Гранин Даниил. Однофамилец

   В трубке что-то крикнула Надя, видимо из кухни.
   - Мама спрашивает, ты кушал?
   - Очень даже, - сказал Кузьмин.
   За регистрационным столиком стоял тот бритый контролёр, в руках у него были списки. Он разговаривал с девушкой, и оба они смотрели через пустое фойе на Кузьмина. Он видел, как движутся их губы. Если б он был глухонемой, он бы мог разобрать, о чём они говорят. Кузьмин улыбнулся - получалось, что, если бы он был глухонемой, он лучше бы слышал...
   Он был полон нерешительности, однако со стороны движения его казались обдуманными и единственными. Зачем-то он поднялся на второй этаж и пошёл по коридору, вдоль строя высоких, крашенных под дуб дверей. На каждой двери белела прикнопленная картонка с наименованием секции. Прочитав название, Кузьмин осторожно приоткрывал дверь, сквозь щель видны были задние ряды аудитории. За длинными столами сидели старые и молодые, где редко, где густо, где царила тишина, где переговаривались, не слушая докладчика. Твёрдое лицо Кузьмина обмякло, как бы расплавилось, ему приятно было вот так идти вдоль дверей, вдыхать душноватый запах аудиторий, приятны были обрывки фраз лекторов, развешанные таблицы, пустынность коридора и его робость опоздавшего. Его забавлял этот студенческий невытравимый страх, теперь уже нестрашный, а всё страх.
   "Оптимальные процессы", - прочёл он на картонке. Постоял, чем-то зацепившись. Он понятия не имел, почему он выбрал именно эту секцию. Никогда впоследствии он не мог объяснить внутреннего толчка, который заставил его войти. Виновато пробрался в задний ряд, уселся и стал слушать. У протёртой коричневой доски докладывал молоденький узбек. Кузьмин полистал программку: Нурматов. Вспомнил, что слыхал эту фамилию от Сандрика, поискал глазами и впереди себя увидел гибкую спину Зубаткина, кругленькую просвечивающую на макушке плешь. Возможно, сам Зубаткин не знал про эту лысинку...
   Слушали Нурматова внимательно, один Кузьмин ничего не понимал. Глаза слипались. Очнулся от собственного всхрапа, испуганно оглянулся, покашлял, выпрямился, уставился на исписанную доску. Когда-то у них в группе был парень, который умел спать с открытыми глазами. Сидел, тараща глаза на доску, изображал само внимание, при этом сладко спал. Однажды, после лекции, они его не разбудили, так и оставили...
   Кузьмин глубоко вздохнул, стараясь выбраться из вязкой сонливости, ему бы уйти, вместо этого он напрягся, стараясь что-то понять, прислушался к резкому акценту докладчика.
   В прошлом году Кузьмин почти месяц провёл в Бухаре, на комбинате, налаживая там электрохозяйство. Жил он у мечети Колян. Во дворе мечети помещалось медресе, там была натянута сетка, и будущие муллы неплохо играли в волейбол. По вечерам приходили браться Усмановы. Пили чай и разбирали схемы. Младший восхищал Кузьмина своими способностями. Кузьмин уговаривал его идти учиться. Усманов медленно качал головой - зачем учиться? Диплом? Зачем диплом? Иметь диплом - значит, привязать себя на всю жизнь к одной специальности. Одна жена, одна специальность, одна работа... Зачем? Ведь жизнь тоже одна... Кузьмина веселила вольность его суждений. Стены мечетей и минареты были выложены фигурным кирпичом. Рисунок орнамента не повторялся, и в то же время в этом разнообразии существовал ритм, скрытый геометрический закон гармонии. Свобода художника тоже подчинялась каким-то законам... Солнце слепило глаза. Они сидели в лодке и играли в карты. На носу покачивалась женщина, лицо завешено, она грызла сухарик. Неприятный был звук, а ноги женщины были тёмные, как доска... Это хрустел мел под рукой Нурматова. А лодку укачивало, и вода прибывала, тёплая, зелёная, полная рыб, спины у них были гибкие, острые, как у Сандрика...
   Кузьмин вздрогнул, открыл глаза. Что-то произошло. Нурматов писал на доске, все его слушали, вроде ничего не изменилось, и тем не менее что-то случилось: Кузьмина как током передёрнуло, и сон пропал начисто. Он выпрямился, и тут снова услыхал свою фамилию. Он понял, что слышит её снова, второй раз: "...применим вывод Кузьмина для общего случая". У Кузьмина обмерло внутри, как это бывало во сне, когда он падал, погибал... Он подумал, что ещё спит, то есть ему снится, что он проснулся, на самом же деле он спит.
   - ...функция получается кусочно-непрерывной... Задачу об условном минимуме можно свести к задаче о безусловном минимуме...
   На плохо вытертой доске появлялись белые значки, крошился мел, стеклянно царапал. Кузьмин закрыл глаза, снова открыл и удивился тому, как он попал сюда, зачем он сидит здесь и мается.
   Он воровато оглянулся. Никто на него не смотрел. Тогда он несколько успокоился - мало ли на свете Кузьминых. При чём тут он? Теперь его даже подмывало спросить, что это за штука "безусловный минимум функционала". Как всё начисто забылось! Он был уверен, что когда-то слыхал это выражение. На доске было несколько уравнений, они тоже что-то напоминали...
   Он прислушивался к себе, пытаясь почувствовать хоть что-то, что должно было ему подсказать... Наклонился к соседу:
   - На что это он ссылался? Что за вывод?
   - Вот, сверху написано... Вообще-то, немножко рискованное обобщение.
   - Вот именно, - подтвердил Кузьмин. - А как он назвал уравнение?
   - Кузьмина... Он же в начале приводил.
   Фамилия прозвучала отчуждённо. Нечто академичное и хорошо всем известное. Невозможно было представить себе, что это о нём так... И прекрасно, и слава богу, просто совпадение, успокаивал он себя, потому что не могло такого быть, не должно. Да и откуда Нурматов мог узнать про тот злосчастный доклад? Но тут память вытолкнула из тьмы какие-то "Труды института" в серой мохнатой обложке. Работа была напечатана среди прочих докладов, и был скандал. Это Лазарев её пробил. Да, да, Лазарев, занудный старичок-моховичок, вечный доцент: "Я вас прошу, в смысле - умоляю", "Нам, скобарям, Пирсон не указ". Так вот откуда критерии Пирсона, и ещё Бейесовы критерии, "бесовы"... Они невпопад посыпались, все эти имена. И ощущение духоты того каменно-раскалённого городского лета, и пустое общежитие, и голые окна, завешенные от солнца газетами, и газетами застеленный коридор, потому что шёл ремонт, побелка... В словах Нурматова что-то забрезжило, белёсые знаки на доске стали чётче. Кузьмин ещё ничего не понимал, но глухо издали подступал смутный смысл, как если бы среди тарабарщины донеслось что-то по-славянски. Но всё это не обрадовало, а наоборот, ужаснуло его.
   Стало быть, тот позор не забыт, снова выплыло, это о нём, раскопали, нашли... Он ещё надеялся на какое-то чудо, но знал, что всё сходится, они сходились к этой доске с разных сторон: тот молоденький Кузьмин, студент пятого курса, в отцовском офицерском кителе с дырочками от орденов, не знающий, что такое усталость, и этот, нынешний. И Несвицкий, который, наверное, помнит, и, может, ещё другие...
   С утра он уходил в Публичку. Брал словарь и французские журналы. А потом журналы уже не помогали, надо было карабкаться самому. Ах, как его заело. Задачка, которую дал Лазарев, давно была решена, но она упиралась в другую, а та - в критерии для всех электродвигателей. К ночи он возвращался пешком на Лесной и во сне продолжал соображать, вернее томился. До сих пор математика давалась ему так легко, что он не понимал, как у него может что-то не получиться. А тут всё застопорило. Время остановилось. Выключилось. Тело его продолжало механически питаться, ходить, что-то делать... Идея была сумасшедшая, он знал, что это полный бред, а может, не знал, может, это потом, когда его раздолбали, ему стало казаться, что он знал. Теперь уже не восстановить, во всяком случае, он не убоялся. Тогда он ни черта не боялся. Сила его была, как говорил Лазарев, в невежестве, он не следовал никаким определённым принципам. "Интуиция! - восхищался Лазарев. Пусть не вполне... Пусть абсурдно! Вас не пугает абсурд! Ваше преимущество, что вы думаете около!" Лазарев суетился вокруг него, гонял, нахваливал, обещал сенсацию. "Думает около" - это Кузьмин запомнил. Все думали напрямую, а он около. Лазарев нагнетал азарт, подкручивал, Кузьмин подал свою работу на конкурс, выступил с докладом на институтской конференции. Аудитория была переполнена. Одни ждали триумфа, другие скандала. Если б не самоуверенность, его бы покритиковали, доказали бы, что он подзагнул, и всё, но тут ему учинили форменный разгром. По-видимому, он держался невыносимо нахально, - чего стоило его замечание в адрес такого корифея, как Пирсон. Он включал Пирсона как частный случай. Конечно, это не могло не раздражать. Сам Лаптев возмутился. Он высек Кузьмина как мальчишку. Убедительно. Лихо. Под общий хохот. Интуиция выглядела беспомощным лепетом. Это был полный провал. На Лазарева было жалко смотреть. И без того его не любили, Кузьмин понял, что связался с неудачником. Мысленно он свалил всё на Лазарева и махнул на эту работу. Жаль только, что лето пропало. Мог уехать на Днепрогэс с ребятами, с Надей. Она отправилась ведь назло ему. С самого начала она не верила в эту затею, не верила и в Лазарева и в способности Кузьмина: "Тоже мне Чебышёв!"
   Ему важно было доказать ей, получить первую премию. Чтобы вышла многотиражка со статьёй о нём и его портретом. Надя пришла на конференцию, вся группа их пожаловала, она сидела наверху, и Кузьмин, взойдя на кафедру, сразу отыскал её и, докладывая, торжествующе посматривал на неё: загорелая, довольная собой, а он бледный, исхудалый, измученный наукой, - всё должно произойти весьма поучительно. Слушая аплодисменты и похвалы, она пристыжённо опустит голову, он подойдёт и напомнит про Чебышёва, нет, лучше он в заключительно слове поблагодарит тех, кто верил в него, и назовёт и её, Надежду Маслакову, ибо своим неверием она тоже помогала ему. Вот какие у него были планы... А когда всё это затрещало и посыпалось, он уже не видел её, он ни разу не решился взглянуть в ту сторону и не знал, смеялась ли она вместе со всеми, аплодировала ли Лаптеву...
   В последующие два часа жизнь была закончена, потеряла смысл и цель, он решил бросить институт, уехать матросом в Мурманск, шахтёром в Донбасс, оставить письмо, исполненное смирения. Горе побеждённому: он бездарность. Где нет ничего, там нет ничего. Он просил забыть его. Несколько лет он работал простым матросом, похоронив своё будущее... Он опустился, запил... Нет, он держался мужественно, скромно, и... Что было бы дальше неизвестно, поскольку в общежитие явилась Надя и судьбу его пришлось переделывать заново. А тут ещё мешали носки, которые сушились на батарее, и он пытался незаметно спрятать их. Выяснилось, что можно никуда не ехать... вот дипломный проект у него подзапущен, это действительно, и надо нагонять. Надя взялась помочь ему. Она хорошо чертила. Допоздна они просиживали в дипломантской, потом бежали в гастроном, покупали копчушки. С математикой было покончено. Эта наука не для него.
   Прекрасно устроена человеческая помять, всё неприятное удаётся напрочь забыть, сохраняется милая ерунда - носки, копчушки... Без забывания нельзя. Забывание - это здоровье памяти. И он постарался поскорее забыть эту историю...
   Нурматову задавали вопросы. Рыжеусый француз, выбежав к доске, застучал пальцем, заверещал, несколько раз выпалив "Ку-у-сьмин" с прононсом и буквой "с", так что фамилия вспыхнула латинским шрифтом, загорелась неоновой рекламой...
   За председательским столиком Несвицкий односложно переводил пересказывал самую суть французской речи, отделяя разными улыбками своё мнение, и про Кузьмина тоже проницательно усмехнулся. Ясно, что Несвицкий всё знает, сейчас он с усмешечкой покажет пальцем на Кузьмина и начнётся...
   Давний молодой стыд охватил Кузьмина, как будто предстояло пережить всё сначала, - сейчас это было бы ещё тяжелее, чем тогда. Он хотел встать, выйти, - и не двинулся с места. Оцепенев, он смотрел, как Нурматов наступал на француза, выкрикивая:
   - ...Простите, не решает, а позволяет решать! Позволяет!
   Это они говорили о методе Кузьмина.
   Кажется, Кузьмин начинал понимать, что происходит нечто обратное, совсем иное, чем двадцать с лишним лет назад. Он не верил себе, внутри стало холодно и пусто, не было ни радости, ни удивления, только щёкам было жарко.
   Взгляд Несвицкого почему-то остановился на нём. Может быть, Кузьмин открыл рот, или приподнялся, или ещё что.
   - Пожалуйста, у вас есть вопрос?
   - Нет... то есть да.
   К нему обернулись. И Зубаткин обернулся.
   - Эта работа... Кузьмина опубликована? - спросил он, слегка запнувшись на фамилии, всё ещё надеясь на какую-то ошибку, путаницу.
   - Конечно. В Трудах Политехнического института. - Нурматов назвал год, выпуск.
   - Спасибо, - сказал Кузьмин.
   Он сел. "Ах, так твою перетак", - бесчувственно повторял он, больше ничего не слушая.
   Когда объявили перерыв и слушатели потянулись в коридор, Нурматов остановил Кузьмина, протянул фотокопию статьи.
   - Простите, это вы интересовались?.. Вот, пожалуйста. Теперь многие на неё ссылаются. После того, как я запустил её на орбиту. - Нурматов посмеялся над своей хвастливостью. - Я тоже случайно обнаружил её. Кое-что устарело, есть и ляпы, но сама идея - вполне.
   - Я посмотрю. Разрешите?
   Он прошёлся по коридору за поворот, в застеклённый сверху донизу эркер. Там было прохладно и тихо. Статья на твёрдой фотобумаге выглядела неузнаваемо. Сборник Кузьмин давно утерял при своих частых переездах и сейчас недоверчиво смотрел на длинные выкладки, недоумевая, как он мог когда-то во всём этом разбираться.
   "Функция правдоподобия..." - правдоподобия, что бы это могло значить?
   "Исследовать хи-квадрат нет оснований" - откуда он мог знать, есть основания или нет их? Сколько уверенности! Он с уважением погладил холодный глянец, перевернул страницу, собственные знания изумляли его.
   Он как бы разделился и не мог совместить того мальчишку Кузьмина с собою, то есть всерьёз отнестись к тому сосунку.
   Вот они, критерии... Господи, неужели он всё это написал своей рукой и мог вычислять, решать? А сейчас ничего, ни бум-бум. Грустное зрелище. Кроме фамилии, ничего общего не осталось. Только фамилия их и связывает.
   - А я вас ищу, - раздался за спиной голос Зубаткина.
   Мускулы Кузьмина напряглись, он ответил, не оборачиваясь:
   - Знаю, что ищете, потому и укрылся.
   Сбитый с заготовленной фразы, Сандрик потоптался, но не ушёл.
   - Ага, знаете!.. Он зашёл сбоку, чтобы видеть лицо Кузьмина. Интересуетесь статьёй?.. А как вам доклад Нурматова? Произвёл?
   - А я в этом ничего не смыслю.
   - Так, так, - весело приплюсовал Зубаткин к чему-то. Значит, не смыслите? И всё это случайность?
   - Что именно?
   - Да всё это... так сказать, совпадение. Надо же. Какое стечение случайностей.
   - Бывает, - осторожно сказал Кузьмин.
   Не понимаю, передо мной-то вы зачем? - задушевно спросил Зубаткин.
   Кузьмин помахал перед собою оттиском, обдувая лицо, потом, подозрительно оглянувшись, спросил:
   - А вам он известен, вы разве знаете?
   Зубаткин невозмутимо кивнул и, тоже понизив голос, сказал:
   - Догадываюсь... Очевидно, это ваш брат?
   - Почему же брат? - вырвалось у Кузьмина. - А может, это я?
   Тогда Зубаткин отступил, чтобы увидеть Кузьмина полностью, не только лицо, но и руки с оттиском статьи, и ноги в рабочих ботинках, заляпанных цементом, и, как бы сличив его с некоторым образцом, Зубаткин успокоился.
   - Нет, не вы... - Зубаткин рассмеялся. - Какой же вы математик!
   - Значит, не похож?
   Извините... - Зубаткин развёл руками. - Но разве вас это обижает? Не должно обижать. А? Да и сами вы сказал, что ничего не смыслите в этом.
   - Мало ли что сказал...
   Кузьмин отвернулся - кто бы мог предположить, что недоверие Зубаткина так уязвит его.
   - Ого! Настаиваете, что вы и есть этот... Забавное допущение, - и в подтверждение Зубаткин энергично потёр руки. - Понимаю. Примеряете как бы на себя корону, и как, нравится? То-то же! Все хотят быть талантливыми. Но... не у всех получается. Тогда начинают говорить о нравственности и тому подобной фигне. Да, да, фигне. Мне, например, неважно, кто этот Кузьмин, неважно! - подчеркнул Зубаткин. - А важно, что он сделал! - И громко прищёлкнул пальцами, как бы окончательно изобличая Кузьмина.
   Большая голова Кузьмина согласно кивала, но вдруг он, будто вспомнив, округлил голубые свои глаза и сказал тихо:
   - А инициалы-то сходятся.
   - То есть как?
   - Видите "пэ"? И я "пэ" - Павел Витальевич.
   - Да, да, Павел Витальевич, - обрадовался, вспомнив, Зубаткин. Точно, Павел Витальевич. Но как же так?.. Мало ли... Нет, не представляю. Позвольте, это же какая-то ерунда, - бормотал он, всё более растерянно глядя на Кузьмина, как будто тот поднимался в воздух, превращался в дракона, становился двухголовым.
   - Фантазии у вас маловато, - грустно сказал Кузьмин. Я так и думал: чего-то вам не хватает.
   Он вздохнул и пошёл назад, к аудитории, Зубаткин за ним, ошеломлённо и молча, не смея отстать, не в силах оторваться.
   У дверей аудитории стояли Нурматов, Несвицкий и ещё двое. При виде Кузьмина они замолчали. Он замедлил шаг, и Зубаткин тоже замедлил шаг.
   - Спасибо, - сказал Кузьмин и протянул Нурматову оттиск.
   - По критериям у Кузьмина это единственная работа, - произнёс Нурматов, как бы приглашая его высказаться.
   Кузьмин молчал. Что бы он ни ответил, всё могло оказаться странным, глупым после того, как Зубаткин скажет: "А вот и автор, познакомьтесь". Со страхом и восторгом. Или с недоверием: "Павел Витальевич утверждает, что он и есть тот самый Кузьмин". На это Кузьмин пожмёт плечами: да, было дело. Конечно, сначала никто не поверит, но он и не станет доказывать, скажет спросите у Лаптева. И оставит их в полной загадочности. Уйдёт, не отвечая на расспросы... Дальше было неясно, виделся только этот первый страшновато-сладостный миг общего изумления, своего торжества, пристыжённость Зубаткин, безмолвная сцена и уход...
   - ...Больше я ничего не нашёл, - говорил Нурматов. - Жаль, что он бросил этим заниматься.
   - Где он теперь? - спросил кто-то.
   Сбоку, над плечом Нурматова, поднялось лицо Зубаткина, в глазах его гудело пламя, как в прожекторах.
   - Не знаю, - сказал Нурматов.
   Кузьмин приготовился. Наступило самое время вмешаться Зубаткину. Самый наивыгодный, самый эффектный момент. Но Зубаткин прищурился, сочные губы его сжались в тонкую задумчивую полоску. Он решил выждать. Он упёрся глазами в Кузьмина, как бы требуя, понуждая его самого открыться, то есть назваться.
   Кузьмин молчал.
   Не то чтобы раздумывал или колебался, нисколько. Он понимал, что ему придётся признаться. Нет, тут было другое: он вдруг ощутил приятный вкус этих последних мгновений и поигрывал ими.
   Как будто он держал палец на кнопке. Такое же острое и сладостное чувство приходило перед пуском нового цеха или агрегата, когда напряжённые месяцы монтажа и наладки, вся эта канитель, безалаберщина, из которой, казалось, не выбраться, наконец завершается вот этим нажатием кнопки, и сейчас лязгнут пускатели, загорятся лампочки, взвоют моторы, и цех впервые оживёт, задвигается. Все глаза устремлялись к его пальцу, к этому последнему движению, с которого начнётся существование всего организма станков, соединённых кабелями, щитами, наступит летосчисление работы цеха, с горячкой планов, срочных заказов, авралов и прочими страстями производственной жизни, уже неизвестной монтажникам. Всякий раз было весело и чуть страшновато, хотя, вообще-то, уже привычно.
   Сейчас же приятнее было не нажимать эту кнопку, а тянуть. Растягивать эти нити, пока он стоит перед всеми, и никто не догадывается, что это и есть тот самый Кузьмин. Даже Зубаткин ещё не верит. Можно признаться, а можно и не признаваться, остаться в безвестности, - он был хозяин, и он смаковал чувство своей власти.
   Сойдясь глазами с Зубаткиным, он через его удивление ощутил на своём лице явно неуместное выражение довольства.
   - Посмотрите, что он пишет, - продолжал Нурматов, отыскав нужную страницу, и, подняв палец, прочёл: - "Есть основания считать возможным построить общую теорию таких систем". Каково? А? Он почти дошёл до минимального критерия. Уже тогда. Значит, у него была идея...
   - Написать всё можно, - сказал Зубаткин. - А что он имел в виду?
   ...Бог ты мой, да разве можно вспомнить, что он имел в виду. Какие мысли тогда бродили в его голове? Может, и были какие-нибудь прикидки, соображения, а может, и прихвастнул для авторитетности. Он вдруг сообразил, что тот Кузьмин способен на подвох, и придётся отвечать за него, - с какой стати? Тот, молодой Кузьмин, увиделся ему человеком ненадёжным, опасным, с ним можно было влипнуть в неприятную историю...
   - Э-э, нет, Зубаткин, у истоков всегда виднее, - напевно сказал Несвицкий. - Возьмите Ферма. Это же нонсенс! Сидел, читал старика Диофанта и писал всякие примечания на полях, в том числе свою формулу, и сбоку нацарапал, что для доказательства, мол, нет места. Действительно, на полях не развернёшься. И вот оттого, что не было у него под рукой листка бумаги, триста лет бьёмся с его теоремой, ищем доказательство. И так, и этак. Милая история? А если он и в самом деле знал?..
   Красивые легенды эти Кузьмин помнил со студенческих лет. И про Римана, который открыл свойства каких-то функций, хотя открыть вроде бы не мог, потому что должен был использовать для этого принципы, не известные в его время. "Такое возможно только в математике, - как любил говорить Несвицкий, - ибо эта наука выше всякого здравого смысла".
   - С Ферма не спросишь, - сказал Зубаткин. - А вот Кузьмин, почему бы не запросить его? - И сделал многозначительную паузу.
   - Ты что ж думаешь... - начал Нурматов, но в это время Несвицкий поднял ладонь:
   Кузьмин... Кузьмин... Подождите, Зубаткин, я же знал его... - он закрыл глаза. - Ну, конечно, мы с ним однажды в Крыму... ла-ла-ла... Он же у Курчатова был, - Несвицкий открыл глаза, заулыбался. - Петь он любил. Как же, знал я его . Остроумнейший человек. Умер. От лейкемии. Да, да, вспоминаю. Мне говорили. Чуть ли не дважды лауреат, но засекречен. Все они были засекречены.
   "Да вы что... - чуть не выкрикнул Кузьмин, но почувствовал, как неизъяснимое облегчение охватило его. - И чёрт с ними, не буду поправлять, как идёт, так пусть и идёт, умер, и ладно..." Всё правильно. Хорошо, что не признался. Первым делом бы в него вцепились: какие такие общие принципы вы имели в виду? Какие критерии, объясните, пожалуйста, Павел Витальевич? Красиво бы он выглядел - собственной работы не пересказать. Дурак дураком, голова решетом. Этим ребятам только на зуб попади, они сделают из него анекдотик. Они его распишут: живой мамонт, чучело математика...
   Зачем же вы меня разыгрывали? - на ухо сказал ему Зубаткин. - А я-то почти поверил... - Он двигался вслед за Кузьминым, но почему-то шагов его не было слышно, только притушенный голос шуршал в ухо: - Но я не такой лопух. А поверил потому, что странное выражение у вас появилось. И сейчас вот, когда Несвицкий говорил, тоже вы не соответствовали. Верно? Что-то тут не то. Павел Витальевич, вы, кажется, Политехнический кончали? В эти же годы? Кто-то мне говорил...
   - Было дело, - рассеянно подтвердил Кузьмин, продолжая идти.
   - Тогда вы должны были его знать.
   - Кого?
   - Ха-ха. Тёзку вашего. Полного тёзку. Инициалы ведь совпадают. Согласитесь, это редкостный случай.
   - Да мало ли у меня однофамильцев. Может, и знал.
   - Не понимаю... Ну хорошо, но зачем вы морочили меня. Вы же солидный человек.
   - Послушайте, Зубаткин, как вы считаете, Нурматов правильно оценивает, в общем и целом.
   Они отошли далеко и стояли сейчас одни перед лестничной площадкой.
   Зубаткин ответил не сразу.
   - В общем и целом... - Он остановился размышляюще, как над шахматной партией. - Прикидываете, значит, ценность работы? Ну что же, допустим, в общем и целом Нурматов прав, что тогда?
   - А если он преувеличивает! Увлёкся? Перехватил?..
   - Не думаю. Всё же вы имеете дело с точными науками.
   - Мало ли... Не такие, как Нурматов, ошибались. Академики ошибались.
   - Видите ли, Павел Витальевич, я примерно этой областью занимаюсь, так что мне сподручнее судить, чем вам, - заострённо-обиженным голосом проговорил Зубаткин. - Если бы вы разбирались, я показал бы вам, что вообще это может стать новым направлением. И плодотворнейшим! Не стало, но может!
   - Надо же! - И глаза Кузьмина полузакрылись. Откуда-то издалека горячая, ярко-синяя волна накатила, подняла его, закружила в пенистом шипящем водовороте.
   - Что с вами? - спросил Зубаткин.
   Кузьмин слабо улыбнулся, еле различая Зубаткина с высоты, куда его несло и несло...
   - Ах, Зубаткин, Зубаткин! - крикнул он. - Хотите.. я вам отпуск дополнительный устрою? Хотите, подарю вам чего-нибудь... Ну, что вы хотите?
   - Отпуск годится, сказал Зубаткин. - А всё-таки, в чём дело? Кто такой Кузьмин?
   - Вот чудак, да я, кто же ещё!..
   - Нет, я про настоящего Кузьмина.
   - Что значит настоящего? - Кузьмин поморщился, не хотелось ему сердиться. - А я кто, по-твоему? Он настоящий, а я, выходит, не то, подделка, чучело? Так ты меня представляешь?
   - Зачем же... Если вы настаиваете... - как можно мягче уступил Зубаткин и пожал плечами. - Пожалуйста, что ж вы, давайте, объявитесь. Это даже интересно. Учитывая, что сейчас все накинутся на работу Кузьмина, расклюют, каждый кому не лень. Вам самое время предстать, выйти, так сказать, из небытия.
   Глупейшая улыбка распирала Кузьмина, не было никаких сил удержаться.
   - Вот именно из небытия, а ты как полагал? Ведь это всё равно что найти родных, ребёнка? Ведь всё оказалось... - Ему хотелось растормошить этого Зубаткина, обнять. - Мы с тобой сейчас возьмём и жахнем! Слушай, а что, если и вправду всё это хозяйство застолбить? Развить как положено, дополнить и пустить в ход. На кафедре, может, сохранился полный текст... И чтоб никто! Ведь автор имеет право, верно? Все ахнут... представляешь?!. Он мечтательно парил на своей солнечно-голубой вышине. - Как по-твоему, на сколько эта работа тянет?