Страница:
Когда я, наконец, отыскала нужную мне улицу, дневной свет уже сменился сине-фиолетовыми сумерками, а в окнах зажглись огни. Дома по обеим сторонам этой узкой улочки тыльной своей стороной выходили на песчаные отмели, между которыми тянулись к океану длинные узкие протоки. Каждый дом тут мог похвастать декой – широким деревянным настилом, отходившим прямо от дома с задней его стороны. Настил этот покоился на сваях и как бы нависал над кромкой берега, а от него, в свою очередь, шел вниз, к морю узкий, тоже деревянный пандус, заканчивающийся небольшим пирсом. Со стороны океана к пирсу подходила протока, обычно достаточно глубокая, чтобы принимать даже довольно большие яхты. В прохладном воздухе чувствовался запах водорослей и моря, а тишина нарушалась только шлепанцем воды и громким хором лягушек.
Я медленно ехала по улице, всматриваясь в номера домов, и вскоре увидела тот, что дал мне Уайтсайд. Дом Ренаты Хафф был двухэтажным, оштукатуренным и выкрашенным в темно-синий цвет, с белыми элементами внешней отделки. Крыша была сделана из деревянной дранки, внутренняя часть владения скрывалась от взглядов со стороны улицы за белым дощатым забором. Дом стоял погруженный во тьму, а на столбе перед ним висел щит с надписью "Продается".
– Вот черт, – проговорила я.
Припарковавшись на противоположной стороне улицы, я приблизилась к особняку и по длинной деревянной дорожке прошла к входной двери. На всякий случай позвонила, как будто и в самом деле думала, что мне кто-нибудь откроет. Ни замка, который устанавливает компания по продаже недвижимости, ни ее печати на двери я не обнаружила. Это могло означать, что Рената тут пока еще живет. Я оглядела оба соседних дома. Один тоже был погружен во тьму, а в дальней стороне другого светились несколько окон. Я обернулась и обвела взглядом постройки на противоположной стороне улицы. Насколько я могла судить, за мной оттуда никто не наблюдал, злые собаки отсутствовали. Нередко я рассматриваю подобную обстановку как молчаливое приглашение проникнуть внутрь, но на этот раз через одно из узких вертикальных окон, расположенных по обе стороны от входной двери, я заметила в прихожей слабый красный огонек, свидетельствующий, что тут установлена охранная система и что сейчас она включена. Со стороны Ренаты такой поступок никак нельзя было назвать благородным.
Ну, и что же дальше? Конечно, я могла бы сесть в машину и вернуться в Санта-Терезу, но мне страшно не хотелось смириться с тем, что прокаталась впустую. Я снова посмотрела на тот дом, что стоял правее. Через боковое окно мне была видна сидевшая на кухне женщина, которая, нагнувшись вниз, чем-то занималась. Я прошла по дорожке, потом пересекла ее двор, стараясь не наступить в темноте на какую-нибудь клумбу, подошла к двери и позвонила, продолжая одновременно с любопытством поглядывать на входное крыльцо дома Ренаты. В этот момент там зажглись огни – нехитрая уловка, призванная отпугивать воров. Теперь было хорошо видно, что дом пуст, а лампы в нем горят просто так.
Кто-то включил наружный свет над крыльцом, прямо над моей головой, и дверь приоткрылась на длину цепочки.
– Да? – Женщине, которая открыла, дверь, было, наверное, лет за сорок. Единственное, что я смогла разглядеть в образовавшуюся щель, так это длинные, ниже плеч и немного курчавые темные волосы, ниспадающие, как парик у какого-нибудь декадентствующего пижона из семнадцатого века. От нее исходил запах, похожий на тот, какой бывает, когда пользуются мылом против насекомых. Вначале я даже подумала, что это какие-нибудь особенные новые духи, но потом я разглядела, что женщина держит под мышкой укутанную в полотенце собачку, коричневато-черной масти и совсем маленькую, размером не больше буханки хлеба. Таких обычно называют "лапочками", "пупсиками" или "пушистиками".
– Добрый вечер, – поздоровалась я. – Можно мне у вас кое-что спросить насчет соседнего дома? Я вижу, там сделан въезд на крыльцо. Выходит, дом оборудован так, чтобы можно было пользоваться инвалидной коляской?
– Да.
Я рассчитывала услышать от нее немного побольше.
– И внутри тоже?
– Совершенно верно. С ее мужем случился очень сильный удар лет десять назад... за месяц до того, как они начали строить этот дом. И поэтому она с самого начала сделала все необходимое для коляски. Внутри даже есть лифт, чтобы подниматься на второй этаж.
– Потрясающе, – проговорила я. – Моя сестра прикована к коляске, и мы с ней ищем дом, в котором ей было бы удобно. – Поскольку лица женщины мне не было видно, фактически я обращалась к собачке. Та слушала меня вроде бы весьма заинтересовано.
– Вот как, – ответила женщина. – А что с ней?
– Два года назад она неудачно нырнула, и теперь ниже пояса полностью парализована.
– Плохо, – проговорила женщина таким тоном, каким обычно стараются выразить притворное сочувствие к совершенно постороннему и незнакомому человеку. Я готова была поклясться, что у нее на языке вертелась масса вопросов, задать которые мешала только вежливость.
Честно говоря, мне уже самой стало жалко свою "сестренку", хотя она и держалась молодцом во всей этой истории.
– Ничего, она постепенно поправляется. Во всяком случае, сумела приспособиться. Мы с ней сегодня ездили смотреть, где что в этом районе продается. Мы уже довольно долго занимаемся поисками чего-нибудь подходящего... такое ощущение, что уже долгие годы. И это оказался первый дом, каким она заинтересовалась. Вот я и сказала ей, что заеду потом и спрошу. Вы, случайно, не знаете, сколько они за него хотят?
– Насколько я слышала, четыреста девяносто пять тысяч.
– Правда? Ну что ж, это подходит. Пожалуй, надо будет договориться с агентом и приехать посмотреть. А владельцы днем бывают дома?
– Трудно сказать наверняка. В последнее время она очень часто и надолго уезжает.
– Как, вы сказали, ее зовут? – якобы переспросила я, делая вид, будто женщина уже упоминала мне имя владелицы дома.
– Рената Хафф.
– А ее муж? Если ее не бывает дома, то может быть. Можно как-то с ним договориться о том, чтобы осмотреть дом?
– Простите, но Дин, то есть мистер Хафф, умер. Кажется, я упоминала, что с ним случился сердечный приступ.
Собачке надоел разговор, который, как выяснилось, не имел к ней никакого отношения, и она принялась выкручиваться из полотенца.
– Какой ужас! – воскликнула я. – И давно это произошло?
– Не помню. Лет пять или шесть назад.
– И она не вышла снова замуж?
– Да ее это вроде бы не интересует, что удивительно. Я хочу сказать, она еще молодая, чуть больше сорока, и из очень богатой семьи. По крайней мере, так я слышала.
Собачка вывернулась, стараясь лизнуть женщину в губы. Возможно, на ее языке это что-то и означало, но я не поняла, что именно. То ли ей хотелось поцеловаться, то ли есть, а, может, чтобы ее выпустили на пол, или ей просто надоел этот разговор.
– Интересно, а почему она продает дом? Уезжает отсюда?
– Честно говоря, я не знаю, но если вы оставите мне свой телефон, я передам соседке, как только ее увижу, что вы заезжали и интересовались.
– Спасибо, буду очень признательна.
– Погодите. Я сейчас принесу листок бумаги. – Женщина отошла от двери к столику, что стоял в прихожей. Когда она снова вернулась к двери, в руках у нее были ручка и использованный конверт от какого-то письма.
Я назвала ей тут же придуманный номер. Раз уж я его все равно выдумала, то первыми цифрами избрала те, что соответствовали району Монтебелло, где живут состоятельные люди.
– А вы не могли бы дать мне номер миссис Хафф на случай, если у агента его нет?
– Я не знаю ее номер. По-моему, он не значится в телефонной книге.
– Ну, наверное, у агента он должен быть. Ничего – не стала настаивать я. – А как вы думаете, можно мне попробовать заглянуть в одно-два окна? Она не будет недовольна?
– Загляните, конечно. Дом очень хороший.
– Выглядит он симпатично, – заметила я. – Я смотрю, там и причал имеется. У миссис Хафф что, есть яхта?
– Да, парусная, красивая и большая... сорок восемь футов. Но в последнее время что-то я ее тут не вижу. Может быть, в ремонте. Иногда я наблюдала как она вытягивает яхту на сушу. Пожалуй, мне пора, а то собачка простудится.
– Да, конечно. Спасибо вам большое, вы мне очень помогли.
– Не за что, – ответила она.
13
Я медленно ехала по улице, всматриваясь в номера домов, и вскоре увидела тот, что дал мне Уайтсайд. Дом Ренаты Хафф был двухэтажным, оштукатуренным и выкрашенным в темно-синий цвет, с белыми элементами внешней отделки. Крыша была сделана из деревянной дранки, внутренняя часть владения скрывалась от взглядов со стороны улицы за белым дощатым забором. Дом стоял погруженный во тьму, а на столбе перед ним висел щит с надписью "Продается".
– Вот черт, – проговорила я.
Припарковавшись на противоположной стороне улицы, я приблизилась к особняку и по длинной деревянной дорожке прошла к входной двери. На всякий случай позвонила, как будто и в самом деле думала, что мне кто-нибудь откроет. Ни замка, который устанавливает компания по продаже недвижимости, ни ее печати на двери я не обнаружила. Это могло означать, что Рената тут пока еще живет. Я оглядела оба соседних дома. Один тоже был погружен во тьму, а в дальней стороне другого светились несколько окон. Я обернулась и обвела взглядом постройки на противоположной стороне улицы. Насколько я могла судить, за мной оттуда никто не наблюдал, злые собаки отсутствовали. Нередко я рассматриваю подобную обстановку как молчаливое приглашение проникнуть внутрь, но на этот раз через одно из узких вертикальных окон, расположенных по обе стороны от входной двери, я заметила в прихожей слабый красный огонек, свидетельствующий, что тут установлена охранная система и что сейчас она включена. Со стороны Ренаты такой поступок никак нельзя было назвать благородным.
Ну, и что же дальше? Конечно, я могла бы сесть в машину и вернуться в Санта-Терезу, но мне страшно не хотелось смириться с тем, что прокаталась впустую. Я снова посмотрела на тот дом, что стоял правее. Через боковое окно мне была видна сидевшая на кухне женщина, которая, нагнувшись вниз, чем-то занималась. Я прошла по дорожке, потом пересекла ее двор, стараясь не наступить в темноте на какую-нибудь клумбу, подошла к двери и позвонила, продолжая одновременно с любопытством поглядывать на входное крыльцо дома Ренаты. В этот момент там зажглись огни – нехитрая уловка, призванная отпугивать воров. Теперь было хорошо видно, что дом пуст, а лампы в нем горят просто так.
Кто-то включил наружный свет над крыльцом, прямо над моей головой, и дверь приоткрылась на длину цепочки.
– Да? – Женщине, которая открыла, дверь, было, наверное, лет за сорок. Единственное, что я смогла разглядеть в образовавшуюся щель, так это длинные, ниже плеч и немного курчавые темные волосы, ниспадающие, как парик у какого-нибудь декадентствующего пижона из семнадцатого века. От нее исходил запах, похожий на тот, какой бывает, когда пользуются мылом против насекомых. Вначале я даже подумала, что это какие-нибудь особенные новые духи, но потом я разглядела, что женщина держит под мышкой укутанную в полотенце собачку, коричневато-черной масти и совсем маленькую, размером не больше буханки хлеба. Таких обычно называют "лапочками", "пупсиками" или "пушистиками".
– Добрый вечер, – поздоровалась я. – Можно мне у вас кое-что спросить насчет соседнего дома? Я вижу, там сделан въезд на крыльцо. Выходит, дом оборудован так, чтобы можно было пользоваться инвалидной коляской?
– Да.
Я рассчитывала услышать от нее немного побольше.
– И внутри тоже?
– Совершенно верно. С ее мужем случился очень сильный удар лет десять назад... за месяц до того, как они начали строить этот дом. И поэтому она с самого начала сделала все необходимое для коляски. Внутри даже есть лифт, чтобы подниматься на второй этаж.
– Потрясающе, – проговорила я. – Моя сестра прикована к коляске, и мы с ней ищем дом, в котором ей было бы удобно. – Поскольку лица женщины мне не было видно, фактически я обращалась к собачке. Та слушала меня вроде бы весьма заинтересовано.
– Вот как, – ответила женщина. – А что с ней?
– Два года назад она неудачно нырнула, и теперь ниже пояса полностью парализована.
– Плохо, – проговорила женщина таким тоном, каким обычно стараются выразить притворное сочувствие к совершенно постороннему и незнакомому человеку. Я готова была поклясться, что у нее на языке вертелась масса вопросов, задать которые мешала только вежливость.
Честно говоря, мне уже самой стало жалко свою "сестренку", хотя она и держалась молодцом во всей этой истории.
– Ничего, она постепенно поправляется. Во всяком случае, сумела приспособиться. Мы с ней сегодня ездили смотреть, где что в этом районе продается. Мы уже довольно долго занимаемся поисками чего-нибудь подходящего... такое ощущение, что уже долгие годы. И это оказался первый дом, каким она заинтересовалась. Вот я и сказала ей, что заеду потом и спрошу. Вы, случайно, не знаете, сколько они за него хотят?
– Насколько я слышала, четыреста девяносто пять тысяч.
– Правда? Ну что ж, это подходит. Пожалуй, надо будет договориться с агентом и приехать посмотреть. А владельцы днем бывают дома?
– Трудно сказать наверняка. В последнее время она очень часто и надолго уезжает.
– Как, вы сказали, ее зовут? – якобы переспросила я, делая вид, будто женщина уже упоминала мне имя владелицы дома.
– Рената Хафф.
– А ее муж? Если ее не бывает дома, то может быть. Можно как-то с ним договориться о том, чтобы осмотреть дом?
– Простите, но Дин, то есть мистер Хафф, умер. Кажется, я упоминала, что с ним случился сердечный приступ.
Собачке надоел разговор, который, как выяснилось, не имел к ней никакого отношения, и она принялась выкручиваться из полотенца.
– Какой ужас! – воскликнула я. – И давно это произошло?
– Не помню. Лет пять или шесть назад.
– И она не вышла снова замуж?
– Да ее это вроде бы не интересует, что удивительно. Я хочу сказать, она еще молодая, чуть больше сорока, и из очень богатой семьи. По крайней мере, так я слышала.
Собачка вывернулась, стараясь лизнуть женщину в губы. Возможно, на ее языке это что-то и означало, но я не поняла, что именно. То ли ей хотелось поцеловаться, то ли есть, а, может, чтобы ее выпустили на пол, или ей просто надоел этот разговор.
– Интересно, а почему она продает дом? Уезжает отсюда?
– Честно говоря, я не знаю, но если вы оставите мне свой телефон, я передам соседке, как только ее увижу, что вы заезжали и интересовались.
– Спасибо, буду очень признательна.
– Погодите. Я сейчас принесу листок бумаги. – Женщина отошла от двери к столику, что стоял в прихожей. Когда она снова вернулась к двери, в руках у нее были ручка и использованный конверт от какого-то письма.
Я назвала ей тут же придуманный номер. Раз уж я его все равно выдумала, то первыми цифрами избрала те, что соответствовали району Монтебелло, где живут состоятельные люди.
– А вы не могли бы дать мне номер миссис Хафф на случай, если у агента его нет?
– Я не знаю ее номер. По-моему, он не значится в телефонной книге.
– Ну, наверное, у агента он должен быть. Ничего – не стала настаивать я. – А как вы думаете, можно мне попробовать заглянуть в одно-два окна? Она не будет недовольна?
– Загляните, конечно. Дом очень хороший.
– Выглядит он симпатично, – заметила я. – Я смотрю, там и причал имеется. У миссис Хафф что, есть яхта?
– Да, парусная, красивая и большая... сорок восемь футов. Но в последнее время что-то я ее тут не вижу. Может быть, в ремонте. Иногда я наблюдала как она вытягивает яхту на сушу. Пожалуй, мне пора, а то собачка простудится.
– Да, конечно. Спасибо вам большое, вы мне очень помогли.
– Не за что, – ответила она.
13
Две лампы, сделанные на манер старинных каретных фонарей, отбрасывали на переднее крыльцо два пересекающихся световых круга. По бокам от входной двери были сделаны две вертикальные стеклянные панели. Я загородила глаза ладонями от уличного света и приникла к окну. Прямо за ним находилась прихожая, а дальше шел небольшой коридор, упиравшийся в просторную комнату, расположенную в глубине дома. Насколько я могла видеть, полы в этой части помещения были из добротного дерева. Идеально отполированные и затем обесцвеченные, они светились светло-серой мастикой. Косяки в дверных проемах отсутствовали, чтобы удобнее было проезжать в них на коляске. Через стеклянные двери в задней стене дома мне была видна даже дека.
В той части большой комнаты, что выхватил из темноты свет лампы, на мореном полу лежал большой восточный ковер. По правую руку от меня, изгибаясь, уходила лестница, ведущая на второй этаж. Соседка говорила о лифте, но я его нигде не видела. Возможно, Рената распорядилась демонтировать его, когда мистера Хаффа не стало. Интересно, не пользуется ли сейчас Венделл Джаффе паспортом Хаффа, подумала я, переходя с одной стороны крыльца на другую, от правого окна к левому. Потом заглянула и в другие окна, и по мере того, как я двигалась от окна к окну, внутренняя часть дома словно разворачивалась передо мной. Комнаты не были загромождены или завалены вещами, в Них царил порядок, все, что должно было блестеть, блестело. В передней части дома виднелась небольшая комнатка – возможно, кладовка – и еще одна комната, судя по ее виду, предназначенная для гостей. Возможно, к ней примыкала и своя ванная.
Я сошла с крыльца и проследовала вдоль левой стороны дома. Гараж был заперт и, не исключено, тоже защищен системой сигнализации. Я проверила калитку, что отгораживала большую часть двора: замка на ней вроде бы не было. Потянув за кольцо, прикрепленное к шнуру, я отодвинула засов и, затаив дыхание, толкнула дверку: вдруг и она тоже подсоединена к сигнализации? Но вокруг стояла тишина, только заскрипели петли, когда калитка стала открываться. Я бесшумно прикрыла ее за собой и шагнула вперед по узкому проходу между гаражом и забором. На глаза мне попалась выхлопная решетка от сушилки, значит, внутри дома за этой стеной находилась домашняя прачечная.
Вся дека была залита светом двухсотваттных ламп, создававших почти дневное, но слишком резкое освещение. Медленно проходя вдоль тыльной стороны, я через многостворчатые стеклянные двери вглядывалась внутрь дома. Теперь мне удалось получше рассмотреть большую комнату, примыкающую к ней столовую и даже уголок видневшейся дальше кухни. О Господи! Оказывается Рената выбрала для отделки обои, которые, по-моему, могут представляться привлекательными только на вкус декоратора: в псевдокитайском стиле, ядовито-желтого цвета, с виноградными лозами, между которыми, как будто взрывая поверхность, вылезали наружу грибы-дождевики. Те же стиль и характер рисунка повторялись и в дорогой обивке мягкой мебели, в занавесках и покрывалах. Впечатление было такое, словно в комнате завелся грибок и размножался там, подобно вирусу, до тех пор, пока не заполонил собой каждый угол. Давным-давно в каком-то научном журнале я уже видела картинки, изображавшие нечто подобное – споры плесени, увеличенные в две тысячи раз.
Я пересекла деку, спустилась вниз к причалу, туда, где в заливчике плескалась темная вода, и оглянулась назад на дом. Нет, снаружи не было ни лестниц, ни чего-либо другого, что позволяло бы бросить взгляд на комнаты второго этажа. Я вернулась назад, вышла, аккуратно прикрыв и заперев за собой калитку, но предварительно убедилась, что на улице нет приближающихся к дому машин. Не хватало мне только того, чтобы Рената Хафф свернула сейчас на подъездную дорожку, и свет фар вырвал бы из темноты мою застывшую в калитке фигуру!
Уже на тротуаре, когда я проходила мимо почтового ящика, мой недобрый ангел похлопал меня по плечу и предложил нарушить американские почтовые правила. "Перестань!" – сердито ответила я ему. Но сама, разумеется, тут же протянула руку, открыла ящик и вытащила оттуда пачку доставленной в тот день корреспонденции. На улице было слишком темно, чтобы отбирать заслуживающее интереса, поэтому все конверты я просто сунула к себе в сумочку. Господи, какая же я испорченная. Иногда мне даже самой не верится, что я способна на поступки, которые совершаю: За один сегодняшний вечер я наврала соседке, украла адресованную Ренате почту. Неужели же нет таких глубин, до которых я не могла бы пасть? Судя по всему, действительно нет. Интересно, мимоходом подумала я, от чего зависит наказание за проникновение в тайны чужой переписки: от числа таких случаев или от количества вскрытых конвертов? Если от второго, то приличный срок заключения мне обеспечен.
По пути домой я сделала крюк и заглянула к дому Даны Джаффе. Погасив фары, подъехала поближе и остановилась на противоположной стороне улицы. Оставив ключи в замке зажигания, я тихо пересекла улицу. Во всех окнах первого этажа горел свет. Движения в это время суток практически нет. Никого из соседей не видно, с собаками тоже никто не прогуливался. В темноте я прошла напрямую через газоны, срезав угол. Кусты живой изгороди, что росли сбоку от лома, обеспечивали мне хорошее укрытие, из которого можно было следить, не рискуя оказаться замеченной. Я решила, что вполне могу добавить к перечню своих грехов еще и вторжение на чужую территорию, и вмешательство в частную жизнь.
Дана смотрела телевизор, стоявший в простенке между окнами, поэтому лицо ее было обращено к окну, и по нему мелькали то свет, то тени, в зависимости от происходившего в передаче. Она курила и потягивала белое вино из стоявшего рядом с ней на столе бокала. Не было заметно никаких признаков присутствия в доме Венделла или кого бы то ни было другого. Время от времени она улыбалась, видимо, поддаваясь воздействию того искусственного хохота, что сопровождал передачу и от которого, казалось, дрожала даже наружная стена. Только сейчас до меня дошло: я ехала сюда, руководствуясь подозрением, что она в сговоре с Венделлом, знает, где тот находится и где он скрывался все эти годы. Однако, увидев Дану в полном одиночестве, сразу же отбросила эту мысль. Я просто не могла поверить, что она пошла бы на сговор, фактически означавший, что Венделл бросает ее сыновей. А ведь им обоим пришлось очень много перестрадать за эти пять лет.
Я вернулась к машине, села и запустила мотор, развернулась прямо там же, в неположенном месте, и только после этого включила фары. Добравшись до Санта-Терезы, я остановилась у "Макдональдса" на улице Милагро и взяла гамбургер и порцию жареного картофеля. Всю оставшуюся часть пути воздух в машине был наполнен влажными запахами горячего лука и маринованных овощей, мясной котлеты, уютно спрятавшейся в растопленном сыре и приправах. Я поставила машину на место и направилась к калитке, в заднюю часть двора, неся в руке свой поздний второй ужин.
Свет у Генри был погашен. Войдя в квартиру, я поставила коробку с гамбургером на кухонный стол, открыла и воспользовалась ее крышкой как тарелкой для жареной картошки. Несколько минут ушло у меня на то, чтобы разорвать зубами три или четыре пакетика с кетчупом, который я и вылила на свое изысканное блюдо. Потом взгромоздилась на высокую табуретку и принялась жевать, одновременно разбирая выкраденную почту. Трудно отказаться от привычки воровать, когда подобные преступления приносят мне невероятное обилие полезной информации. Повинуясь одному только голому инстинкту, я ухитрилась, оказывается, вытащить у Ренаты счет за телефонные переговоры, на котором значился и ее, не указанный в справочниках домашний номер, а так же номера всех тех абонентов, с которыми она разговаривала на протяжении последних тридцати дней – за что с нее сейчас и хотели получить плату. Другой счет – кредитный отчет от "Визы" – был выписан на нее и на мистера Хаффа, и напоминал географический указатель тех мест, в которых она побывала с "Дином Де-Витт Хаффом". Покойник явно наслаждался жизнью и недурно попутешествовал. На некоторых копиях чеков и счетов по расчетам через кредитную карточку были неплохие образцы его почерка. Счета за пребывание во Вьенто-Негро еще не пришли, но были другие, из гостиниц в Ла-Пасе, Кабо-Сан-Лукасе и в Сан-Диего. Я обратила внимание, что все это портовые города, в которые легко попасть морем.
Легла я в половине одиннадцатого, спала очень крепко и проснулась ровно в шесть утра, за полсекунды до того, как должен был зазвонить будильник. Сбросив с себя простыню, я потянулась за тренировочным костюмом. Совершив быстрое омовение, я прогрохотала вниз по винтовой лестнице и выскочила на улицу.
Здесь чувствовалась обычная для раннего утра прохлада. В то же время воздух был сырой и странно спертый: это нависшие над самой головой облака прижимали к земле сохранившееся со вчерашнего дня тепло. Утренний свет казался жемчужным. Пляж, сморщенный ночным ветром и разглаженный прибоем, напоминал тонко выделанную и гибкую серую кожу. Простуда моя сходила на нет, но все же бежать свои обычные три мили я не решилась. Перемежая быстрый шаг и бег трусцой, я прислушивалась к своим еще похрипывающим легким. В столь ранний час я обычно несколько напряженно смотрю по сторонам, не назревает ли где какая-нибудь неожиданность. Время от времени мне попадаются бездомные – бесполые и безымянные существа, спящие на траве, или какая-нибудь старуха с магазинной тележкой, расположившаяся в одиночестве возле стола для пикников. Но особенно пристально я высматриваю чудаковатых мужчин в неряшливых костюмах – из числа тех, что жестикулируют, хохочут, оживленно разговаривают с невидимым собеседником. Я очень настороженно отношусь к таким людям и тем странным и жутким драмам, которые они переживают в глубине души. Кто знает, какая роль отводится нам в их снах и видениях?
Вернувшись домой, я приняла душ, оделась, съела тарелку пшеничных хлопьев, одновременно просматривая газету. Затем поехала на работу. Целых двадцать минут, в состоянии полного внутреннего отчаяния, я искала место, где можно было бы поставить машину, не рискуя получить штраф за неверную или просроченную парковку. Я уже чуть было не сломалась и не отправилась на общую стоянку, но тут, в самую последнюю минуту, меня спасла какая-то женщина в пикапе, освободившая место прямо напротив здания нашей конторы.
Первым делом я просмотрела почту, накопившуюся с позавчерашнего дня. Ничего особенно интересного в ней не было, за исключением предложения выиграть миллион долларов. Впрочем, выиграть могла либо я, либо двое других, имена которых были названы. В приписке, набранной мелким шрифтом, говорилось, что некие Минни и Стив уже принимают свои будущие миллионы взносами по сорок тысяч долларов. Я оторвала приложенные тут же перфорированные купоны и, облизав их, налепила на другие конверты. Еще одно предложение обещало мне возможность выиграть, в качестве третьего приза, поездку на горнолыжный курорт. Тут я всерьез обеспокоилась: черт побери, и что же я буду с таким призом делать? Пожалуй, подарю его Генри на день рождения. Потом проверила свою чековую книжку, выписала чеки на сделанные расходы – просто чтобы не накапливать нерешенных дел. Избавляясь подобным образом от надоедливых и ненужных мне лишних долларов, я одновременно сняла трубку и набрала номер Ренаты Хафф – но безрезультатно.
Меня мучила одна вещь, причем не имеющая никакого отношения ни к Венделлу Джаффе, ни к Ренате Хафф. Это были слова, сказанные накануне Леной Ирвин, о живущей в Ломпоке семье Бэртона Кинси. Хотя я и заявила тогда, что не имею никаких родственных связей с этой семьей, все же имя Кинси пробудило во мне какие-то смутные воспоминания и ассоциации, столь же слабые и неотчетливые, как гудение электрических проводов над головой. Мое представление о самой себе, все мое самосознание были связаны множеством нитей с гибелью моих родителей в автокатастрофе, когда мне исполнилось всего пять лет. Насколько я знала, отец не сумел удержать машину, когда с крутой горы сорвался довольно крупный камень и угодил прямо в ветровое стекло. Я сидела сзади, при ударе меня зажало между передним и задним сиденьями, и я пробыла в этой ловушке несколько часов, пока пожарные не разрезали машину, чтобы извлечь меня из обломков. Я помню, как отчаянно и безнадежно кричала моя мама, и как потом наступила тишина. Помню, как я сумела извернуться и сунуть палец в руку папе, не сознавая, что он мертв. Помню, что после этого происшествия меня перевезли жить к тете – маминой сестре, – которая потом меня и растила. Ее звали Вирджиния, а я называла ее Джин-Джин или тетя Джин. И до катастрофы, и потом она мало что рассказывала мне об истории нашей семьи, да практически ничего. Я знала, что в день своей гибели мои родители как раз ехали в Ломпок; но мне никогда не приходила в голову мысль поинтересоваться, зачем они туда ехали. Тетя никогда не говорила мне, какую цель преследовала эта поездка, а сама я не спрашивала. Принимая во внимание присущие мне ненасытное любопытство и прирожденную привычку совать свой нос, куда не следует, очень странно было вдруг осознать, как мало интереса проявляла я до сих пор к собственному прошлому. Я просто принимала на веру все, что мне говорилось, и создала в своем воображении легенду об этом прошлом на основании самых неубедительных аргументов, какие только можно себе представить. Почему же я никогда даже не пыталась сорвать этот покров неизвестности?
Я принялась вспоминать, какой я была в свои пять или шесть лет. Нелюдимый, замкнутый ребенок. После гибели родителей я создала себе собственный маленький мирок, построив его из большой картонной коробки, куда я притащила несколько одеял и подушек, осветив "жилище" настольной лампой с шестидесятиваттной лампочкой. Я была страшно своеобразна и независима в еде. Сама делала себе сандвичи с сыром и маринованными овощами или оливками, потом резала их на четыре строго равные части и аккуратно раскладывала по тарелке. Я абсолютно все непременно хотела делать сама, и ничего иного просто не признавала и не принимала. Смутно помню суетившуюся вокруг меня тетю. Тогда я не сознавала, насколько она была обеспокоена моим поведением, но сейчас, восстанавливая в памяти эти картины, понимаю, что она должна была быть глубоко встревожена. Приготовив себе еду, я забиралась в коробку и сидела там, откусывая по кусочку и рассматривая книжки, или просто лежала, глядя в картонный потолок, разговаривая сама с собой, или же засыпала. На протяжении четырех-пяти месяцев я скрывалась в этом коконе горя и прибежище искусственного тепла. Я сама научилась там читать. Рисовала картинки или же показывала себе театр теней на стенках своей берлоги. Сама научилась завязывать себе туфли. Возможно, я ждала, что они придут за мной, моя мама и мой папа: я видела перед собой их лица, отчетливо, как в кино – в домашнем кино для сиротки, до самого последнего времени счастливо жившей в небольшой, но доброй семье. Я до сих пор помню, какой мороз охватывал меня всякий раз, когда я выползала из своего убежища. Тетя не мешала моим занятиям. Осенью, когда наступило время идти в школу, я была похожа на извлеченного из норы звереныша. Все здесь приводило меня в ужас. Я не привыкла играть с другими детьми. Не привыкла к шуму или к тому, что кто-то будет указывать мне, что и когда я должна делать. Мне не нравилась миссис Боумен, наша учительница, во взгляде которой я читала одновременно и жалость к себе, и неодобрение моих поступков. Я была странным ребенком. Робкой, пугливой. Постоянно пребывавшей в состоянии тревожного беспокойства. Ничто из пережитого мною в дальнейшем не может даже отдаленно сравниться с ужасами, испытанными в начальной школе. Теперь я понимаю, как моя репутация (какой бы она ни была), следовала за мной из класса в класс: записанная в журналы, занесенная в личное дело, передаваемая из уст в уста от педагога к педагогу на педсоветах, в беседах с директором... Что нам с ней делать? Как нам совладать с ее вечными слезами и пробиться через ее каменную холодность и закрытость? Такая способная, такая слабая, такая чувствительная, упрямая, замкнутая, погруженная в себя, асоциальная, так легко возбудимая...
Когда зазвонил телефон, я даже подпрыгнула от неожиданности. Меня мгновенно, словно холодной водой, обдало какое-то странное лихорадочное предчувствие. Сердце сильно и часто билось где-то почти в горле. Схватив трубку, я проговорила:
– Частное детективное агентство Кинси Милхоун. Слушаю вас.
– Добрый день, Кинси. Это Томми из окружной тюрьмы Пердидо. Адвокат Брайана Джаффе сообщил нам, что если хочешь, то можешь поговорить с его подопечным. Сам Брайан не очень этому обрадовался, но, как я полагаю, миссис Джаффе настояла.
– Она настояла?! – Я оказалась не в силах скрыть свое изумление.
Томми рассмеялся.
– Ну, может быть, она полагает, что ты его отстоишь, поможешь как-то прояснить это недоразумение с побегом из тюрьмы и с застреленной девочкой.
В той части большой комнаты, что выхватил из темноты свет лампы, на мореном полу лежал большой восточный ковер. По правую руку от меня, изгибаясь, уходила лестница, ведущая на второй этаж. Соседка говорила о лифте, но я его нигде не видела. Возможно, Рената распорядилась демонтировать его, когда мистера Хаффа не стало. Интересно, не пользуется ли сейчас Венделл Джаффе паспортом Хаффа, подумала я, переходя с одной стороны крыльца на другую, от правого окна к левому. Потом заглянула и в другие окна, и по мере того, как я двигалась от окна к окну, внутренняя часть дома словно разворачивалась передо мной. Комнаты не были загромождены или завалены вещами, в Них царил порядок, все, что должно было блестеть, блестело. В передней части дома виднелась небольшая комнатка – возможно, кладовка – и еще одна комната, судя по ее виду, предназначенная для гостей. Возможно, к ней примыкала и своя ванная.
Я сошла с крыльца и проследовала вдоль левой стороны дома. Гараж был заперт и, не исключено, тоже защищен системой сигнализации. Я проверила калитку, что отгораживала большую часть двора: замка на ней вроде бы не было. Потянув за кольцо, прикрепленное к шнуру, я отодвинула засов и, затаив дыхание, толкнула дверку: вдруг и она тоже подсоединена к сигнализации? Но вокруг стояла тишина, только заскрипели петли, когда калитка стала открываться. Я бесшумно прикрыла ее за собой и шагнула вперед по узкому проходу между гаражом и забором. На глаза мне попалась выхлопная решетка от сушилки, значит, внутри дома за этой стеной находилась домашняя прачечная.
Вся дека была залита светом двухсотваттных ламп, создававших почти дневное, но слишком резкое освещение. Медленно проходя вдоль тыльной стороны, я через многостворчатые стеклянные двери вглядывалась внутрь дома. Теперь мне удалось получше рассмотреть большую комнату, примыкающую к ней столовую и даже уголок видневшейся дальше кухни. О Господи! Оказывается Рената выбрала для отделки обои, которые, по-моему, могут представляться привлекательными только на вкус декоратора: в псевдокитайском стиле, ядовито-желтого цвета, с виноградными лозами, между которыми, как будто взрывая поверхность, вылезали наружу грибы-дождевики. Те же стиль и характер рисунка повторялись и в дорогой обивке мягкой мебели, в занавесках и покрывалах. Впечатление было такое, словно в комнате завелся грибок и размножался там, подобно вирусу, до тех пор, пока не заполонил собой каждый угол. Давным-давно в каком-то научном журнале я уже видела картинки, изображавшие нечто подобное – споры плесени, увеличенные в две тысячи раз.
Я пересекла деку, спустилась вниз к причалу, туда, где в заливчике плескалась темная вода, и оглянулась назад на дом. Нет, снаружи не было ни лестниц, ни чего-либо другого, что позволяло бы бросить взгляд на комнаты второго этажа. Я вернулась назад, вышла, аккуратно прикрыв и заперев за собой калитку, но предварительно убедилась, что на улице нет приближающихся к дому машин. Не хватало мне только того, чтобы Рената Хафф свернула сейчас на подъездную дорожку, и свет фар вырвал бы из темноты мою застывшую в калитке фигуру!
Уже на тротуаре, когда я проходила мимо почтового ящика, мой недобрый ангел похлопал меня по плечу и предложил нарушить американские почтовые правила. "Перестань!" – сердито ответила я ему. Но сама, разумеется, тут же протянула руку, открыла ящик и вытащила оттуда пачку доставленной в тот день корреспонденции. На улице было слишком темно, чтобы отбирать заслуживающее интереса, поэтому все конверты я просто сунула к себе в сумочку. Господи, какая же я испорченная. Иногда мне даже самой не верится, что я способна на поступки, которые совершаю: За один сегодняшний вечер я наврала соседке, украла адресованную Ренате почту. Неужели же нет таких глубин, до которых я не могла бы пасть? Судя по всему, действительно нет. Интересно, мимоходом подумала я, от чего зависит наказание за проникновение в тайны чужой переписки: от числа таких случаев или от количества вскрытых конвертов? Если от второго, то приличный срок заключения мне обеспечен.
По пути домой я сделала крюк и заглянула к дому Даны Джаффе. Погасив фары, подъехала поближе и остановилась на противоположной стороне улицы. Оставив ключи в замке зажигания, я тихо пересекла улицу. Во всех окнах первого этажа горел свет. Движения в это время суток практически нет. Никого из соседей не видно, с собаками тоже никто не прогуливался. В темноте я прошла напрямую через газоны, срезав угол. Кусты живой изгороди, что росли сбоку от лома, обеспечивали мне хорошее укрытие, из которого можно было следить, не рискуя оказаться замеченной. Я решила, что вполне могу добавить к перечню своих грехов еще и вторжение на чужую территорию, и вмешательство в частную жизнь.
Дана смотрела телевизор, стоявший в простенке между окнами, поэтому лицо ее было обращено к окну, и по нему мелькали то свет, то тени, в зависимости от происходившего в передаче. Она курила и потягивала белое вино из стоявшего рядом с ней на столе бокала. Не было заметно никаких признаков присутствия в доме Венделла или кого бы то ни было другого. Время от времени она улыбалась, видимо, поддаваясь воздействию того искусственного хохота, что сопровождал передачу и от которого, казалось, дрожала даже наружная стена. Только сейчас до меня дошло: я ехала сюда, руководствуясь подозрением, что она в сговоре с Венделлом, знает, где тот находится и где он скрывался все эти годы. Однако, увидев Дану в полном одиночестве, сразу же отбросила эту мысль. Я просто не могла поверить, что она пошла бы на сговор, фактически означавший, что Венделл бросает ее сыновей. А ведь им обоим пришлось очень много перестрадать за эти пять лет.
Я вернулась к машине, села и запустила мотор, развернулась прямо там же, в неположенном месте, и только после этого включила фары. Добравшись до Санта-Терезы, я остановилась у "Макдональдса" на улице Милагро и взяла гамбургер и порцию жареного картофеля. Всю оставшуюся часть пути воздух в машине был наполнен влажными запахами горячего лука и маринованных овощей, мясной котлеты, уютно спрятавшейся в растопленном сыре и приправах. Я поставила машину на место и направилась к калитке, в заднюю часть двора, неся в руке свой поздний второй ужин.
Свет у Генри был погашен. Войдя в квартиру, я поставила коробку с гамбургером на кухонный стол, открыла и воспользовалась ее крышкой как тарелкой для жареной картошки. Несколько минут ушло у меня на то, чтобы разорвать зубами три или четыре пакетика с кетчупом, который я и вылила на свое изысканное блюдо. Потом взгромоздилась на высокую табуретку и принялась жевать, одновременно разбирая выкраденную почту. Трудно отказаться от привычки воровать, когда подобные преступления приносят мне невероятное обилие полезной информации. Повинуясь одному только голому инстинкту, я ухитрилась, оказывается, вытащить у Ренаты счет за телефонные переговоры, на котором значился и ее, не указанный в справочниках домашний номер, а так же номера всех тех абонентов, с которыми она разговаривала на протяжении последних тридцати дней – за что с нее сейчас и хотели получить плату. Другой счет – кредитный отчет от "Визы" – был выписан на нее и на мистера Хаффа, и напоминал географический указатель тех мест, в которых она побывала с "Дином Де-Витт Хаффом". Покойник явно наслаждался жизнью и недурно попутешествовал. На некоторых копиях чеков и счетов по расчетам через кредитную карточку были неплохие образцы его почерка. Счета за пребывание во Вьенто-Негро еще не пришли, но были другие, из гостиниц в Ла-Пасе, Кабо-Сан-Лукасе и в Сан-Диего. Я обратила внимание, что все это портовые города, в которые легко попасть морем.
Легла я в половине одиннадцатого, спала очень крепко и проснулась ровно в шесть утра, за полсекунды до того, как должен был зазвонить будильник. Сбросив с себя простыню, я потянулась за тренировочным костюмом. Совершив быстрое омовение, я прогрохотала вниз по винтовой лестнице и выскочила на улицу.
Здесь чувствовалась обычная для раннего утра прохлада. В то же время воздух был сырой и странно спертый: это нависшие над самой головой облака прижимали к земле сохранившееся со вчерашнего дня тепло. Утренний свет казался жемчужным. Пляж, сморщенный ночным ветром и разглаженный прибоем, напоминал тонко выделанную и гибкую серую кожу. Простуда моя сходила на нет, но все же бежать свои обычные три мили я не решилась. Перемежая быстрый шаг и бег трусцой, я прислушивалась к своим еще похрипывающим легким. В столь ранний час я обычно несколько напряженно смотрю по сторонам, не назревает ли где какая-нибудь неожиданность. Время от времени мне попадаются бездомные – бесполые и безымянные существа, спящие на траве, или какая-нибудь старуха с магазинной тележкой, расположившаяся в одиночестве возле стола для пикников. Но особенно пристально я высматриваю чудаковатых мужчин в неряшливых костюмах – из числа тех, что жестикулируют, хохочут, оживленно разговаривают с невидимым собеседником. Я очень настороженно отношусь к таким людям и тем странным и жутким драмам, которые они переживают в глубине души. Кто знает, какая роль отводится нам в их снах и видениях?
Вернувшись домой, я приняла душ, оделась, съела тарелку пшеничных хлопьев, одновременно просматривая газету. Затем поехала на работу. Целых двадцать минут, в состоянии полного внутреннего отчаяния, я искала место, где можно было бы поставить машину, не рискуя получить штраф за неверную или просроченную парковку. Я уже чуть было не сломалась и не отправилась на общую стоянку, но тут, в самую последнюю минуту, меня спасла какая-то женщина в пикапе, освободившая место прямо напротив здания нашей конторы.
Первым делом я просмотрела почту, накопившуюся с позавчерашнего дня. Ничего особенно интересного в ней не было, за исключением предложения выиграть миллион долларов. Впрочем, выиграть могла либо я, либо двое других, имена которых были названы. В приписке, набранной мелким шрифтом, говорилось, что некие Минни и Стив уже принимают свои будущие миллионы взносами по сорок тысяч долларов. Я оторвала приложенные тут же перфорированные купоны и, облизав их, налепила на другие конверты. Еще одно предложение обещало мне возможность выиграть, в качестве третьего приза, поездку на горнолыжный курорт. Тут я всерьез обеспокоилась: черт побери, и что же я буду с таким призом делать? Пожалуй, подарю его Генри на день рождения. Потом проверила свою чековую книжку, выписала чеки на сделанные расходы – просто чтобы не накапливать нерешенных дел. Избавляясь подобным образом от надоедливых и ненужных мне лишних долларов, я одновременно сняла трубку и набрала номер Ренаты Хафф – но безрезультатно.
Меня мучила одна вещь, причем не имеющая никакого отношения ни к Венделлу Джаффе, ни к Ренате Хафф. Это были слова, сказанные накануне Леной Ирвин, о живущей в Ломпоке семье Бэртона Кинси. Хотя я и заявила тогда, что не имею никаких родственных связей с этой семьей, все же имя Кинси пробудило во мне какие-то смутные воспоминания и ассоциации, столь же слабые и неотчетливые, как гудение электрических проводов над головой. Мое представление о самой себе, все мое самосознание были связаны множеством нитей с гибелью моих родителей в автокатастрофе, когда мне исполнилось всего пять лет. Насколько я знала, отец не сумел удержать машину, когда с крутой горы сорвался довольно крупный камень и угодил прямо в ветровое стекло. Я сидела сзади, при ударе меня зажало между передним и задним сиденьями, и я пробыла в этой ловушке несколько часов, пока пожарные не разрезали машину, чтобы извлечь меня из обломков. Я помню, как отчаянно и безнадежно кричала моя мама, и как потом наступила тишина. Помню, как я сумела извернуться и сунуть палец в руку папе, не сознавая, что он мертв. Помню, что после этого происшествия меня перевезли жить к тете – маминой сестре, – которая потом меня и растила. Ее звали Вирджиния, а я называла ее Джин-Джин или тетя Джин. И до катастрофы, и потом она мало что рассказывала мне об истории нашей семьи, да практически ничего. Я знала, что в день своей гибели мои родители как раз ехали в Ломпок; но мне никогда не приходила в голову мысль поинтересоваться, зачем они туда ехали. Тетя никогда не говорила мне, какую цель преследовала эта поездка, а сама я не спрашивала. Принимая во внимание присущие мне ненасытное любопытство и прирожденную привычку совать свой нос, куда не следует, очень странно было вдруг осознать, как мало интереса проявляла я до сих пор к собственному прошлому. Я просто принимала на веру все, что мне говорилось, и создала в своем воображении легенду об этом прошлом на основании самых неубедительных аргументов, какие только можно себе представить. Почему же я никогда даже не пыталась сорвать этот покров неизвестности?
Я принялась вспоминать, какой я была в свои пять или шесть лет. Нелюдимый, замкнутый ребенок. После гибели родителей я создала себе собственный маленький мирок, построив его из большой картонной коробки, куда я притащила несколько одеял и подушек, осветив "жилище" настольной лампой с шестидесятиваттной лампочкой. Я была страшно своеобразна и независима в еде. Сама делала себе сандвичи с сыром и маринованными овощами или оливками, потом резала их на четыре строго равные части и аккуратно раскладывала по тарелке. Я абсолютно все непременно хотела делать сама, и ничего иного просто не признавала и не принимала. Смутно помню суетившуюся вокруг меня тетю. Тогда я не сознавала, насколько она была обеспокоена моим поведением, но сейчас, восстанавливая в памяти эти картины, понимаю, что она должна была быть глубоко встревожена. Приготовив себе еду, я забиралась в коробку и сидела там, откусывая по кусочку и рассматривая книжки, или просто лежала, глядя в картонный потолок, разговаривая сама с собой, или же засыпала. На протяжении четырех-пяти месяцев я скрывалась в этом коконе горя и прибежище искусственного тепла. Я сама научилась там читать. Рисовала картинки или же показывала себе театр теней на стенках своей берлоги. Сама научилась завязывать себе туфли. Возможно, я ждала, что они придут за мной, моя мама и мой папа: я видела перед собой их лица, отчетливо, как в кино – в домашнем кино для сиротки, до самого последнего времени счастливо жившей в небольшой, но доброй семье. Я до сих пор помню, какой мороз охватывал меня всякий раз, когда я выползала из своего убежища. Тетя не мешала моим занятиям. Осенью, когда наступило время идти в школу, я была похожа на извлеченного из норы звереныша. Все здесь приводило меня в ужас. Я не привыкла играть с другими детьми. Не привыкла к шуму или к тому, что кто-то будет указывать мне, что и когда я должна делать. Мне не нравилась миссис Боумен, наша учительница, во взгляде которой я читала одновременно и жалость к себе, и неодобрение моих поступков. Я была странным ребенком. Робкой, пугливой. Постоянно пребывавшей в состоянии тревожного беспокойства. Ничто из пережитого мною в дальнейшем не может даже отдаленно сравниться с ужасами, испытанными в начальной школе. Теперь я понимаю, как моя репутация (какой бы она ни была), следовала за мной из класса в класс: записанная в журналы, занесенная в личное дело, передаваемая из уст в уста от педагога к педагогу на педсоветах, в беседах с директором... Что нам с ней делать? Как нам совладать с ее вечными слезами и пробиться через ее каменную холодность и закрытость? Такая способная, такая слабая, такая чувствительная, упрямая, замкнутая, погруженная в себя, асоциальная, так легко возбудимая...
Когда зазвонил телефон, я даже подпрыгнула от неожиданности. Меня мгновенно, словно холодной водой, обдало какое-то странное лихорадочное предчувствие. Сердце сильно и часто билось где-то почти в горле. Схватив трубку, я проговорила:
– Частное детективное агентство Кинси Милхоун. Слушаю вас.
– Добрый день, Кинси. Это Томми из окружной тюрьмы Пердидо. Адвокат Брайана Джаффе сообщил нам, что если хочешь, то можешь поговорить с его подопечным. Сам Брайан не очень этому обрадовался, но, как я полагаю, миссис Джаффе настояла.
– Она настояла?! – Я оказалась не в силах скрыть свое изумление.
Томми рассмеялся.
– Ну, может быть, она полагает, что ты его отстоишь, поможешь как-то прояснить это недоразумение с побегом из тюрьмы и с застреленной девочкой.