Страница:
- У, противный! - простонала она, с досадой отталкивая его, такого обмякшего и пустого в ночь.
Какое-то время лежали в темноте, как чужие. Но холодок безысходности заставил их соединиться снова...
- Сегодня ты увидишь его, - произнес глухо.
- Сегодня... - беззвучно повторили губы.
По ее животу и бедрам пробежала дрожь, словно в последней судороге изгоняла из себя озноб ожидания, который еще не стал страхом.
- Да, - сказал безжалостно и отстранено, - он ждет, - и уже вдогонку какой-то своей мысли: - Это случится сегодня... Сейчас.
Из кресла ему было видно, как она одевается. Он всегда любил смотреть, как одеваются женщины. Некоторые первыми натягивают чулки (особенно его волновали черные), а потом все остальное. Другие - начинают с лифчика, причем, каждая, как правило, думает, что это главное... что в первую очередь и надо скрыть... И еще несколько минут назад такое упоительное желанное тело начинало прямо на глазах прятаться и исчезать, словно уже ему не принадлежало. И был момент - тот самый неуловимый момент истины, когда в этом еще не остывшем и таком, казалось, знакомом теле, короткой вспышкой зарождалась тайна - пленительная тайна новизны.
И, как всякая женщина, Нино кожей чувствовала на себе его взгляд и старалась расправить крылья. В такие минуты у него обычно что-нибудь просили и этим все портили. Но сейчас, видимо, придется просить ему - ему, который больше привык приказывать.
На миг ему показалось, что забыл слова и сейчас до боли сжал виски похолодевшими пальцами, слова, которые и выговорить (хотя они уже давно подразумевались) - не смог бы даже на менгрельском. Главное, чтобы она поверила... и пошла за ним до конца. Хотя после таких слов обратного хода не предусмотрено даже для нее. Ни для него, ни для нее. Он специально решил сказать их в последний момент, чтоб на раздумья не оставалось времени. А значит, и на колебания. Чтобы все затмила собой цель, которая оправдывает все средства.
18.
В холодном коридоре был сквозняк, а руки положено держать за спиной, нельзя даже поправить шарф, а в памяти застряло и кружилось, словно надломленное в крике лицо следователя, которое он теперь запомнит... И этого мордатого милиционера запомнит. С этой минуты его главное оружие - память.
Стражник зазвенел ключами и его, Coco, втолкнули в какую-то дверь. Металлический щелчок словно поставил точку в бессмыслице происходящего, и сейчас хотелось, пожалуй, одного: чтобы его оставили наконец в покое, дали возможность собраться с мыслями, подумать, разложить все случившееся по полочкам. Во всем ведь должна быть своя логика. Даже в хаосе. Но не каждому дано ее увидеть, а тем более выстроить. В конечном счете это тоже дар суметь из гнетущего "хаоса родить танцующую звезду", - как когда-то потрясающе тонко заметил его кумир и учитель Ницше. Что ж, свою звезду он, Coco, уже родил, и она затмит все звезды на небосводе. Ведь, что такое в сущности революция или гражданская война - все тот же хаос, который кому-то надо было логически выстроить и привести в систему, что он и делал, не жалея сил, бессонными ночами составляя свою картотеку на всех и каждого. А Эти недоумки (Ленин, Троцкий, Каменев) над ним еще смеялись. Даже кличку ему придумали: "Товарищ Картотеков", - но время безжалостно показало, кто на самом деле оказался прав. Они уже тогда были слепыми со всей своей образованностью и террорами, потому-то, как и следовало ожидать, и утратили контроль над ситуацией. А он, как паук, терпеливо и до поры до времени неприметно плел свои сети. Всеми теми же бессонными ночами... Лишь однажды в каком-то запале вырвалось неосторожное: "Кадры решают все!" Кажется, в полемике с начавшим уже о кое-чем догадываться Троцким. Но поздно, поздно... Это потом кто-то откроет, что информация - это все. Кто владеет информацией, тому принадлежит власть. А он провидчески почувствовал это уже тогда, вечно униженный и закопавшийся в свои бумаги "товарищ Картотеков", а в итоге господин Власть.
Что ж, история сама рассудит, кто из них на самом деле был гений, а кто просто баловень судьбы, случайно или неслучайно вовлеченный в горнило революции.
19.
И уже перед самым выходом он обнял ее, как в последний раз. Затем, о чем-то вспомнив, извлек из кармана золотую заколку-яшерицу и показал, как, от нажатия на спинку, из головы выстреливает крохотная игла. Дрожащими руками помог сколоть ее роскошные волосы.
Черный "Паккард" вынырнул из тени домов на широкую улицу и стал набирать скорость, словно разбегаясь перед прыжком.
- Который час? - спросил сидящего за рулем Надорая.
- Без четверти четыре, - услышал ответ и почти до боли сжал руки Нино, которые уже не отпускал.
Несколько раз машину кто-то останавливал: быстрый росчерк фонарика - и снова ночь, ускользающие в темноту тени, морозный хруст припорошенной лесной дороги. Даже стал немного успокаиваться. Пока все идет по плану. Любые случайности исключены. Повсюду его люди. Дача окружена двойным кольцом. Сейчас она как мышеловка, в которую можно попасть по единственному ходу подземному метро, прямо из Кремля. Потом и эта лазейка будет перекрыта. Или в действие вступает приказ "X": группа захвата, бросок... взрыв, который ликвидирует и саму группу захвата. Но Паук слишком осторожен. Особенно в последнее время. Так и не дал никого сменить внутри. И усыпить его бдительность будет не так-то просто. Но он, Лаврентий, кое-что придумал и сейчас все будет зависеть от Нино. Единственная наживка, перед которой эта тварь не устоит. Последняя возможность проникнуть в его логово. Чтобы достать и обезвредить.
Машина замерла перед железными воротами. Зажглась красная лампочка. Надорая выскочил к переговорному устройству и доложил о прибытии. Теперь ждать, пока не поступит распоряжение - впустить. Или не впустить. Хотя об этом стало бы известно еще на первом кордоне. Обычно без приглашения никто не приезжал. Просто не посмел бы. Но и с приглашением следовали еще десятки уточнений и согласований. Неоднократно переназначался день и час. Даже для него, Берии, не делалось исключений. Наконец вернулся заиндевевший с мороза Надорая.
- Впустят к хозяину только ее... С документами.
Хотел что-то сказать, но не нашел слов ни на русском, ни на грузинском. Силы словно покинули его. Не смог даже из машины выйти.
С грохотом отъехали тяжелые ворота, пропуская Нино в предбанник, за которым следовала еще одна дверь и еще... Сейчас досмотр, его Нино будут обыскивать... грубо лапать, нахально заглядывая в глаза... Могут, при желании, заставить и раздеться... В бессильной ярости даже заскрежетал зубами. Какое-то время ждал... Чего?.. Что его соизволят пригласить следом? Или что весь этот гадючник поднимется по тревоге... которой просто не может быть. Сигнализация отключена. Телефон прослушивается. Люди начеку. Остается ждать, пока где-то в глубине логова не свершится приговор и надежный человек не подаст условный знак. Тогда вступает в действие вторая часть приказа "X", смысл которой: "Король умер! Да здравствует король!"
20.
СЕДЬМОЙ
"Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны: она отворила кладезь бездны и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы..."
Взволнованно отложил Библию и какое-то время вслушивался в тишину. Пока где-то за пределами его Я... Нет, скорее всего показалось. С ним уже такое бывало, когда от напряженной работы мысли начинаешь слышать какие-то шорохи и звуки, а порой даже голоса.
Уже давно была ночь - глубокая и безмолвная, которая для него, Седьмого, так и не стала сном, когда в какой-то миг начинает казаться, что тихо сходишь с ума или уже давно сошел, но этого еще никто не знает (и скорее всего так никогда и не узнает), но почему-то надо во что бы то ни стало прикидываться нормальным, чтобы не дай бог не испортить Великую Игру. Пока во всяком случае всевидящий глаз Великого Инквизитора тебя не удосужился разоблачить... Но что, если и сам Великий Инквизитор... возможно, потому когда-то и стал великим, что сошел с ума раньше других, вовремя это понял и бежал... на недосягаемую высоту своего величия, где в сущности оказалось безопаснее всего...
Даже Лев Николаевич Толстой в своем дневнике когда-то записал, что безумцы правят миром... Возможно, за этим скрывается какой-то непознанный еще закон природы. Спасающий безумцев на недосягаемой высоте своей... Безумец Цезарь и безумец Ленин... И над всем этим великий Инквизитор, такой таинственный и незримый, а оттого и еще более великий, который умудряется быть везде, с печальной грустью наблюдая за всем этим муравейником жизни. Почему с грустью? Потому что наперед знает, что последует дальше (Книга Жизни давно уже написана), а это самое мучительное наказание - молча знать...
Осторожно, стараясь не дышать, стянул растоптанные сапоги и, балансируя на цыпочках, сделал несколько шагов к стене. Паркетный скрип заставил замереть, съежиться. Всё в этих комнатах было против него, даже паркет (одно время он пробовал особенно скрипучие паркетины помечать крестиками). Но на смену одному скрипу сразу же приходил другой. Словно все вещи в комнате сговорились по очереди нести свою скрипучую вахту. То скрипел диван, то подавал звуки стол, то начинали дружно потрескивать стулья или визжать дверцы шкафа, в котором он хранил весь свой нехитрый скарб.
С некоторых пор Хозяин не любил ковров и людей с бесшумными ногами, от которых, по опыту знал, можно ожидать всего. Он уже давно терял слух, но, как все упрямые старики, не хотел в этом признаваться даже себе, не говоря уже о врачах, от которых, как выяснилось, можно ожидать всего, если посмели отравить даже Горького. Наверное, будь на то его, Сталина, воля, отдал бы приказ ходить с колокольчиками... В зависимости от ранга и положения. Членам политбюро - с золотыми, генералам - с серебряными, что касается остальных... Обязать скрипеть сапогами и штиблетами, чтобы зряшно не расходовать металл.
Короткая перебежка - и он припал повлажневшим лбом к обшитой полированным под дуб деревом стене. Где-то здесь была дверь, которая могла в любой момент открыться... И было невыносимо это ожидание, которое не имело ни начала, ни конца и какое-то неизбывное ожидание беды, от которого можно сойти с ума, или он и в самом деле уже давно сошел, но этого еще никто не знает и надо прикидываться, пока всевидящий глаз не распознает его преступного раздвоения.
Иногда ему, Седьмому, начинало казаться, что они с Хозяином, как сиамские близнецы, соединенные одной жизнью, одними чувствами, одними мыслями, и что в данную минуту делает или думает один - то же самое делает (чувствует) и другой... который, возможно, именно сейчас, в эти томительные минуты ночи решает его судьбу. А значит, и свою.
Осторожно, на цыпочках, пересек комнату. Какое-то время напряженно вслушивался в тишину... Нет, скорее всего, показалось. От волнения закурил, жадно затягиваясь сладковатым дымом, от которого и мысли становятся такими же сладковатыми и... в ту же минуту где-то в глубине... и совсем рядом, кто-то вот так чиркнул спичкой, с каким-то, возможно, даже недоумением разглядывая огонек, словно забыл или не знал, что с ним делать дальше.
Он пробовал лечь и закрыть глаза, но наперед знал, что не уснет - снова явится эта мысль, от которой он раньше пришел бы в содрогание, а сейчас ничего - встретит, как старую знакомую, с интересом и ожиданием.
Ему даже начинало казаться, что мысль существует сама по себе, вне его участия, развиваясь и обрастая подробностями, и от него, Седьмого, лишь зависит - впустить ее или невозможно, кто-то и в самом деле готов использовать его в своих целях... И этот странный взгляд Берии, глаза которого под выпуклыми стеклами очков, словно прицеливались далеко вперед, и который, возможно, знал о нем все... И заискивающе-развязный шепоток Кагановича, который тоже, конечно, знал и прощупывал его и так, и эдак... Внешне ничего не значащие слова, а откуда-то взялась мысль... Ведь и в самом деле случись что с главным... Вдруг, болезнь... мучительная и безнадежная... А тут под рукой он, Седьмой... И никаких случайностей. Зачем рисковать... будоражить народ... Который постепенно даже начнет свыкаться, что их Coco вечен, как Господь Бог. Не то, что некоторые вожди... Вонючие трупы, выставленные на обозрение таких же смертных, чтобы могли смотреть и делать выводы. А настоящий бог был, есть и всегда будет здесь, совсем рядом, за внушительными стенами Кремля, где в высоком окошке не гаснет свет, где в звенящей тишине ночей решаются судьбы всей земли и ее народов, чтобы каждому маленькому человечку в его Великой стране жить стало еще лучше, еще веселей.
Стремительно вскочил, пересек комнату, извлек из шкафа початую бутылку водки (предусмотрительно похищенную в последнее застолье), дрожащими руками наполнил стакан. Выпил залпом, как стакан воды. Словно утолял сжигающую изнутри жажду. С минуту подождал, пока не начало отпускать. Еще немного - и все его такое расслабленное от глупых мыслей тело начнет собираться в решительный комок. Тогда он нажмет кнопку и потребует себе женщину, просто женщину, потому что он мужчина и продолжал все эти годы оставаться мужчиной, а значит продолжал и думать, и чувствовать, как мужчина... и желать. И на его зов снова придет она, безмолвная и безнадежная... Или сегодня ему пришлют другую... Из неисчислимого гарема бога, каждая из которых сочтет за счастье... Но, словно исключая саму возможность счастья, тишину расколол телефон, и голос Хозяина по аварийной связи отчетливо произнес: "Срочно в Кунцево! Примешь от жены Берии документы...".
21.
От смрада камеры закружилась голова. Тусклый свет размывал детали. Какое-то время ждал, пока за спиной не захлопнется глазок. За ним наблюдали... должны были наблюдать, по неписаным правилам игры, которые не менялись веками и которые он когда-то слишком хорошо знал, а потом забыл, и теперь одно тянуло за собой другое: раз есть глазок - должен быть и соглядатай... чтоб не пропустить в заключенном первой ломки, когда его охватит отчаянная жалость к себе. Потом ему станет все равно, но это будет уже вторая ломка, после которой с человека словно сползает человеческое...
Наконец, в коридоре послышались шаги.
Побежал докладывать своему... Как он растерялся... панически наложил в штаны. Что в итоге и требовалось доказать. Значит, не зря старались, обработка прошла успешно. Подследственный думает, что все закончилось... оставили в покое и можно перевести дух. А его сразу на допрос. Только теперь уже следователь будет сменять следователя, и закрутится изнуряющая вертушка пытки, пока самого стойкого не превратит в дерьмо, согласное поставить свою закорючку под чем угодно. Лишь бы все поскорее кончилось и его оставили в покое. Конвейера не выдерживал никто. Самое гениальное изобретение советской охранки и ее крестного отца Феликса, до которого не додумались ни в казематах инквизиции с ее пресловутым "испанским сапогом", ни в прекрасно оборудованных лабораториях гестапо. Но не зря говорят - голь на выдумки хитра, и даже немцы перед войной приезжали перенимать опыт. А с помощью конвейера можно доказать любую вину. "Был бы человек, а статья на него найдется," - как любил говаривать, поблескивая своим стеклянным глазом, советский Гимлер-Берия. Без этого монокля-глаза он сразу делался импотентом (последняя шутка последнего шутника Радека). Вот и таскал всюду за собой полковника Саркисова, который словно пес рыскал по Москве, выслеживая очередную "дичь" - молоденьких девушек с высокой грудью и "очаровательно" развитыми икрами для своего гурмана-хозяина.
На соседних нарах кто-то спал, болезненно постанывая во сне. С наслаждением вытянул одеревеневшие от усталости ноги, накинул сверху пальто, которое даже в штатском исполнении было чем-то похоже на шинель, как у какого-нибудь отставного офицера. Что ж, военную форму он, Coco, любил с детства. Если бы не мать... которая, будто уже тогда знала, что военным ему не быть, и отвезла в семинарию, где их воспитывали, как волчат, безжалостно вытравливая из детских душ зачатки доброты и любви, чтобы потом эти пустоты заполнил Бог, пока однажды в бане не заметили его уродства - два сросшихся пальца стопы. "Дьявольская метка!.. Дьявольская метка!.. Наш Coco черт!.." кричала и улюлюкала, готовая его растерзать, толпа. Никто и не подозревал, сколько скрывалось в нем ярости, даже он сам. С ним теперь боялись связываться, а ореол тайны придавал сил. Впрочем, он и раньше что-то такое чувствовал... предчувствовал, что не такой как все. Но вот хорошо это или плохо, пока не знал. Тут еще эта "метка", кто ее только сделал и зачем?
На каторге в Туруханске Яшка Свердлов, правда, говорил, что сросшиеся пальцы - явный признак кровосмесительства. У него самого, Яшки, вроде даже был в роду подобный предок... и вообще, ничего так просто не бывает, и, возможно, это некий высший знак, о значении которого он, Coco, должен будет узнать в свое время.
И чем больше он потом над всем этим размышлял, тем больше находил, казалось бы, неопровержимых доказательств. И эта подозрительная рыжеватость, будто нарочно выделяющая его из толпы. Выделяющая и выдающая... И приметно изрытое оспинами лицо. И сложный, как горная река, характер, который с детства умел приноравливаться к жизни. Просто он, Иосиф, умел быть разным.
Но, видно, кровь всегда чувствует кровь, чтобы распознавать своих, если даже инстинкт Якова безошибочно определил, что он, Coco, свой... По каким уж там неопровержимым признакам... И рыжеватый Ленин свой... Даже люто ненавистный Троцкий. Все они как одна семья, один род и делают одно общее дело по заветам Моисеевым из глубины веков. Его словно приняли в высший орден, вход в который должен оплачиваться кровью - этим священным напитком веры... и ненависти. Ибо какая-то часть его Я все-таки продолжала оставаться чужой и бунтовала, иногда прорываясь такой яростью, что самому казалось, еще немного, и он сойдет с ума. И только снег, обжигающий снег в лицо, постепенно охлаждал кровь, возможно, ту самую - горячую и кипящую кровь аравийских предков, которая и делала его не таким, как все, с неистощимым терпением возвышая и приближая к какой-то своей цели.
Сперва он думал, что эта цель - Бог, и сколько ни вопрошал Всевышнего, до головокружения заглядывая в суровые лики святых (и, конечно, мучеников) под куполом пропитанного многовековой скорбью храма, где на фоне неба и звезд сиял сам господь Бог, всевидящий и всезнающий и, конечно, добрый, будто срисованный с его, Coco, дядюшки Автандила, который один-единственный любил его больше всех, - но так и не получил тогда ответа. А земной бог дядюшка Автандил, жил в горах и обещал взять его на летние каникулы к себе: ловить серебристую форель, ставить силки на зайцев и забираться по горным тропам высоко-высоко.., чтобы увидеть сказочный город Каджети... "Там скала стоит до неба, вся оцепленная стражей, и внутри скалы той чудной проведен подземный ход (совсем как потом у него, в Кремле) - он ведет на самую вершину, в башню пленницы. Стерегут проход подземный десять тысяч самых лучших юных витязей отважных и воителей могучих, и у трех ворот стоят там по три тысячи людей. Горе мне с тобою, сердце! Нет зашиты от цепей."
О Каджети дядюшка Автандил мог рассказывать часами, пока не затухал охотничий костер, а холод ночи все дальше и дальше не забирался под пропахшую потом и временем овчину, и тогда из-за наклоненного мрачного утеса появлялся он - печальный витязь в барсовой шкуре и заботливо укрывал маленького Coco своим барсом, который почему-то при свете утра превращался в ветхую от времени и испытаний дядюшкину бурку.
Но на этот раз, вместо гор, мать решила отвезти его в имение князя Эгнатошвили, где она служила экономкой и куда намерена была отправить его на воспитание вместе с детьми князя, научить хорошим манерам и приобщить к благородной жизни. Уже готов был шелковый голубой бешмет и белая черкеска с газырями, обшитая галуном; ко всему - наборной пояс с настоящим кинжалом и висящий на спине башлык с кистью на капюшоне и тоже обшитый галуном. Ну и, конечно, лайковые, сшитые точно по ноге сапожки. Как здорово, наверное, скользить в таких сапожках по паркету князя, начищенному до блеска, но снова его будут наказывать за проделки, лишая одежды и сапог, и тогда все увидят его "метку", а главное заметит ее самая младшая дочь князя черноглазая Асмат, которой он даже написал стихи, но не прочтет их... потому что никогда больше не увидит ни Асмат, ни ее братьев, ни свою мать, которая, наверное, целый год копила деньги, чтобы пошить ему такую чудесную черкеску и бешмет: к тому времени он будет так далеко... Сперва навестит своего дядюшку Автандила, которому хотел задать один вопрос и, в зависимости от его уже ответа, решить для себя, что делать дальше: жить отшельником в горах, где его никто не найдет, или отправиться странствовать, как витязь в барсовой шкуре Тариэль в поисках своей Нестан (которая даже чем-то похожа на Асмат), но тогда придется взять с собой и дядюшку Автандила, который самый лучший его друг... И будут они идти много дней и ночей, а следом за ними будет терпеливо красться барс. Потом они найдут заветную пещеру с волшебным оружием и убьют барса. Автандил снимет с него шкуру и сделает ему, Сосело, замечательную накидку!.. Замерший в оскале зверь приготовился к прыжку. В таком виде он и явится к своей возлюбленной Асмат, которая поклялась его ждать, что бы ни случилось. Но беглеца догнали и вернули в имение князя Эгнатошвили, где сперва высекли, а потом голышом засадили в каменный мешок, и все дворовые видели его позор. От ярости он совсем не чувствовал боли, а потом хоть и чувствовал, но все равно молчал, пока главный экзекутор, мокрый и вонючий от пота конюх не отбросил плеть: "Забить мальчишку дело нехитрое..." - и отправился заливать свой грех вином. "Ох, не к добру все это", - уже теряя сознание, услышал он сквозь вату в ушах и, пытаясь хоть как-то еще удержаться на поверхности сна и яви, отчаянно цеплялся за слова, словно за островки спасения: Автандил... Асмат... Автандил... Асмат... Какого-то слова не хватало - последнего слова, чтобы поставить точку, и он даже вздрогнул, когда на исходе вздоха почему-то вспомнилось: Адам!.. И сразу все встало на свои места, словно память начала раскручиваться вспять.
Адам... Он позвонил ему, Седьмому, по аварийной связи и приказал ехать на Ближнюю дачу в Кунцево, и уйма времени успела пройти с тех пор как Адам там, а ничего не случилось... Потому что и не могло случиться в этом самом рабском государстве из рабов, которыми так легко управлять и которых так легко сделать героями. Сорок лет он вытравливал из них память. Сорок лет, как пророк Моисей, водил свой народ по пустыне страха, чтобы очистились от скверны отцов. В конечном итоге он дал им веру, а вера - это уже бог, и этот бог для них по-прежнему он, Coco. И бог, и дьявол в одном лице. Иногда больше дьявол, но, Бог свидетель - он, Coco, хотел как лучше. Он учил их ценить саму жизнь и радоваться этой жизни, как подарку. И теперь они счастливы уже оттого, что просто живут.
22.
СЕДЬМОЙ
Странный это был ночной звонок. Обычно "хозяин" приходил к нему сам или присылал "инструктора", который детально посвящал в очередной вопрос, к примеру, встретиться с участниками декады работников культурного фронта, поприсутствовать на просмотре нового фильма "Последний маскарад" (все знают, какое значение товарищ вождь придает развитию самого важного из искусств кино). Но чтобы вот так - по телефону аварийной связи... Лично он, Адам, что-то такого не припомнит. Да и откуда он смог бы сейчас позвонить? За окном ночь, Москва спит, словно затаилась. Лишь "черный воронок" - этот бессменный призрак ночи - крадется вдоль настороженных домов в поисках очередной жертвы или жертв, которые, казалось, только и ждут, когда за ними придут. Словно уже давно вынесли сами себе приговор и покорно ждали "гостей". Они даже знают, как все произойдет или должно будет произойти. Сперва где-то далеко, на самом дне двора-колодца (усиленное многократным эхом) захлопают дверцы машин, взметнутся под крыши гортанные голоса команд, и грохот кованых сапог всколыхнет ночь, чтобы с каждым новым пролетом этажа разрастаться, как обвал, пока у какой-нибудь двери не угомонится выдохом: "Здесь!".
Из всего ясно пока одно: в самом Кремле "хозяина" нет, нет его и на ближней даче в Кунцево. Правда, в последнее время Хозяин нигде больше и не бывал... С некоторых пор просто панически боялся самолетов и машин, а в бронированном лимузине (сделанном по спецзаказу всего в единственном экземпляре) пусть пока поездит толстозадый Каганович. За темными стеклами все равно не видно. А в Кунцево лучше всего добираться под землей, на метро, прямо из Кремля. И безопаснее, и быстрее...
Видимо, что-то произошло... или вот-вот должно было произойти, что-то из ряда вон выходящее, вынудившее Хозяина воспользоваться аварийной связью, и это "что-то" так или иначе имеет отношение к Берии, которого он, Адам, боялся даже больше самого Хозяина. Его непредсказуемости боялся, этой мертвящей пустоты за рыбьими стеклами очков, которые делали его похожим на доброго учителя мертвых языков или каких-то тайных наук. Все эти годы Берия подбирался к нему, словно терпеливый лис, но до некоторых пор что-то его сдерживало, и вот сейчас на Ближней даче в Кунцево придется встретиться с ним лицом к лицу. И с каждой минутой, приближающей эту встречу, Адама охватывало все большее и большее беспокойство. Снова и снова на разные лады прокручивал услышанное по аварийной связи, пытаясь разгадать, какая его подстерегает опасность. Ясно одно: Берия - враг, и он, Адам, что-то должен сделать, чтобы помешать врагу осуществить задуманное. И уже в скоростном метро вспомнил все: последние застолья, больше похожие на поминки, где пьют много, но не для радости, а чтобы скорее забыться, и это постоянное, словно повисшее в воздухе, ожидание - кто следующий? И то, что следующим оказался Берия, сам всесильный Берия, можно сказать, его, Сталина, правая рука, могло означать лишь одно: мир рушится - и как бы под его обломками не потерять головы. Но даже он, Адам, не смог бы сейчас сказать (хотя и думал над этим неустанно), какую цель преследовал Сталин, раз за разом провоцируя Берию: желание показать, кто действительный в Кремле хозяин? Или предчувствие конца, который уже известен и хочется в последний раз поиграть со своей жертвой? Вопрос только в том, кто жертва?
Какое-то время лежали в темноте, как чужие. Но холодок безысходности заставил их соединиться снова...
- Сегодня ты увидишь его, - произнес глухо.
- Сегодня... - беззвучно повторили губы.
По ее животу и бедрам пробежала дрожь, словно в последней судороге изгоняла из себя озноб ожидания, который еще не стал страхом.
- Да, - сказал безжалостно и отстранено, - он ждет, - и уже вдогонку какой-то своей мысли: - Это случится сегодня... Сейчас.
Из кресла ему было видно, как она одевается. Он всегда любил смотреть, как одеваются женщины. Некоторые первыми натягивают чулки (особенно его волновали черные), а потом все остальное. Другие - начинают с лифчика, причем, каждая, как правило, думает, что это главное... что в первую очередь и надо скрыть... И еще несколько минут назад такое упоительное желанное тело начинало прямо на глазах прятаться и исчезать, словно уже ему не принадлежало. И был момент - тот самый неуловимый момент истины, когда в этом еще не остывшем и таком, казалось, знакомом теле, короткой вспышкой зарождалась тайна - пленительная тайна новизны.
И, как всякая женщина, Нино кожей чувствовала на себе его взгляд и старалась расправить крылья. В такие минуты у него обычно что-нибудь просили и этим все портили. Но сейчас, видимо, придется просить ему - ему, который больше привык приказывать.
На миг ему показалось, что забыл слова и сейчас до боли сжал виски похолодевшими пальцами, слова, которые и выговорить (хотя они уже давно подразумевались) - не смог бы даже на менгрельском. Главное, чтобы она поверила... и пошла за ним до конца. Хотя после таких слов обратного хода не предусмотрено даже для нее. Ни для него, ни для нее. Он специально решил сказать их в последний момент, чтоб на раздумья не оставалось времени. А значит, и на колебания. Чтобы все затмила собой цель, которая оправдывает все средства.
18.
В холодном коридоре был сквозняк, а руки положено держать за спиной, нельзя даже поправить шарф, а в памяти застряло и кружилось, словно надломленное в крике лицо следователя, которое он теперь запомнит... И этого мордатого милиционера запомнит. С этой минуты его главное оружие - память.
Стражник зазвенел ключами и его, Coco, втолкнули в какую-то дверь. Металлический щелчок словно поставил точку в бессмыслице происходящего, и сейчас хотелось, пожалуй, одного: чтобы его оставили наконец в покое, дали возможность собраться с мыслями, подумать, разложить все случившееся по полочкам. Во всем ведь должна быть своя логика. Даже в хаосе. Но не каждому дано ее увидеть, а тем более выстроить. В конечном счете это тоже дар суметь из гнетущего "хаоса родить танцующую звезду", - как когда-то потрясающе тонко заметил его кумир и учитель Ницше. Что ж, свою звезду он, Coco, уже родил, и она затмит все звезды на небосводе. Ведь, что такое в сущности революция или гражданская война - все тот же хаос, который кому-то надо было логически выстроить и привести в систему, что он и делал, не жалея сил, бессонными ночами составляя свою картотеку на всех и каждого. А Эти недоумки (Ленин, Троцкий, Каменев) над ним еще смеялись. Даже кличку ему придумали: "Товарищ Картотеков", - но время безжалостно показало, кто на самом деле оказался прав. Они уже тогда были слепыми со всей своей образованностью и террорами, потому-то, как и следовало ожидать, и утратили контроль над ситуацией. А он, как паук, терпеливо и до поры до времени неприметно плел свои сети. Всеми теми же бессонными ночами... Лишь однажды в каком-то запале вырвалось неосторожное: "Кадры решают все!" Кажется, в полемике с начавшим уже о кое-чем догадываться Троцким. Но поздно, поздно... Это потом кто-то откроет, что информация - это все. Кто владеет информацией, тому принадлежит власть. А он провидчески почувствовал это уже тогда, вечно униженный и закопавшийся в свои бумаги "товарищ Картотеков", а в итоге господин Власть.
Что ж, история сама рассудит, кто из них на самом деле был гений, а кто просто баловень судьбы, случайно или неслучайно вовлеченный в горнило революции.
19.
И уже перед самым выходом он обнял ее, как в последний раз. Затем, о чем-то вспомнив, извлек из кармана золотую заколку-яшерицу и показал, как, от нажатия на спинку, из головы выстреливает крохотная игла. Дрожащими руками помог сколоть ее роскошные волосы.
Черный "Паккард" вынырнул из тени домов на широкую улицу и стал набирать скорость, словно разбегаясь перед прыжком.
- Который час? - спросил сидящего за рулем Надорая.
- Без четверти четыре, - услышал ответ и почти до боли сжал руки Нино, которые уже не отпускал.
Несколько раз машину кто-то останавливал: быстрый росчерк фонарика - и снова ночь, ускользающие в темноту тени, морозный хруст припорошенной лесной дороги. Даже стал немного успокаиваться. Пока все идет по плану. Любые случайности исключены. Повсюду его люди. Дача окружена двойным кольцом. Сейчас она как мышеловка, в которую можно попасть по единственному ходу подземному метро, прямо из Кремля. Потом и эта лазейка будет перекрыта. Или в действие вступает приказ "X": группа захвата, бросок... взрыв, который ликвидирует и саму группу захвата. Но Паук слишком осторожен. Особенно в последнее время. Так и не дал никого сменить внутри. И усыпить его бдительность будет не так-то просто. Но он, Лаврентий, кое-что придумал и сейчас все будет зависеть от Нино. Единственная наживка, перед которой эта тварь не устоит. Последняя возможность проникнуть в его логово. Чтобы достать и обезвредить.
Машина замерла перед железными воротами. Зажглась красная лампочка. Надорая выскочил к переговорному устройству и доложил о прибытии. Теперь ждать, пока не поступит распоряжение - впустить. Или не впустить. Хотя об этом стало бы известно еще на первом кордоне. Обычно без приглашения никто не приезжал. Просто не посмел бы. Но и с приглашением следовали еще десятки уточнений и согласований. Неоднократно переназначался день и час. Даже для него, Берии, не делалось исключений. Наконец вернулся заиндевевший с мороза Надорая.
- Впустят к хозяину только ее... С документами.
Хотел что-то сказать, но не нашел слов ни на русском, ни на грузинском. Силы словно покинули его. Не смог даже из машины выйти.
С грохотом отъехали тяжелые ворота, пропуская Нино в предбанник, за которым следовала еще одна дверь и еще... Сейчас досмотр, его Нино будут обыскивать... грубо лапать, нахально заглядывая в глаза... Могут, при желании, заставить и раздеться... В бессильной ярости даже заскрежетал зубами. Какое-то время ждал... Чего?.. Что его соизволят пригласить следом? Или что весь этот гадючник поднимется по тревоге... которой просто не может быть. Сигнализация отключена. Телефон прослушивается. Люди начеку. Остается ждать, пока где-то в глубине логова не свершится приговор и надежный человек не подаст условный знак. Тогда вступает в действие вторая часть приказа "X", смысл которой: "Король умер! Да здравствует король!"
20.
СЕДЬМОЙ
"Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны: она отворила кладезь бездны и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы..."
Взволнованно отложил Библию и какое-то время вслушивался в тишину. Пока где-то за пределами его Я... Нет, скорее всего показалось. С ним уже такое бывало, когда от напряженной работы мысли начинаешь слышать какие-то шорохи и звуки, а порой даже голоса.
Уже давно была ночь - глубокая и безмолвная, которая для него, Седьмого, так и не стала сном, когда в какой-то миг начинает казаться, что тихо сходишь с ума или уже давно сошел, но этого еще никто не знает (и скорее всего так никогда и не узнает), но почему-то надо во что бы то ни стало прикидываться нормальным, чтобы не дай бог не испортить Великую Игру. Пока во всяком случае всевидящий глаз Великого Инквизитора тебя не удосужился разоблачить... Но что, если и сам Великий Инквизитор... возможно, потому когда-то и стал великим, что сошел с ума раньше других, вовремя это понял и бежал... на недосягаемую высоту своего величия, где в сущности оказалось безопаснее всего...
Даже Лев Николаевич Толстой в своем дневнике когда-то записал, что безумцы правят миром... Возможно, за этим скрывается какой-то непознанный еще закон природы. Спасающий безумцев на недосягаемой высоте своей... Безумец Цезарь и безумец Ленин... И над всем этим великий Инквизитор, такой таинственный и незримый, а оттого и еще более великий, который умудряется быть везде, с печальной грустью наблюдая за всем этим муравейником жизни. Почему с грустью? Потому что наперед знает, что последует дальше (Книга Жизни давно уже написана), а это самое мучительное наказание - молча знать...
Осторожно, стараясь не дышать, стянул растоптанные сапоги и, балансируя на цыпочках, сделал несколько шагов к стене. Паркетный скрип заставил замереть, съежиться. Всё в этих комнатах было против него, даже паркет (одно время он пробовал особенно скрипучие паркетины помечать крестиками). Но на смену одному скрипу сразу же приходил другой. Словно все вещи в комнате сговорились по очереди нести свою скрипучую вахту. То скрипел диван, то подавал звуки стол, то начинали дружно потрескивать стулья или визжать дверцы шкафа, в котором он хранил весь свой нехитрый скарб.
С некоторых пор Хозяин не любил ковров и людей с бесшумными ногами, от которых, по опыту знал, можно ожидать всего. Он уже давно терял слух, но, как все упрямые старики, не хотел в этом признаваться даже себе, не говоря уже о врачах, от которых, как выяснилось, можно ожидать всего, если посмели отравить даже Горького. Наверное, будь на то его, Сталина, воля, отдал бы приказ ходить с колокольчиками... В зависимости от ранга и положения. Членам политбюро - с золотыми, генералам - с серебряными, что касается остальных... Обязать скрипеть сапогами и штиблетами, чтобы зряшно не расходовать металл.
Короткая перебежка - и он припал повлажневшим лбом к обшитой полированным под дуб деревом стене. Где-то здесь была дверь, которая могла в любой момент открыться... И было невыносимо это ожидание, которое не имело ни начала, ни конца и какое-то неизбывное ожидание беды, от которого можно сойти с ума, или он и в самом деле уже давно сошел, но этого еще никто не знает и надо прикидываться, пока всевидящий глаз не распознает его преступного раздвоения.
Иногда ему, Седьмому, начинало казаться, что они с Хозяином, как сиамские близнецы, соединенные одной жизнью, одними чувствами, одними мыслями, и что в данную минуту делает или думает один - то же самое делает (чувствует) и другой... который, возможно, именно сейчас, в эти томительные минуты ночи решает его судьбу. А значит, и свою.
Осторожно, на цыпочках, пересек комнату. Какое-то время напряженно вслушивался в тишину... Нет, скорее всего, показалось. От волнения закурил, жадно затягиваясь сладковатым дымом, от которого и мысли становятся такими же сладковатыми и... в ту же минуту где-то в глубине... и совсем рядом, кто-то вот так чиркнул спичкой, с каким-то, возможно, даже недоумением разглядывая огонек, словно забыл или не знал, что с ним делать дальше.
Он пробовал лечь и закрыть глаза, но наперед знал, что не уснет - снова явится эта мысль, от которой он раньше пришел бы в содрогание, а сейчас ничего - встретит, как старую знакомую, с интересом и ожиданием.
Ему даже начинало казаться, что мысль существует сама по себе, вне его участия, развиваясь и обрастая подробностями, и от него, Седьмого, лишь зависит - впустить ее или невозможно, кто-то и в самом деле готов использовать его в своих целях... И этот странный взгляд Берии, глаза которого под выпуклыми стеклами очков, словно прицеливались далеко вперед, и который, возможно, знал о нем все... И заискивающе-развязный шепоток Кагановича, который тоже, конечно, знал и прощупывал его и так, и эдак... Внешне ничего не значащие слова, а откуда-то взялась мысль... Ведь и в самом деле случись что с главным... Вдруг, болезнь... мучительная и безнадежная... А тут под рукой он, Седьмой... И никаких случайностей. Зачем рисковать... будоражить народ... Который постепенно даже начнет свыкаться, что их Coco вечен, как Господь Бог. Не то, что некоторые вожди... Вонючие трупы, выставленные на обозрение таких же смертных, чтобы могли смотреть и делать выводы. А настоящий бог был, есть и всегда будет здесь, совсем рядом, за внушительными стенами Кремля, где в высоком окошке не гаснет свет, где в звенящей тишине ночей решаются судьбы всей земли и ее народов, чтобы каждому маленькому человечку в его Великой стране жить стало еще лучше, еще веселей.
Стремительно вскочил, пересек комнату, извлек из шкафа початую бутылку водки (предусмотрительно похищенную в последнее застолье), дрожащими руками наполнил стакан. Выпил залпом, как стакан воды. Словно утолял сжигающую изнутри жажду. С минуту подождал, пока не начало отпускать. Еще немного - и все его такое расслабленное от глупых мыслей тело начнет собираться в решительный комок. Тогда он нажмет кнопку и потребует себе женщину, просто женщину, потому что он мужчина и продолжал все эти годы оставаться мужчиной, а значит продолжал и думать, и чувствовать, как мужчина... и желать. И на его зов снова придет она, безмолвная и безнадежная... Или сегодня ему пришлют другую... Из неисчислимого гарема бога, каждая из которых сочтет за счастье... Но, словно исключая саму возможность счастья, тишину расколол телефон, и голос Хозяина по аварийной связи отчетливо произнес: "Срочно в Кунцево! Примешь от жены Берии документы...".
21.
От смрада камеры закружилась голова. Тусклый свет размывал детали. Какое-то время ждал, пока за спиной не захлопнется глазок. За ним наблюдали... должны были наблюдать, по неписаным правилам игры, которые не менялись веками и которые он когда-то слишком хорошо знал, а потом забыл, и теперь одно тянуло за собой другое: раз есть глазок - должен быть и соглядатай... чтоб не пропустить в заключенном первой ломки, когда его охватит отчаянная жалость к себе. Потом ему станет все равно, но это будет уже вторая ломка, после которой с человека словно сползает человеческое...
Наконец, в коридоре послышались шаги.
Побежал докладывать своему... Как он растерялся... панически наложил в штаны. Что в итоге и требовалось доказать. Значит, не зря старались, обработка прошла успешно. Подследственный думает, что все закончилось... оставили в покое и можно перевести дух. А его сразу на допрос. Только теперь уже следователь будет сменять следователя, и закрутится изнуряющая вертушка пытки, пока самого стойкого не превратит в дерьмо, согласное поставить свою закорючку под чем угодно. Лишь бы все поскорее кончилось и его оставили в покое. Конвейера не выдерживал никто. Самое гениальное изобретение советской охранки и ее крестного отца Феликса, до которого не додумались ни в казематах инквизиции с ее пресловутым "испанским сапогом", ни в прекрасно оборудованных лабораториях гестапо. Но не зря говорят - голь на выдумки хитра, и даже немцы перед войной приезжали перенимать опыт. А с помощью конвейера можно доказать любую вину. "Был бы человек, а статья на него найдется," - как любил говаривать, поблескивая своим стеклянным глазом, советский Гимлер-Берия. Без этого монокля-глаза он сразу делался импотентом (последняя шутка последнего шутника Радека). Вот и таскал всюду за собой полковника Саркисова, который словно пес рыскал по Москве, выслеживая очередную "дичь" - молоденьких девушек с высокой грудью и "очаровательно" развитыми икрами для своего гурмана-хозяина.
На соседних нарах кто-то спал, болезненно постанывая во сне. С наслаждением вытянул одеревеневшие от усталости ноги, накинул сверху пальто, которое даже в штатском исполнении было чем-то похоже на шинель, как у какого-нибудь отставного офицера. Что ж, военную форму он, Coco, любил с детства. Если бы не мать... которая, будто уже тогда знала, что военным ему не быть, и отвезла в семинарию, где их воспитывали, как волчат, безжалостно вытравливая из детских душ зачатки доброты и любви, чтобы потом эти пустоты заполнил Бог, пока однажды в бане не заметили его уродства - два сросшихся пальца стопы. "Дьявольская метка!.. Дьявольская метка!.. Наш Coco черт!.." кричала и улюлюкала, готовая его растерзать, толпа. Никто и не подозревал, сколько скрывалось в нем ярости, даже он сам. С ним теперь боялись связываться, а ореол тайны придавал сил. Впрочем, он и раньше что-то такое чувствовал... предчувствовал, что не такой как все. Но вот хорошо это или плохо, пока не знал. Тут еще эта "метка", кто ее только сделал и зачем?
На каторге в Туруханске Яшка Свердлов, правда, говорил, что сросшиеся пальцы - явный признак кровосмесительства. У него самого, Яшки, вроде даже был в роду подобный предок... и вообще, ничего так просто не бывает, и, возможно, это некий высший знак, о значении которого он, Coco, должен будет узнать в свое время.
И чем больше он потом над всем этим размышлял, тем больше находил, казалось бы, неопровержимых доказательств. И эта подозрительная рыжеватость, будто нарочно выделяющая его из толпы. Выделяющая и выдающая... И приметно изрытое оспинами лицо. И сложный, как горная река, характер, который с детства умел приноравливаться к жизни. Просто он, Иосиф, умел быть разным.
Но, видно, кровь всегда чувствует кровь, чтобы распознавать своих, если даже инстинкт Якова безошибочно определил, что он, Coco, свой... По каким уж там неопровержимым признакам... И рыжеватый Ленин свой... Даже люто ненавистный Троцкий. Все они как одна семья, один род и делают одно общее дело по заветам Моисеевым из глубины веков. Его словно приняли в высший орден, вход в который должен оплачиваться кровью - этим священным напитком веры... и ненависти. Ибо какая-то часть его Я все-таки продолжала оставаться чужой и бунтовала, иногда прорываясь такой яростью, что самому казалось, еще немного, и он сойдет с ума. И только снег, обжигающий снег в лицо, постепенно охлаждал кровь, возможно, ту самую - горячую и кипящую кровь аравийских предков, которая и делала его не таким, как все, с неистощимым терпением возвышая и приближая к какой-то своей цели.
Сперва он думал, что эта цель - Бог, и сколько ни вопрошал Всевышнего, до головокружения заглядывая в суровые лики святых (и, конечно, мучеников) под куполом пропитанного многовековой скорбью храма, где на фоне неба и звезд сиял сам господь Бог, всевидящий и всезнающий и, конечно, добрый, будто срисованный с его, Coco, дядюшки Автандила, который один-единственный любил его больше всех, - но так и не получил тогда ответа. А земной бог дядюшка Автандил, жил в горах и обещал взять его на летние каникулы к себе: ловить серебристую форель, ставить силки на зайцев и забираться по горным тропам высоко-высоко.., чтобы увидеть сказочный город Каджети... "Там скала стоит до неба, вся оцепленная стражей, и внутри скалы той чудной проведен подземный ход (совсем как потом у него, в Кремле) - он ведет на самую вершину, в башню пленницы. Стерегут проход подземный десять тысяч самых лучших юных витязей отважных и воителей могучих, и у трех ворот стоят там по три тысячи людей. Горе мне с тобою, сердце! Нет зашиты от цепей."
О Каджети дядюшка Автандил мог рассказывать часами, пока не затухал охотничий костер, а холод ночи все дальше и дальше не забирался под пропахшую потом и временем овчину, и тогда из-за наклоненного мрачного утеса появлялся он - печальный витязь в барсовой шкуре и заботливо укрывал маленького Coco своим барсом, который почему-то при свете утра превращался в ветхую от времени и испытаний дядюшкину бурку.
Но на этот раз, вместо гор, мать решила отвезти его в имение князя Эгнатошвили, где она служила экономкой и куда намерена была отправить его на воспитание вместе с детьми князя, научить хорошим манерам и приобщить к благородной жизни. Уже готов был шелковый голубой бешмет и белая черкеска с газырями, обшитая галуном; ко всему - наборной пояс с настоящим кинжалом и висящий на спине башлык с кистью на капюшоне и тоже обшитый галуном. Ну и, конечно, лайковые, сшитые точно по ноге сапожки. Как здорово, наверное, скользить в таких сапожках по паркету князя, начищенному до блеска, но снова его будут наказывать за проделки, лишая одежды и сапог, и тогда все увидят его "метку", а главное заметит ее самая младшая дочь князя черноглазая Асмат, которой он даже написал стихи, но не прочтет их... потому что никогда больше не увидит ни Асмат, ни ее братьев, ни свою мать, которая, наверное, целый год копила деньги, чтобы пошить ему такую чудесную черкеску и бешмет: к тому времени он будет так далеко... Сперва навестит своего дядюшку Автандила, которому хотел задать один вопрос и, в зависимости от его уже ответа, решить для себя, что делать дальше: жить отшельником в горах, где его никто не найдет, или отправиться странствовать, как витязь в барсовой шкуре Тариэль в поисках своей Нестан (которая даже чем-то похожа на Асмат), но тогда придется взять с собой и дядюшку Автандила, который самый лучший его друг... И будут они идти много дней и ночей, а следом за ними будет терпеливо красться барс. Потом они найдут заветную пещеру с волшебным оружием и убьют барса. Автандил снимет с него шкуру и сделает ему, Сосело, замечательную накидку!.. Замерший в оскале зверь приготовился к прыжку. В таком виде он и явится к своей возлюбленной Асмат, которая поклялась его ждать, что бы ни случилось. Но беглеца догнали и вернули в имение князя Эгнатошвили, где сперва высекли, а потом голышом засадили в каменный мешок, и все дворовые видели его позор. От ярости он совсем не чувствовал боли, а потом хоть и чувствовал, но все равно молчал, пока главный экзекутор, мокрый и вонючий от пота конюх не отбросил плеть: "Забить мальчишку дело нехитрое..." - и отправился заливать свой грех вином. "Ох, не к добру все это", - уже теряя сознание, услышал он сквозь вату в ушах и, пытаясь хоть как-то еще удержаться на поверхности сна и яви, отчаянно цеплялся за слова, словно за островки спасения: Автандил... Асмат... Автандил... Асмат... Какого-то слова не хватало - последнего слова, чтобы поставить точку, и он даже вздрогнул, когда на исходе вздоха почему-то вспомнилось: Адам!.. И сразу все встало на свои места, словно память начала раскручиваться вспять.
Адам... Он позвонил ему, Седьмому, по аварийной связи и приказал ехать на Ближнюю дачу в Кунцево, и уйма времени успела пройти с тех пор как Адам там, а ничего не случилось... Потому что и не могло случиться в этом самом рабском государстве из рабов, которыми так легко управлять и которых так легко сделать героями. Сорок лет он вытравливал из них память. Сорок лет, как пророк Моисей, водил свой народ по пустыне страха, чтобы очистились от скверны отцов. В конечном итоге он дал им веру, а вера - это уже бог, и этот бог для них по-прежнему он, Coco. И бог, и дьявол в одном лице. Иногда больше дьявол, но, Бог свидетель - он, Coco, хотел как лучше. Он учил их ценить саму жизнь и радоваться этой жизни, как подарку. И теперь они счастливы уже оттого, что просто живут.
22.
СЕДЬМОЙ
Странный это был ночной звонок. Обычно "хозяин" приходил к нему сам или присылал "инструктора", который детально посвящал в очередной вопрос, к примеру, встретиться с участниками декады работников культурного фронта, поприсутствовать на просмотре нового фильма "Последний маскарад" (все знают, какое значение товарищ вождь придает развитию самого важного из искусств кино). Но чтобы вот так - по телефону аварийной связи... Лично он, Адам, что-то такого не припомнит. Да и откуда он смог бы сейчас позвонить? За окном ночь, Москва спит, словно затаилась. Лишь "черный воронок" - этот бессменный призрак ночи - крадется вдоль настороженных домов в поисках очередной жертвы или жертв, которые, казалось, только и ждут, когда за ними придут. Словно уже давно вынесли сами себе приговор и покорно ждали "гостей". Они даже знают, как все произойдет или должно будет произойти. Сперва где-то далеко, на самом дне двора-колодца (усиленное многократным эхом) захлопают дверцы машин, взметнутся под крыши гортанные голоса команд, и грохот кованых сапог всколыхнет ночь, чтобы с каждым новым пролетом этажа разрастаться, как обвал, пока у какой-нибудь двери не угомонится выдохом: "Здесь!".
Из всего ясно пока одно: в самом Кремле "хозяина" нет, нет его и на ближней даче в Кунцево. Правда, в последнее время Хозяин нигде больше и не бывал... С некоторых пор просто панически боялся самолетов и машин, а в бронированном лимузине (сделанном по спецзаказу всего в единственном экземпляре) пусть пока поездит толстозадый Каганович. За темными стеклами все равно не видно. А в Кунцево лучше всего добираться под землей, на метро, прямо из Кремля. И безопаснее, и быстрее...
Видимо, что-то произошло... или вот-вот должно было произойти, что-то из ряда вон выходящее, вынудившее Хозяина воспользоваться аварийной связью, и это "что-то" так или иначе имеет отношение к Берии, которого он, Адам, боялся даже больше самого Хозяина. Его непредсказуемости боялся, этой мертвящей пустоты за рыбьими стеклами очков, которые делали его похожим на доброго учителя мертвых языков или каких-то тайных наук. Все эти годы Берия подбирался к нему, словно терпеливый лис, но до некоторых пор что-то его сдерживало, и вот сейчас на Ближней даче в Кунцево придется встретиться с ним лицом к лицу. И с каждой минутой, приближающей эту встречу, Адама охватывало все большее и большее беспокойство. Снова и снова на разные лады прокручивал услышанное по аварийной связи, пытаясь разгадать, какая его подстерегает опасность. Ясно одно: Берия - враг, и он, Адам, что-то должен сделать, чтобы помешать врагу осуществить задуманное. И уже в скоростном метро вспомнил все: последние застолья, больше похожие на поминки, где пьют много, но не для радости, а чтобы скорее забыться, и это постоянное, словно повисшее в воздухе, ожидание - кто следующий? И то, что следующим оказался Берия, сам всесильный Берия, можно сказать, его, Сталина, правая рука, могло означать лишь одно: мир рушится - и как бы под его обломками не потерять головы. Но даже он, Адам, не смог бы сейчас сказать (хотя и думал над этим неустанно), какую цель преследовал Сталин, раз за разом провоцируя Берию: желание показать, кто действительный в Кремле хозяин? Или предчувствие конца, который уже известен и хочется в последний раз поиграть со своей жертвой? Вопрос только в том, кто жертва?