Страница:
Накануне заключительного дня работы XXVIII съезда КПСС, который Горбачёв неимоверным напряжением воли и сил смог обратить в свою очередную тактическую победу, зашедший к нему поздно вечером В.Болдин застал шефа одиноко сидящим за столом: закрывшись от всех, он собственноручно составлял список членов ЦК нового созыва. Ироничная история, как будто в насмешку, предоставила ему возможность своей рукой вписать имена тех, кто через год составит его расстрельный взвод. Поэтому, когда он в возмущении бросил в лицо прибывшей в Форос депутации гэкачепистов: «Кто вы такие? Кого представляете?», они с полным правом могли бы ему ответить: «Вас, Михаил Сергеевич».
Защищаясь от этих тяжелых для его самолюбия обвинений, Горбачёв любит напоминать, что даже у Христа среди его двенадцати апостолов нашелся предатель. «Так ведь он же Бог, а я обычный…» – говорит он с искренним или притворным самоуничижением. Среди его апостолов последнего набора в предателях оказалось большинство. Кроме того, у Христа не было ни своего КГБ, ни разветвленной службы информации. Хотя, с другой стороны, именно эти службы и «сдали» президента, вышедшего из-под их контроля.
Выступая на одном из коллоквиумов, посвященных истории перестройки, В.Крючков признал: тот факт, что КГБ «проглядел» Горбачёва, – один из крупнейших «проколов» этой организации за всю её историю. В августе 1991 года она предприняла попытку исправить свою оплошность.
* Глава 9. 1991: Хроника объявленной катастрофы-1 *
Торможение в небесах
Конец 1990 года выдался безрадостным. В Кремле и на Старой площади – президент-генсек продолжал пользоваться обоими кабинетами – атмосфера становилась все более гнетущей. Это было тем более заметно по поведению Горбачёва ещё и потому, что до сих пор его природный оптимизм и поразительная психологическая устойчивость позволяли ему в любых критических ситуациях не только самому сохранять самообладание и хладнокровие, но и заряжать своей энергией и уверенностью других. Не раз, когда даже его помощники или советники были близки к нервному срыву, когда, казалось, реформаторский курс полностью обречен, он поражал их безмятежным спокойствием и неизвестно на чем основанной вере в конечный успех. «Брось, Георгий, – успокаивал он экспансивного Шахназарова, – не переживай, увидишь, все образуется».
Некоторые эмоциональные натуры, вроде В.Бакатина, воспринимали его непробиваемую нервную броню как свидетельство неглубокости. Другие, например А.Яковлев, восхищались, как у него хватало выдержки и терпения «выслушивать всякий вздор» и сносить обидные, а то и оскорбительные выпады в свой адрес только ради того, чтобы, позволив всем выговориться, завершить-таки дискуссию на своих условиях. «Он может то, чего я не могу. Меня бы и на 15 минут общения с ними не хватило», – признавался тот после особо яростного натиска со стороны секретарей обкомов и генералов, который пришлось выдержать Михаилу Сергеевичу на очередном Пленуме ЦК.
Иногда западные визитеры, пораженные его хладнокровием и оптимизмом, спрашивали у Горбачёва, откуда такая выдержка, и он обычно называл три «системы защиты»: «Во-первых, наверное, все-таки, родители такой наследственностью наградили. Спасибо им. Во-вторых, помогает уверенность в том, что я делаю нужное дело. Ну а в-третьих, семья, Раиса Максимовна – это мой надежный тыл». Его истовый и одновременно исторический оптимизм и в самом деле представлял причудливую смесь непоколебимой «лютеровской» веры в собственную правоту – «на том стою и не могу иначе» – и природной крестьянской уверенности, что рано или поздно проливной дождь или засуха сменятся хорошей погодой и вложенный в землю труд принесет свои плоды.
Однако к зиме 1990-1991 года даже «стратегические резервы» горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения. То, что раньше достигалось легко, играючи, перестало получаться. Все валилось из рук. Очередные тактические победы, которые он продолжал одерживать, – будь то избрание президентом на Съезде народных депутатов или усмирение консервативной оппозиции на XXVIII съезде КПСС – достигались все большей кровью за счет уступок, жертв и таких компромиссов, которые наполовину лишали их смысла. И все чаще трудно было определить, как называть эти полууспехи – трудными победами или поражениями, которых едва удалось избежать. Тем более что в их цену приходилось все чаще включать новые жертвоприношения.
После того как из окружения Горбачёва ушли, разойдясь в разные стороны, многие из тех, кто прошел с ним первые годы перестройки, на его шахматной доске вместо крупных (хотя и своенравных) фигур остались главным образом пешки. И ему ничего не оставалось, как начинать двигать их в ферзи. Так в политические деятели крупного ранга попали Г.Янаев, В.Павлов, А.Лукьянов, Б.Пуго и даже В.Болдин, которого Михаил Сергеевич, видимо, успев позабыть плачевную политическую траекторию другого «портфеленосца» – К.Черненко, попробовал было ввести в свое новое «Политбюро» – Совет безопасности.
В конце 1990 года он оказался окруженным совсем новой свитой, состоявшей, по сути, из малознакомых людей, назначенных на ключевые посты, как правило, по советам и подсказкам других, а не исходя из собственного опыта и съеденных вместе «пудов соли». Политические «гувернеры» Горбачёва, – А.Черняев и Г.Шахназаров, сохранявшие беззаветную преданность своему питомцу, с беспокойством отмечали в этот период «атрофию» его политических качеств и заметное снижение уровня требований, предъявляемых к окружающим. «Перестает чувствовать серость в материалах, которые ему готовят», – помечал в своем дневнике, словно лечащий врач в карте больного, А.Черняев. Он же объяснял уход Горбачёва «в себя» комплексом затравленности, тем, что он стал объектом нападок с разных сторон, становившихся все более яростными, именно в силу безнаказанности.
«Сегодня в „Правде“ подборка писем, брызжущих слюной на перестройку и Горбачёва", – фиксировал в дневнике помощник общественную температуру сентября. Ноябрь: „Правые в ярости из-за присуждения ему Нобелевской премии". И тут же выпад с другого фронта: „В Московских новостях“ „прорабы перестройки“ – Е.Амбарцумов, А.Адамович, Ю.Карякин, Ю.Афанасьев, А.Гельман – требуют отставки Горбачёва. В Верховном Совете, управляемом Лукьяновым, за отставку попеременно выступают и проельцинские межрегионалы, и сформировавшаяся как противовес им группа „Союз". К их выпадам он относился спокойно, как к закономерным и, в сущности, заслуженным. Нападки же «демократов“ – в октябре съезд «Демократической России“ потребовал в резолюции отправить в отставку президента, правительство и Верховный Совет – воспринимал болезненно, как предательство".
На деле же очередное поколение демократических «разночинцев», не переварив российской истории и демонстрируя, видимо, врожденную неспособность извлекать уроки из опыта, демонстрировало симптомы, похоже, неизлечимого заболевания русской интеллигенции – нетерпения. В начале века его продиагностировали «Вехи». Юрий Трифонов вынес его в название своего романа, посвященного террористам-народникам, убившим царя-реформатора Александра II. «Да, начинается путь на Голгофу», – делает пометку А.Черняев. Подтверждение этого грустного вывода не заставило себя ждать. К «плевкам» в прессе и нападкам в Верховном Совете, заменявшим камни, добавился выстрел из ружья. Во время праздничной демонстрации, посвященной 73-й годовщине Октября, слесарь из Ижевска А.Шмонов, выхватив из-под плаща двустволку, пытался выстрелить в Горбачёва, стоявшего на Мавзолее. После суда и медицинского обследования он был признан больным и помещен в психиатрическую лечебницу.
Главными авторитетами, двумя «серыми кардиналами» в новой команде, стали В.Крючков и А.Лукьянов. Именно от них поступала к нему – чаще всего через Болдина – большая часть информации. Этих двух, в принципе весьма разных по жизненному опыту и по служебной карьере людей помимо их нынешней должностной зависимости от Горбачёва соединяла и другая более глубинная связь – лояльность и ностальгическая привязанность к тому, кто одно время был, а может, и оставался для них истинным «патроном» – Ю.Андропову, за которым один – Крючков – неотлучно следовал, как тень, ещё со времен драматических венгерских событий 1956 года, другой был при нем первым замом заведующего Общим отделом. Горбачёв думал, что под прикрытием этих бывших андроповских адъютантов сможет чувствовать себя в относительной безопасности после того, как левые «бросили» его (сами демократы считали, что все произошло наоборот). Но поскольку «приближенные» контролировали поступающую к нему информацию и, следовательно, в значительной степени его поступки, Горбачёв фактически оказался под их надзором, если не под конвоем.
Переживая тем не менее из-за «развода» с демократами, конечно же, более близкими ему по духу и по «крови», он успокаивал себя тем, что это временное охлаждение, поскольку противоречит политической логике, и нетерпеливым радикальным соратникам надо просто дать время осознать, что правы не они, а он. Такой момент прозрения для некоторых из них наступил, увы, уже когда Горбачёв, в том числе не без их содействия, оказался не у дел…
И все-таки в канун надвигавшегося 1991 года его больше угнетала не навязанная обстоятельствами и Верховным Советом чуждая ему команда, которая жала, как жесткий ботинок, а неясность дальнейшей судьбы перестройки. Торможение реформ он рассматривал как вынужденную тактическую паузу, полагая, что консерваторы дадут ему возможность отогреться в их лагере, перевести дух и набраться сил для нового реформистского наступления, ничего за это не потребовав. Он считал, что и вся страна, и он сам заслужили передышку: сделано за пять с половиной лет немало, и свалившиеся на людей «судьбоносные перемены» по правилам классических реформ следовало переварить. Всего лишь за два года, прошедших после XIX партконференции, страна пережила фактическую смену политической системы – ликвидацию монопольного правления компартии и первые в жизни трех поколений советских людей свободные выборы.
Что уж говорить о переменах на международной арене: уходе из Афганистана, подписании договора о ликвидации «евроракет» и сметенной Берлинской стене, открывшей дорогу не только объединению Германии, но и возвращению всех стран соцлагеря, включая Советский Союз, в современный мир и во всеобщую историю. Проблема заключалась в другом: если в «макрополитике» благотворные сдвиги казались неоспоримыми, на «микроуровне» – в повседневной жизни советских граждан – положение не только не улучшалось, но все стремительнее деградировало.
Горбачёв, казалось, забыл, как ещё в хрущевские годы, когда колесил по райцентрам Ставрополья, объясняя необходимость разоблачения культа личности, открыл один из тех законов, которые нельзя забывать политику: «люди меряют своих руководителей не идеологическими формулами, а тем, что они приобретают и теряют». Той холодной зимой 1990-1991 года страна явно созрела для того, чтобы напомнить ему эту политическую аксиому.
Конечно, такую ситуацию можно и нужно было предвидеть. Ещё в разгар, казалось, неостановимого триумфального шествия Перестройки, скептики, как, например, итальянец М.Скимберни, бывший президент концерна «Монтэдисон», предостерегал: «Единственная опасность для Горбачёва – пустые магазины и недовольство потребителей, которое неизбежно спровоцирует общее брожение». Да и сам генсек на заседаниях Политбюро в канун чуть ли не каждого нового года предупреждал: «Этот год решающий. Если не изменим положения со снабжением, нам надо уходить».
Очередной «решающий» год заканчивался, а положение со снабжением изменялось только в худшую сторону. Горбачёв, надо думать, сознавал, что изменить чудесным образом ситуацию в экономике за один год или за 500 дней нереально. Но, боясь нанести политический ущерб имиджу перестройки, не решался, особенно после розданных авансов, назвать вслух цену, которую людям придется за нее заплатить, а может быть, боялся признаться в этом и самому себе. Как завзятый либерал, он готов был положиться на стихию, на «невидимую руку» только не рынка, а политики, которая сама в конце концов должна установить в стране гармонию и навести порядок. Однако, поскольку ожидаемое чудо – превращение воды в вино, а слов о процветании в экономический подъем – откладывалось, а магазинные полки угрожающе пустели, приходилось, смиряя гордыню, идти на поклон к Западу и тем своим партнерам, кому ещё недавно рекламировал свой величественный замысел нового мира и проповедовал заповеди нового политического мышления.
Уже к весне 91-го едва ли не главной его заботой стало: где достать валюту на закупку продовольствия. Чем дальше, тем больше график его встреч и даже зарубежных поездок составлялся с учетом шансов получить кредиты. Так, согласие на неожиданный для многих заезд советского президента в Южную Корею, по окончании визита в США, было дано после подтверждения корейцами готовности пожертвовать на перестройку 2 млрд. долларов. При очередной встрече с госсекретарем Дж.Бейкером, закончив политическую часть переговоров, Горбачёв «между делом» заметил, что в этот «трудный для советской экономики период» кредит в несколько миллиардов долларов был бы очень кстати. Тот обещал подумать и спустя несколько дней сообщил ему через посла, что король Саудовской Аравии готов «войти в положение» и выделить кое-какую помощь. Так же, в признательность за дипломатическую поддержку в противодействии иракской агрессии, повел себя и эмир Кувейта. Было, однако, ясно, что эти «подаяния» неспособны кардинально решить проблемы распадавшейся советской экономики. В марте на закрытом совещании в Кремле Горбачёв был вынужден констатировать: «Через 2-3 месяца кормить страну будет нечем».
А.Черняев описывает сюрреалистическую картину того времени: он, помощник Президента СССР, на персональной машине с «мигалкой» и оборудованием для шифрованных переговоров с Кремлем объезжал московские булочные в напрасных поисках хлеба. Если так обстояло дело в столице, нетрудно представить, что творилось в провинции, и понять: угроза бастовавших шахтеров начать всеобщую стачку была не «провокацией» противников перестройки, как объяснял Горбачёв, а приговором, который готовились вынести ей те, в чьих интересах она в принципе была задумана.
Другим поводом для депрессии президента было угрожающее состояние Союза. После карабахских, тбилисских и бакинских событий и неудачной поездки Горбачёва в Литву стало ясно, что прежний Союз трещит по швам, до нового ещё далеко, и в него мало кто верит. Сохранить союзное государство, не возвращаясь к сталинской национальной политике, можно было, только заручившись хотя бы формальной легальной поддержкой – мандатом большинства населения, который мог ему подарить общесоюзный референдум. Принципиальное решение о его проведении было принято, оставалось так сформулировать вопрос, выносимый на всенародное голосование, чтобы с помощью положительного ответа (в таком не было оснований сомневаться) самым что ни на есть законным образом «дать по рогам» вошедшим во вкус «автономистам и сепаратистам». Однако раньше весны организовать референдум было невозможно, а до весны ещё надо было дожить.
Больше всего тревожила обстановка в Прибалтике. Лидеры трех республик, пережив политический нажим Центра, «наезд» Генерального секретаря и фактическую экономическую блокаду, считали, что больше им уже ничего не грозит, и верили, будто от вожделенной и выстраданной независимости их отделяют уже не годы, а месяцы. «Презрев нахмуренные брови Москвы», они явились в ноябре 1990 года в Париж на подписание Хартии для новой Европы, рассчитывая занять места в зале на авеню Клебер рядом с другими членами ОБСЕ. Только ультимативный протест Президента СССР, заявившего Ф.Миттерану, что, если прибалтов не удалят из зала, никакого подписания не будет, заставил организаторов переместить нетерпеливых гостей на галерку для наблюдателей и журналистов.
После возвращения Горбачёва в Москву В.Крючков, Д.Язов и Б.Пуго принялись с удвоенной энергией обрабатывать его, убеждая, что и в Прибалтике не все потеряно, что «здоровые силы", если им только оказать минимальную поддержку из Центра, „приведут в чувство“ зарвавшихся националистов. „Трудящиеся", по имевшимся у председателя КГБ данным, должны были их с энтузиазмом поддержать („наши опросы, – вспоминал он, – давали от 70 до 75 процентов в пользу сохранения союзного государства“). Осложнить акцию по „нормализации“ обстановки могли, конечно, международные протесты. Горбачёв не мог пренебрегать мнением своих европейских и особенно американских партнеров, от которых все больше зависело выживание советской экономики. Однако к январю карты международной политики легли вроде бы благоприятно. Американцы были заняты подготовкой карательной операции против Саддама Хусейна – срок ультиматума, предъявленного ему Советом Безопасности ООН, истекал, и Буш был крайне заинтересован, чтобы СССР не пересмотрел свою позицию. Ради этого он готов был на время закрыть глаза на восстановление Москвой «конституционного порядка“ в Прибалтике при условии, что до применения силы дело там не дойдет.
Тем более что ещё в октябре Горбачёв через Дж.Мэтлока заверил Дж.Буша: «Хотя мы на грани гражданской войны, но я не изменил направления движения». После встречи на Мальте Буш сказал в своем окружении, что доверяет своему советскому коллеге.
В этой ситуации Горбачёв, уверовавший в то, что страна ждет от него политики «сильной руки», под нажимом Крючкова, Пуго (сам прибалт, значит, знает, что рекомендует) и Язова, озабоченного фактической осадой размещенных там военных гарнизонов, в конце концов сдался. И примерно как год назад, когда сказал Бразаускасу «идите, куда хотите!», махнул рукой: попробуйте, посмотрим, на что способны ваши «здоровые силы». Большего от него и не требовалось. Независимо от результата запланированной акции в Вильнюсе, начало операции по пленению Горбачёва можно было считать успешным.
Некоторые эмоциональные натуры, вроде В.Бакатина, воспринимали его непробиваемую нервную броню как свидетельство неглубокости. Другие, например А.Яковлев, восхищались, как у него хватало выдержки и терпения «выслушивать всякий вздор» и сносить обидные, а то и оскорбительные выпады в свой адрес только ради того, чтобы, позволив всем выговориться, завершить-таки дискуссию на своих условиях. «Он может то, чего я не могу. Меня бы и на 15 минут общения с ними не хватило», – признавался тот после особо яростного натиска со стороны секретарей обкомов и генералов, который пришлось выдержать Михаилу Сергеевичу на очередном Пленуме ЦК.
Иногда западные визитеры, пораженные его хладнокровием и оптимизмом, спрашивали у Горбачёва, откуда такая выдержка, и он обычно называл три «системы защиты»: «Во-первых, наверное, все-таки, родители такой наследственностью наградили. Спасибо им. Во-вторых, помогает уверенность в том, что я делаю нужное дело. Ну а в-третьих, семья, Раиса Максимовна – это мой надежный тыл». Его истовый и одновременно исторический оптимизм и в самом деле представлял причудливую смесь непоколебимой «лютеровской» веры в собственную правоту – «на том стою и не могу иначе» – и природной крестьянской уверенности, что рано или поздно проливной дождь или засуха сменятся хорошей погодой и вложенный в землю труд принесет свои плоды.
Однако к зиме 1990-1991 года даже «стратегические резервы» горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения. То, что раньше достигалось легко, играючи, перестало получаться. Все валилось из рук. Очередные тактические победы, которые он продолжал одерживать, – будь то избрание президентом на Съезде народных депутатов или усмирение консервативной оппозиции на XXVIII съезде КПСС – достигались все большей кровью за счет уступок, жертв и таких компромиссов, которые наполовину лишали их смысла. И все чаще трудно было определить, как называть эти полууспехи – трудными победами или поражениями, которых едва удалось избежать. Тем более что в их цену приходилось все чаще включать новые жертвоприношения.
После того как из окружения Горбачёва ушли, разойдясь в разные стороны, многие из тех, кто прошел с ним первые годы перестройки, на его шахматной доске вместо крупных (хотя и своенравных) фигур остались главным образом пешки. И ему ничего не оставалось, как начинать двигать их в ферзи. Так в политические деятели крупного ранга попали Г.Янаев, В.Павлов, А.Лукьянов, Б.Пуго и даже В.Болдин, которого Михаил Сергеевич, видимо, успев позабыть плачевную политическую траекторию другого «портфеленосца» – К.Черненко, попробовал было ввести в свое новое «Политбюро» – Совет безопасности.
В конце 1990 года он оказался окруженным совсем новой свитой, состоявшей, по сути, из малознакомых людей, назначенных на ключевые посты, как правило, по советам и подсказкам других, а не исходя из собственного опыта и съеденных вместе «пудов соли». Политические «гувернеры» Горбачёва, – А.Черняев и Г.Шахназаров, сохранявшие беззаветную преданность своему питомцу, с беспокойством отмечали в этот период «атрофию» его политических качеств и заметное снижение уровня требований, предъявляемых к окружающим. «Перестает чувствовать серость в материалах, которые ему готовят», – помечал в своем дневнике, словно лечащий врач в карте больного, А.Черняев. Он же объяснял уход Горбачёва «в себя» комплексом затравленности, тем, что он стал объектом нападок с разных сторон, становившихся все более яростными, именно в силу безнаказанности.
«Сегодня в „Правде“ подборка писем, брызжущих слюной на перестройку и Горбачёва", – фиксировал в дневнике помощник общественную температуру сентября. Ноябрь: „Правые в ярости из-за присуждения ему Нобелевской премии". И тут же выпад с другого фронта: „В Московских новостях“ „прорабы перестройки“ – Е.Амбарцумов, А.Адамович, Ю.Карякин, Ю.Афанасьев, А.Гельман – требуют отставки Горбачёва. В Верховном Совете, управляемом Лукьяновым, за отставку попеременно выступают и проельцинские межрегионалы, и сформировавшаяся как противовес им группа „Союз". К их выпадам он относился спокойно, как к закономерным и, в сущности, заслуженным. Нападки же «демократов“ – в октябре съезд «Демократической России“ потребовал в резолюции отправить в отставку президента, правительство и Верховный Совет – воспринимал болезненно, как предательство".
На деле же очередное поколение демократических «разночинцев», не переварив российской истории и демонстрируя, видимо, врожденную неспособность извлекать уроки из опыта, демонстрировало симптомы, похоже, неизлечимого заболевания русской интеллигенции – нетерпения. В начале века его продиагностировали «Вехи». Юрий Трифонов вынес его в название своего романа, посвященного террористам-народникам, убившим царя-реформатора Александра II. «Да, начинается путь на Голгофу», – делает пометку А.Черняев. Подтверждение этого грустного вывода не заставило себя ждать. К «плевкам» в прессе и нападкам в Верховном Совете, заменявшим камни, добавился выстрел из ружья. Во время праздничной демонстрации, посвященной 73-й годовщине Октября, слесарь из Ижевска А.Шмонов, выхватив из-под плаща двустволку, пытался выстрелить в Горбачёва, стоявшего на Мавзолее. После суда и медицинского обследования он был признан больным и помещен в психиатрическую лечебницу.
Главными авторитетами, двумя «серыми кардиналами» в новой команде, стали В.Крючков и А.Лукьянов. Именно от них поступала к нему – чаще всего через Болдина – большая часть информации. Этих двух, в принципе весьма разных по жизненному опыту и по служебной карьере людей помимо их нынешней должностной зависимости от Горбачёва соединяла и другая более глубинная связь – лояльность и ностальгическая привязанность к тому, кто одно время был, а может, и оставался для них истинным «патроном» – Ю.Андропову, за которым один – Крючков – неотлучно следовал, как тень, ещё со времен драматических венгерских событий 1956 года, другой был при нем первым замом заведующего Общим отделом. Горбачёв думал, что под прикрытием этих бывших андроповских адъютантов сможет чувствовать себя в относительной безопасности после того, как левые «бросили» его (сами демократы считали, что все произошло наоборот). Но поскольку «приближенные» контролировали поступающую к нему информацию и, следовательно, в значительной степени его поступки, Горбачёв фактически оказался под их надзором, если не под конвоем.
Переживая тем не менее из-за «развода» с демократами, конечно же, более близкими ему по духу и по «крови», он успокаивал себя тем, что это временное охлаждение, поскольку противоречит политической логике, и нетерпеливым радикальным соратникам надо просто дать время осознать, что правы не они, а он. Такой момент прозрения для некоторых из них наступил, увы, уже когда Горбачёв, в том числе не без их содействия, оказался не у дел…
И все-таки в канун надвигавшегося 1991 года его больше угнетала не навязанная обстоятельствами и Верховным Советом чуждая ему команда, которая жала, как жесткий ботинок, а неясность дальнейшей судьбы перестройки. Торможение реформ он рассматривал как вынужденную тактическую паузу, полагая, что консерваторы дадут ему возможность отогреться в их лагере, перевести дух и набраться сил для нового реформистского наступления, ничего за это не потребовав. Он считал, что и вся страна, и он сам заслужили передышку: сделано за пять с половиной лет немало, и свалившиеся на людей «судьбоносные перемены» по правилам классических реформ следовало переварить. Всего лишь за два года, прошедших после XIX партконференции, страна пережила фактическую смену политической системы – ликвидацию монопольного правления компартии и первые в жизни трех поколений советских людей свободные выборы.
Что уж говорить о переменах на международной арене: уходе из Афганистана, подписании договора о ликвидации «евроракет» и сметенной Берлинской стене, открывшей дорогу не только объединению Германии, но и возвращению всех стран соцлагеря, включая Советский Союз, в современный мир и во всеобщую историю. Проблема заключалась в другом: если в «макрополитике» благотворные сдвиги казались неоспоримыми, на «микроуровне» – в повседневной жизни советских граждан – положение не только не улучшалось, но все стремительнее деградировало.
Горбачёв, казалось, забыл, как ещё в хрущевские годы, когда колесил по райцентрам Ставрополья, объясняя необходимость разоблачения культа личности, открыл один из тех законов, которые нельзя забывать политику: «люди меряют своих руководителей не идеологическими формулами, а тем, что они приобретают и теряют». Той холодной зимой 1990-1991 года страна явно созрела для того, чтобы напомнить ему эту политическую аксиому.
Конечно, такую ситуацию можно и нужно было предвидеть. Ещё в разгар, казалось, неостановимого триумфального шествия Перестройки, скептики, как, например, итальянец М.Скимберни, бывший президент концерна «Монтэдисон», предостерегал: «Единственная опасность для Горбачёва – пустые магазины и недовольство потребителей, которое неизбежно спровоцирует общее брожение». Да и сам генсек на заседаниях Политбюро в канун чуть ли не каждого нового года предупреждал: «Этот год решающий. Если не изменим положения со снабжением, нам надо уходить».
Очередной «решающий» год заканчивался, а положение со снабжением изменялось только в худшую сторону. Горбачёв, надо думать, сознавал, что изменить чудесным образом ситуацию в экономике за один год или за 500 дней нереально. Но, боясь нанести политический ущерб имиджу перестройки, не решался, особенно после розданных авансов, назвать вслух цену, которую людям придется за нее заплатить, а может быть, боялся признаться в этом и самому себе. Как завзятый либерал, он готов был положиться на стихию, на «невидимую руку» только не рынка, а политики, которая сама в конце концов должна установить в стране гармонию и навести порядок. Однако, поскольку ожидаемое чудо – превращение воды в вино, а слов о процветании в экономический подъем – откладывалось, а магазинные полки угрожающе пустели, приходилось, смиряя гордыню, идти на поклон к Западу и тем своим партнерам, кому ещё недавно рекламировал свой величественный замысел нового мира и проповедовал заповеди нового политического мышления.
Уже к весне 91-го едва ли не главной его заботой стало: где достать валюту на закупку продовольствия. Чем дальше, тем больше график его встреч и даже зарубежных поездок составлялся с учетом шансов получить кредиты. Так, согласие на неожиданный для многих заезд советского президента в Южную Корею, по окончании визита в США, было дано после подтверждения корейцами готовности пожертвовать на перестройку 2 млрд. долларов. При очередной встрече с госсекретарем Дж.Бейкером, закончив политическую часть переговоров, Горбачёв «между делом» заметил, что в этот «трудный для советской экономики период» кредит в несколько миллиардов долларов был бы очень кстати. Тот обещал подумать и спустя несколько дней сообщил ему через посла, что король Саудовской Аравии готов «войти в положение» и выделить кое-какую помощь. Так же, в признательность за дипломатическую поддержку в противодействии иракской агрессии, повел себя и эмир Кувейта. Было, однако, ясно, что эти «подаяния» неспособны кардинально решить проблемы распадавшейся советской экономики. В марте на закрытом совещании в Кремле Горбачёв был вынужден констатировать: «Через 2-3 месяца кормить страну будет нечем».
А.Черняев описывает сюрреалистическую картину того времени: он, помощник Президента СССР, на персональной машине с «мигалкой» и оборудованием для шифрованных переговоров с Кремлем объезжал московские булочные в напрасных поисках хлеба. Если так обстояло дело в столице, нетрудно представить, что творилось в провинции, и понять: угроза бастовавших шахтеров начать всеобщую стачку была не «провокацией» противников перестройки, как объяснял Горбачёв, а приговором, который готовились вынести ей те, в чьих интересах она в принципе была задумана.
Другим поводом для депрессии президента было угрожающее состояние Союза. После карабахских, тбилисских и бакинских событий и неудачной поездки Горбачёва в Литву стало ясно, что прежний Союз трещит по швам, до нового ещё далеко, и в него мало кто верит. Сохранить союзное государство, не возвращаясь к сталинской национальной политике, можно было, только заручившись хотя бы формальной легальной поддержкой – мандатом большинства населения, который мог ему подарить общесоюзный референдум. Принципиальное решение о его проведении было принято, оставалось так сформулировать вопрос, выносимый на всенародное голосование, чтобы с помощью положительного ответа (в таком не было оснований сомневаться) самым что ни на есть законным образом «дать по рогам» вошедшим во вкус «автономистам и сепаратистам». Однако раньше весны организовать референдум было невозможно, а до весны ещё надо было дожить.
Больше всего тревожила обстановка в Прибалтике. Лидеры трех республик, пережив политический нажим Центра, «наезд» Генерального секретаря и фактическую экономическую блокаду, считали, что больше им уже ничего не грозит, и верили, будто от вожделенной и выстраданной независимости их отделяют уже не годы, а месяцы. «Презрев нахмуренные брови Москвы», они явились в ноябре 1990 года в Париж на подписание Хартии для новой Европы, рассчитывая занять места в зале на авеню Клебер рядом с другими членами ОБСЕ. Только ультимативный протест Президента СССР, заявившего Ф.Миттерану, что, если прибалтов не удалят из зала, никакого подписания не будет, заставил организаторов переместить нетерпеливых гостей на галерку для наблюдателей и журналистов.
После возвращения Горбачёва в Москву В.Крючков, Д.Язов и Б.Пуго принялись с удвоенной энергией обрабатывать его, убеждая, что и в Прибалтике не все потеряно, что «здоровые силы", если им только оказать минимальную поддержку из Центра, „приведут в чувство“ зарвавшихся националистов. „Трудящиеся", по имевшимся у председателя КГБ данным, должны были их с энтузиазмом поддержать („наши опросы, – вспоминал он, – давали от 70 до 75 процентов в пользу сохранения союзного государства“). Осложнить акцию по „нормализации“ обстановки могли, конечно, международные протесты. Горбачёв не мог пренебрегать мнением своих европейских и особенно американских партнеров, от которых все больше зависело выживание советской экономики. Однако к январю карты международной политики легли вроде бы благоприятно. Американцы были заняты подготовкой карательной операции против Саддама Хусейна – срок ультиматума, предъявленного ему Советом Безопасности ООН, истекал, и Буш был крайне заинтересован, чтобы СССР не пересмотрел свою позицию. Ради этого он готов был на время закрыть глаза на восстановление Москвой «конституционного порядка“ в Прибалтике при условии, что до применения силы дело там не дойдет.
Тем более что ещё в октябре Горбачёв через Дж.Мэтлока заверил Дж.Буша: «Хотя мы на грани гражданской войны, но я не изменил направления движения». После встречи на Мальте Буш сказал в своем окружении, что доверяет своему советскому коллеге.
В этой ситуации Горбачёв, уверовавший в то, что страна ждет от него политики «сильной руки», под нажимом Крючкова, Пуго (сам прибалт, значит, знает, что рекомендует) и Язова, озабоченного фактической осадой размещенных там военных гарнизонов, в конце концов сдался. И примерно как год назад, когда сказал Бразаускасу «идите, куда хотите!», махнул рукой: попробуйте, посмотрим, на что способны ваши «здоровые силы». Большего от него и не требовалось. Независимо от результата запланированной акции в Вильнюсе, начало операции по пленению Горбачёва можно было считать успешным.
Январь. Вильнюс: «Знал, не знал?»
Поздно вечером 13 января 1991 года (все-таки не зря у «чертовой дюжины» дурная слава) тогдашний министр внутренних дел Литвы Мисюконис дозвонился на квартиру своему бывшему коллеге – Бакатину. И сообщил, что в Вильнюсе организовано настоящее побоище с участием армейских частей и прибывшей из Москвы группы «Альфа». Спецназ при поддержке танков штурмовал вильнюсский телецентр, который защищала безоружная толпа. По сведениям министра, уже погибло больше десяти человек. Связаться с Пуго, Язовым или Крючковым невозможно, их телефоны не отвечают.
Взволнованный Бакатин бросился звонить Горбачёву на дачу. К его удивлению, тот воспринял драматические новости спокойно: «Не нервничай, Вадим. Мне уже докладывали. Твои литовцы сильно преувеличивают. Обстановка в городе накалилась из-за стычек между отрядами рабочих с националистами. Кое-кто пострадал, но самоуправства со стороны военных допущено не будет. Я дал команду разобраться». Экс-министр понял, что президент пересказывает ему кагэбэшную версию событий.
К утру выяснилось, что на самом деле ситуация намного хуже, чем её изобразил руководитель всезнающего ведомства и, видимо, чем сам мог прогнозировать. В результате штурма телецентра погибло 13 мирных жителей. Вокруг литовского парламента выросли баррикады. Никому до сих пор не известный Комитет национального спасения во главе с секретарями ЦК компартии Литвы на платформе КПСС требовал смещения В.Ландсбергиса и введения в республике прямого президентского правления. Это, по всей видимости, и было изначальной целью всего топорно сработанного сценария, в соответствии с которым «спонтанные выступления» рабочих отрядов, выступавших против сепаратистов, должны были привести к столкновению с полицией, лояльной официальным властям, что давало повод для вмешательства союзной армии и ОМОНа.
Однако ход этой спецоперации, возглавить которую из Москвы ещё 10 января скрытно прибыли два генерала – Валентин Варенников и Владислав Ачалов, подтвердил, что советский КГБ образца 1991 года недалеко ушел в профессиональном отношении от американского ЦРУ, спланировавшего высадку «здоровых» антикастровских сил в заливе Кочинос в 1961 году. Во-первых, самих антисепаратистов оказалось на порядок меньше – всего несколько сот человек вместо ожидавшихся тысяч. Во-вторых, будто стремясь ни в чем не отстать от своих незадачливых американских коллег, московские стратеги, как и те, не учли разницу во времени, из-за чего танки и «Альфа», предназначавшиеся для подавления «уличных беспорядков», прибыли к месту действий на час раньше, чем они начались.
В результате этих ночных столкновений Горбачёв получил наутро сразу тройную политическую проблему: острый конфликт между союзным центром и практически всей Прибалтикой, резкое осложнение отношений с США и, естественно, обострение политической ситуации в Москве – не только бурное возмущение и без того критично настроенных к нему демократов, но и явный разброд в стане его до сих пор лояльных сторонников. Отличие его положения от того, в каком оказался Джон Кеннеди после фиаско в заливе Свиней, состояло лишь в том, что он, как уверял всех, не участвовал в планировании этой неуклюжей акции и не давал на нее согласия. «В январе 1991 года, – рассказывает он, – на меня оказывали мощное давление, требуя ввести в Литве президентское правление. (Он не уточняет, кто на него „давил“. Все и так достаточно ясно: в те дни он сам ссылался на десятки телеграмм от „трудовых коллективов и из воинских частей“, которыми его через Болдина заваливали Крючков и Лукьянов.) Они знали, что Горбачёв на это не пойдет, и поэтому за моей спиной затеяли штурм телецентра. Рассчитывали повязать меня кровью». Это объяснение, впрочем, не только не обеляло его в глазах общественного мнения, скорее усугубляло личную ответственность. Если военные операции такого масштаба могли организовываться силовыми структурами «за его спиной», вставал закономерный вопрос: кто на самом деле руководит страной?
Уже наутро в кремлевской приемной президента собралась встревоженная одновременно драматическими событиями в Литве и двусмысленностью его собственной позиции депутация в составе В.Бакатина, А.Яковлева, Е.Примакова и В.Игнатенко. Дождавшись приема после часового сидения, они начали наперебой объяснять Горбачёву то, что теперь ему и так было понятно. Акция, направленная на то, чтобы «припугнуть прибалтов», остудить их сепаратистские амбиции и тем самым удержать в рамках союзного государства, по крайней мере до намеченного на март референдума, не просто провалилась, а обернулась своей противоположностью. «Уши» Центра и его ответственность за её малограмотное исполнение были выставлены напоказ. Хуже того, вся операция, призванная продемонстрировать стране новый мускулистый облик «сильной власти», грозила роковым образом подорвать авторитет президента. Михаилу Сергеевичу предстояло не только расхлебывать её последствия в самой Прибалтике, но и искать политический выход из свалившегося кризиса.
Собравшиеся в его кабинете доброхоты наперебой рекомендовали очевидные и, конечно же, разумные ходы, которые должны были «минимизировать ущерб» от вильнюсской драмы: выступить с четким политическим заявлением, отмежеваться и от вышедших из-под президентского контроля «силовиков», и от комитетов национального спасения, самоназначивших себя выразителями воли литовского народа, и даже немедленно полететь в Вильнюс и выразить сочувствие семьям погибших. Иначе говоря, поступить нестандартно, как, например, Вилли Брандт, неожиданно для миллионов немцев вставший на колени перед памятником евреям, уничтоженным в Варшавском гетто. Одним этим поступком он сделал больше для искупления немцами своей вины перед жертвами, чем любые речи и подписанные дипломатические документы.
Горбачёв слушал их, кивал, соглашался. Создалось впечатление, что он и сам зажегся идеей поездки в Вильнюс, велел готовить текст выступления, попросил предупредить Ландсбергиса. И все же, как вспоминает В.Бакатин, во время этого разговора «он был не похож на самого себя". Из-за того ли, что знал о планировавшейся операции больше, чем готов был признаться? Или осознавал, что попал в политическую ловушку? В.Крючков на вопрос, был ли Горбачёв посвящен в планы КГБ и армии в Вильнюсе перед событиями 13 января, отвечает вопросом: „Неужели вы думаете, что мы могли пойти на военное вмешательство, минуя его? Какой бы он ни был президент, – это немыслимо". Бакатин, проработавший министром внутренних дел с Горбачёвым несколько лет, убежден: в свои подлинные намерения министры-"силовики“ Горбачёва не посвящали. «Сказали что-нибудь вроде: – Надо с этим безобразием кончать, у нас там есть люди, они все сделают грамотно. – Конечно же, о возможных жертвах никто не обмолвился, зная патологическую осторожность Горбачёва во всем, что связано с насилием". Принимавший в свое время участие в урегулировании последствий карабахской, тбилисской и бакинской трагедий, он категоричен: «Обвинения Горбачёва чуть ли не в их организации – полнейшая чушь. В вопросе о применении силы Горбачёв – абсолютный антипод Ельцину. Тот вначале бьет, а потом думает".
Взволнованный Бакатин бросился звонить Горбачёву на дачу. К его удивлению, тот воспринял драматические новости спокойно: «Не нервничай, Вадим. Мне уже докладывали. Твои литовцы сильно преувеличивают. Обстановка в городе накалилась из-за стычек между отрядами рабочих с националистами. Кое-кто пострадал, но самоуправства со стороны военных допущено не будет. Я дал команду разобраться». Экс-министр понял, что президент пересказывает ему кагэбэшную версию событий.
К утру выяснилось, что на самом деле ситуация намного хуже, чем её изобразил руководитель всезнающего ведомства и, видимо, чем сам мог прогнозировать. В результате штурма телецентра погибло 13 мирных жителей. Вокруг литовского парламента выросли баррикады. Никому до сих пор не известный Комитет национального спасения во главе с секретарями ЦК компартии Литвы на платформе КПСС требовал смещения В.Ландсбергиса и введения в республике прямого президентского правления. Это, по всей видимости, и было изначальной целью всего топорно сработанного сценария, в соответствии с которым «спонтанные выступления» рабочих отрядов, выступавших против сепаратистов, должны были привести к столкновению с полицией, лояльной официальным властям, что давало повод для вмешательства союзной армии и ОМОНа.
Однако ход этой спецоперации, возглавить которую из Москвы ещё 10 января скрытно прибыли два генерала – Валентин Варенников и Владислав Ачалов, подтвердил, что советский КГБ образца 1991 года недалеко ушел в профессиональном отношении от американского ЦРУ, спланировавшего высадку «здоровых» антикастровских сил в заливе Кочинос в 1961 году. Во-первых, самих антисепаратистов оказалось на порядок меньше – всего несколько сот человек вместо ожидавшихся тысяч. Во-вторых, будто стремясь ни в чем не отстать от своих незадачливых американских коллег, московские стратеги, как и те, не учли разницу во времени, из-за чего танки и «Альфа», предназначавшиеся для подавления «уличных беспорядков», прибыли к месту действий на час раньше, чем они начались.
В результате этих ночных столкновений Горбачёв получил наутро сразу тройную политическую проблему: острый конфликт между союзным центром и практически всей Прибалтикой, резкое осложнение отношений с США и, естественно, обострение политической ситуации в Москве – не только бурное возмущение и без того критично настроенных к нему демократов, но и явный разброд в стане его до сих пор лояльных сторонников. Отличие его положения от того, в каком оказался Джон Кеннеди после фиаско в заливе Свиней, состояло лишь в том, что он, как уверял всех, не участвовал в планировании этой неуклюжей акции и не давал на нее согласия. «В январе 1991 года, – рассказывает он, – на меня оказывали мощное давление, требуя ввести в Литве президентское правление. (Он не уточняет, кто на него „давил“. Все и так достаточно ясно: в те дни он сам ссылался на десятки телеграмм от „трудовых коллективов и из воинских частей“, которыми его через Болдина заваливали Крючков и Лукьянов.) Они знали, что Горбачёв на это не пойдет, и поэтому за моей спиной затеяли штурм телецентра. Рассчитывали повязать меня кровью». Это объяснение, впрочем, не только не обеляло его в глазах общественного мнения, скорее усугубляло личную ответственность. Если военные операции такого масштаба могли организовываться силовыми структурами «за его спиной», вставал закономерный вопрос: кто на самом деле руководит страной?
Уже наутро в кремлевской приемной президента собралась встревоженная одновременно драматическими событиями в Литве и двусмысленностью его собственной позиции депутация в составе В.Бакатина, А.Яковлева, Е.Примакова и В.Игнатенко. Дождавшись приема после часового сидения, они начали наперебой объяснять Горбачёву то, что теперь ему и так было понятно. Акция, направленная на то, чтобы «припугнуть прибалтов», остудить их сепаратистские амбиции и тем самым удержать в рамках союзного государства, по крайней мере до намеченного на март референдума, не просто провалилась, а обернулась своей противоположностью. «Уши» Центра и его ответственность за её малограмотное исполнение были выставлены напоказ. Хуже того, вся операция, призванная продемонстрировать стране новый мускулистый облик «сильной власти», грозила роковым образом подорвать авторитет президента. Михаилу Сергеевичу предстояло не только расхлебывать её последствия в самой Прибалтике, но и искать политический выход из свалившегося кризиса.
Собравшиеся в его кабинете доброхоты наперебой рекомендовали очевидные и, конечно же, разумные ходы, которые должны были «минимизировать ущерб» от вильнюсской драмы: выступить с четким политическим заявлением, отмежеваться и от вышедших из-под президентского контроля «силовиков», и от комитетов национального спасения, самоназначивших себя выразителями воли литовского народа, и даже немедленно полететь в Вильнюс и выразить сочувствие семьям погибших. Иначе говоря, поступить нестандартно, как, например, Вилли Брандт, неожиданно для миллионов немцев вставший на колени перед памятником евреям, уничтоженным в Варшавском гетто. Одним этим поступком он сделал больше для искупления немцами своей вины перед жертвами, чем любые речи и подписанные дипломатические документы.
Горбачёв слушал их, кивал, соглашался. Создалось впечатление, что он и сам зажегся идеей поездки в Вильнюс, велел готовить текст выступления, попросил предупредить Ландсбергиса. И все же, как вспоминает В.Бакатин, во время этого разговора «он был не похож на самого себя". Из-за того ли, что знал о планировавшейся операции больше, чем готов был признаться? Или осознавал, что попал в политическую ловушку? В.Крючков на вопрос, был ли Горбачёв посвящен в планы КГБ и армии в Вильнюсе перед событиями 13 января, отвечает вопросом: „Неужели вы думаете, что мы могли пойти на военное вмешательство, минуя его? Какой бы он ни был президент, – это немыслимо". Бакатин, проработавший министром внутренних дел с Горбачёвым несколько лет, убежден: в свои подлинные намерения министры-"силовики“ Горбачёва не посвящали. «Сказали что-нибудь вроде: – Надо с этим безобразием кончать, у нас там есть люди, они все сделают грамотно. – Конечно же, о возможных жертвах никто не обмолвился, зная патологическую осторожность Горбачёва во всем, что связано с насилием". Принимавший в свое время участие в урегулировании последствий карабахской, тбилисской и бакинской трагедий, он категоричен: «Обвинения Горбачёва чуть ли не в их организации – полнейшая чушь. В вопросе о применении силы Горбачёв – абсолютный антипод Ельцину. Тот вначале бьет, а потом думает".