Страница:
Белые правители Северной и Южной Каролины, похоже, осознавали потребность в политике, суть которой, по словам одного из них, сводилась бы к тому, чтобы не дать «индейцам и неграм возможности удостовериться в том, кто получает значительное численное превосходство и какая из сторон может разгромить нас». И соответственно принимались законы, запрещавшие свободным чернокожим бывать на индейских землях. В договорах, которые заключались с туземными племенами, содержались положения, обязывавшие возвращать беглых рабов. В 1758 г. губернатор Южной Каролины Литлтон писал: «Наше правительство всегда проводило политику, направленную на выработку в них [в индейцах] отвращения к неграм».
Частью этой линии было использование чернокожих рабов в отрядах милиции Южной Каролины, воевавших с индейцами. И тем не менее правительство было обеспокоено возможностью восстания негров, и во время войны с индейцами чироки в 60-х гг. XVIII в. внесенное в законодательную ассамблею колонии предложение снарядить для борьбы с краснокожими 500 невольников не добрало для прохождения одного голоса.
Черные убегали от хозяев в индейские поселения; крики и чироки укрывали сотни беглых рабов. Многие из них были приняты племенами, вступали в браки, рожали детей. Но ситуация оставалась под контролем благодаря сочетанию жестоких кодексов о рабах и взяток индейцам, чтобы те помогали подавлять чернокожих мятежников.
Больше всего страх среди состоятельных белых плантаторов вызывал потенциальный союз белой бедноты и чернокожих. Если бы существовала естественная межрасовая антипатия, наличие которой предполагают некоторые теоретики, вопрос о контроле решался бы проще. Но сексуальная привлекательность всегда преодолевала расовые барьеры. В 1743 г. большое жюри присяжных в городе Чарлстоне (Южная Каролина), осудило «ставшую слишком привычной в этой провинции практику прелюбодеяния в отношении негритянок и других молодых рабынь». Дети от смешанных связей между белыми и чернокожими рождались в течение всего колониального периода, несмотря на законы, запрещавшие межрасовые браки, которые действовали в Виргинии, Массачусетсе, Мэриленде, Делавэре, Пенсильвании, обеих Каролинах и Джорджии. Объявляя этих детей незаконнорожденными, власти заставляли их находиться в черных семьях, с тем чтобы белое население оставалось «чистым» и главенствовало.
В восстании Бэкона правителей Виргинии больше всего напугало то, что в его ходе чернокожие рабы и белые сервенты объединились. В одном гарнизоне сдались «400 вооруженных англичан и негров», в другом – 300 «фрименов и сервентов – африканцев и англичан». Морской офицер, подавивший сопротивление 400 человек, писал: «Я уговорил большинство из них вернуться по домам, что они и сделали, кроме примерно 80 негров и 20 англичан, которые не сдали оружие».
Все эти годы раннего колониального периода чернокожие и белые рабы и сервенты совершали совместные побеги, о чем свидетельствуют и законы, принятые для предотвращения таких побегов, и материалы судебных архивов. В 1698 г. в Южной Каролине был принят «закон о восполнении нехватки», требовавший от владельцев плантаций, чтобы на каждых шестеро взрослых чернокожих мужского пола приходился по меньшей мере один белый сервент. В письме из южных колоний, датируемом 1682 г., содержалась жалоба на то, что не хватает «белых мужчин, чтобы присматривать за нашими неграми или чтобы подавлять восстание негров». В 1691 г. палата общин получила «петицию от морских торговцев, судовладельцев, плантаторов и прочих, торгующих с иноземными плантациями… где излагается, что плантации невозможно содержать без существенного числа белых сервентов, кои нужны и для сдерживания зависимых чернокожих и кои способны держать в руках оружие в случае вторжения».
В 1721 г. в отчете английскому правительству говорилось, что в Южной Каролине «негры-рабы в последнее время предпринимали попытки и были весьма близки к успеху в устройстве новой революции… и, таким образом, может возникнуть необходимость… предложить новый закон, который поощрял бы оказание гостеприимства белым сервентам в будущем. В милиции этой провинции состояли менее 2 тыс. указанных мужчин». По всей видимости, считалось, что этих ополченцев не хватило бы для адекватной реакции на угрозу.
Этот страх помогает понять, почему в 1717 г. парламент сделал высылку в Новый Свет законным наказанием за преступления. Появилась возможность отправлять тысячи осужденных в Виргинию, Мэриленд и другие колонии. Этим же страхом объясняется и то, почему законодательная ассамблея Виргинии после восстания Бэкона амнистировала только белых сервентов, принимавших в нем участие, но не простила чернокожих. Последним было запрещено иметь какое бы то ни было оружие, в то время как белые, отработавшие по контракту, могли получить не только кукурузу и наличные деньги, но и мушкеты. Различия статуса белых и чернокожих сервентов становились все более отчетливыми.
В 20-х гг. XVIII в., по мере возрастания страха перед восстанием рабов в Виргинии белым сервентам было дозволено вступать в ополчение в качестве замены белых фрименов. В те же годы в колонии создавались отряды по поиску рабов, с тем чтобы противостоять «великой опасности, которая… может возникнуть при негритянских мятежах». Белые бедняки составляли основу таких патрулей, за что получали денежное вознаграждение.
Расизм все больше входил в повседневную практику. Э. Морган, делая выводы на основе подробного исследования рабства в Виргинии, считает расизм не чем-то «естественным», проистекающим из различий между чернокожими и белыми, а видит его корни в классовом презрении – вполне реалистичном инструменте контроля. «Если бы фримены, чьи надежды не оправдались, нашли общие цели с рабами, питавшими отчаянные надежды, результаты этого могли бы быть хуже всего, что сотворил Бэкон. Решением проблемы, очевидным и постепенно признаваемым, был расизм, разделение представляющих опасность свободных белых и столь же опасных чернокожих рабов барьером расового презрения».
Было и другое средство контроля, становившееся удобным по мере роста колоний и имевшее важнейшие последствия для сохранения власти элиты в течение всей американской истории.
Наряду с очень богатыми и очень бедными развивался средний класс белых мелких плантаторов, независимых фермеров, городских ремесленников, которые, получая небольшие выгоды от объединения усилий с купцами и владельцами плантаций, служили серьезной защитой от чернокожих рабов, индейцев фронтира и белой бедноты.
В растущих городах появлялось все больше квалифицированных работников, и власти поддерживали белых ремесленников, защищая их труд от конкуренции с рабами и свободными чернокожими. Еще в 1686 г. городской совет Нью-Йорка выпустил распоряжение, согласно которому «ни один негр или раб не должен работать на мосту в качестве подсобного рабочего, занимаясь погрузкой товаров, импортируемых в этот город или экспортируемых отсюда». В городах Юга белые ремесленники и торговцы тоже были защищены от конкуренции с черными.
В 1764 г. легислатура Южной Каролины запретила чарлстонским хозяевам нанимать чернокожих или других рабов в качестве мастеровых либо на ремесленные работы.
Американцев, принадлежавших к среднему классу, могли приглашать присоединиться к новой элите и в ходе борьбы с коррупцией уже существовавших богачей. В 1747 г. житель Нью-Йорка Кодвалладер Колден[21] в своем «Обращении к фригольдерам[22] «адресовал свои нападки состоятельным людям, назвав их хитрецами, увиливающими от уплаты налогов, которых не беспокоит благосостояние окружающих (хотя сам он был человеком не бедным). Он защищал честность и надежность «срединного сословия людского рода», которому граждане могут более всего доверить заботу о «нашей свободе и собственности». Это стало крайне важным риторическим инструментом оправдания правления меньшинства, которое, выступая перед большинством, стало говорить о «нашей» свободе, «нашей» собственности, «нашей» стране.
Подобным же образом очень состоятельный бостонец Джеймс Отис[23] апеллировал к местным представителям среднего класса, выступая с нападками на тори Томаса Хатчинсона. Историк Дж. Хенретта показал: «Притом что Бостоном управляли богачи, некоторые политические посты были доступны тем, кто занимал среднюю имущественную ступеньку: «выбраковщик бочек», «обмерщик мешков с углем», «смотритель заборов». О. Ленд обнаружил в Мэриленде прослойку владельцев мелких плантаций, которые не являлись «бенефициариями» плантаторского общества в той же степени, как богачи, но считались плантаторами и были «уважаемыми гражданами, имевшими перед общиной полномочия наблюдать за качеством дорог, оценивать имущество и тому подобные обязанности». Это помогло предоставить среднему классу доступ к «кругу деятельности, связанному с местной политикой… к балам, скачкам, петушиным боям и периодическим пьяным потасовкам».
В 1756 г. газета «Пенсильвания джорнэл» писала: «Народ этой провинции по преимуществу среднего сословия и в настоящее время удерживается на этом уровне. Здесь живут в основном предприимчивые фермеры, ремесленники либо торговцы; они наслаждаются свободой и любят ее, а злейшие из них полагают, что имеют право на учтивость со стороны великих». И в самом деле, существовал довольно значительный средний класс, подпадающий под эту характеристику. Называть этих людей «народом» означало не принимать во внимание чернокожих невольников, белых сервентов и вытесненных индейцев. А за термином «средний класс» скрывался тот, который долгое время имел прямое отношение к этой стране – то, о чем Р. Хофстедтер сказал: «Это было… общество среднего класса, которым правили по большей части представители высших слоев».
Для того чтобы править, эти последние вынуждены были идти на уступки среднему классу, при этом не нанося ущерба собственному благосостоянию или власти, и делалось это за счет рабов, туземцев и белой бедноты. Этим покупалась лояльность. А чтобы связать эту лояльность с чем-то еще более сильным, чем материальные блага, в 60—70-х гг. XVII в. правящий класс нашел очень полезный инструмент, которым стал язык свободы и равенства, способный объединить достаточное число белых, которые могли сражаться против Англии за революцию, но не ликвидировав при этом ни рабства, ни неравенства.
Тирания есть тирания
Частью этой линии было использование чернокожих рабов в отрядах милиции Южной Каролины, воевавших с индейцами. И тем не менее правительство было обеспокоено возможностью восстания негров, и во время войны с индейцами чироки в 60-х гг. XVIII в. внесенное в законодательную ассамблею колонии предложение снарядить для борьбы с краснокожими 500 невольников не добрало для прохождения одного голоса.
Черные убегали от хозяев в индейские поселения; крики и чироки укрывали сотни беглых рабов. Многие из них были приняты племенами, вступали в браки, рожали детей. Но ситуация оставалась под контролем благодаря сочетанию жестоких кодексов о рабах и взяток индейцам, чтобы те помогали подавлять чернокожих мятежников.
Больше всего страх среди состоятельных белых плантаторов вызывал потенциальный союз белой бедноты и чернокожих. Если бы существовала естественная межрасовая антипатия, наличие которой предполагают некоторые теоретики, вопрос о контроле решался бы проще. Но сексуальная привлекательность всегда преодолевала расовые барьеры. В 1743 г. большое жюри присяжных в городе Чарлстоне (Южная Каролина), осудило «ставшую слишком привычной в этой провинции практику прелюбодеяния в отношении негритянок и других молодых рабынь». Дети от смешанных связей между белыми и чернокожими рождались в течение всего колониального периода, несмотря на законы, запрещавшие межрасовые браки, которые действовали в Виргинии, Массачусетсе, Мэриленде, Делавэре, Пенсильвании, обеих Каролинах и Джорджии. Объявляя этих детей незаконнорожденными, власти заставляли их находиться в черных семьях, с тем чтобы белое население оставалось «чистым» и главенствовало.
В восстании Бэкона правителей Виргинии больше всего напугало то, что в его ходе чернокожие рабы и белые сервенты объединились. В одном гарнизоне сдались «400 вооруженных англичан и негров», в другом – 300 «фрименов и сервентов – африканцев и англичан». Морской офицер, подавивший сопротивление 400 человек, писал: «Я уговорил большинство из них вернуться по домам, что они и сделали, кроме примерно 80 негров и 20 англичан, которые не сдали оружие».
Все эти годы раннего колониального периода чернокожие и белые рабы и сервенты совершали совместные побеги, о чем свидетельствуют и законы, принятые для предотвращения таких побегов, и материалы судебных архивов. В 1698 г. в Южной Каролине был принят «закон о восполнении нехватки», требовавший от владельцев плантаций, чтобы на каждых шестеро взрослых чернокожих мужского пола приходился по меньшей мере один белый сервент. В письме из южных колоний, датируемом 1682 г., содержалась жалоба на то, что не хватает «белых мужчин, чтобы присматривать за нашими неграми или чтобы подавлять восстание негров». В 1691 г. палата общин получила «петицию от морских торговцев, судовладельцев, плантаторов и прочих, торгующих с иноземными плантациями… где излагается, что плантации невозможно содержать без существенного числа белых сервентов, кои нужны и для сдерживания зависимых чернокожих и кои способны держать в руках оружие в случае вторжения».
В 1721 г. в отчете английскому правительству говорилось, что в Южной Каролине «негры-рабы в последнее время предпринимали попытки и были весьма близки к успеху в устройстве новой революции… и, таким образом, может возникнуть необходимость… предложить новый закон, который поощрял бы оказание гостеприимства белым сервентам в будущем. В милиции этой провинции состояли менее 2 тыс. указанных мужчин». По всей видимости, считалось, что этих ополченцев не хватило бы для адекватной реакции на угрозу.
Этот страх помогает понять, почему в 1717 г. парламент сделал высылку в Новый Свет законным наказанием за преступления. Появилась возможность отправлять тысячи осужденных в Виргинию, Мэриленд и другие колонии. Этим же страхом объясняется и то, почему законодательная ассамблея Виргинии после восстания Бэкона амнистировала только белых сервентов, принимавших в нем участие, но не простила чернокожих. Последним было запрещено иметь какое бы то ни было оружие, в то время как белые, отработавшие по контракту, могли получить не только кукурузу и наличные деньги, но и мушкеты. Различия статуса белых и чернокожих сервентов становились все более отчетливыми.
В 20-х гг. XVIII в., по мере возрастания страха перед восстанием рабов в Виргинии белым сервентам было дозволено вступать в ополчение в качестве замены белых фрименов. В те же годы в колонии создавались отряды по поиску рабов, с тем чтобы противостоять «великой опасности, которая… может возникнуть при негритянских мятежах». Белые бедняки составляли основу таких патрулей, за что получали денежное вознаграждение.
Расизм все больше входил в повседневную практику. Э. Морган, делая выводы на основе подробного исследования рабства в Виргинии, считает расизм не чем-то «естественным», проистекающим из различий между чернокожими и белыми, а видит его корни в классовом презрении – вполне реалистичном инструменте контроля. «Если бы фримены, чьи надежды не оправдались, нашли общие цели с рабами, питавшими отчаянные надежды, результаты этого могли бы быть хуже всего, что сотворил Бэкон. Решением проблемы, очевидным и постепенно признаваемым, был расизм, разделение представляющих опасность свободных белых и столь же опасных чернокожих рабов барьером расового презрения».
Было и другое средство контроля, становившееся удобным по мере роста колоний и имевшее важнейшие последствия для сохранения власти элиты в течение всей американской истории.
Наряду с очень богатыми и очень бедными развивался средний класс белых мелких плантаторов, независимых фермеров, городских ремесленников, которые, получая небольшие выгоды от объединения усилий с купцами и владельцами плантаций, служили серьезной защитой от чернокожих рабов, индейцев фронтира и белой бедноты.
В растущих городах появлялось все больше квалифицированных работников, и власти поддерживали белых ремесленников, защищая их труд от конкуренции с рабами и свободными чернокожими. Еще в 1686 г. городской совет Нью-Йорка выпустил распоряжение, согласно которому «ни один негр или раб не должен работать на мосту в качестве подсобного рабочего, занимаясь погрузкой товаров, импортируемых в этот город или экспортируемых отсюда». В городах Юга белые ремесленники и торговцы тоже были защищены от конкуренции с черными.
В 1764 г. легислатура Южной Каролины запретила чарлстонским хозяевам нанимать чернокожих или других рабов в качестве мастеровых либо на ремесленные работы.
Американцев, принадлежавших к среднему классу, могли приглашать присоединиться к новой элите и в ходе борьбы с коррупцией уже существовавших богачей. В 1747 г. житель Нью-Йорка Кодвалладер Колден[21] в своем «Обращении к фригольдерам[22] «адресовал свои нападки состоятельным людям, назвав их хитрецами, увиливающими от уплаты налогов, которых не беспокоит благосостояние окружающих (хотя сам он был человеком не бедным). Он защищал честность и надежность «срединного сословия людского рода», которому граждане могут более всего доверить заботу о «нашей свободе и собственности». Это стало крайне важным риторическим инструментом оправдания правления меньшинства, которое, выступая перед большинством, стало говорить о «нашей» свободе, «нашей» собственности, «нашей» стране.
Подобным же образом очень состоятельный бостонец Джеймс Отис[23] апеллировал к местным представителям среднего класса, выступая с нападками на тори Томаса Хатчинсона. Историк Дж. Хенретта показал: «Притом что Бостоном управляли богачи, некоторые политические посты были доступны тем, кто занимал среднюю имущественную ступеньку: «выбраковщик бочек», «обмерщик мешков с углем», «смотритель заборов». О. Ленд обнаружил в Мэриленде прослойку владельцев мелких плантаций, которые не являлись «бенефициариями» плантаторского общества в той же степени, как богачи, но считались плантаторами и были «уважаемыми гражданами, имевшими перед общиной полномочия наблюдать за качеством дорог, оценивать имущество и тому подобные обязанности». Это помогло предоставить среднему классу доступ к «кругу деятельности, связанному с местной политикой… к балам, скачкам, петушиным боям и периодическим пьяным потасовкам».
В 1756 г. газета «Пенсильвания джорнэл» писала: «Народ этой провинции по преимуществу среднего сословия и в настоящее время удерживается на этом уровне. Здесь живут в основном предприимчивые фермеры, ремесленники либо торговцы; они наслаждаются свободой и любят ее, а злейшие из них полагают, что имеют право на учтивость со стороны великих». И в самом деле, существовал довольно значительный средний класс, подпадающий под эту характеристику. Называть этих людей «народом» означало не принимать во внимание чернокожих невольников, белых сервентов и вытесненных индейцев. А за термином «средний класс» скрывался тот, который долгое время имел прямое отношение к этой стране – то, о чем Р. Хофстедтер сказал: «Это было… общество среднего класса, которым правили по большей части представители высших слоев».
Для того чтобы править, эти последние вынуждены были идти на уступки среднему классу, при этом не нанося ущерба собственному благосостоянию или власти, и делалось это за счет рабов, туземцев и белой бедноты. Этим покупалась лояльность. А чтобы связать эту лояльность с чем-то еще более сильным, чем материальные блага, в 60—70-х гг. XVII в. правящий класс нашел очень полезный инструмент, которым стал язык свободы и равенства, способный объединить достаточное число белых, которые могли сражаться против Англии за революцию, но не ликвидировав при этом ни рабства, ни неравенства.
Тирания есть тирания
Около 1776 г. некие важные в английских колониях персоны совершили открытие, которое, как продемонстрировали последующие двести лет, оказалось весьма полезным. Они обнаружили, что, создав нацию, символ, узаконенное объединение под названием Соединенные Штаты Америки, смогут отобрать земли, доходы и политическую власть у фаворитов Британской империи. При этом они сумеют сдерживать возможные восстания своих противников и добиваться консенсуса общественного мнения, состоящего в поддержке правления новой, привилегированной верхушки.
Если мы посмотрим на Американскую революцию с этой точки зрения, то поймем, что затея была гениальной, и отцы-основатели заслуживают того благоговейного уважения, с которым к ним относились на протяжении столетий. Они создали наиболее эффективную из современных систем контроля над страной и продемонстрировали грядущим поколениям лидеров преимущества симбиоза патернализма и твердой руки.
Начиная с восстания Натаниэла Бэкона в Виргинии, к 1760 г. произошло 18 восстаний, направленных на свержение колониальных правительств. От Южной Каролины до Нью-Йорка прокатилось 6 мятежей чернокожих, а также 40 бунтов, спровоцированных различными причинами.
Как пишет Джек Грин, в то же самое время появились «стабильные, крепкие, эффективные и признанные на местах политические и общественные элиты». К 60-м гг. XVIII в. эти местные элиты увидели возможность направить большую часть бунтарской энергии против Англии и ее официальных представителей на американском континенте. Это было не осознанным заговором, а накоплением тактических реакций.
После 1763 г., когда Великобритания одержала победу над Францией в Семилетней войне (известной в Америке как Война с французами и индейцами) и изгнала ее из Северной Америки, амбициозные колониальные лидеры перестали опасаться французской угрозы. Оставались лишь два соперника – англичане и индейцы. Первые, обхаживая туземцев, запретили белым селиться за Аппалачами (Прокламация 1763 г.). Вероятно, когда удалось бы отделаться от англичан, можно было бы договориться с индейцами. Еще раз стоит отметить, что у колониальной элиты не было специальной, продуманной стратегии, но происходил рост самосознания по мере развертывания событий.
После поражения Франции британское правительство могло сосредоточить внимание на усилении контроля над колониями. Метрополии были нужны доходы, чтобы платить по военным счетам, и, руководствуясь этой целью, она обратила взор на свои заокеанские владения. Кроме того, колониальная торговля становилась все более важной для экономики Великобритании, а также все более выгодной: если в 1700 г. ее объем составлял около 500 тыс. ф. ст., то к 1770 г. эта цифра возросла уже до 2,8 млн. ф. ст.
Итак, американским лидерам английское правление было не очень нужно, но зато англичан интересовали богатства колоний. Необходимые для конфликта составляющие были налицо.
Война принесла славу генералам, смерть рядовым, богатство торговцам и безработицу беднякам. К моменту окончания войны с французами и индейцами в Нью-Йорке проживало 25 тыс. человек (в 1720 г. их было лишь 7 тыс.). Редактор одной из газет писал о растущем «числе попрошаек и бродяг» на улицах города. В письмах читателей газет звучали вопросы о распределении богатства: «Как часто наши улицы были усыпаны тысячами баррелей муки, предназначенной для торговали, в то время как наши ближайшие соседи с трудом добывают достаточно, чтобы утолить голод клецками?»
Исследование списков городских налогоплательщиков, проведенное Г. Нэшем, показало, что в начале 70-х гг. XVIII в. 5 % налогоплательщиков в Бостоне контролировали 49 % городских активов, облагаемых налогом. Богатство все более и более концентрировалось в Филадельфии, а также в Нью-Йорке. Согласно заверенным в суде завещаниям, к 1750 г. самые состоятельные люди к городах оставляли в наследство по 20 тыс. ф. ст. (сегодня это эквивалентно 5 млн. долл.).
В Бостоне низшие классы стали использовать городское собрание, чтобы выразить свое недовольство. Губернатор Массачусетса писал, что на этих собраниях «наиболее убогие жители города… в силу своего постоянного присутствия [на городских собраниях] имели численное превосходство и при голосовании одерживали победу над добропорядочными джентльменами, купцами, солидными коммерсантами и над всеми остальными достойными горожанами».
По всей вероятности, в Бостоне происходило следующее: несколько юристов, редакторов и купцов, принадлежавших к высшим классам, но исключенных из числа приближенных к Англии правящих кругов – такие люди как Джеймс Отис или Сэмюэл Адамс – организовали «Бостонский кокус-клуб» и благодаря своему ораторскому таланту и публикациям «создавали общественное настроение в ремесленной среде, призвали к действиям «толпу» и формировали ее поведение». Вот как Г. Нэш описывает Отиса: он «с большим сочувствием относился к падению благосостояния и возмущению обычных горожан, не только отражая общественное мнение, но и формируя его».
Эти события явились предзнаменованием долгой истории американской политики, выражавшейся в том, что для достижения собственных целей политические деятели из высших классов общества мобилизовали энергию представителей низших слоев. Это не было абсолютным жульничеством; параллельно проходило и подлинное осознание недовольства низов, что помогает понять эффективность такой тактики в течение нескольких столетий. Вот что пишет об этом Г. Нэш: «Джеймс Отис, Сэмюэл Адамс, Ройалл Тайлер, Оксенбридж Тэчер и многие другие бостонцы, связанные с ремесленниками и рабочими через сеть местных таверн, пожарных команд, и сам «кокус-клуб» отстаивали политические взгляды, согласно которым отношение к мнению тружеников было доверительным, и считалось совершенно законным участие ремесленников и даже рабочих в политическом процессе».
Выступление Дж. Отиса в 1762 г. против консервативных правителей колонии Массачусетс, интересы которых представлял Томас Хатчинсон, являлось образцом того типа риторики, которую мог использовать адвокат, чтобы увлечь за собой мастеровых и ремесленников:
Я вынужден зарабатывать себе на жизнь своими собственными руками, в поте лица, как и большинство из вас, должен пускаться во все тяжкие за свой горький кусок хлеба, который я имею под недовольным взглядом тех, у кого нет никакого естественного, или дарованного свыше, права возвышаться надо мною и кто обязан своими знатностью и почестями беднякам…
В те годы казалось, что Бостон переполнен классовой ненавистью. В 1763 г. в бостонской «Газетт» кто-то написал, что «несколько персон, облеченных властью», проталкивают политические проекты, направленные на то, «чтобы держать людей в нищете, дабы они оставались покорными».
Этим накопившимся недовольством, обращенным против богачей, можно объяснить народные волнения в Бостоне после принятия Закона о гербовом сборе 1765 г. По этому акту англичане облагали население колоний налогом, с тем чтобы заплатить за Войну с французами и индейцами, в ходе которой колонисты пострадали во имя расширения Британской империи. В то лето сапожник по имени Эбенизер Макинтош возглавил толпу, которая разрушила дом состоятельного торговца Эндрю Оливера. Спустя две недели толпа набросилась на дом Томаса Хатчинсона, человека, символизировавшего богатую элиту, управлявшую колониями от имени Англии. Эти люди вломились в дом при помощи топоров, выпили все вино в винном погребе и полностью обчистили дом, вынеся из него мебель и другие предметы. В отчете, оправленном в Великобританию должностными лицами Массачусетса, говорилось, что эти действия были лишь одним из шагов в реализации плана, при котором дома пятнадцати состоятельных людей подлежали уничтожению в ходе «разбойной войны, установления всеобщего равенства и стирания различий между богатыми и бедными».
Это был один из тех моментов, в которые гнев, направленный против богачей, простирался несколько далее, чем того хотели бы лидеры вроде Отиса. Нельзя ли сделать так, чтобы классовая ненависть фокусировалась на пробританскую элиту и обходила стороной элиту национальную? В год нападений на бостонские дома в Нью-Йорке кто-то писал в местной «Газетт»: «Не справедливо ли, чтобы 99, а не 999 человек страдали от сумасбродства и знатности одного, особенно учитывая тот факт, что нередко богатства достигают за счет обнищания своих соседей?» Лидеры революции должны были бы заботиться о том, чтобы удерживать подобные настроения в нужных им границах.
Мастеровые требовали демократического устройства в колониальных городах: открытых заседаний представительных ассамблей, галерей для публики в законодательных собраниях, публикации результатов открытого голосования, для того чтобы избиратели могли контролировать работу своих представителей. Они требовали проведения собраний под открытым небом, чтобы население могло участвовать в политических решениях, требовали более справедливых налогов, контроля над ценами и избрания мастеровых и других простых людей на посты в правительстве.
Как пишет Г. Нэш, самосознание нижних слоев среднего класса особенно в Филадельфии возросло настолько, чтобы вызывать озабоченность не только среди консервативных лоялистов, симпатизировавших Англии, но даже в кругах лидеров революции. «К середине 1776 г. рабочие, ремесленники и мелкие торговцы, применяя не предусмотренные законами меры, тогда как избирательная политика не работала, полностью контролировали Филадельфию». Получая поддержку со стороны некоторых вождей среднего класса (Томаса Пейна, Томаса Янга и др.), они «начали полномасштабную атаку на богатство, подвергнув сомнению даже само право приобретать частную собственность без всяких ограничений».
Во время выборов делегатов конвента 1776 г., на котором должны были разработать конституцию Пенсильвании, комитет граждан убеждал избирателей выступить против «важных и чрезмерно богатых людей… они слишком подходят для того, чтобы стать разграничительными барьерами в обществе». Эта организация составила для конвента билль о правах, в котором содержалось следующее положение: «Сосредоточение огромных богатств в руках отдельных индивидуумов опасно для прав и разрушительно для общего счастья человечества; исходя из этого, каждое свободное государство имеет право препятствовать накоплению такого количества собственности».
В сельской местности, где проживало большинство населения, имел место похожий конфликт между бедными и богатыми, который использовался политическими лидерами, чтобы настроить людей против Англии, предоставляя некоторые блага мятежной бедноте и получая для себя гораздо большие выгоды. В XVIII в. бунты арендаторов Нью-Джерси в 40-х гг., Нью-Йорка в 50-х, а также долины реки Гудзон в 60-х, выступление жителей в северо-восточной части Нью-Йорка, приведшее к отделению Вермонта от этой колонии, не были спорадическим явлением. На протяжении долгого времени существовали общественные движения, в высокой степени организованные, вовлеченные в процесс создания альтернативы властям. Эти движения выступали против горстки богатых землевладельцев, но, поскольку сами землевладельцы были далеко, гнев часто оказывался направленным на фермеров, которые арендовали спорные земли у их владельцев (об этом см., например, новаторское исследование, посвященное сельским восстаниям, предпринятое Э. Кантрименом).
Подобно тому как мятежники в Нью-Джерси ворвались в тюрьмы, чтобы освободить своих друзей, бунтовщики в долине реки Гудзон выпустили на волю заключенных шерифа, а один раз даже пленили его самого. Арендаторы рассматривались как «по большей части отбросы общества», а среди ополченцев, которых шериф графства Олбани повел на Беннингтон в 1771 г., были представители местной верхушки.
Сельские повстанцы видели свою борьбу как битву бедняков против богачей. Свидетель на судебном процессе, проходившем в Нью-Йорке в 1766 г. по делу одного из лидеров бунтовщиков, утверждал, что фермеры, выселенные землевладельцами, «имели справедливое право, однако не могли получить защиты в судебном порядке, потому что были бедны… а бедных всегда притесняют богатые». В Вермонте «Парни с Зеленых гор»[24] Итана Аллена называли себя «бедными людьми… уставшими от обустройства жизни в диких краях», а своих оппонентов – «кучкой адвокатишек и других джентльменов, со всеми их богато украшенными конскими упряжами, комплиментами и французской утонченностью».
Жаждущие земли фермеры, проживавшие в долине реки Гудзон, обратились к англичанам за помощью в борьбе с местными землевладельцами; бунтовщики с Зеленых гор сделали то же самое. Но по мере того как конфликт с Англией обострялся, колониальные лидеры движения за независимость, чтобы привлечь на свою сторону сельских жителей, озаботились тенденцией объединения бедных арендаторов, обративших свой гнев против богачей, с англичанами.
В Северной Каролине в 1766–1771 гг. мощное движение белых фермеров было направлено против состоятельных и коррумпированных представителей власти. Как раз в то же самое время в городах северо-востока разворачивалась затрагивавшая классовые вопросы агитация против англичан. Участники движения в Северной Каролине назывались «регуляторами», и, как писал М. Ки, специалист по истории этого движения, оно состояло из «обладавших классовым сознанием белых фермеров западных районов, которые пытались демократизировать местные органы власти в своих графствах». «Регуляторы» называли себя «бедными трудолюбивыми крестьянами», «работягами», «несчастными бедняками», «угнетаемыми» «богатыми и могущественными… коварными монстрами».
Они видели, что в Северной Каролине богатство срослось с политической властью, и разоблачали тех официальных лиц, «для которых главной целью являлось собственное обогащение». «Регуляторы» были возмущены налоговой системой, особо обременительной для бедняков, а также союзом торговцев с адвокатами, заседавшими в судах, с тем чтобы выбивать долги из изможденных трудом фермеров. В западных графствах, там, где зародилось движение «регуляторов», лишь немногие домохозяйства имели рабов, и, если взять в качестве примера одно такое графство, то 41 % общего числа невольников приходился на менее чем 2 % хозяйств. «Регуляторы» не выражали интересов слуг или рабов, а говорили от лица мелких собственников, скваттеров и фермеров-арендаторов.
Если мы посмотрим на Американскую революцию с этой точки зрения, то поймем, что затея была гениальной, и отцы-основатели заслуживают того благоговейного уважения, с которым к ним относились на протяжении столетий. Они создали наиболее эффективную из современных систем контроля над страной и продемонстрировали грядущим поколениям лидеров преимущества симбиоза патернализма и твердой руки.
Начиная с восстания Натаниэла Бэкона в Виргинии, к 1760 г. произошло 18 восстаний, направленных на свержение колониальных правительств. От Южной Каролины до Нью-Йорка прокатилось 6 мятежей чернокожих, а также 40 бунтов, спровоцированных различными причинами.
Как пишет Джек Грин, в то же самое время появились «стабильные, крепкие, эффективные и признанные на местах политические и общественные элиты». К 60-м гг. XVIII в. эти местные элиты увидели возможность направить большую часть бунтарской энергии против Англии и ее официальных представителей на американском континенте. Это было не осознанным заговором, а накоплением тактических реакций.
После 1763 г., когда Великобритания одержала победу над Францией в Семилетней войне (известной в Америке как Война с французами и индейцами) и изгнала ее из Северной Америки, амбициозные колониальные лидеры перестали опасаться французской угрозы. Оставались лишь два соперника – англичане и индейцы. Первые, обхаживая туземцев, запретили белым селиться за Аппалачами (Прокламация 1763 г.). Вероятно, когда удалось бы отделаться от англичан, можно было бы договориться с индейцами. Еще раз стоит отметить, что у колониальной элиты не было специальной, продуманной стратегии, но происходил рост самосознания по мере развертывания событий.
После поражения Франции британское правительство могло сосредоточить внимание на усилении контроля над колониями. Метрополии были нужны доходы, чтобы платить по военным счетам, и, руководствуясь этой целью, она обратила взор на свои заокеанские владения. Кроме того, колониальная торговля становилась все более важной для экономики Великобритании, а также все более выгодной: если в 1700 г. ее объем составлял около 500 тыс. ф. ст., то к 1770 г. эта цифра возросла уже до 2,8 млн. ф. ст.
Итак, американским лидерам английское правление было не очень нужно, но зато англичан интересовали богатства колоний. Необходимые для конфликта составляющие были налицо.
Война принесла славу генералам, смерть рядовым, богатство торговцам и безработицу беднякам. К моменту окончания войны с французами и индейцами в Нью-Йорке проживало 25 тыс. человек (в 1720 г. их было лишь 7 тыс.). Редактор одной из газет писал о растущем «числе попрошаек и бродяг» на улицах города. В письмах читателей газет звучали вопросы о распределении богатства: «Как часто наши улицы были усыпаны тысячами баррелей муки, предназначенной для торговали, в то время как наши ближайшие соседи с трудом добывают достаточно, чтобы утолить голод клецками?»
Исследование списков городских налогоплательщиков, проведенное Г. Нэшем, показало, что в начале 70-х гг. XVIII в. 5 % налогоплательщиков в Бостоне контролировали 49 % городских активов, облагаемых налогом. Богатство все более и более концентрировалось в Филадельфии, а также в Нью-Йорке. Согласно заверенным в суде завещаниям, к 1750 г. самые состоятельные люди к городах оставляли в наследство по 20 тыс. ф. ст. (сегодня это эквивалентно 5 млн. долл.).
В Бостоне низшие классы стали использовать городское собрание, чтобы выразить свое недовольство. Губернатор Массачусетса писал, что на этих собраниях «наиболее убогие жители города… в силу своего постоянного присутствия [на городских собраниях] имели численное превосходство и при голосовании одерживали победу над добропорядочными джентльменами, купцами, солидными коммерсантами и над всеми остальными достойными горожанами».
По всей вероятности, в Бостоне происходило следующее: несколько юристов, редакторов и купцов, принадлежавших к высшим классам, но исключенных из числа приближенных к Англии правящих кругов – такие люди как Джеймс Отис или Сэмюэл Адамс – организовали «Бостонский кокус-клуб» и благодаря своему ораторскому таланту и публикациям «создавали общественное настроение в ремесленной среде, призвали к действиям «толпу» и формировали ее поведение». Вот как Г. Нэш описывает Отиса: он «с большим сочувствием относился к падению благосостояния и возмущению обычных горожан, не только отражая общественное мнение, но и формируя его».
Эти события явились предзнаменованием долгой истории американской политики, выражавшейся в том, что для достижения собственных целей политические деятели из высших классов общества мобилизовали энергию представителей низших слоев. Это не было абсолютным жульничеством; параллельно проходило и подлинное осознание недовольства низов, что помогает понять эффективность такой тактики в течение нескольких столетий. Вот что пишет об этом Г. Нэш: «Джеймс Отис, Сэмюэл Адамс, Ройалл Тайлер, Оксенбридж Тэчер и многие другие бостонцы, связанные с ремесленниками и рабочими через сеть местных таверн, пожарных команд, и сам «кокус-клуб» отстаивали политические взгляды, согласно которым отношение к мнению тружеников было доверительным, и считалось совершенно законным участие ремесленников и даже рабочих в политическом процессе».
Выступление Дж. Отиса в 1762 г. против консервативных правителей колонии Массачусетс, интересы которых представлял Томас Хатчинсон, являлось образцом того типа риторики, которую мог использовать адвокат, чтобы увлечь за собой мастеровых и ремесленников:
Я вынужден зарабатывать себе на жизнь своими собственными руками, в поте лица, как и большинство из вас, должен пускаться во все тяжкие за свой горький кусок хлеба, который я имею под недовольным взглядом тех, у кого нет никакого естественного, или дарованного свыше, права возвышаться надо мною и кто обязан своими знатностью и почестями беднякам…
В те годы казалось, что Бостон переполнен классовой ненавистью. В 1763 г. в бостонской «Газетт» кто-то написал, что «несколько персон, облеченных властью», проталкивают политические проекты, направленные на то, «чтобы держать людей в нищете, дабы они оставались покорными».
Этим накопившимся недовольством, обращенным против богачей, можно объяснить народные волнения в Бостоне после принятия Закона о гербовом сборе 1765 г. По этому акту англичане облагали население колоний налогом, с тем чтобы заплатить за Войну с французами и индейцами, в ходе которой колонисты пострадали во имя расширения Британской империи. В то лето сапожник по имени Эбенизер Макинтош возглавил толпу, которая разрушила дом состоятельного торговца Эндрю Оливера. Спустя две недели толпа набросилась на дом Томаса Хатчинсона, человека, символизировавшего богатую элиту, управлявшую колониями от имени Англии. Эти люди вломились в дом при помощи топоров, выпили все вино в винном погребе и полностью обчистили дом, вынеся из него мебель и другие предметы. В отчете, оправленном в Великобританию должностными лицами Массачусетса, говорилось, что эти действия были лишь одним из шагов в реализации плана, при котором дома пятнадцати состоятельных людей подлежали уничтожению в ходе «разбойной войны, установления всеобщего равенства и стирания различий между богатыми и бедными».
Это был один из тех моментов, в которые гнев, направленный против богачей, простирался несколько далее, чем того хотели бы лидеры вроде Отиса. Нельзя ли сделать так, чтобы классовая ненависть фокусировалась на пробританскую элиту и обходила стороной элиту национальную? В год нападений на бостонские дома в Нью-Йорке кто-то писал в местной «Газетт»: «Не справедливо ли, чтобы 99, а не 999 человек страдали от сумасбродства и знатности одного, особенно учитывая тот факт, что нередко богатства достигают за счет обнищания своих соседей?» Лидеры революции должны были бы заботиться о том, чтобы удерживать подобные настроения в нужных им границах.
Мастеровые требовали демократического устройства в колониальных городах: открытых заседаний представительных ассамблей, галерей для публики в законодательных собраниях, публикации результатов открытого голосования, для того чтобы избиратели могли контролировать работу своих представителей. Они требовали проведения собраний под открытым небом, чтобы население могло участвовать в политических решениях, требовали более справедливых налогов, контроля над ценами и избрания мастеровых и других простых людей на посты в правительстве.
Как пишет Г. Нэш, самосознание нижних слоев среднего класса особенно в Филадельфии возросло настолько, чтобы вызывать озабоченность не только среди консервативных лоялистов, симпатизировавших Англии, но даже в кругах лидеров революции. «К середине 1776 г. рабочие, ремесленники и мелкие торговцы, применяя не предусмотренные законами меры, тогда как избирательная политика не работала, полностью контролировали Филадельфию». Получая поддержку со стороны некоторых вождей среднего класса (Томаса Пейна, Томаса Янга и др.), они «начали полномасштабную атаку на богатство, подвергнув сомнению даже само право приобретать частную собственность без всяких ограничений».
Во время выборов делегатов конвента 1776 г., на котором должны были разработать конституцию Пенсильвании, комитет граждан убеждал избирателей выступить против «важных и чрезмерно богатых людей… они слишком подходят для того, чтобы стать разграничительными барьерами в обществе». Эта организация составила для конвента билль о правах, в котором содержалось следующее положение: «Сосредоточение огромных богатств в руках отдельных индивидуумов опасно для прав и разрушительно для общего счастья человечества; исходя из этого, каждое свободное государство имеет право препятствовать накоплению такого количества собственности».
В сельской местности, где проживало большинство населения, имел место похожий конфликт между бедными и богатыми, который использовался политическими лидерами, чтобы настроить людей против Англии, предоставляя некоторые блага мятежной бедноте и получая для себя гораздо большие выгоды. В XVIII в. бунты арендаторов Нью-Джерси в 40-х гг., Нью-Йорка в 50-х, а также долины реки Гудзон в 60-х, выступление жителей в северо-восточной части Нью-Йорка, приведшее к отделению Вермонта от этой колонии, не были спорадическим явлением. На протяжении долгого времени существовали общественные движения, в высокой степени организованные, вовлеченные в процесс создания альтернативы властям. Эти движения выступали против горстки богатых землевладельцев, но, поскольку сами землевладельцы были далеко, гнев часто оказывался направленным на фермеров, которые арендовали спорные земли у их владельцев (об этом см., например, новаторское исследование, посвященное сельским восстаниям, предпринятое Э. Кантрименом).
Подобно тому как мятежники в Нью-Джерси ворвались в тюрьмы, чтобы освободить своих друзей, бунтовщики в долине реки Гудзон выпустили на волю заключенных шерифа, а один раз даже пленили его самого. Арендаторы рассматривались как «по большей части отбросы общества», а среди ополченцев, которых шериф графства Олбани повел на Беннингтон в 1771 г., были представители местной верхушки.
Сельские повстанцы видели свою борьбу как битву бедняков против богачей. Свидетель на судебном процессе, проходившем в Нью-Йорке в 1766 г. по делу одного из лидеров бунтовщиков, утверждал, что фермеры, выселенные землевладельцами, «имели справедливое право, однако не могли получить защиты в судебном порядке, потому что были бедны… а бедных всегда притесняют богатые». В Вермонте «Парни с Зеленых гор»[24] Итана Аллена называли себя «бедными людьми… уставшими от обустройства жизни в диких краях», а своих оппонентов – «кучкой адвокатишек и других джентльменов, со всеми их богато украшенными конскими упряжами, комплиментами и французской утонченностью».
Жаждущие земли фермеры, проживавшие в долине реки Гудзон, обратились к англичанам за помощью в борьбе с местными землевладельцами; бунтовщики с Зеленых гор сделали то же самое. Но по мере того как конфликт с Англией обострялся, колониальные лидеры движения за независимость, чтобы привлечь на свою сторону сельских жителей, озаботились тенденцией объединения бедных арендаторов, обративших свой гнев против богачей, с англичанами.
В Северной Каролине в 1766–1771 гг. мощное движение белых фермеров было направлено против состоятельных и коррумпированных представителей власти. Как раз в то же самое время в городах северо-востока разворачивалась затрагивавшая классовые вопросы агитация против англичан. Участники движения в Северной Каролине назывались «регуляторами», и, как писал М. Ки, специалист по истории этого движения, оно состояло из «обладавших классовым сознанием белых фермеров западных районов, которые пытались демократизировать местные органы власти в своих графствах». «Регуляторы» называли себя «бедными трудолюбивыми крестьянами», «работягами», «несчастными бедняками», «угнетаемыми» «богатыми и могущественными… коварными монстрами».
Они видели, что в Северной Каролине богатство срослось с политической властью, и разоблачали тех официальных лиц, «для которых главной целью являлось собственное обогащение». «Регуляторы» были возмущены налоговой системой, особо обременительной для бедняков, а также союзом торговцев с адвокатами, заседавшими в судах, с тем чтобы выбивать долги из изможденных трудом фермеров. В западных графствах, там, где зародилось движение «регуляторов», лишь немногие домохозяйства имели рабов, и, если взять в качестве примера одно такое графство, то 41 % общего числа невольников приходился на менее чем 2 % хозяйств. «Регуляторы» не выражали интересов слуг или рабов, а говорили от лица мелких собственников, скваттеров и фермеров-арендаторов.