Говоров Александр. Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

   Маркиза как-то не удивилась его подробным знаниям, ей как-то уже это было безразлично. Жизнь, и раньше напоминавшая безумный карнавал, теперь стала похожей на неправдоподобный сон.
   "А светлейший... - думала она, не прислушиваясь к речам генерал-полицеймейстера. - Что ж светлейший? У него свои заботы. Спросить бы его прямиком: зачем, скажи, меня, молодую, ты от гибели спас, да зачем снова в Россию вызывал, в вертеп этот безрассудный зачем сажал? Какие-то, значит, есть у светлейшего расчеты на меня?"
   До нее долетело, что вкрадчивый Девиер добрался до ее знакомства с графом Рафаловичем и хочет у нее кое-что об этом знать. И словно молния ее пронзила - она же нe поведала светлейшему о речах и угрозах цесарского графа, а ведь и ехала к нему, чтобы рассказать! Каторга все вытеснила из головы...
   Она словно проснулась в собственных покоях и с удивлением поняла, что Девиер уже не играет на гитаре, а стоит на одном колене перед ней И лицо у пего чернобровое, красивое и печальное,.. Может ли человек с черной душой быть под власти Е.!М печали?
   - Но я говорю обо всем этом, - излагал он какие-то свои доводы, - не для того, чтобы вы мне раскрыли, что за связи имеются у Меншикова через Рафаловича с английским двором, отнюдь нет! Послушайте, маркиза Лена, то есть госпожа Софья, ну что вам вся эта чепуха? Я поведу вас выше!
   Он перешел на доверительный шепот, присунулся к самому лицу, а маркиза понимал; что перед нею самый опасный, самым хитрый враг. Но ведь и не слушать его нельзя!
   Девиер говорил, что жена его законная, Анна Даниловна, нитками к нему не пришита. И сам Кушимен, слава богу, не вечен. И государыня - увы! Докторусы говорят, что у нее разлитие мокрот, а жесточайшая из мокрот та, которая мозговую жилу обтекает. Он, Девиер, он не размазня, вроде некоторых светлейших. Когда придет его черед, он не поколеблется ни на миг. Был же в России Борис Годунов, Гришка был Отрепьев. Были и в его стране самозванцы!
   - Девиер вскочил, подобрал гитару, сделал ни ней чувствительный пассаж. Говорил еще что-то, но из-за шума в игорном зале и запахов кухни у маркизы кружилась голова.
   - И рядом со мною и вы примете венец... - Он дотронулся до ее пышных волос. - И это будет даже справедливо. Самой великой империи в мире - самая красивая женщина на троне!
   А ей все представлялось мрачное нутро каторги, освещенное казенной свечой. И спертый воздух, и храп, и стоны каторжан, и тот, спокойный и трагический, с изуродованным лицом и изувеченной судьбой.
   Но что же делать, господи? Как им всем помочь? Как избежать врагов тайных и явных? Как выпрямить и свою молодую жизнь, загнанную в тупик?
   Маркиза взглянула в раскрасневшееся от переживаний лицо Девиера. Ах! Фарфоровый молочник выпал из ее прекрасной руки, белая струйка полилась на щегольские порты господина матроса.
   И он понял все. Вскочил, отбросил гитару, струны жалобно загудели.
   - Отдавай, дрянь, философский камень! Отдавай, я все равно тебя живой не оставлю!
   Вбежала верная Зизанья, неся новый молочник. Из-под распахнутой портьеры слышалось, как Кика наигрывал на клавесине, а нестройные голоса пели венецианскую песню:
   - "Пой, Лена, милая, о том, что не сошлись дороги наши, что жизни сладостную чашу нам не придется пить вдвоем..."
   - Сожалительно сие... - сказал Девиер, натягивая перчатку. И усмехнулся, высоко подняв соболиную бровь. - Но мы еще повстречаемся с вами.
   6
   По царскому указу улицы градские запирались на ночь решетками и возле них становились караульщики-мещане местные по очереди своей. Ходить пешком можно было невозбранно, лишь бы был фонарь. Буде же пойдут кто из подлых по двое, по трое, хотя бы и с фонарем, было указано брать под арест.
   - Слава богу, проскочили, -сказал Андрей Константинович Нартов, когда двуконная фура завернула к нему во двор.- А то бы у каждой решетки выкладывали из кошелька пропускные.
   Вокруг фуры суетились добровольные помощники - академик Бильфингер, студент Миллер. Князья же Кантемиры прислали вместо себя слуг.
   - Раз-два - взяли! - раздавалось во дворе. Это был совершенно необыкновенный аппарат "Махина магна генероза" - универсальный станок для многоцелевой обработки металла. Бильфингер утверждал, что
   Европа еще не дошла до такого совершенства технической мысли.
   Станок этот был задуман еще великим Петром, он хотел послать его в дар Парижской Академии, но не успел довершить начатого. Над станком этим все последние месяцы трудился Нартов, а теперь забрал его из дворца к себе, потому что красавчик Левенвольд шипел на сию удивительную махину как мартовский кот.
   - Что это вы спозднились! - послышался насмешливый голос из темноты. Это Евмолп Холявин загулял дольше полуночи и теперь ожидал попутчиков на крыльце вольного дома.
   - Дорога бугристая, везде колотко, - оправдывался Нартов. - А ты бы, сударь, сошел с крыльца да и помог бы российской науке!
   - Чихал я на твою науку! - смеялся из темноты Холявин. - Вон даже Кантемиры ради той науки сами идти брезгают, холопов посылают.
   Никто ему не отвечал, потому что все были заняты. Приподняли махину ломами, подложили катки и началось вековечное: "А ну, раз-два! Пошла-пошла-пошла!"
   Когда "Махина генероза" была наконец водворена в каретный сарай, Нартов подошел к крыльцу табачку попросить.
   - А что ж твоя Алена, прачкина дочь? - язвительно спросил Холявин. Что ж она тебе не поможет?
   - А правда, - удивился Нартов, - где Алена? Я уж ее дня три не вижу.
   - Я ее продал! - заявил Холявин и стал от скуки отбивать чечетку.
   - Как продал?
   - Так и продал. Не знаешь, что ли, что я сегодня до полуночи повинен был карточный долг выплатить!
   - Не может быть!
   - Очень даже может. Эк я быстро, ловко управился. Контора до пяти присутствует, а я стражников там призвал - ярыжек, мы ее, страдалицу, прямо за печкой взяли. А там уж и покупательница, прынцесса одна, мне денежки насчитывает...
   - Как же ты мог Алену продать?
   - Очень просто: запись-то есть кабельная. Отпела ваша Алена, как в роще соловей!
   - Да что ж ты говоришь, мерзавец?
   - Я мерзавец? Ты, дядя, поосторожнее, я теперь себе сам, как дам по рогам! Сами вы мерзавцы, девке голову крутили, женихи! Что бурмистр толстопузый, что Максюта донкишот. Сложились бы да выкупили, всего-навсего сто пятьдесят целковеньких... Да отпустили бы горюху, а то ведь все об себе радели, как бы другому не досталась. Что? Молчишь? То-то, потому что правду говорю!
   Подъехал наемный фурманщик с двумя фонарями. Евмолп сторговался за пятачок, уселся, цыкнул зубом и укатил.
   7
   Вольный дом затихал, гасли гирлянды свеч, меланхоличный Кика вытирал бока своего клавесина, будто боевого коня.
   Цыцурин стоял перед маркизой в почтительной позе, на ее просьбы сесть никак не соглашался, но говорил совсем не почтительные вещи:
   - Помилуйте, сударыня, как атамана выкупать, так денег у вас не находилось. А как муженек свой там оказался, так денежку подай!
   - Ну что ты заладил - атаман, атаман! Да и что твой атаман? Кровосос какой-то. Он и не пойдет оттуда, с каторги-то. Ему там самая сладкая жизнь.
   - Пойдет-с, - поклонился Цыцурин и даже шаркнул ножкой.
   - А зачем он, твой Нетопырь, по указке охраны ножом пыряет своих собратьев каторжных?
   - Сего нам не дано знать, кого им пырять угодно. На то они и атаман.
   - Хорошо, - согласилась маркиза. - Значит, считаем: Нетопырь твой, затем Авдей Лукич, Тринадцатый... Но он и слышать не хочет идти на волю без Восьмого.
   - Это кто еще Восьмой? - со страданьем в голосе спросил Цыцурин. - На всю каторгу у меня денег нет.
   - Как нет денег? - рассердилась она. Заколебались огоньки свеч, и брошь на груди Цыцурина засверкала искрами алмазов. - Да одна твоя брошь стоит полкаторги!
   - Я же не считаю ваших драгоценностей, - поклонился Цыцурин.
   - Намедни ты светлейшему князю давал отчет о своем плутовстве - я ведь молчала. А те деньги, которые оказались в разбившейся вазе?
   Цыцурин ответил совсем уже невежливо:
   - Вы, сударыня, с нами на большую дорогу не ходили, кистенем не махали, ноздричками своими не рисковали...
   - Ах, так! - маркиза встала, отбросила веер. - На колени! - указала пальцем.
   И сановитый Цыцурин послушно встал на колени, уперся взглядом в пол, но возражать не перестал.
   - Атамана, атамана надо выкупать. Вам-то они не известны, а они казак-то нашенский, с Кондратием еще с Булавиным ходили... А ваш тот Тринадцатый. Чертова Дюжина, дворянин, он нам ни к чему!
   Маркиза, выведенная из себя, металась по горнице. Крикнула:
   Забыл, как я тебя с реп сняла? В петле уж висел!
   Цыцурин с важностью встал, отряхнул колени и заявил, чю сходит за деньгами. Маркиза тревожилась.
   - Может быть, не то делаем с этим выкупом? Может быть, лишь время теряем? А светлейший, светлейший, - можно ли надеяться на него?
   Зизанья готовила ей постель, взбивала перинки. Села рядом, положила на локоть дружескую руку:
   - Не слушай никого, сама решай, госпожа. Вот расскажу тебе: взяли меня, твою Зизанью, еще ребенком, на гвинейском берегу. Как вы называете царь или король, а у нас был Большой Дед, пьяница был, ром пил из бочонка. Белые люди - я всех тогда делила по цвету души, - белые люди купили у него весь наш род, на берег погнали, на корабль посадили... Ой, что там было, госпожа, не так хорошо я знаю ваш язык, чтобы об ужасе том рассказать! Вот в середине моря один наш мужик, по имени Бесстрашный Гром, говорит всем или шепчет: "Чем в корабле этом медленно околевать, лучше нападем на белых, кто-то погибнет, а кто-то найдет свободу..." Но опасался тот Бесстрашный Гром, что мы судном управлять не сумеем. А один из кормщиков был там бывший раб, гвинеец. Черное лицо, госпожа, но душа тоже черная! Ему доверились, а он всех выдал. И Бесстрашный Гром, словно Иисус, гвоздями был к рее приколочен. Как он кричал, о мать моя, как он кричал!
   Маркиза на нее посматривала, думала свою думу. Цыцурин вошел без стука, виновато кланялся. За ним шли, нахмурясь, гайдук Весельчак, музыкант Кика, буфетчик, все остальные. Карлик Нулишка был тут как тут, вертелся между ног.
   - Они вот, - шаркнул ножкой Цыцурин, - не желают-с.
   - Да как они смеют не желать?
   - Смеют, потому что у каждого в тех деньгах есть доля... Они требуют раздела.
   - Мы требуем раздела, - басом подтвердил Весельчак, а Кика задергал ручками-ножками, заверещал:
   - Леста миа арджента! Верните мои деньги!
   - Зизанья! - подозвала маркиза. Она села к трюмо, вынула шпильки из прически и переколола их, посмотрела справа-слева и осталась довольна. Зизанья, подай мой ларец!
   Перед молча стоящими слугами она рылась в ларце, достала изящный дамский пистолет, обдула его, проверила порох, кремень, прицелилась в себя в зеркале и, усмехнувшись, повернулась к слугам.
   Выстрелила, и с обомлевшего Весельчака слетела треуголька.
   - Вот так! - сказала маркиза. В следующий раз я разнесу твою глупую голову. А теперь - марш за деньгами!
   8
   День хлопот заканчивался, темнота сгущалась в покоях Летнего дворца, за темнотою кралась тишина.
   Обер-гофмейстер Левенвольд уложил свою повелительницу, впрочем, ранний сон мог означать и бессонницу к утру. Выпроводил целую толпу с вопросами по поводу завтрашних торжеств - где оркестру стоять, да какие букеты подавать, да Бутурлин взял да своевольно переменил порядок прохождения полков...
   - К светлейшему, к светлейшему! - прогнал их обер-гофмейстер.
   Сам же с наслаждением сел к окну в кресло. Он занимался модным занятием, прилетевшим этой весной из Версаля, - вязал. Совершенно серьезно перебирал спицами, подтягивал нить, мотал клубок, считал петли. Мог вязать и елочкой, и в стиле Помпадур. Обещал государыне к зиме связать душегрею.
   Внизу, под окном, была толчея. Неудивительно, потому что завтра праздник, все куда-то бегут, что-то несут!
   В толпе Левенвольд заметил женщину в странном холщовом платье с красными петухами. По нелепости наряда и колченогой походке он сначала подумал, что это Христина Гендрикова, но странная особа вошла во дворец через кухонную дверь. "Шутиха какая-нибудь", - подумал обер-гофмейстер.
   И он считал петли и думал о том, что вскоре станет графом. Сменится царствование, дай бог, чтоб только мирно сменилось. Он и его братья вернутся в Линфляндию, там у них мыза, коровы брауншвейгские, по полтора ведра надаивают.
   Шорох за спиной заставил его вскочить. Так и есть. Это была та особа в странном балахоне. И куда смотрят эти преображенцы!
   Особа в холщовом балахоне стащила с себя чепец, и оказалось, что это граф Рафалович в растрепанном парике.
   - Спасите меня! хватался он за сердце и бормотал на всех языках: - Их флеге, я умоляю! О, мон шер, мамма миа...
   - Что произошло?
   - О, я умоляю... Девиер, ферфлюхтер, меня окружил, куда деться, не знаю! Вот, на счастье, в Кунсткамере раздобыл костюм самоедской царицы.
   - Уходите! - зашипел Леченвольд. - Вы разбудите государыню!
   - Что же мне делать? Я окружен!
   - Какое мне дело, что вы окружены? Уходите! Рафалович подпрыгнул и понесся вокруг комнаты, метя углы подолами балахона.
   Нет ли здесь тайника? Во дворцах всегда бывают тайники!
   Левенвольд поскакал за ним. на бегу схватил за воротник.
   - Уходите тотчас же! Знаете, что я с вами сделаю? Рафалович остановился и отстранил его руку.
   - Ничего вы со мною не сделаете, потому что вы мой сообщник. Кто по моему указанию поселил ночью прибывших Гендриковых, чтобы учинить расплох, в Кикины палаты? Кто добился указа об аресте светлейшего князя? Кто...
   - Ладно! - Левенвольд в отчаянии схватился за виски. - Что вы от меня хотите?
   - Доставьте меня в английское посольство. Тогда просите от меня что угодно.
   - Философский камень! - воспрянул духом Левенвольд.
   - Милейший! - усмехнулся Рафалович. - Разве вам-то не понятно, что никакого такого камня нет? Это я выдумал, чтобы воду здесь мутить... Философский камень - это вот! - он постучал пальцем по ясному лбу Левенвольда.
   Затем хохотнул кратко и постучал пальцем по лбу себя.
   - Нет, пожалуй, философский камень - это вот! За дверью из вестибюля послышался скрип половиц.
   - Они, они! - заметался Рафалович. - Что делать?
   Левенвольд еле успел посадить его в свое кресло, нахлобучить холщовый чепец, сунуть в руки спицы. Со стороны поглядеть - мирная дворцовая бабушка вяжет себе и вяжет.
   Открылись двери, и в гофмейстерскую вошел Девиер. За его спиной виднелись чины полиции и перепуганные камер-лакеи.
   Обер-гофмейстер Левенвольд знал, что лучшая оборона - это наступление.
   - Какое вы имеете право врываться в покои государыни? Я подам сигнал тревоги!
   - Спокойно! ответствовал Девиер- Морра фуэнтес! У вас скрывается важный государственный преступник.
   - Я вам покажу - преступник! - Левеквольд вытягивал шею, как рассерженный гусь. -Я вам не дюк Кушимен, чтобы меня брать на арапа! Сейчас государыню разбужу!
   И он схватился за ручку двери государыниной опочивальни. Девиер переменил тактику.
   Он приказал сопровождающим выйти. Когда двери закрылись, он улыбнулся:
   - Разве я врываюсь? Мне только получить сведение по совершенно неотложному делу...
   Девиер достал золотой дублон, двухрублевик нартовской чеканки, повертел им, чтобы сияние металла хорошо было видно обер-гофмейстеру. Хотел продолжать расспросы, как увидел, что Левенвопьд странно дергает головой.
   И понял: Левенвольд указывает ему головой на старушку, мирно вяжущую в кресле у окна. Девиер понимающе кивнул, подкрался к старушке и за ухо поднял графа Рафаловича из кресла.
   Вышколенные молодцы вбежали на цыпочках, проворно заткнули рот графу и выволокли его в вестибюль. Девиер ликовал - еще бы! Кто из полицеймейстеров Европы мог бы похвастаться, что им арестован Джонни Раф?
   Когда в анфиладах затихли полицейские штиблеты, Левенвольд начал поправлять фитили в китайских фонариках. Вязать больше не хотелось, да и какое вязанье, если эти живоглоты тотчас Рафаловича на дыбу вздернут и черт знает что еще этот цесарец наговорит... Тяжела ты, придворная служба!
   Он лег на гнутой кушеточке, поджав ноги в замшевых чулках. Туфли с бантиками аккуратно составил вблизи. Дежурному камер-лакею сказал: вздремну с полчасика.
   И вдруг проснулся от яркого света и голосов. Вскочил, вбивая ног и в туфли. Это был светлейший, с ним какой-то парень в полицейской треуголке и много военных. Батюшки, уж не царицу ли они пришли арестовывать в сей поздний час?
   Левенвольд кинулся, загородил руками дверь - сначала меня убейте!
   Светлейший взял его за плечи и потряс, правда без злобы. Указал на него человеку в полицейской треуголке.
   - Гляди, Тузов, вот, кстати, пример верности долгу... Да ты не бойся, Рейнгольд. Разбуди-ка нам государыню, у нас есть дело.
   Он вошел в опочивальню и долго оттуда не появлялся. Свита его переминалась с ноги на ногу. Наконец вышел и задергал свисавшие над креслом обер-гофмейстера шелковые шнуры. Далекие звонки затренькали в девичьих и людских.
   - Готовить государыню на малый частный выезд! Сходились заспанные фрейлины, спешили кауферши и комнатные девы. Вплыла дежурная статс-дама с кислым лицом. Через полчаса несусветной толчеи императрица вышла, оперлась на локоть светлейшего.
   - Ну что тебе, баламут? Ни сна тебе, ни покоя... Хуже покойного императора!
   9
   Огромная туча надвигалась из-за ладожских лесов, и казалось, ночь вот-вот наступит в Санктпетербурге. Кареты мчались вскачь по Шпалерной линии, подковы высекали искры, звенело оружие у конвоя.
   - Ох, куда ты меня везешь, Данилыч... Ныне, почитай, первый раз нету бессонницы...
   Качалась на скаку дорожная лампадка, и в ее меняющемся свете видны были щетинистые усы да злые глаза светлейшего.
   За чредой пустынных дворцов и немых острогов Шпалерной стороны всюду тянулась Нева, тускло поблескивала меж строений. Там, на Неве, готовился к отплытию флот, погуживали боцманские дудки, визжали блоки в снастях, стучали молотки конопатчиков.
   А царица, новоявленный генерал-адмирал российского флота, в чреве мчащейся кареты то крестилась на лампадку, то принимала питье из рук верного Левенвольда.
   - Данилыч! Креста на тебе нет...
   Повернули от Шпалерной к Смоляному полю, и тут на просторе Невы открылся красавец стодвадцатипушечный линейный корабль "Гангут", который темной массой величественно разворачивался. Мигали его бортовые огни.
   - Тпру! - закричали форейторы. - Кикины палаты! Кони храпели, слободские собаки захлебывались лаем. Светлейший сошел, отстранив пажа, принял государыню самолично. В толпе вышедших из повозок свитских отыскал Тузова, поманил к себе.
   - Что это? - всматривалась императрица в отсвечивавшие ряды окон Кикиных палат. - Я здесь уже бывала?
   На балюстраде спешно выстраивался караул Градского батальона. Похаживал, смиряя волнение, их командир, грузный мужчина в майорском кафтане.
   - А-ать! - скомандовал он. - Ыр-на! А-а-ул!
   - Ваше императорское величество... - начал он рапорт. Повернулся к Меншикову: - Ваше высокобродь! Светлейший усмехнулся.
   - Что ж ты, аудитор Курицын, - видишь, я тебя узнал - меня не по чину титулуешь? И зачем ты здесь, а не в полицейской конторе? Вместо разжалованного Тузова? Когда ж его разжаловали, а? Да ты что, оглох?
   Рапорта слушать Меншиков не стал.
   - Вы с вашим генералом-полицеймейстером сильны всех разжаловать и до меня готовы добраться. Да не получится.
   Он поклонился императрице и пригласил ее войти в Кунсткамеру. Левенвольд в отчаянии просил подождать, пока вызовут библиотекариуса, но у того новый двор был на Васильевском острове, долго ждать.
   Вошли в боковую дверь, и Меншиков повел царицу по ступеням в подвал.
   - Ключ! - бросил он, и Максюта подал ему ключ, теплый, потому что висел на шнурке с нательным крестом. Сунулся Левенвольд, но светлейший отпихнул его грубо и сам взял под руку императрицу.
   Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.
   - Тузов! - позвал Меншиков. - Сойди же вниз, помоги.
   Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.
   - Заступница пречистая! - перекрестилась царица.-Это она?
   - Она, - подтвердил Меншиков.
   - А это он? - указала она на другую банку.
   - Он.
   И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.
   - А это то самое? - спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.
   - Да, то самое.
   Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.
   - Пойдем! - Светлейший увлек ее к выходу. - Вот, Катя... Не споткнись, тут порог... Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.
   - Я так и знала, так и знала... - плакала она.
   - Взять тот философский камень, - не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, - каждый в нем себе счастья ищет.
   Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.
   - Зверь ты, Данилыч. - сказала она, выходя на воздух. Такой же зверь, как был Петруша.
   10
   Кто это воет тут все время, воет и воет? - спросил Ментиков, поеживаясь от налетевшею ветра.
   - Баба тут одна на слободке, - доложил Курицын. - Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.
   Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.
   Прощай, бывший аудитор, сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус. -Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.
   - А я? - невольно спросил Максюта.
   - А ты? - Светлейший разжал ладонь, где лежал причудливый ключ от железной двери, и положил тот ключ в кармашек своего камзола. - Мне до тебя дела нет. Я обещал, ты помнишь, что пальцем тебя не трону? Ну и будь здоров!
   Он встал на подножку, тяжелым телом накренив повозку, и забрался внутрь. Кучера цокнули, разбирая вожжи, послышалась кавалерийская команда.
   Максюта остался один, слушая шум могучих вязов. На реке кричала ночная птица, корабль громыхал якорной цепью. Куда идти, с чего начинать?
   От слободки донеслось: "0-ой, доченька моя болезная, о-ой!" Максюта вздрогнул. Все, что он с горечью передумал о себе, пока находился во узах светлейшего, все вдруг отлетело, как шелуха. Ему представилась Алена босоногая, в крашенинном сарафане, и глаза ее, преданные, лучистые: "Максим Петрович, вы не сомневайтесь во мне!" Единственная, может быть, в целом свете... Бегом пустился к слободке и увидел на темной завалинке одинокую фигуру. Это был трепальщик Ерофеич, сегодня он сторожил. Понюхает табачку покрутит трещоточку.
   - Что, отставной козы барабанщик? - узнал он Максюту. - Просвистел свою зазнобушку?
   Вдова в своей каморке опять завыла, заплакала, а Ерофеич принялся оглушительно трещать, пока она не затихла.
   - Как это получилось? - спросил Максюта.
   - Известно, как... Евмолпий-душегуб, прости господи, снес документ в губернскую контору...
   - Значит, она там? - Максюта непроизвольно подался в сторону губернской конторы.
   - Тише, человек военный, не рассыпь табак казенный... Там людей не держат. Мы со вдовицею уж бегали, дары писарям воздавали. Купила ее на вывоз помещица новая, принцесса Гендрикова, что у нас в палатах обреталась... Царица ей куш пожаловала, так она накупила народу видимо-невидимо, переженит всех на ком попало, вот тебе и деревня, ха-ха-ха!
   - Да брось ты свои хохотульки! - в отчаянии сказал Максюта.
   - А что нам еще делать-то? - Ерофеич покрутил трещоткой. - Философских камней мы не теряли, завтра нам их господину библиотекариусу не представлять.
   Максюте невыносимо стало его слушать, он побрел в сторону реки.
   Там под вязами была партикулярная пристань купца Чиркина, он кое-какой товар на Смоляном дворе закупал. У причала стояла двухмачтовая шхуна, пахло свежей рогожей, на корме горел фонарь.
   - Эй, господин корпорал! - кто-то окликнул с кормы шхуны. - Поздненько прогуливаться изволишь!
   Это был Евмолп Холявин. В круглой шкиперской шляпе, он покуривал трубочку, скалил зубы и сплевывал за борт.
   О чем было говорить Максюте с этим человеком?
   - Хочешь ко мне вестовым? - веселился на корме Холявин. - Слугой не предлагаю, знаю: ты гордый. Купец Чиркин мне полную волю дал - кого хочу, найму!
   Максюта ускорил шаг, чтобы побыстрей пройти мимо чиркинского судна.
   Евмолп кричал, все более изгаляясь:
   - Хо-хо-хо, поборник равенства! Хо-хо-хо, кунстка-мерский жа-аних! Вот тебе на добрую память!
   По реке разнесся мелодичный звон, постепенно замирая. Слышалась неразличимая команда, затем такой же звон с другой уже стороны. На кораблях российского флота били склянки.
   Глава седьмая и последняя
   ПРЕКРАСНАЯ ГОЛОВА ГОРГОНЫ
   1
   Маркиза Лена распахнула окно и, щурясь на утреннее солнце, прислушалась к странному шуму. Словно бы сотни ног шелестели по траве и тысячи уст гудели подобно пчелиному рою. Вдруг из-под земли раздался глухой удар, стекла в рамах задребезжали. За крышами Морской слободки, где угадывалась Нева, взлетели клубки белого дыма, стаи галок понеслись с гомоном.