Страница:
23.
"Черный Паккард" еще хранил ее тепло, но холод ночи постепенно брал свое, замедляя даже мысли. А Нино ушла... словно это ушел он... шаг за шагом проделал ее путь и, возможно, в эту самую минуту...
Невольно вздрогнул, шевельнув пальцами, будто искал кнопку, чтобы остановить время. Но светящиеся стрелки часов неумолимо приближались к пяти, впереди смутно застыла тень Надорая, который уже давно научился, как собака, по каким-то одному ему понятным флюидам угадывать малейшие перемены в настроении хозяина и сейчас облегченно вздохнул.
Наверное, отдай он, Лаврентий, ему приказ - смёл бы все на своем пути: и этот с виду неприступный забор с его задвигающимися тюремными воротами, и похожую на блиндаж каптерку с молодцеватым офицером, в обязанности которого входило следить за кнопкой вызова и открывать ворота. Даже он, Берия, был ему не указ. Во всяком случае, пока. Подчинялся только Хозяину. Последний островок, в который, как шагреневая кожа, ужалась теперь вся его власть. Последний оплот последнего императора... диктатора и тирана. Последняя ночь.
Но, как всегда, кто-то бывает и даже должен быть первым, и так уж получилось, что эта роль выпала его, Берии, Нино, его несравненной Нино, которую он, можно сказать, собственными руками отправил в логово дракона, пожирающего своих детей. Единственный шанс, последняя возможность доказать верноподданность, чтобы уцелеть. Через это прошли все: Молотов, Калинин, Буденный... И теперь на очереди он, Лаврентий. А ведь думал, надеялся пронесет... Сталин не осмелится... не допустит... Но вчера за ужином Сталин вдруг сказал: "Ты вот, Лаврентий, человек хороший, а жену свою Нино до сих пор скрывал. Совсем обычаи забыл? Или слишком гордый стал, голова закружилась от успехов, думаешь, что незаменимый, а у партии незаменимых людей нет...", - и его желтоватые глаза стали совсем узкими. Совсем, как у змеи перед решающим броском.
И вот уже скоро час, как его Нино там, а он вынужден чего-то ждать, и хотя подобный вариант тоже прорабатывался, до конца не верилось, что "усатый" клюнет... В итоге его, Берию, не пустили даже за порог. Скорее всего потому и пригласили, чтобы не пустить. Напомнить ему его место. Знакомая школа иезуитов и их методы. Приблизить, чтобы уничтожить. Доверить, чтобы обвинить. Непредсказуемость абсурда, которая уже давно стала нормой жизни. Теперь умные не нужны. Они только все путают. Умные - это всегда проблемы. А глупые умеют хорошо исполнять приказы. Это для них жить стало лучше, жить стало веселее, потому что еще из глубины, можно сказать, веков тихой поступью неумолимо наступает и приближается "эра светлых годов" - эра посредственностей, идиотов, и вся история готовится повториться с начала, с того самого момента и места, когда первым словом было слово - Бог, и этим Богом должен стать, разумеется, "человек из стали" - Иосиф Сталин.
24.
Но в следующую минуту что-то вздрогнуло и покатилось, словно снежная лавина набирала силу. Сзади одна за другой начали подъезжать тяжелые военные машины. Из них высыпали люди. В белых маскхалатах двумя цепочками разбегались в стороны. Это подоспел полковник Саркисов. Значит, произошло, свершилось! Его Нино удалось задуманное...
К "Паккарду", похрустывая снегом, подбежал какой-то человек. О чем-то негромко доложил Надораю, который сразу пришел в движение:
- Сигнализация отключена, охрана обезврежена. Сейчас откроют ворота...
Но он уже и сам все понял. Впереди сиреневато забрезжил просвет. "Паккард", как подстегнутый кахетинец, лихо взял с места и устремился по аллее, ведущей к дому. В темноте деревья казались часовыми, вытянувшимися по команде "смирно" для встречи высокого гостя. Короткий разворот - и машина замерла у знакомого подъезда. Сколько раз он, Лаврентий, бывал здесь! Только тогда встречала музыка, горел свет в окнах, сверкала кавалькада автомобилей, согласно строгой иерархии, в которой он был сперва последним, но постепенно опередил всех. Но главный хозяин всегда был один - с блуждающей улыбкой, скрипуче покачиваясь на носках (старая привычка казаться выше) он взирал на мельтешащих внизу (точно навозные жуки) всех этих генералов и членов... таинственной организации Политбюро, на которых он мог бы сейчас плюнуть или справить нужду и все бы сделали вид, что ничего не случилось, не произошло (похожую сцену он видел в каком-то трофейном фильме: черные шляпы, черные лимузины, могущественная организация, которая фактически правила миром и жила по своим законам - жестоким, но справедливым. Что-то вроде таинственного ордена иезуитов, только на современный лад и всемирнее, не то что его партия, безмерно разросшаяся свора разжиревших боровов, которых пора отстреливать и оскоплять, чтобы не успели дать дурное свое потомство). Некоторым из гостей радушно пожимал руки, других не удостаивал даже кивком, а потом за столом вспоминал о них, будто видел впервые.
Обычно веселье сразу набирало силу, и чем громче произносились тосты, чем развязнее становились голоса, тем сильнее под шкуры забирался страх, который не могла задушить даже водка.
А игра еще только начиналась. Еще не выбрана жертва и не намечены загонщики. Да и сами "стрельцы" в любой момент могли стать жертвами (что в общем-то даже демократично уравнивало всех в правах). И, как всегда, случайность правила бал: случайный взгляд (который, как правило, первым и выдавал жертву), случайное слово (что у трезвого на уме, то у пьяного на языке), случайная глупость, случайный ум.
Самое, конечно, главное было в том, чтобы никто до самого конца не знал (порою даже сам хозяин), что будет с намеченной жертвой. Все зависело от того, как она поведет себя в игре. Тут решал все только Он - ни с чем не сравнимый томительный момент выстрела, а точнее, его ожидание... после которого или все бросались поздравлять жертву, или... никто уже не подавал ей руки, чтобы, не дай бог, не заразиться ее опущенностью. Почти как в тюрьме и по ее законам. "Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать," - как когда-то сформулировал сам Coco.
Но сперва сама охота. Гон начинался с первого тоста. Некоторые предпочитали напиться сразу, чтобы естественно выпасть из игры и оказаться потом ни при чем. Но Хозяина не провести - ему известны все уловки наперед, а значит, и наказание последует неотвратимо. Можно просто занять место жертвы.
Были и такие, которые, поняв, что не отвертеться, сами вызывали огонь на себя, чем ломали всю игру (ибо хорошая жертва должна созреть), настроение у Хозяина тут же портилось - и праздник окрашивался трауром по еще живому покойнику.
Зато и награждал по-царски, если какая-нибудь жертва - несмотря ни на что - добегала до финиша, не замолив пощады.
Но, как водится, бывает, что жертва жертве рознь, - и знаменитый мастер по гопаку Хрущев так же отличался от хитрована Микояна, как лихой рубака Семка Буденный от старика Калинина, любителя полногрудых пионерок и мускулистых балерин. Даже сам личный секретарь Сталина Поскребышев, перед которым вытягивались в струнку генералы и маршалы, стал однажды такой жертвой... Ему, Берии, докладывали... Как, сидя за столом, Сталин сворачивал бумажки в маленькие трубочки и надевал их на пальцы Поскребышева. Потом зажигал бумажки, подобно новогодним свечам. Поскребышев весь извивался, корчась от боли, но не смел эти трубочки сбросить... потому что бог смеялся, а когда смеются боги, кто-то по обыкновению должен лить слезы. Он, Берия, даже представил на месте Поскребышева себя..: объятые огнем и смешно подпрыгивающие, словно на пианино, пальцы, его, Берии, пальцы, такие чуткие и нежные... как у девушек, которых ему отлавливал по всей Москве полковник Саркисов и которые еще не успели узнать, что такое боль.
Потом настала очередь жены Поскребышева. В НКВД она призналась, что была троцкисткой, а также немецкой шпионкой, и ордер на ее арест Поскребышев должен был лично передать на подпись самому Сталину.
- Ты что, и в самом деле бабу жалеешь? - даже рассмеялся тогда Сталин. - Не горюй! Найдем тебе бабу! - и в тот же день прислал ему молодую женщину вместо старой жены. А сейчас и Поскребышева уже нет и лишь ему, Берии, странным образом все это время удавалось ускользать, словно все эти годы его приберегали для чего главного - для чего-то чудовищно главного, при мысли о котором начинала колотить дрожь. Наверное, он смог бы ускользнуть и сейчас, но чисто звериное чутье ему подсказывало, что наступил некий предел, за которым уже нет пределов. У него просто нет выбора, а это и есть самый лучший выбор. Неспроста сам Coco называл его, Берию, не иначе как: "Человек с головой змеи".
25.
Какое-то время он сидел не двигаясь. Огромный дом был темен - ни музыки, ни роскошных машин. Даже собаки из расположенной за речушкой псарни (которых на ночь обыкновенно выпускали во двор) не подавали признаков жизни.
В сопровождении Надорая и двух автоматчиков прошли в просторный вестибюль. Здесь было несколько дверей и вела лестница наверх.
- Где прислуга? - спросил, когда включили свет.
- Заперта до дальнейших распоряжений.
У массивной бронированной двери, ведущей в кабинет и спальни, все остановились. Надорая осторожно снял пистолет с предохранителя и краем дула попробовал открыть запертую изнутри дверцу окошка, в которое прислуга по сигналу подавала вождю пишу. Не получилось.
По знаку Надорая, кто-то уже начал прилаживать к двери небольшое взрывное устройство.
- Стой, не надо, - представил вдруг, как сможет перепугаться от взрыва его Нино. Возможно, в эту самую минуту она пробует открыть дверь, но ключи у хозяина в кармане, а сам хозяин... Его даже бросило в жар...
- Зачем взрывать, если можно снять, - услышал сзади спокойный голос полковника Саркисова, который тут же пригласил несколько солдат, и, поддев монтировкой, дверь легко сняли.
Он лежал ничком посреди ковра, неловко подвернув под себя руку. Другая скрюченными пальцами тянулась к столу, который был накрыт на двоих. Запотевшая бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, его любимое "Кинзмараули", горка черной икры, шоколад, фрукты, а над этим всем сладковатый запах "Герцеговины Флор", словно запах самой смерти, которая затаилась где-то здесь, в голубоватых сумерках рассвета.
На какой-то миг всех сковал ужас. Бледное, как мел, лицо Саркисова и пронзительно голубые глаза Надорая... Но надо было продолжать жить, придумывать слова и принимать решения.
Первым пришел в себя Надорая... Осторожно, на цыпочках, будто опасаясь кого-то разбудить, сделал несколько шагов. Опустившись на колени, приложил ухо к спине...
- Еще жив, - шепотом сказал по-менгрельски, пропуская его, Берию, вперед, и это "еще" почему-то резануло слух. Неужели Надорая догадывается... А там, где о тайне знают двое, она перестает быть тайной.
Вместе с Надорая осторожно перевернули лежащего лицом кверху. Подслеповато склонился над судорожно западающим кадыком, словно до последней минуты не верил в торжество замысла. Но глаза умирающего уже смотрели куда-то сквозь... Он слишком хорошо знал, что может значить такой взгляд.
Саркисов брезгливо отвернулся. Казалось, его сейчас стошнит, а он, Берия, все смотрел и смотрел... будто сантиметр за сантиметром восстанавливал до боли знакомый, но кем-то испорченный портрет, который тут же рассыпался и ускользал... И эта розоватая пенка в уголках рта... И начавшие уже проступать багровые пятна на лбу и шее... И почти стертые временем следы оспин на потемневших щеках. Пока, наконец, не понял главное: это не Coco... не Коба... не Рябой - совсем другой человек распростерся сейчас на полу, совсем другой человек посмел выдавать себя за Coco... Но от него, Берии, не бывает тайн, а о двойнике он просто не хотел знать, как о живой игрушке, которая радовала старика и которую он просто не мешал ему любить. Кто мог предполагать, что эта "игрушка" в самый ответственный момент посмеет смешать все карты? Кто знал... С такой бездарностью проиграть.., совсем съезжая в знакомую картавость он чуть было не произнес: "геволюцию", словно с некоторых пор одно слово цепляло за собой другое. Словно где-то в глубине его "Я" проснулся и нетерпеливо шевельнулся еще один преждевременно похороненный двойник (для чего собственно подобные двойники и существуют), который при любых обстоятельствах хватался за трибуну политической борьбы, но как сказал самый важный вождь и учитель всех народов и его, Берии, личный друг Coco: "Нам не надо политиков. У нас их достаточно, даже много лишних. Нам нужны исполнители...". А он, Лаврентий, самый лучший исполнитель... исполнителя.
Зачем-то начал стаскивать с него сапоги. Руки не слушались, липкий пот застилал глаза. Внутри холод, а снаружи пот, липкий и вонючий до отвращения, словно кто-то из них двоих уже начал разлагаться. Только сейчас понял, зачем он стаскивал с него сапоги: чтобы развеять последнее сомнение. У настоящего Coco на ноге было шесть пальцев! Эта особая примета, отмеченная полковником Шабельским еще в 1902 году. Но где-то в глубине души уже знал, что лишь напрасно теряет время. Пальцы были как пальцы - обычные узловатые пальцы старика с пожелтевшими от времени ногтями.
В каком-то лихорадочном амоке отдавал приказы в слепой попытке спрятаться за маской слов: "Дверь на место!", "Умирающего не диван!", "Со стола все убрать!", "Вызвать врачей!", "Оповестить родственников!", "Поставить в известность членов политбюро!", "Внутренние войска привести в готовность...", "Прислугу допросить и изолировать..."
И чем больше было слов, тем ближе становилось главное... О котором он забыл... Нет, все это время помнил... А еще он помнил страх, и сейчас два этих слова как бы воссоединились в одном, имя которому - Нино! А он, вместо того, чтобы броситься ее искать и прижать к своей груди, тратит время на какое-то дерьмо, у которого нет даже имени, а всего лишь номер, и который посмел умереть не в тот час и не в том месте... Значит, его Нино где-то здесь, возможно, в соседней комнате, в какой-то из трех совершенно одинаковых спален, с одинаково подрезанными шторами (чтобы никто не мог за ними спрятаться), с одинаковыми коврами и зеркалами, которые раньше спасали от одиночества, но в последнее время приказали снять, чтобы не мерещились призраки...
Даже свет в этих спальнях включался и выключался одновременно (как в тюрьме), чтобы никто не догадался, в какой из них Он.
26.
Свою Нино он нашел в ванной. На ней не было лица. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Трясущимися губами пыталась что-то выговорить, но он смог лишь разобрать: "Я убила... Я убила... Я..."
На розовом мраморе раковины он заметил отброшенную заколку - золотую ящерку. Острая игла предупреждающе торчала вверх. С предельной осторожностью ввернул ее в безопасное ложе и спрятал в карман подальше с глаз. Главная улика. Теперь он сам главная улика. Нино уже ни при чем. Вывел ее, как больную, в спальню, усадил в кресло. Бросился искать что-то выпить. Но дверцы массивного буфета-шкафа резной работы были по-хозяйски заперты. Вспомнил о ключах - целая связка больших и маленьких ключиков, с которыми "старик" не расставался. Какая-то мысль заставила метнуться в кабинет и, не обращая внимания на Саркисова и Надорая, он обыскал у лежащего карманы. Ключей не было. Чего, впрочем, и следовало ожидать. "Старик" не доверял никому, даже своему двойнику. Снова вернулся в спальню и с помощью ножа вскрыл одну дверцу. Извлек похожую на старинный кувшин, оплетенную серебром, бутылку. Попробовал тут же ее открыть и только сейчас заметил маленький серебряный замочек. От бешенства чуть было не запустил бутылкой в шкаф. Грязно выругался, путая русские слова с менгрельскими. Сорвал ножом замочек вместе с петлей. Понюхав, плеснул в стакан золотистой жидкости. Чуть ли не насильно влил ей несколько капель коньяка. Зубы Нино стучали о стекло. Словно с судорогой кашля выталкивала из себя весь этот кошмар бесконечной ночи, пока взгляд ее принимал осмысленное выражение, чтобы сказать что-то очень важное, настолько важное, что ее охватил страх - панический страх - не вспомнить. Потому что боялась и не хотела вспоминать. Ее память отказывалась вспоминать, стирала холодом, как смертельную угрозу. И только уже в дверях (прошло много времени и он спешил) все-таки успела: "Это был не он... Я убила... но это был не он!.."
И сразу люди, люди, все эти черные одежды, натянутые маски лиц, среди которых лишь два светлых пятнышка - небесно голубые глаза Надорая... Надорая друг, он ее любил, но было что-то в этих глазах... словно заглянула в такие бездны, что лучше уже не жить. А вот и полковник Саркисов, которого она боялась, но который был друг ее друга... мокрые руки, мышиный взгляд. Там, за черными фигурами, несколько человек в белом, наверное, врачи - что-то делают с человеком на диване. Она, Нино, тоже знает... знала... этого человека... и не знает. Как знает и не знает всех этих людей, каждый из которых похож на кого-то из дрессированных животных, притворно замерших на задних лапках ("служи, мышка, служи... служи, кролик, служи... а это крыса... в ожидании подачки"). Еще жив, - прочла во взглядах, которыми обменялись крыса и кролик... "Члены политбюро уже выехали... прибудут с минуты на минуту," - доложил Надорая. Он, Лаврентий, еще хотел отправить с ним Нино, которую не должны... никто не должен видеть ее здесь, хотя впрочем почему? Даже само присутствие Нино, ее измученное... горем, да-да, горем лицо, которое все еще оставалось бледным... и таким прекрасным. И то, что Нино в эту, можно сказать, трагическую для всей страны и ее народа минуту оказалась рядом с ним, сразу снимало все вопросы... Все, кроме, конечно, главного: на живца поймался совсем не тот. А настоящий... снова выкрутился, хитроумно подставив вместо себя другого, и теперь этот другой почти мертв, а его хозяин... возможно именно в эту минуту готовится нанести удар.
27.
Где-то на улице послышались шум и крики. В комнату, расталкивая охранников, вся в слезах влетела дочь Хозяина Светлана:
- Они убили его!.. Убили... и.., - не обращая ни на кого внимания, она кричала и заламывала руки. Растрепанные волосы делали ее похожей на безумную.
Следом, пошатываясь, с красными от перепоя глазами, в новеньком с иголочки генеральском мундире прошел сын Хозяина Василий. С каким-то даже недоумением с высоты своего величия взирал на происходящее, словно не понимал, что все это значит.
Врач накапал им успокаивающего, но Светлана выбила стакан из рук: "Убийцы!.. Вы убили его... Вы ответите...", - вцепилась в перепуганного и без того академика, пока ее не оттащили в сторону.
Василий же принял успокоительное, как должное. С какой-то офицерской лихостью тут же опрокинул рюмку. Мутными глазами медленно обвел всех присутствующих и взгляд его замер на Нино... В заторможенных мозгах Василия несколько секунд происходила мучительная работа, пока наконец там что-то не замкнулось. Тогда с кривой всепонимающей улыбкой он направился к Нино со словами: "Мерси, мадам!" - и поцеловал ей руку.
Все это было настолько жутко, словно его пьяными устами проговорил сам дух Сталина, что Нино почувствовала, как земля уплывает из-под ее ног, пошатнулась, но, вовремя подхваченная Надораем, все-таки устояла.
- А, и ты, Брут, здесь? - заметил его Василий. - И как всякий Брут приносишь смерть.., - попробовал вытащить из кармана пистолет, но два дюжих гвардейца успели его опередить и, как у шаловливого ребенка, отобрали игрушку.
От греха подальше, сделал Надораю знак, чтобы тот исчез и не дразнил наследного принца, который тут же принялся искать себе новую жертву. Но в комнату уже один за другим входили нахохленные члены политбюро.
Первым, как всегда, Молотов, за ним "Каган" - Каганович, Маленков... Просторный кабинет сразу показался тесным.
- Пойдем отсюда, сестричка.., - на глазах начинал трезветь Василий, - а то здесь уже начинает смердеть смертью.
От его слов Светлана словно очнулась и заголосила с новой силой: "Убили!.. Убили... Нашего папочку убили!..".
Но их уже оттеснили, оттерли толстые зады, чтобы незаметно увести к машинам, которых к дому прибывало все больше. Среди барашковых папах каких-то генералов вынырнул ничем не приметный "пирожок" Хрущева, но из чиновничей толпы выделил именно его, Берия, и уже протискивался навстречу, чтобы заглянуть в глаза и пожать руку. И было в этом рукопожатии нечто большее... Мелькнули поникшие усы Буденного и сморщенное личико всесоюзного старичка-пионера Калинина, который так и пронес через всю свою потрепанную жизнь неувядающую любовь к полногрудым пионеркам с задорными ямочками на щеках.
Прибыли еще какие-то врачи-академики. По очереди долго и внимательно осматривали пациента. Будто к чему-то принюхивались своими вызывающе троцкистскими бородками-клинышками, потом, покачивая породистыми головами, удалились в одну из спален на консилиум.
Все происходило как бы само собой, уже без его, Берии, участия. Словно огромный маховик сантиметр за сантиметром набирал скорость, его, кажется, уже не остановить... И от этой такой простой и неопровержимой мысли волна ликования наполнила его всего. Только сейчас понял, что обратного пути нет и не будет. В конечном счете никого не волнует, кто окажется на алтаре смерти в нужный час, в минуту, нужную всем, а значит, и Истории (потому-то и выбран такой яд, чтобы умирал долго и в борьбе, как и приличествует вождю подобного ранга, чтобы не возникало вопросов и сомнений... которых в любом случае не избежать).
Главное, это свершилось или вот-вот должно свершиться, несмотря на безуспешные старания врачей (процесс по делу которых намечался на понедельник), которым никогда не узнать, каким ядом он был отравлен. Через несколько часов яд растворится без следа, а настоящий Coco к тому времени станет живым трупом - не понадобится даже его искать. Разве последний раз посмотреть в его глаза, чтобы ползал и лизал ноги кровавым отверстием беззубого рта, который он, Берия, (если захочет) зальет свинцом, а еще лучше золотом, чтобы подарить этот застывший и причудливый цветок-слепок его Нино...
Но, нет. Он великодушен. Даже не станет его искать. Хотя какая могла бы получиться охота - охота на охотника! Он уже придумал ему другую месть. В лучших традициях своего учителя. Он будет хоронить его живого на глазах планеты всей, а главное - на глазах его, Coco. От одного предвкушения такой мести он, Лаврентий, готов оставить ему жизнь. Это тебе, Коба, не то же, что палить из револьвера по яйцам на плоских головах своих рабов, или подкладывать под задницу подлипалы Микояна торт, или тайком подглядывать, как Саркисов будет укрощать молоденьких балерин для его, императора, ненасытных утех.
И только тогда подумал о двойнике, который остался лежать на глазах у всех и, может, даже понимал, что делалось вокруг, но не мог ничего сказать. Этот яд из глубин Африки доставляли по эстафете десять курьеров и каждый из них умирал точно такой же смертью, и нигде, в лучших госпиталях Европы, лучшие специалисты не могли объяснить причину. Называли только следствие, но их слова к тому времени уже не имели никакого значения. Смерть стирала все следы.
28.
О нем забыли. Словно вычеркнули. Ни допросов, ни изматывающих душу и тело показаний, которые почему-то стали никому не нужны. Он и сам теперь никому не нужен со всеми своими страхами и мыслями, точно его уже нет. Вот уже третьи сутки, как он валяется на нарах этой привокзальной камеры, забитой отбросами большого города, которые даже в таких условиях умудрялись жить, существовать. А главное - что его особенно поразило - они не боялись! Они не боялись ни бога, ни черта, ни ночи, ни утра, словно уже достигли той абсолютной степени свободы, за которой все позволено и даже смерть не смерть, а что-то вроде закономерного перехода в другое качество, возможно, не лучшее и не худшее, а просто - другое. Совсем как у Ницше - свободны от мук, именуемых совестью, которая всего на всего - химера, чтобы из века в век дурачить простодушных христиан.
Странное дело, ему было хорошо с этими ворами и убийцами (каждый человек по природе своей убийца, даже если еще не убил), которые почему-то с первого взгляда приняли его за своего, безоговорочно уступив лучшее на нарах место. И он лежал, по-стариковски прикрыв глаза, будто покачивался на волнах неторопливой реки времени, которая уносила его все дальше и дальше в никуда.
Иногда это было прошлое... и тогда из золотистых сумерек рассвета начинали проступать лица... Бледный, с чахоточным румянцем и виноватой улыбкой Яшка Свердлов, который чувствовал себя постоянно виноватым от собственной интеллигентности... Крупноголовый и тонко ироничный Каменев, иронию которого почему-то могли понимать два человека - Ленин... да Троцкий, который к тому времени уже стал как бы частью угасающего на глазах Ленина, заменяющей тому недостающее полушарие мозга, выжатого и выпитого революцией.
"Черный Паккард" еще хранил ее тепло, но холод ночи постепенно брал свое, замедляя даже мысли. А Нино ушла... словно это ушел он... шаг за шагом проделал ее путь и, возможно, в эту самую минуту...
Невольно вздрогнул, шевельнув пальцами, будто искал кнопку, чтобы остановить время. Но светящиеся стрелки часов неумолимо приближались к пяти, впереди смутно застыла тень Надорая, который уже давно научился, как собака, по каким-то одному ему понятным флюидам угадывать малейшие перемены в настроении хозяина и сейчас облегченно вздохнул.
Наверное, отдай он, Лаврентий, ему приказ - смёл бы все на своем пути: и этот с виду неприступный забор с его задвигающимися тюремными воротами, и похожую на блиндаж каптерку с молодцеватым офицером, в обязанности которого входило следить за кнопкой вызова и открывать ворота. Даже он, Берия, был ему не указ. Во всяком случае, пока. Подчинялся только Хозяину. Последний островок, в который, как шагреневая кожа, ужалась теперь вся его власть. Последний оплот последнего императора... диктатора и тирана. Последняя ночь.
Но, как всегда, кто-то бывает и даже должен быть первым, и так уж получилось, что эта роль выпала его, Берии, Нино, его несравненной Нино, которую он, можно сказать, собственными руками отправил в логово дракона, пожирающего своих детей. Единственный шанс, последняя возможность доказать верноподданность, чтобы уцелеть. Через это прошли все: Молотов, Калинин, Буденный... И теперь на очереди он, Лаврентий. А ведь думал, надеялся пронесет... Сталин не осмелится... не допустит... Но вчера за ужином Сталин вдруг сказал: "Ты вот, Лаврентий, человек хороший, а жену свою Нино до сих пор скрывал. Совсем обычаи забыл? Или слишком гордый стал, голова закружилась от успехов, думаешь, что незаменимый, а у партии незаменимых людей нет...", - и его желтоватые глаза стали совсем узкими. Совсем, как у змеи перед решающим броском.
И вот уже скоро час, как его Нино там, а он вынужден чего-то ждать, и хотя подобный вариант тоже прорабатывался, до конца не верилось, что "усатый" клюнет... В итоге его, Берию, не пустили даже за порог. Скорее всего потому и пригласили, чтобы не пустить. Напомнить ему его место. Знакомая школа иезуитов и их методы. Приблизить, чтобы уничтожить. Доверить, чтобы обвинить. Непредсказуемость абсурда, которая уже давно стала нормой жизни. Теперь умные не нужны. Они только все путают. Умные - это всегда проблемы. А глупые умеют хорошо исполнять приказы. Это для них жить стало лучше, жить стало веселее, потому что еще из глубины, можно сказать, веков тихой поступью неумолимо наступает и приближается "эра светлых годов" - эра посредственностей, идиотов, и вся история готовится повториться с начала, с того самого момента и места, когда первым словом было слово - Бог, и этим Богом должен стать, разумеется, "человек из стали" - Иосиф Сталин.
24.
Но в следующую минуту что-то вздрогнуло и покатилось, словно снежная лавина набирала силу. Сзади одна за другой начали подъезжать тяжелые военные машины. Из них высыпали люди. В белых маскхалатах двумя цепочками разбегались в стороны. Это подоспел полковник Саркисов. Значит, произошло, свершилось! Его Нино удалось задуманное...
К "Паккарду", похрустывая снегом, подбежал какой-то человек. О чем-то негромко доложил Надораю, который сразу пришел в движение:
- Сигнализация отключена, охрана обезврежена. Сейчас откроют ворота...
Но он уже и сам все понял. Впереди сиреневато забрезжил просвет. "Паккард", как подстегнутый кахетинец, лихо взял с места и устремился по аллее, ведущей к дому. В темноте деревья казались часовыми, вытянувшимися по команде "смирно" для встречи высокого гостя. Короткий разворот - и машина замерла у знакомого подъезда. Сколько раз он, Лаврентий, бывал здесь! Только тогда встречала музыка, горел свет в окнах, сверкала кавалькада автомобилей, согласно строгой иерархии, в которой он был сперва последним, но постепенно опередил всех. Но главный хозяин всегда был один - с блуждающей улыбкой, скрипуче покачиваясь на носках (старая привычка казаться выше) он взирал на мельтешащих внизу (точно навозные жуки) всех этих генералов и членов... таинственной организации Политбюро, на которых он мог бы сейчас плюнуть или справить нужду и все бы сделали вид, что ничего не случилось, не произошло (похожую сцену он видел в каком-то трофейном фильме: черные шляпы, черные лимузины, могущественная организация, которая фактически правила миром и жила по своим законам - жестоким, но справедливым. Что-то вроде таинственного ордена иезуитов, только на современный лад и всемирнее, не то что его партия, безмерно разросшаяся свора разжиревших боровов, которых пора отстреливать и оскоплять, чтобы не успели дать дурное свое потомство). Некоторым из гостей радушно пожимал руки, других не удостаивал даже кивком, а потом за столом вспоминал о них, будто видел впервые.
Обычно веселье сразу набирало силу, и чем громче произносились тосты, чем развязнее становились голоса, тем сильнее под шкуры забирался страх, который не могла задушить даже водка.
А игра еще только начиналась. Еще не выбрана жертва и не намечены загонщики. Да и сами "стрельцы" в любой момент могли стать жертвами (что в общем-то даже демократично уравнивало всех в правах). И, как всегда, случайность правила бал: случайный взгляд (который, как правило, первым и выдавал жертву), случайное слово (что у трезвого на уме, то у пьяного на языке), случайная глупость, случайный ум.
Самое, конечно, главное было в том, чтобы никто до самого конца не знал (порою даже сам хозяин), что будет с намеченной жертвой. Все зависело от того, как она поведет себя в игре. Тут решал все только Он - ни с чем не сравнимый томительный момент выстрела, а точнее, его ожидание... после которого или все бросались поздравлять жертву, или... никто уже не подавал ей руки, чтобы, не дай бог, не заразиться ее опущенностью. Почти как в тюрьме и по ее законам. "Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать," - как когда-то сформулировал сам Coco.
Но сперва сама охота. Гон начинался с первого тоста. Некоторые предпочитали напиться сразу, чтобы естественно выпасть из игры и оказаться потом ни при чем. Но Хозяина не провести - ему известны все уловки наперед, а значит, и наказание последует неотвратимо. Можно просто занять место жертвы.
Были и такие, которые, поняв, что не отвертеться, сами вызывали огонь на себя, чем ломали всю игру (ибо хорошая жертва должна созреть), настроение у Хозяина тут же портилось - и праздник окрашивался трауром по еще живому покойнику.
Зато и награждал по-царски, если какая-нибудь жертва - несмотря ни на что - добегала до финиша, не замолив пощады.
Но, как водится, бывает, что жертва жертве рознь, - и знаменитый мастер по гопаку Хрущев так же отличался от хитрована Микояна, как лихой рубака Семка Буденный от старика Калинина, любителя полногрудых пионерок и мускулистых балерин. Даже сам личный секретарь Сталина Поскребышев, перед которым вытягивались в струнку генералы и маршалы, стал однажды такой жертвой... Ему, Берии, докладывали... Как, сидя за столом, Сталин сворачивал бумажки в маленькие трубочки и надевал их на пальцы Поскребышева. Потом зажигал бумажки, подобно новогодним свечам. Поскребышев весь извивался, корчась от боли, но не смел эти трубочки сбросить... потому что бог смеялся, а когда смеются боги, кто-то по обыкновению должен лить слезы. Он, Берия, даже представил на месте Поскребышева себя..: объятые огнем и смешно подпрыгивающие, словно на пианино, пальцы, его, Берии, пальцы, такие чуткие и нежные... как у девушек, которых ему отлавливал по всей Москве полковник Саркисов и которые еще не успели узнать, что такое боль.
Потом настала очередь жены Поскребышева. В НКВД она призналась, что была троцкисткой, а также немецкой шпионкой, и ордер на ее арест Поскребышев должен был лично передать на подпись самому Сталину.
- Ты что, и в самом деле бабу жалеешь? - даже рассмеялся тогда Сталин. - Не горюй! Найдем тебе бабу! - и в тот же день прислал ему молодую женщину вместо старой жены. А сейчас и Поскребышева уже нет и лишь ему, Берии, странным образом все это время удавалось ускользать, словно все эти годы его приберегали для чего главного - для чего-то чудовищно главного, при мысли о котором начинала колотить дрожь. Наверное, он смог бы ускользнуть и сейчас, но чисто звериное чутье ему подсказывало, что наступил некий предел, за которым уже нет пределов. У него просто нет выбора, а это и есть самый лучший выбор. Неспроста сам Coco называл его, Берию, не иначе как: "Человек с головой змеи".
25.
Какое-то время он сидел не двигаясь. Огромный дом был темен - ни музыки, ни роскошных машин. Даже собаки из расположенной за речушкой псарни (которых на ночь обыкновенно выпускали во двор) не подавали признаков жизни.
В сопровождении Надорая и двух автоматчиков прошли в просторный вестибюль. Здесь было несколько дверей и вела лестница наверх.
- Где прислуга? - спросил, когда включили свет.
- Заперта до дальнейших распоряжений.
У массивной бронированной двери, ведущей в кабинет и спальни, все остановились. Надорая осторожно снял пистолет с предохранителя и краем дула попробовал открыть запертую изнутри дверцу окошка, в которое прислуга по сигналу подавала вождю пишу. Не получилось.
По знаку Надорая, кто-то уже начал прилаживать к двери небольшое взрывное устройство.
- Стой, не надо, - представил вдруг, как сможет перепугаться от взрыва его Нино. Возможно, в эту самую минуту она пробует открыть дверь, но ключи у хозяина в кармане, а сам хозяин... Его даже бросило в жар...
- Зачем взрывать, если можно снять, - услышал сзади спокойный голос полковника Саркисова, который тут же пригласил несколько солдат, и, поддев монтировкой, дверь легко сняли.
Он лежал ничком посреди ковра, неловко подвернув под себя руку. Другая скрюченными пальцами тянулась к столу, который был накрыт на двоих. Запотевшая бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, его любимое "Кинзмараули", горка черной икры, шоколад, фрукты, а над этим всем сладковатый запах "Герцеговины Флор", словно запах самой смерти, которая затаилась где-то здесь, в голубоватых сумерках рассвета.
На какой-то миг всех сковал ужас. Бледное, как мел, лицо Саркисова и пронзительно голубые глаза Надорая... Но надо было продолжать жить, придумывать слова и принимать решения.
Первым пришел в себя Надорая... Осторожно, на цыпочках, будто опасаясь кого-то разбудить, сделал несколько шагов. Опустившись на колени, приложил ухо к спине...
- Еще жив, - шепотом сказал по-менгрельски, пропуская его, Берию, вперед, и это "еще" почему-то резануло слух. Неужели Надорая догадывается... А там, где о тайне знают двое, она перестает быть тайной.
Вместе с Надорая осторожно перевернули лежащего лицом кверху. Подслеповато склонился над судорожно западающим кадыком, словно до последней минуты не верил в торжество замысла. Но глаза умирающего уже смотрели куда-то сквозь... Он слишком хорошо знал, что может значить такой взгляд.
Саркисов брезгливо отвернулся. Казалось, его сейчас стошнит, а он, Берия, все смотрел и смотрел... будто сантиметр за сантиметром восстанавливал до боли знакомый, но кем-то испорченный портрет, который тут же рассыпался и ускользал... И эта розоватая пенка в уголках рта... И начавшие уже проступать багровые пятна на лбу и шее... И почти стертые временем следы оспин на потемневших щеках. Пока, наконец, не понял главное: это не Coco... не Коба... не Рябой - совсем другой человек распростерся сейчас на полу, совсем другой человек посмел выдавать себя за Coco... Но от него, Берии, не бывает тайн, а о двойнике он просто не хотел знать, как о живой игрушке, которая радовала старика и которую он просто не мешал ему любить. Кто мог предполагать, что эта "игрушка" в самый ответственный момент посмеет смешать все карты? Кто знал... С такой бездарностью проиграть.., совсем съезжая в знакомую картавость он чуть было не произнес: "геволюцию", словно с некоторых пор одно слово цепляло за собой другое. Словно где-то в глубине его "Я" проснулся и нетерпеливо шевельнулся еще один преждевременно похороненный двойник (для чего собственно подобные двойники и существуют), который при любых обстоятельствах хватался за трибуну политической борьбы, но как сказал самый важный вождь и учитель всех народов и его, Берии, личный друг Coco: "Нам не надо политиков. У нас их достаточно, даже много лишних. Нам нужны исполнители...". А он, Лаврентий, самый лучший исполнитель... исполнителя.
Зачем-то начал стаскивать с него сапоги. Руки не слушались, липкий пот застилал глаза. Внутри холод, а снаружи пот, липкий и вонючий до отвращения, словно кто-то из них двоих уже начал разлагаться. Только сейчас понял, зачем он стаскивал с него сапоги: чтобы развеять последнее сомнение. У настоящего Coco на ноге было шесть пальцев! Эта особая примета, отмеченная полковником Шабельским еще в 1902 году. Но где-то в глубине души уже знал, что лишь напрасно теряет время. Пальцы были как пальцы - обычные узловатые пальцы старика с пожелтевшими от времени ногтями.
В каком-то лихорадочном амоке отдавал приказы в слепой попытке спрятаться за маской слов: "Дверь на место!", "Умирающего не диван!", "Со стола все убрать!", "Вызвать врачей!", "Оповестить родственников!", "Поставить в известность членов политбюро!", "Внутренние войска привести в готовность...", "Прислугу допросить и изолировать..."
И чем больше было слов, тем ближе становилось главное... О котором он забыл... Нет, все это время помнил... А еще он помнил страх, и сейчас два этих слова как бы воссоединились в одном, имя которому - Нино! А он, вместо того, чтобы броситься ее искать и прижать к своей груди, тратит время на какое-то дерьмо, у которого нет даже имени, а всего лишь номер, и который посмел умереть не в тот час и не в том месте... Значит, его Нино где-то здесь, возможно, в соседней комнате, в какой-то из трех совершенно одинаковых спален, с одинаково подрезанными шторами (чтобы никто не мог за ними спрятаться), с одинаковыми коврами и зеркалами, которые раньше спасали от одиночества, но в последнее время приказали снять, чтобы не мерещились призраки...
Даже свет в этих спальнях включался и выключался одновременно (как в тюрьме), чтобы никто не догадался, в какой из них Он.
26.
Свою Нино он нашел в ванной. На ней не было лица. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Трясущимися губами пыталась что-то выговорить, но он смог лишь разобрать: "Я убила... Я убила... Я..."
На розовом мраморе раковины он заметил отброшенную заколку - золотую ящерку. Острая игла предупреждающе торчала вверх. С предельной осторожностью ввернул ее в безопасное ложе и спрятал в карман подальше с глаз. Главная улика. Теперь он сам главная улика. Нино уже ни при чем. Вывел ее, как больную, в спальню, усадил в кресло. Бросился искать что-то выпить. Но дверцы массивного буфета-шкафа резной работы были по-хозяйски заперты. Вспомнил о ключах - целая связка больших и маленьких ключиков, с которыми "старик" не расставался. Какая-то мысль заставила метнуться в кабинет и, не обращая внимания на Саркисова и Надорая, он обыскал у лежащего карманы. Ключей не было. Чего, впрочем, и следовало ожидать. "Старик" не доверял никому, даже своему двойнику. Снова вернулся в спальню и с помощью ножа вскрыл одну дверцу. Извлек похожую на старинный кувшин, оплетенную серебром, бутылку. Попробовал тут же ее открыть и только сейчас заметил маленький серебряный замочек. От бешенства чуть было не запустил бутылкой в шкаф. Грязно выругался, путая русские слова с менгрельскими. Сорвал ножом замочек вместе с петлей. Понюхав, плеснул в стакан золотистой жидкости. Чуть ли не насильно влил ей несколько капель коньяка. Зубы Нино стучали о стекло. Словно с судорогой кашля выталкивала из себя весь этот кошмар бесконечной ночи, пока взгляд ее принимал осмысленное выражение, чтобы сказать что-то очень важное, настолько важное, что ее охватил страх - панический страх - не вспомнить. Потому что боялась и не хотела вспоминать. Ее память отказывалась вспоминать, стирала холодом, как смертельную угрозу. И только уже в дверях (прошло много времени и он спешил) все-таки успела: "Это был не он... Я убила... но это был не он!.."
И сразу люди, люди, все эти черные одежды, натянутые маски лиц, среди которых лишь два светлых пятнышка - небесно голубые глаза Надорая... Надорая друг, он ее любил, но было что-то в этих глазах... словно заглянула в такие бездны, что лучше уже не жить. А вот и полковник Саркисов, которого она боялась, но который был друг ее друга... мокрые руки, мышиный взгляд. Там, за черными фигурами, несколько человек в белом, наверное, врачи - что-то делают с человеком на диване. Она, Нино, тоже знает... знала... этого человека... и не знает. Как знает и не знает всех этих людей, каждый из которых похож на кого-то из дрессированных животных, притворно замерших на задних лапках ("служи, мышка, служи... служи, кролик, служи... а это крыса... в ожидании подачки"). Еще жив, - прочла во взглядах, которыми обменялись крыса и кролик... "Члены политбюро уже выехали... прибудут с минуты на минуту," - доложил Надорая. Он, Лаврентий, еще хотел отправить с ним Нино, которую не должны... никто не должен видеть ее здесь, хотя впрочем почему? Даже само присутствие Нино, ее измученное... горем, да-да, горем лицо, которое все еще оставалось бледным... и таким прекрасным. И то, что Нино в эту, можно сказать, трагическую для всей страны и ее народа минуту оказалась рядом с ним, сразу снимало все вопросы... Все, кроме, конечно, главного: на живца поймался совсем не тот. А настоящий... снова выкрутился, хитроумно подставив вместо себя другого, и теперь этот другой почти мертв, а его хозяин... возможно именно в эту минуту готовится нанести удар.
27.
Где-то на улице послышались шум и крики. В комнату, расталкивая охранников, вся в слезах влетела дочь Хозяина Светлана:
- Они убили его!.. Убили... и.., - не обращая ни на кого внимания, она кричала и заламывала руки. Растрепанные волосы делали ее похожей на безумную.
Следом, пошатываясь, с красными от перепоя глазами, в новеньком с иголочки генеральском мундире прошел сын Хозяина Василий. С каким-то даже недоумением с высоты своего величия взирал на происходящее, словно не понимал, что все это значит.
Врач накапал им успокаивающего, но Светлана выбила стакан из рук: "Убийцы!.. Вы убили его... Вы ответите...", - вцепилась в перепуганного и без того академика, пока ее не оттащили в сторону.
Василий же принял успокоительное, как должное. С какой-то офицерской лихостью тут же опрокинул рюмку. Мутными глазами медленно обвел всех присутствующих и взгляд его замер на Нино... В заторможенных мозгах Василия несколько секунд происходила мучительная работа, пока наконец там что-то не замкнулось. Тогда с кривой всепонимающей улыбкой он направился к Нино со словами: "Мерси, мадам!" - и поцеловал ей руку.
Все это было настолько жутко, словно его пьяными устами проговорил сам дух Сталина, что Нино почувствовала, как земля уплывает из-под ее ног, пошатнулась, но, вовремя подхваченная Надораем, все-таки устояла.
- А, и ты, Брут, здесь? - заметил его Василий. - И как всякий Брут приносишь смерть.., - попробовал вытащить из кармана пистолет, но два дюжих гвардейца успели его опередить и, как у шаловливого ребенка, отобрали игрушку.
От греха подальше, сделал Надораю знак, чтобы тот исчез и не дразнил наследного принца, который тут же принялся искать себе новую жертву. Но в комнату уже один за другим входили нахохленные члены политбюро.
Первым, как всегда, Молотов, за ним "Каган" - Каганович, Маленков... Просторный кабинет сразу показался тесным.
- Пойдем отсюда, сестричка.., - на глазах начинал трезветь Василий, - а то здесь уже начинает смердеть смертью.
От его слов Светлана словно очнулась и заголосила с новой силой: "Убили!.. Убили... Нашего папочку убили!..".
Но их уже оттеснили, оттерли толстые зады, чтобы незаметно увести к машинам, которых к дому прибывало все больше. Среди барашковых папах каких-то генералов вынырнул ничем не приметный "пирожок" Хрущева, но из чиновничей толпы выделил именно его, Берия, и уже протискивался навстречу, чтобы заглянуть в глаза и пожать руку. И было в этом рукопожатии нечто большее... Мелькнули поникшие усы Буденного и сморщенное личико всесоюзного старичка-пионера Калинина, который так и пронес через всю свою потрепанную жизнь неувядающую любовь к полногрудым пионеркам с задорными ямочками на щеках.
Прибыли еще какие-то врачи-академики. По очереди долго и внимательно осматривали пациента. Будто к чему-то принюхивались своими вызывающе троцкистскими бородками-клинышками, потом, покачивая породистыми головами, удалились в одну из спален на консилиум.
Все происходило как бы само собой, уже без его, Берии, участия. Словно огромный маховик сантиметр за сантиметром набирал скорость, его, кажется, уже не остановить... И от этой такой простой и неопровержимой мысли волна ликования наполнила его всего. Только сейчас понял, что обратного пути нет и не будет. В конечном счете никого не волнует, кто окажется на алтаре смерти в нужный час, в минуту, нужную всем, а значит, и Истории (потому-то и выбран такой яд, чтобы умирал долго и в борьбе, как и приличествует вождю подобного ранга, чтобы не возникало вопросов и сомнений... которых в любом случае не избежать).
Главное, это свершилось или вот-вот должно свершиться, несмотря на безуспешные старания врачей (процесс по делу которых намечался на понедельник), которым никогда не узнать, каким ядом он был отравлен. Через несколько часов яд растворится без следа, а настоящий Coco к тому времени станет живым трупом - не понадобится даже его искать. Разве последний раз посмотреть в его глаза, чтобы ползал и лизал ноги кровавым отверстием беззубого рта, который он, Берия, (если захочет) зальет свинцом, а еще лучше золотом, чтобы подарить этот застывший и причудливый цветок-слепок его Нино...
Но, нет. Он великодушен. Даже не станет его искать. Хотя какая могла бы получиться охота - охота на охотника! Он уже придумал ему другую месть. В лучших традициях своего учителя. Он будет хоронить его живого на глазах планеты всей, а главное - на глазах его, Coco. От одного предвкушения такой мести он, Лаврентий, готов оставить ему жизнь. Это тебе, Коба, не то же, что палить из револьвера по яйцам на плоских головах своих рабов, или подкладывать под задницу подлипалы Микояна торт, или тайком подглядывать, как Саркисов будет укрощать молоденьких балерин для его, императора, ненасытных утех.
И только тогда подумал о двойнике, который остался лежать на глазах у всех и, может, даже понимал, что делалось вокруг, но не мог ничего сказать. Этот яд из глубин Африки доставляли по эстафете десять курьеров и каждый из них умирал точно такой же смертью, и нигде, в лучших госпиталях Европы, лучшие специалисты не могли объяснить причину. Называли только следствие, но их слова к тому времени уже не имели никакого значения. Смерть стирала все следы.
28.
О нем забыли. Словно вычеркнули. Ни допросов, ни изматывающих душу и тело показаний, которые почему-то стали никому не нужны. Он и сам теперь никому не нужен со всеми своими страхами и мыслями, точно его уже нет. Вот уже третьи сутки, как он валяется на нарах этой привокзальной камеры, забитой отбросами большого города, которые даже в таких условиях умудрялись жить, существовать. А главное - что его особенно поразило - они не боялись! Они не боялись ни бога, ни черта, ни ночи, ни утра, словно уже достигли той абсолютной степени свободы, за которой все позволено и даже смерть не смерть, а что-то вроде закономерного перехода в другое качество, возможно, не лучшее и не худшее, а просто - другое. Совсем как у Ницше - свободны от мук, именуемых совестью, которая всего на всего - химера, чтобы из века в век дурачить простодушных христиан.
Странное дело, ему было хорошо с этими ворами и убийцами (каждый человек по природе своей убийца, даже если еще не убил), которые почему-то с первого взгляда приняли его за своего, безоговорочно уступив лучшее на нарах место. И он лежал, по-стариковски прикрыв глаза, будто покачивался на волнах неторопливой реки времени, которая уносила его все дальше и дальше в никуда.
Иногда это было прошлое... и тогда из золотистых сумерек рассвета начинали проступать лица... Бледный, с чахоточным румянцем и виноватой улыбкой Яшка Свердлов, который чувствовал себя постоянно виноватым от собственной интеллигентности... Крупноголовый и тонко ироничный Каменев, иронию которого почему-то могли понимать два человека - Ленин... да Троцкий, который к тому времени уже стал как бы частью угасающего на глазах Ленина, заменяющей тому недостающее полушарие мозга, выжатого и выпитого революцией.