В 1741 г. пекари объединились и отказались печь хлеб из-за того, что им приходилось платить слишком высокие цены за пшеницу.
В 1713 г. острый дефицит продуктов питания в Бостоне заставил городских избранников выступить с предупреждением, адресованным законодательному собранию Массачусетса, о том, что «угрожающая нехватка провизии» приводит к столь «нелепым ценам, что будет крайне затруднительно удовлетворить потребности бедноты во время приближающейся зимы». Богатый купец Эндрю Белчер экспортировал пшеницу в регион Карибского моря, получая там более высокие прибыли. Взбунтовавшиеся 19 мая 200 горожан собрались на центральной площади Бостона. Они напали на принадлежавшие Белчеру суда, в поисках зерна взломали его амбары и застрелили вице-губернатора, попытавшегося этому помешать.
Спустя восемь лет после этого хлебного бунта автор одного из памфлетов протестовал против тех, кто разбогател, «в муку перемалывая бедняков» и раздумывая над тем, как «подавить, обмануть и перехитрить соседей своих». Он осуждал «богатых, великих и могущественных», которые «с ненасытной жестокостью обрушиваются на всех вокруг».
В 30-х гг. XVIII в. бостонцы, протестовавшие против установленных торговцами высоких цен, разрушили рынок на Док-сквер и, как жаловался консервативный автор, при этом «роптали по поводу правительства и богачей». В этом случае аресту никого не подвергли, так как демонстранты предупредили, что, если это произойдет, они приведут еще «500 мужчин торжественным строем», которые разнесут и другие рынки, созданные на благо богатым торговцам.
Примерно тогда же в Нью-Йорке в предвыборном памфлете содержался призыв к местным избирателям поддержать «Челнока-Ткача, Доску-Столяра, Повозку-Возчика, Ступку-Каменотеса, Дёгтя-Моряка, Кромсалу-Портного, Справедливого хозяина с малой рентой да Бедняка Джона-Арендатора», объединившись против «Притеснителя-Купца, Выжимателя соков – Лавочника, Ловкача-Адвоката». Звучал призыв отстранить от власти «обладателей высоких постов», презиравших «тех, кого они называли грубиянами, толпой, сборищем мастеровых».
В 30-х гг. XVIII столетия один из комитетов городского собрания Бостона выступил в защиту горожан-должников, которые добивались введения в оборот бумажных ассигнаций для упрощения выплаты своих долгов купеческой элите. Они заявили, что не хотят «иметь хлеб и воду, розданные теми, кто предается разгулу, живя в роскоши и распутстве за счет нашего пота и тяжкого труда».
Бостонцы бунтовали также против насильственной вербовки мужчин в военно-морской флот. Они окружили дом губернатора, избили шерифа, посадили под замок помощника шерифа и штурмом взяли здание, в котором заседало законодательное собрание. Милиция никак не отреагировала на приказ подавить выступление, и губернатору пришлось бежать. Действия толпы осудила группа торговцев, назвавшая ее «мятежным буйным сборищем иноземных моряков, сервентов, негров и других людей низкого происхождения».
В 40—50-х гг. XVIII в. малоимущие фермеры Нью-Джерси, оккупировавшие земли, на которое одновременно претендовали и крупные землевладельцы, восставали, когда от них потребовали выплаты ренты. В 1745 г. Сэмюэл Болдуин, в течение долгого времени живший на своем участке и получивший на него право от индейцев, был арестован за неуплату ренты лендлорду и помещен в ньюаркскую тюрьму. Современник так описал события, происшедшие далее: «Простые люди, заподозрив землевладельцев в плане по их уничтожению… пошли к темнице, открыли ее двери и освободили Болдуина».
Когда затем двое мужчин, участвовавших в этом событии, были арестованы, у здания тюрьмы собрались сотни граждан Нью-Джерси. В отчете, направленном властями колонии в Лондон, в Торговую палату, происшедшее было описано так:
«Два новых капитана ньюаркских рот по приказу шерифа вышли под барабанный бой к людям и потребовали от всех присутствовавших, кто служил в их ротах, идти вслед за барабанщиками и защищать тюрьму, но никто не пошел за ними, хотя многие там были… Многие… между четырьмя и пятью часами пополудни… спешились и отправились к тюрьме, с криками «ура!» и размахивая палками… когда же они достигли стражи (у коей не было приказа стрелять), то стали бить ее своими дубинками; в ответ охрана начала палить из ружей; несколько человек было ранено с обеих сторон, но никто не погиб. Толпа сломила строй солдат и подступила к воротам тюрьмы, перед которыми стоял шериф со шпагой и сдерживал нападавших, пока его несколько раз не ударили и не отбросили в сторону. После чего топорами и другими инструментами они сломали тюремные ворота и освободили двоих заключенных, а также третьего, отбывавшего наказание за долги, и ушли прочь».
В течение этого периода Англия участвовала в целом ряде войн (война королевы Анны в первые годы XVIII столетия, война короля Георга в 30-х гг. XVIII в.). Некоторые купцы сколотили на этих событиях целые состояния, но для большинства людей они означали повышение налогов, безработицу и бедность. Автор анонимного памфлета после войны короля Георга так с нескрываемой злобой описывал ситуацию: «Бедность и тревога отпечатаны на каждом лице (кроме выражения лиц богачей) и были у всех на устах». Он также писал о тех немногих, питаемых «страстью к власти, страстью к славе, страстью к деньгам», кто разбогател во время войны: «Неудивительно, что мужи сии могут строить суда и дома, покупать фермы, обустраивать экипажи и коляски, жить весьма красиво, купив славу и почетные посты». Автор называет их «хищными птицами… врагами любой общины, где бы они ни жили».
В 1747 г. насильственная вербовка во флот привела к мятежу в Бостоне. Затем толпа повернула против Томаса Хатчинсона[19], богатого купца и колониального чиновника, поддерживавшего губернатора при подавлении выступления, автора монетарной политики Массачусетса, направленной на дискриминацию бедноты. Таинственным образом дом Хатчинсона сгорел, а собравшиеся на улице проклинали этого человека и кричали: «Пусть сгорает!»
К моменту наступления революционного кризиса в 60-х гг. XVIII в. состоятельная элита, контролировавшая британские колонии на американском континенте, обладала 150-летним опытом правления и кое-чему в этой сфере научилась. Ее представители испытывали некоторые страхи, но одновременно выработалась тактика борьбы с тем, чего они боялись.
Так, по наблюдениям этой элиты, индейцы были слишком непокорными, чтобы использовать их в качестве рабочей силы, и продолжали оставаться препятствием для территориальной экспансии. Чернокожих рабов было проще контролировать, и выгода от их труда на южных плантациях привела к огромному росту ввоза невольников, которые становились большинством в некоторых колониях и составляли до пятой части всего тамошнего населения. Но черные были не всегда покорны, а по мере увеличения их численности возрастал и риск восстаний рабов.
Принимая во внимание присутствие враждебно настроенных индейцев и угрозу мятежей чернокожих невольников, колониальная элита должна была учитывать и классовое озлобление белых бедняков: сервентов, арендаторов, городской бедноты, неимущих, простых налогоплательщиков, солдат и матросов. По мере того как в середине XVIII в. колонии преодолевали рубеж столетнего существования, расширялась пропасть между богатыми и бедными, увеличивалось насилие и угроза силовых действий, становилась все более актуальной проблема контроля за ситуацией.
Что произошло бы, если бы все эти разрозненные группы отверженных: индейцы, рабы и белые бедняки – сплотились? Даже в XVII в., когда в колониях еще не было так много чернокожих, по словам Э. Смита, имел место «постоянный страх перед тем, что сервенты объединятся с чернокожими или индейцами и победят оставшихся в меньшинстве хозяев».
Существовала малая вероятность того, что в Северной Америке белые объединятся с индейцами, как это происходило в Южной и Центральной Америке, где не хватало женщин, а туземцы работали на плантациях, что приводило к повседневным контактам. Лишь в Джорджии и Южной Каролине, где белых женщин было мало, практиковались сексуальные связи между белыми мужчинами и индианками. В целом краснокожих вытолкнули за пределы общества, с глаз долой. Лишь одно раздражало: белые бежали, чтобы присоединиться к индейским племенам; детей захватывали во время набегов и воспитывали среди туземцев, и, когда у белых была возможность выбора, они предпочитали оставаться в индейской культуре. В свою очередь аборигены, обладая таким выбором, почти никогда не оставались среди европейских поселенцев.
Француз Гектор Сент-Джон де Кревкёр[20], проживший в Америке почти двадцать лет, рассказывал в «Письмах американского фермера», как дети, захваченные во время Семилетней войны и найденные позднее своими родителями, после того, как они выросли и жили среди индейцев, отказывались покидать свои новые семьи. Он писал: «В их общественном устройстве должно быть нечто особливо притягательное и намного превосходящее все, чем можем похвастать мы, ибо тысячи европейцев стали индейцами, однако мы не знаем случаев, когда хотя бы один из аборигенов по своей доброй воле стал европейцем!»
Но это касалось немногих. В целом же индейцев держали на расстоянии. А колониальное чиновничество нашло способ частично устранить угрозу: присвоив все хорошие земли на Восточном побережье, они вынудили безземельных белых колонистов переселяться в западные пограничные районы, где те сталкивались с туземцами и служили для живших на побережье богачей буфером, отделявшим их от связанных с индейцами проблем, при том, что эти поселенцы для своей защиты все больше нуждались в помощи властей. Восстание под предводительством Бэкона явилось поучительным опытом: умиротворение сокращающегося аборигенного населения ценой приведения в ярость белых жителей фронтира было слишком рискованно. Проще воевать с индейцами, заручившись поддержкой белых, и избегать возможных классовых конфликтов, обратив белую бедноту против краснокожих во имя безопасности элиты.
Могли ли чернокожие и индейцы объединиться против общего бледнолицего врага? В северных колониях (кроме полуострова Кейп-Код, острова Мартас-Виньярд и Род-Айленда, где существовали тесные межрасовые связи, в том числе сексуальные) африканцы и краснокожие не могли часто соприкасаться друг с другом. В колонии Нью-Йорк было самое большое на Севере население рабов и имели место контакты между чернокожими и индейцами. Например, в 1712 г. африканцы вместе с туземцами подняли совместное восстание, которое, было быстро подавлено.
Однако в обеих Каролинах чернокожих рабов и аборигенов численно было больше, чем белых поселенцев. В 50-х гг. XVIII в. на 25 тыс. белых приходилось 40 тыс. негров-невольников; в этом же регионе жили 60 тыс. индейцев племен крик, чироки, чокто и чикасо. Г. Нэш пишет: «Восстания индейцев, которыми отмечен колониальный период, и целый ряд бунтов и заговоров рабов, которые были подавлены в зародыше, болезненно напоминали жителям Южной Каролины о том, что только путем проявления крайней жестокости и проведения политики, направленной на раскол в стане врагов, они могут надеяться на сохранение контроля над ситуацией».