Страница:
Хотели в Овит на тайную разведку под каким-либо предлогом поехать, а Севан, Средний Чёрный, то есть: мол, пусть мне моё руководство прикажет (а где его руководство — в том же Овите), тогда повезу; хотели на машине Ростома поехать, предстать перед ними, мол, да, именно на разведку и приехали, — но, во-первых, сам Ростом машину не водит и другим не доверяет (его машина как сберкнижка, уселся с Севаном рядом, пригнал её из центра и запер на три замка) и, во-вторых, кто его знает, может, там пируют, посмотрят да и скажут, вы что же это, каждый раз, едва только сядем за стол, со своей жалобой встреваете; потом подумали позвонить на телефонный узел и как бы в шутку спросить, мол, кто это, какой там поэт захотел солёной спаржи, но дежурная телефонистка сегодня не та была, что мы в Овит замуж выдали, а коренная овитовская злыдня, и они ждали, может, Овит сам по какому-нибудь делу позвонит и они незаметно какие-нибудь сведения выудят — но Овит молчал как проклятый. Решение за Ростомом оставили, Ростом утром сказал сестрице Агун: «Неужто у нашей сестрицы домашнего вина не найдётся, или домашнее хуже казённого?» — на что она ответила: «Тысяча ртов — тысяча вкусов»; они обрадовались, радостно загоготали и обнадёжились, но пока что надежда их не оправдывалась. Они так долго смотрели на дорогу, ведущую в село, что шеи у них заломило, потом они поверх развалившейся кузницы и выцветших черепичных крыш на ближний лесок смотрели, а теперь на пустой Каранцев холм уставились: семейство Мураденцев, когда в город подалось, на бельевой верёвке детскую майку забыло — ничего больше в поле обозрения не было. Ветеринар смотрел-смотрел в русскую газету и говорит вдруг:
— У русских нету буквы «аш», как сказать по-русски: Степан Хайкович или, может, Степан Гайкович?
Они в этом не разбирались, не ответили. Хорошо тебе, подумали они про себя, нам бы твои заботы, потом вгляделись и видят — идёт Старший Рыжий, с Каранцева холма. Тяжёлую поступь Верана ни с кем не спутаешь, а кто же другой-то в синем костюме и красной рубашке? По собакам поняли, что Красавчик Тэван. Ага, подумали, должность заведующего молочными продуктами упустил, перед центром скомпрометировал себя — т чтобы восстановить репутацию, хочет Тэвана на глазах у всех избить. Дай, решили, разойдёмся, без зрителей-свидетелей бить не станет, но потом подумали, нет, лучше останемся и своим присутствием воздействуем, стыдно, в конце концов. Второй Ростом, Маленький, был непосредственным начальником пастухов, ответственным за поголовье, шерсть, корм, рост и падёж; забыл, что навеки на Большого Ростома обижен («навоз от буйвола тоже большой») и что не должен говорить ни с ним, ни в его присутствии — раскраснелся и прохрипел:
— Ругаешься с ними — говорят, с народом грубо обращаешься, а промолчишь, что же получается: двух дней не прошло, как в себе был, бедного Арьяла и эту глухую женщину замучил, то и дело уходит, оставляет одних…
Ветеринар как-то в Дсехе без дела болтался — встретил Арьяла, выпил за его счёт — и вот вспомнил сейчас и говорит:
— Ну, Арьял тоже своё дело знает, пока каменотёс в Дсехе работал, Арьял там семь дней пиво хлестал, я ему, ступай, мол, в горы, а он — гранит на моих глазах должен обтесать.
Вспомнили, что в старину пастухи не такими были; Мукеланц Сако злился и говорил — от электрической стрижки овца пугается, приплода не даёт; а светлой памяти Оган телефон в глаза только раз и видел — когда поджидал на этом самом месте у правления «скорую помощь»; во время учёта поголовья вдруг выяснилось, что всё село у Огана овец держит, одна отара колхозная, другая личная собственность односельчан, а сам он стоит между двумя этими отарами, и имущества у него — две собаки, бурка и дубинка, подаренная азербайджанцем-кочевником, а у сегодняшних избалованных пастухов на пятьсот государственных овец сто своих приходится. Не побоялись заведующего клубом, вздохнули, сказали со стоном — испортилось поколение, да.
Старший Рыжий Тэвана привёл, оставил внизу возле своего брата, сам постоял рядом, обиженно скривив рот, но привычка взяла верх, тяжело и важно поднялся на мураденцевский балкон. Его газеты лежали на перилах — взял, кого-то копируя, держа на расстоянии, по-княжески пробежал глазами, потом одним махом сложил и засунул за голенище — это уже его собственное было, никто здесь так не делал, ни дядья, ни ещё кто-нибудь, засунул газеты за сапог и, заложив руки за спину, зашагал взад-вперёд. Остановился, поглядел на село, снова зашагал и походя метнул собравшимся свой непростой вопрос:
— С верхних кварталов иду, все дома по одному обошёл, оставив работу, народ как один в город уматывает, о чём думаете, руководители, какой запрет придумали?
Ответчиком по закону должен был начальник полевых работ быть, ежели выше взять — овитовский хулиган, ежели ещё выше — исполком в центре и вообще — вся сегодняшняя постановка дел, но так как знали, что Старший Рыжий на лесничество дяди зарится, — все повернулись к лесничему. Этот закашлялся, покраснел, ещё шире расставил ноги, сложил руки на груди, сладкий тоненький голос у него был, голос вдруг куда-то пропал, еле смог выдавить из себя сиплым шёпотом:
— В центре, слышали мы, мнение есть, что беглые к нашему лесу отношения не имеют.
А он дошёл до другого конца балкона, где раньше у Мураденцев была стенная печь, стал, расставил, как дядя, ноги и так же руки на груди скрестил, потом повернулся, зашагал обратно и сказал, не глядя ни на кого:
— К тебе обращён вбпрос, товарищ, руководить-то руководишь, а что народ тебя критикует, того не ведаешь.
Ещё раз прошёлся до конца балкона, вернулся, сказал:
— Ну что, решил что-нибудь?
Младший его дядя, Ростом Маленький, не выдержал, сказал:
— Говори конкретно — кто?
Усмехнулся под нос:
— А хоть ты, взять хотя бы тебя, Ростом Казарян.
Большой Ростом потеснился, освободил ему место рядом с собой, Старший Рыжий протиснулся, водворился на своё место, сказал:
— Твой, кажется, работник, спроси, почему здесь находится.
А тот стоял внизу, понурив голову. Средний Чёрный о чём-то спрашивал его, непонятно было, отвечает или нет, собаки улеглись у его ног, поглядывали вверх и от страха заискивали, крутили хвостами, знали потому как, что контора, что им здесь не место. Так понурившись и стоял, заведующий сверху задавал вопросы, ответа не следовало, вместо него Старший Рыжий отвечал, а сам он безмолвствовал; когда Старший Рыжий привёл, оставил его внизу, а сам поднялся на балкон, прямо в это время прозвучал старый школьный звонок, был час дня.
Старший Рыжий сказал:
— В Ташкент вот собрался.
Ростом Маленький покосился на Тэвана:
— Говорит про тебя, что в Ташкент собрался, верно это?
Старший Рыжий пояснил:
— Хочет брата разыскать, нашего младшего дядю Самвела.
Скривился, сказал (Ростом Маленький):
— Ай-е…
Старший Рыжий улыбнулся:
— И чего ты, к примеру, «ай-е», делаешь. Тебе заботиться о людях надо, а не «ай-е» говорить.
Стукнул по перилам, сказал (Ростом Маленький):
— А сам он ребёнок, не знает, где Цмакут находится, хочет вернуться, дорогу не может найти, так, что ли?
Старший Рыжий развил свою высокую мысль:
— У руководителя рука сдержанная должна быть, то есть на подчинённого не замахивайся — бей словом.
Ростом Большой взял из рук Старшего Рыжего прут, покрутил его, пообследовал, подавил в себе княжеское раздражение, засмеялся, сказал:
— Этот прут, сдаётся нам, у кехутских покосов сорван, — и снова засмеялся, — что скажете, ребята, не обжигал ли этот прут сегодня бока жеребцу Шекло? Сестрин сын, — позвал он Среднего Чёрного; из уважения или же из страха — со Старшим Рыжим всегда тихим голосом разговаривал, без обращения и очень обстоятельно, а Среднего Чёрного сестриным сыном именовал и всё, даже маловажное, проговаривал по-театральному громко, во всеуслышание, потому что необузданная тиграновская кровь Чёрного раз и навсегда исключала всякую тайную сделку и даже безобидный сепаратный совет; сестрин сын, сказал, беглец рядом с тобой стоит, спроси, какого он мнения о красногривом жеребце твоего дядюшки.
Все на всех в этом селе были обижены, и ничьё слово ни для кого не было законом, никто не знал, что думает другой, и не было среди них ни одного сердечного и горячего порыва, и неизвестно, внутри у них имелось ли это горячее и сердечное, был ли в них, скажем, риск, то есть можно ли было прийти к ним и сказать: вот моя боль, что гложет меня, помогите, и было неизвестно, гложет ли их самих какая боль, и действительно ли они хотят отделаться от Овита, и смогут ли обрадоваться и воспрянуть, если вдруг возьмут да и уважат их, — самостоятельное хозяйство энергии и живой мысли ведь требует, знали они, что будут делать, чего хотят? Хоть это почти невозможно, но, случалось, в подпитии, когда ещё водка не погасла в них, язык вдруг осечку давал и о чьём-нибудь поступке какое-нибудь мнение выбалтывал, — как кошка, мгновенно тысячей баек прикрывали, то есть как кошка напакостит и землёй засыпает, а вообще-то они по опыту знали, что с водкой поосторожней надо быть, а Большой Ростом вообще в рот капли не брал. Захотел узнать о жеребце, вот и сказал…
Средний Чёрный тугую чёрную шею гордо повернул и посмотрел поверх мураденцевских домов на Каранцев безлюдный холм. Он не был на кого-то персонально обижен, но все на свете должны были сознавать, что он обижен и что все в долгу перед ним.
И без того нетрудно понять было, что шутим, но Ростом Большой сказал на всякий случай:
— Шутим, милый, если лошадь в горах, кому же ею пользоваться, как не пастуху. Но всё же: цел наш красногривый Шекло или же мясокомбинату достался?
Красивое лицо поднял кверху, но не ответил, до этой минуты опустив голову стоял, а теперь — с задранным лицом. Не знаю, с чего вспомнили, спросили:
— Ватинян Сандро хотел в Ачаркут свиней пригнать, пригнал?
Не ответил, словно с глухим разговаривали, но глухой постарался бы понять, глаза бы напряглись, захотел бы как-нибудь помочь разговору — этот молча стоял, прикрыв веки. Ростому Маленькому не по себе стало, чуть не лопнул прямо, сказал «и-и-и».
Сказали (про Сандро Ватиняна):
— Видавший виды человек, по ночам ребятам хорошие истории рассказывать будет.
Ребята — то есть оба Тэвана, то есть в горах у костра обоим Тэванам да и самому Сандро тоже хорошо будет.
Старший Рыжий сказал:
— Этот в Ташкент уходит, Сандроевы байки один только Арьял слушать будет.
— А женщины? — спросили.
— Женщины спать пойдут, Арьял один слушать будет, — припечатал.
Ведь время моль, эта моль времени разъела их родство, родство дяди и сестриного сына; когда произошёл случай с хромой дояркой, постеснялись, договорились, что один только перед исполкомом предстанет, тем более что дядя и племянник, неудобно вдвоём-то, и за всё Старший Рыжий поплатился; а сейчас уже и такого не могло быть, сейчас каждый стоял сам по себе — Ростом Маленький похрипел-похрипел и взорвался против Старшего Рыжего:
— Слушай, товарищ, — сказал (Старшему Рыжему), — раз ты такой мастак в чужих делах, как же ты его в Ташкент отправляешь, напарник-то в горах один остаётся?
Рыжий затылок покраснел — возненавидел, люто, на всю жизнь возненавидел и, хотя до этого зарился на лесничество, с этой минуты решил ферму заграбастать, сказал:
— А вот так, — сказал, — отправляю.
Не сказали, мы власть, не имеем права компрометировать друг друга при народе, не сказали, давайте-ка удержим их от ссоры, нет, подумали — посмотрим, что ещё на поверхность выплывёт.
— Отправляешь, значит, — сказал. — На каком основании?
Как гербовой печатью скрепил — совсем уже того придавил:
— И сам с ним еду.
Этого ещё не хватало, чтобы после него кто-нибудь рот раскрыл, — замолчали и подумали, на месяц уходит или же навеки, а придётся кого-нибудь из стариков уговорить, отправить Арьялу в помощники, да, но у всех стариков, подумали, в городе защита есть и городские их родичи ещё больше обидятся, чем Ростом Маленький. Ростом влип, подумали. И опять он взял слово (Старший Рыжий), сказал:
— Привезём нашего брата Само. Возражения имеются?
Ну что тут скажешь, ервандовские Араз и Вараз в утробе матери дружные-мирные сидели, а как вышли на свет божий, на глазах у честного народа расквасили друг другу носы, один на восток ушёл, другой на запад, только их и видели. Племянник и дядя больше племянником и дядей не были, поскольку племянник беспощадно подрывал общественную деятельность дяди.
Распорядился сверху, сказал (Старший Рыжий):
— Этот со счёта деньги на дорогу должен снять, Севан. Отвези в Овит, пусть возьмёт сколько нужно, потом обратно привезёшь, тысячу пусть возьмёт.
Как всегда надутый и довольный собой, Средний Чёрный медленно повернул лицо и, скользнув взглядом по руководству, уставился на кумач, и все поняли, что ими, по его мнению, ошибка допущена. Какая ошибка, что они не так сделали и как должны были себя вести, чтобы Севан не посчитал ошибкой, — замолчали, подождём, подумали, сам когда-нибудь выскажется.
После того как представитель из центра ему замечание сделал, у заведующего клубом сердце и впрямь не на месте было, всё приставал к Ростомам, давайте, мол, «Гамлет» Вильяма Шекспира или же «Злой дух» Александра Ширванзаде поставим — но те отнекивались, то есть они согласны были сидеть смотреть на игру других, но самим кривляться перед народом, всякие книжные фразы произносить — это увольте.
Ростом Маленький задыхался от гнева, сейчас, думали, удар хватит. Старший Рыжий покосился:
— Выскажись, — сказал, — ещё лопнешь, чего клокочешь-то.
— Когда твой работник, не спросив тебя, смоется в Ташкент, ты клокотать не будешь?
— Как раз за разрешением и пришёл.
— Не разрешаю, — ответил (Ростом Маленький), — возможности не имею.
Стукнул кулаком по перилам (Старший Рыжий):
— Разрешаешь, уже разрешил.
Сказал (Ростом Маленький):
— Это у кого же в ногах мне валяться, просить, чтоб пастушить пошёл, пускай сам себе найдёт замену и убирается.
А он молча стоял внизу, словно единственной его целью было вырядиться в костюм и стать перед ними.
Сказал (Старший Рыжий):
— Руководить потому что не умеешь: Томаенц Симон без дела крутится — раз, Томаенц Андраник — два, Томаенц Аваг — три, из больницы только что вернулся, Асатур, Мукеланц Сако, дядюшка Амик тоже годится, моя мать Шушан от дойки свободная, моя мать Шушан — десять.
И без того обижен был, ещё больше обиделся, прямо как ребёнок надулся, сказал:
— Мы давно уже заметили, что не нравимся тебе, но стариков уговаривать, милый, мы не пойдём, каждый скажет, я своё отработал — кончил. Вот ты от народа идёшь, а не знаешь, что по поводу тех трёшников, что складывались, недовольство имеется, дескать, почему мы, старики, должны деньги на ваши нужды давать.
Сказал (Старший Рыжий):
— Стариков не хочешь просить, сам иди.
Испугался не на шутку (Ростом):
— С Арьялом пастушить?
Ну, убил! Чтобы сын сестры с дядей родным так поступил, ну прямо как врага убил-уничтожил! Сказал (Старший Рыжий):
— Пастушить, да, отару стеречь.
Умер, ну прямо умер, со смертного одра сказал (Ростом):
— Пойду, что же делать.
Жалко стало, засмеялся (Старший Рыжий):
— Да ладно, не умирай.
Ещё таким жалким был, когда Верана, Старшего Рыжего то есть, в исполком провожал, но на людях никто ещё его пришибленным не видел, если на весы поставить, он один перетянул бы Красавчика с Арьялом, такой могучий был мужчина, но сейчас как безмужняя вдова плакал и как вдова пожаловался (то есть мужчина бы так себя не повёл); сказал:
— Не ждали от тебя такого, парень Веран, честное слово, не ждали.
Засмеялся, сказал (Старший Рыжий):
— А мы пошутили.
Ветеринар рассудительно, на манер Большого Ростома (ведь беспризорный был и своим существованием обязан был столу и крову Большого Ростома), сказал сверху вниз, Тэвану:
— Нехорошо, наш парень, поступаешь, приходишь, ребят ссоришь, против закона действуешь, ведь твоя власть, о твоей судьбе они пекутся, перед центром они за всё ответ держат, ежели с вашей стороны уважения нет, чего же от чужих ждать…
Большой Ростом по-хозяйски остановил его — тс! — но про себя очень даже доволен был, что его образ мыслей и даже повадки популярны в народе: наследника Большой Ростом не имеет, но хочет после себя существовать, говорит, пока есть Цмакут на земле — слава Ростома будет жить в народе.
Не знаем, как получилось, опять слово за слово, наверное, ещё какие-то тайные распри между ними имелись, Старший Рыжий сказал Ростому Маленькому:
— Не дразни меня, а не то этому, — кивнул на Тэвана, — дам говорить. Выскажись, парень, чего молчишь, я что, адвокат твой?
А он не говорил, для чего тут стоит, стоял и ждал и не говорил, чего ждёт, он и сам толком не знал, чего ждёт, зачем стоит.
Ростом Маленький разозлился не на шутку:
— А чего мне бояться, пусть выскажется, если хочет.
— Говори, парень, говори же, — сказал (Старший Рыжий).
Столько времени здесь стоял, хоть бы что-нибудь у них перенял, но нет, веки только дрогнули, сказал:
— Иду, это самое, в Ташкент.
Очень сильно разочаровались, особенно Старший Рыжий. Разочаровался и сказал:
— Айе, чтоб тебе неладно было, разве так надо говорить! Зима, скажи, на носу, хлева разваливаются — раз, корма неверно рассчитаны — два, половина государственных овец частная собственность — три, не повышаешь политическое сознание, грамоту и культурный уровень пастухов — четыре, шефство над нашими семьями, скажи, запущено — пять.
Это была готовая программа захвата животноводческой должности; его, значит, посылали ходатаем в разные приёмные, он там расшибался в лепёшку во имя сельских интересов, а эти здесь, значит, обдумывали, как его с места спихнуть; сказал (Ростом Маленький):
— Интересно, как это я должен был повышать культурный и политический уровень Арьяла, чего это я не сделал?
Думал — пожалеет его Старший Рыжий, опять скажет — пошутил, мол. Нет.
— А вот чего, — сказал, — атановский председатель вон в горы электричество провёл и телевизор поставил: «Вот тебе — Европа, вот тебе Америка, а это футбол, а это концерт, и чтоб я тебя в селе больше не видел».
Планшет с шеи снял и со всеми документами, копиями отчётов и спущенными сверху инструкциями положил на перила:
— Пожалуйста, и ферма ваша, и работник, сами всё и решайте, идти ему в Ташкент или нет.
Старшего Рыжего два года с работы снимали, чуть не трактором тянули, никак не уходил, пока жалоба в Москву, а из Москвы в Ереван шла, — упирался как только мог, но Маленькому Ростому показалось, что он груз ответственности с планшетом вместе положил на перила и может теперь дать себе волю, он выпрямился и с размаху налетел, набросился:
— Ты что тут народ против руководства возбуждаешь, по какому такому праву проваливаешь государственную работу?! — ни дать ни взять светлой памяти Тигран перед нами стоял, копия, тот, говорят, ежели даже сам виноват, всегда что-нибудь придумает, сам же первый и наскакивает, Ростом Маленький Старшего Рыжего всего на два года был старше, Тэвана был старше на несколько месяцев, а может, и помладше был — в первый класс вместе ходили, вообще все тут сорока — сорока пяти лет были, но так долго уже состояли в руководстве, что сами себе казались старше; как старик проворчал, сказал: — Не поколение, а наказание одно. Самовольные, — прохрипел, — неуправляемые, собственного ума ни на грош и советов твоих не слушают, ну как тут быть!
Поколение, значит, представлял один Тэван, но они не хотели обобщений, они испугались и захотели быстренько замять дело, мол, что ты, брат, отдельные недобросовестные лица есть, конечно, но вообще новый народ хороший народ и рассуждать умеет соответственно новым временам — самостоятельно. Вон, сказали, погляди, молодёжь в Дсехе красные брюки надевает и со жвачкой во рту в бильярд играет, а их руководство решило, что Цмакут старое отсталое село, пришли среди нас пастуха себе выискивать. В Цмакуте молодёжи нету, а была бы — так уж не такая, как в Дсехе. Да, что-то у них концы с концами не сходились, нелогично получалось, они тут совсем от скверного пива и осторожности ошалели. Центр говорил, внесите оживление, а то перестанем финансировать клуб, и независимо от требования центра, честное слово, иногда возникало желание поставить спектакль и прогреметь, как некогда гнедой жеребец Арцвик, на областном смотре, но чтобы они позволили себе произносить гамлетовские монологи, чтобы разрешили безумному Даниэлу вопить со сцены — да никогда, до гроба, до могилы!
Сказали — зачем гнуть спину перед стариками; вон, сказали, его парень, — Тэвана то есть, сирота, — всё равно в школу не ходит, а ежели пойдёт, по дороге в Овит только тому и выучится, что курить; пусть, сказали, заменит отца, а ежели к делу пристрастится, пусть и дальше пастушит возле отца-матери. Думали, что хорошую мысль подают, думали, косвенным образом подсказывают Тэвану, как сироту с новой мачехой сдружить, — не тут-то было. Чья была мысль, кто высказал её — вроде бы продавец магазина: в своё время над его домом тоже разразилась тяжёлая буря, пришла в дом новая жена, а продавцовы дочери её не принимают, вот и подумал, стоит человек растерянный, дай-ка я своим опытом с ним поделюсь; и зачем только он его пожалел, силой, можно сказать, заставили раскрыть рот и — хлев без хозяина тебе пример — тридцать лет зависти и недоброжелательности… замарал и себя и их, тьфу, сказали, тьфу, вон ты какой, оказывается, Ды-Тэван.
— Не хватит того, что дом мой, это самое, разрушили, себе на забор растаскали, ещё и ребёнка со школы снимаете, это чей же сирота-школьник должен за вас, совершеннолетних, овец в горах, стеречь? Мой? Почему? Совесть у вас есть? — сказал.
Ладно, подумали, дадим выговориться, а потом скажем, что это личное мнение Ашота было, Ашот к правлению отношения не имеет; но его понесло, и остановить уже невозможно было — сказал.
— У каждого добра на целый хутор, сено себе заготовили, дрова привезли-сложили, железные ворота в два слоя покрасили, и бочки для солений замочили, готовыми держите, чтобы зимой соления трескать, а у нас почему всего этого не должно быть?
Улыбнулись, подумали, шашлык, значит, сегодня ел, раз о соленьях заговорил. Ну ладно, подумали, пусть покритикует, кончит, а потом мы его в сторонку отведём и намекнём, дескать, у тебя тоже побочный доход имеется — тайные посевы фасоли в Калкаре, один из ягнят-двойняшек… но он говорил без передышки:
— Сговорились, бедную девушку прогнали, цатеровскую, это почему, поведением не такая была, а я её не в ваш дом привёл, в свой, но она Тэвана, это самое, в село тянула, как же, места бы не хватило, тесно бы вам стало, блохи наши на вас бы полетели.
Сказали, дурак, раз своей пользы не понимаешь, круглый дурак, завтра, если всем селом перебираться будем, у тебя больше всех наличными будет, глупый, раз этого не понимаешь. Хотя — одно обвинение справедливым было; ежели подвернётся, подумали, ежели шофёры лифтового завода привезут металлическую сетку, заплатим, купим для его забора метров четыреста… но столько в нём было зла и нелюбви, что плюнули и сказали — а иди ты! Оглохли, сказали, не сышим, пусть себе болтает, пусть выскажет всё и катится ко всем чертям. Одним словом, испытали сильное разочарование.
И вдруг опомнились и видят — Средний Чёрный и этот ругаются, чуть не дерутся. Средний Чёрный говорит «не пойдёшь», а этот говорит «пойду». Средний Чёрный сказал:
— Раз говорю, не пойдёшь, значит, не пойдёшь, знаю, значит, если говорю.
Как раз был удобный момент наладить отношения со Средним Черным, улестить его; Ростом Маленький прохрипел сверху:
— Не морочь себе голову, Севан, не твоя жена с ребёнком одна среди дикой природы остаётся; если думает, что Ватинян Сандро за ними присмотрит, пусть идёт.
Ишь ты, оглохли, такими глухими и должны были всю жизнь оставаться, Красавчик это отдельным обстоятельством сделал; закрыл глаза и начал с восхваления — Ватинян Сандро не в пример им сказал, о своём народе пёкся, знал всегда, когда что надо; а кончил тем, что обвинил местное руководство в том, что его новая жена оглохла при родах, потому что, сказал, хозяина над головой не имела. При каждом угощении молодая с полотенцем через руку стояла наготове, они ещё говорили — этому чёртову Ды-Тэвану, какое любезное существо досталось, а что оглохла, не знали, переглянулись, потом на Ростома Маленького посмотрели, на ветеринара.
— У русских нету буквы «аш», как сказать по-русски: Степан Хайкович или, может, Степан Гайкович?
Они в этом не разбирались, не ответили. Хорошо тебе, подумали они про себя, нам бы твои заботы, потом вгляделись и видят — идёт Старший Рыжий, с Каранцева холма. Тяжёлую поступь Верана ни с кем не спутаешь, а кто же другой-то в синем костюме и красной рубашке? По собакам поняли, что Красавчик Тэван. Ага, подумали, должность заведующего молочными продуктами упустил, перед центром скомпрометировал себя — т чтобы восстановить репутацию, хочет Тэвана на глазах у всех избить. Дай, решили, разойдёмся, без зрителей-свидетелей бить не станет, но потом подумали, нет, лучше останемся и своим присутствием воздействуем, стыдно, в конце концов. Второй Ростом, Маленький, был непосредственным начальником пастухов, ответственным за поголовье, шерсть, корм, рост и падёж; забыл, что навеки на Большого Ростома обижен («навоз от буйвола тоже большой») и что не должен говорить ни с ним, ни в его присутствии — раскраснелся и прохрипел:
— Ругаешься с ними — говорят, с народом грубо обращаешься, а промолчишь, что же получается: двух дней не прошло, как в себе был, бедного Арьяла и эту глухую женщину замучил, то и дело уходит, оставляет одних…
Ветеринар как-то в Дсехе без дела болтался — встретил Арьяла, выпил за его счёт — и вот вспомнил сейчас и говорит:
— Ну, Арьял тоже своё дело знает, пока каменотёс в Дсехе работал, Арьял там семь дней пиво хлестал, я ему, ступай, мол, в горы, а он — гранит на моих глазах должен обтесать.
Вспомнили, что в старину пастухи не такими были; Мукеланц Сако злился и говорил — от электрической стрижки овца пугается, приплода не даёт; а светлой памяти Оган телефон в глаза только раз и видел — когда поджидал на этом самом месте у правления «скорую помощь»; во время учёта поголовья вдруг выяснилось, что всё село у Огана овец держит, одна отара колхозная, другая личная собственность односельчан, а сам он стоит между двумя этими отарами, и имущества у него — две собаки, бурка и дубинка, подаренная азербайджанцем-кочевником, а у сегодняшних избалованных пастухов на пятьсот государственных овец сто своих приходится. Не побоялись заведующего клубом, вздохнули, сказали со стоном — испортилось поколение, да.
Старший Рыжий Тэвана привёл, оставил внизу возле своего брата, сам постоял рядом, обиженно скривив рот, но привычка взяла верх, тяжело и важно поднялся на мураденцевский балкон. Его газеты лежали на перилах — взял, кого-то копируя, держа на расстоянии, по-княжески пробежал глазами, потом одним махом сложил и засунул за голенище — это уже его собственное было, никто здесь так не делал, ни дядья, ни ещё кто-нибудь, засунул газеты за сапог и, заложив руки за спину, зашагал взад-вперёд. Остановился, поглядел на село, снова зашагал и походя метнул собравшимся свой непростой вопрос:
— С верхних кварталов иду, все дома по одному обошёл, оставив работу, народ как один в город уматывает, о чём думаете, руководители, какой запрет придумали?
Ответчиком по закону должен был начальник полевых работ быть, ежели выше взять — овитовский хулиган, ежели ещё выше — исполком в центре и вообще — вся сегодняшняя постановка дел, но так как знали, что Старший Рыжий на лесничество дяди зарится, — все повернулись к лесничему. Этот закашлялся, покраснел, ещё шире расставил ноги, сложил руки на груди, сладкий тоненький голос у него был, голос вдруг куда-то пропал, еле смог выдавить из себя сиплым шёпотом:
— В центре, слышали мы, мнение есть, что беглые к нашему лесу отношения не имеют.
А он дошёл до другого конца балкона, где раньше у Мураденцев была стенная печь, стал, расставил, как дядя, ноги и так же руки на груди скрестил, потом повернулся, зашагал обратно и сказал, не глядя ни на кого:
— К тебе обращён вбпрос, товарищ, руководить-то руководишь, а что народ тебя критикует, того не ведаешь.
Ещё раз прошёлся до конца балкона, вернулся, сказал:
— Ну что, решил что-нибудь?
Младший его дядя, Ростом Маленький, не выдержал, сказал:
— Говори конкретно — кто?
Усмехнулся под нос:
— А хоть ты, взять хотя бы тебя, Ростом Казарян.
Большой Ростом потеснился, освободил ему место рядом с собой, Старший Рыжий протиснулся, водворился на своё место, сказал:
— Твой, кажется, работник, спроси, почему здесь находится.
А тот стоял внизу, понурив голову. Средний Чёрный о чём-то спрашивал его, непонятно было, отвечает или нет, собаки улеглись у его ног, поглядывали вверх и от страха заискивали, крутили хвостами, знали потому как, что контора, что им здесь не место. Так понурившись и стоял, заведующий сверху задавал вопросы, ответа не следовало, вместо него Старший Рыжий отвечал, а сам он безмолвствовал; когда Старший Рыжий привёл, оставил его внизу, а сам поднялся на балкон, прямо в это время прозвучал старый школьный звонок, был час дня.
Старший Рыжий сказал:
— В Ташкент вот собрался.
Ростом Маленький покосился на Тэвана:
— Говорит про тебя, что в Ташкент собрался, верно это?
Старший Рыжий пояснил:
— Хочет брата разыскать, нашего младшего дядю Самвела.
Скривился, сказал (Ростом Маленький):
— Ай-е…
Старший Рыжий улыбнулся:
— И чего ты, к примеру, «ай-е», делаешь. Тебе заботиться о людях надо, а не «ай-е» говорить.
Стукнул по перилам, сказал (Ростом Маленький):
— А сам он ребёнок, не знает, где Цмакут находится, хочет вернуться, дорогу не может найти, так, что ли?
Старший Рыжий развил свою высокую мысль:
— У руководителя рука сдержанная должна быть, то есть на подчинённого не замахивайся — бей словом.
Ростом Большой взял из рук Старшего Рыжего прут, покрутил его, пообследовал, подавил в себе княжеское раздражение, засмеялся, сказал:
— Этот прут, сдаётся нам, у кехутских покосов сорван, — и снова засмеялся, — что скажете, ребята, не обжигал ли этот прут сегодня бока жеребцу Шекло? Сестрин сын, — позвал он Среднего Чёрного; из уважения или же из страха — со Старшим Рыжим всегда тихим голосом разговаривал, без обращения и очень обстоятельно, а Среднего Чёрного сестриным сыном именовал и всё, даже маловажное, проговаривал по-театральному громко, во всеуслышание, потому что необузданная тиграновская кровь Чёрного раз и навсегда исключала всякую тайную сделку и даже безобидный сепаратный совет; сестрин сын, сказал, беглец рядом с тобой стоит, спроси, какого он мнения о красногривом жеребце твоего дядюшки.
Все на всех в этом селе были обижены, и ничьё слово ни для кого не было законом, никто не знал, что думает другой, и не было среди них ни одного сердечного и горячего порыва, и неизвестно, внутри у них имелось ли это горячее и сердечное, был ли в них, скажем, риск, то есть можно ли было прийти к ним и сказать: вот моя боль, что гложет меня, помогите, и было неизвестно, гложет ли их самих какая боль, и действительно ли они хотят отделаться от Овита, и смогут ли обрадоваться и воспрянуть, если вдруг возьмут да и уважат их, — самостоятельное хозяйство энергии и живой мысли ведь требует, знали они, что будут делать, чего хотят? Хоть это почти невозможно, но, случалось, в подпитии, когда ещё водка не погасла в них, язык вдруг осечку давал и о чьём-нибудь поступке какое-нибудь мнение выбалтывал, — как кошка, мгновенно тысячей баек прикрывали, то есть как кошка напакостит и землёй засыпает, а вообще-то они по опыту знали, что с водкой поосторожней надо быть, а Большой Ростом вообще в рот капли не брал. Захотел узнать о жеребце, вот и сказал…
Средний Чёрный тугую чёрную шею гордо повернул и посмотрел поверх мураденцевских домов на Каранцев безлюдный холм. Он не был на кого-то персонально обижен, но все на свете должны были сознавать, что он обижен и что все в долгу перед ним.
И без того нетрудно понять было, что шутим, но Ростом Большой сказал на всякий случай:
— Шутим, милый, если лошадь в горах, кому же ею пользоваться, как не пастуху. Но всё же: цел наш красногривый Шекло или же мясокомбинату достался?
Красивое лицо поднял кверху, но не ответил, до этой минуты опустив голову стоял, а теперь — с задранным лицом. Не знаю, с чего вспомнили, спросили:
— Ватинян Сандро хотел в Ачаркут свиней пригнать, пригнал?
Не ответил, словно с глухим разговаривали, но глухой постарался бы понять, глаза бы напряглись, захотел бы как-нибудь помочь разговору — этот молча стоял, прикрыв веки. Ростому Маленькому не по себе стало, чуть не лопнул прямо, сказал «и-и-и».
Сказали (про Сандро Ватиняна):
— Видавший виды человек, по ночам ребятам хорошие истории рассказывать будет.
Ребята — то есть оба Тэвана, то есть в горах у костра обоим Тэванам да и самому Сандро тоже хорошо будет.
Старший Рыжий сказал:
— Этот в Ташкент уходит, Сандроевы байки один только Арьял слушать будет.
— А женщины? — спросили.
— Женщины спать пойдут, Арьял один слушать будет, — припечатал.
Ведь время моль, эта моль времени разъела их родство, родство дяди и сестриного сына; когда произошёл случай с хромой дояркой, постеснялись, договорились, что один только перед исполкомом предстанет, тем более что дядя и племянник, неудобно вдвоём-то, и за всё Старший Рыжий поплатился; а сейчас уже и такого не могло быть, сейчас каждый стоял сам по себе — Ростом Маленький похрипел-похрипел и взорвался против Старшего Рыжего:
— Слушай, товарищ, — сказал (Старшему Рыжему), — раз ты такой мастак в чужих делах, как же ты его в Ташкент отправляешь, напарник-то в горах один остаётся?
Рыжий затылок покраснел — возненавидел, люто, на всю жизнь возненавидел и, хотя до этого зарился на лесничество, с этой минуты решил ферму заграбастать, сказал:
— А вот так, — сказал, — отправляю.
Не сказали, мы власть, не имеем права компрометировать друг друга при народе, не сказали, давайте-ка удержим их от ссоры, нет, подумали — посмотрим, что ещё на поверхность выплывёт.
— Отправляешь, значит, — сказал. — На каком основании?
Как гербовой печатью скрепил — совсем уже того придавил:
— И сам с ним еду.
Этого ещё не хватало, чтобы после него кто-нибудь рот раскрыл, — замолчали и подумали, на месяц уходит или же навеки, а придётся кого-нибудь из стариков уговорить, отправить Арьялу в помощники, да, но у всех стариков, подумали, в городе защита есть и городские их родичи ещё больше обидятся, чем Ростом Маленький. Ростом влип, подумали. И опять он взял слово (Старший Рыжий), сказал:
— Привезём нашего брата Само. Возражения имеются?
Ну что тут скажешь, ервандовские Араз и Вараз в утробе матери дружные-мирные сидели, а как вышли на свет божий, на глазах у честного народа расквасили друг другу носы, один на восток ушёл, другой на запад, только их и видели. Племянник и дядя больше племянником и дядей не были, поскольку племянник беспощадно подрывал общественную деятельность дяди.
Распорядился сверху, сказал (Старший Рыжий):
— Этот со счёта деньги на дорогу должен снять, Севан. Отвези в Овит, пусть возьмёт сколько нужно, потом обратно привезёшь, тысячу пусть возьмёт.
Как всегда надутый и довольный собой, Средний Чёрный медленно повернул лицо и, скользнув взглядом по руководству, уставился на кумач, и все поняли, что ими, по его мнению, ошибка допущена. Какая ошибка, что они не так сделали и как должны были себя вести, чтобы Севан не посчитал ошибкой, — замолчали, подождём, подумали, сам когда-нибудь выскажется.
После того как представитель из центра ему замечание сделал, у заведующего клубом сердце и впрямь не на месте было, всё приставал к Ростомам, давайте, мол, «Гамлет» Вильяма Шекспира или же «Злой дух» Александра Ширванзаде поставим — но те отнекивались, то есть они согласны были сидеть смотреть на игру других, но самим кривляться перед народом, всякие книжные фразы произносить — это увольте.
Ростом Маленький задыхался от гнева, сейчас, думали, удар хватит. Старший Рыжий покосился:
— Выскажись, — сказал, — ещё лопнешь, чего клокочешь-то.
— Когда твой работник, не спросив тебя, смоется в Ташкент, ты клокотать не будешь?
— Как раз за разрешением и пришёл.
— Не разрешаю, — ответил (Ростом Маленький), — возможности не имею.
Стукнул кулаком по перилам (Старший Рыжий):
— Разрешаешь, уже разрешил.
Сказал (Ростом Маленький):
— Это у кого же в ногах мне валяться, просить, чтоб пастушить пошёл, пускай сам себе найдёт замену и убирается.
А он молча стоял внизу, словно единственной его целью было вырядиться в костюм и стать перед ними.
Сказал (Старший Рыжий):
— Руководить потому что не умеешь: Томаенц Симон без дела крутится — раз, Томаенц Андраник — два, Томаенц Аваг — три, из больницы только что вернулся, Асатур, Мукеланц Сако, дядюшка Амик тоже годится, моя мать Шушан от дойки свободная, моя мать Шушан — десять.
И без того обижен был, ещё больше обиделся, прямо как ребёнок надулся, сказал:
— Мы давно уже заметили, что не нравимся тебе, но стариков уговаривать, милый, мы не пойдём, каждый скажет, я своё отработал — кончил. Вот ты от народа идёшь, а не знаешь, что по поводу тех трёшников, что складывались, недовольство имеется, дескать, почему мы, старики, должны деньги на ваши нужды давать.
Сказал (Старший Рыжий):
— Стариков не хочешь просить, сам иди.
Испугался не на шутку (Ростом):
— С Арьялом пастушить?
Ну, убил! Чтобы сын сестры с дядей родным так поступил, ну прямо как врага убил-уничтожил! Сказал (Старший Рыжий):
— Пастушить, да, отару стеречь.
Умер, ну прямо умер, со смертного одра сказал (Ростом):
— Пойду, что же делать.
Жалко стало, засмеялся (Старший Рыжий):
— Да ладно, не умирай.
Ещё таким жалким был, когда Верана, Старшего Рыжего то есть, в исполком провожал, но на людях никто ещё его пришибленным не видел, если на весы поставить, он один перетянул бы Красавчика с Арьялом, такой могучий был мужчина, но сейчас как безмужняя вдова плакал и как вдова пожаловался (то есть мужчина бы так себя не повёл); сказал:
— Не ждали от тебя такого, парень Веран, честное слово, не ждали.
Засмеялся, сказал (Старший Рыжий):
— А мы пошутили.
Ветеринар рассудительно, на манер Большого Ростома (ведь беспризорный был и своим существованием обязан был столу и крову Большого Ростома), сказал сверху вниз, Тэвану:
— Нехорошо, наш парень, поступаешь, приходишь, ребят ссоришь, против закона действуешь, ведь твоя власть, о твоей судьбе они пекутся, перед центром они за всё ответ держат, ежели с вашей стороны уважения нет, чего же от чужих ждать…
Большой Ростом по-хозяйски остановил его — тс! — но про себя очень даже доволен был, что его образ мыслей и даже повадки популярны в народе: наследника Большой Ростом не имеет, но хочет после себя существовать, говорит, пока есть Цмакут на земле — слава Ростома будет жить в народе.
Не знаем, как получилось, опять слово за слово, наверное, ещё какие-то тайные распри между ними имелись, Старший Рыжий сказал Ростому Маленькому:
— Не дразни меня, а не то этому, — кивнул на Тэвана, — дам говорить. Выскажись, парень, чего молчишь, я что, адвокат твой?
А он не говорил, для чего тут стоит, стоял и ждал и не говорил, чего ждёт, он и сам толком не знал, чего ждёт, зачем стоит.
Ростом Маленький разозлился не на шутку:
— А чего мне бояться, пусть выскажется, если хочет.
— Говори, парень, говори же, — сказал (Старший Рыжий).
Столько времени здесь стоял, хоть бы что-нибудь у них перенял, но нет, веки только дрогнули, сказал:
— Иду, это самое, в Ташкент.
Очень сильно разочаровались, особенно Старший Рыжий. Разочаровался и сказал:
— Айе, чтоб тебе неладно было, разве так надо говорить! Зима, скажи, на носу, хлева разваливаются — раз, корма неверно рассчитаны — два, половина государственных овец частная собственность — три, не повышаешь политическое сознание, грамоту и культурный уровень пастухов — четыре, шефство над нашими семьями, скажи, запущено — пять.
Это была готовая программа захвата животноводческой должности; его, значит, посылали ходатаем в разные приёмные, он там расшибался в лепёшку во имя сельских интересов, а эти здесь, значит, обдумывали, как его с места спихнуть; сказал (Ростом Маленький):
— Интересно, как это я должен был повышать культурный и политический уровень Арьяла, чего это я не сделал?
Думал — пожалеет его Старший Рыжий, опять скажет — пошутил, мол. Нет.
— А вот чего, — сказал, — атановский председатель вон в горы электричество провёл и телевизор поставил: «Вот тебе — Европа, вот тебе Америка, а это футбол, а это концерт, и чтоб я тебя в селе больше не видел».
Планшет с шеи снял и со всеми документами, копиями отчётов и спущенными сверху инструкциями положил на перила:
— Пожалуйста, и ферма ваша, и работник, сами всё и решайте, идти ему в Ташкент или нет.
Старшего Рыжего два года с работы снимали, чуть не трактором тянули, никак не уходил, пока жалоба в Москву, а из Москвы в Ереван шла, — упирался как только мог, но Маленькому Ростому показалось, что он груз ответственности с планшетом вместе положил на перила и может теперь дать себе волю, он выпрямился и с размаху налетел, набросился:
— Ты что тут народ против руководства возбуждаешь, по какому такому праву проваливаешь государственную работу?! — ни дать ни взять светлой памяти Тигран перед нами стоял, копия, тот, говорят, ежели даже сам виноват, всегда что-нибудь придумает, сам же первый и наскакивает, Ростом Маленький Старшего Рыжего всего на два года был старше, Тэвана был старше на несколько месяцев, а может, и помладше был — в первый класс вместе ходили, вообще все тут сорока — сорока пяти лет были, но так долго уже состояли в руководстве, что сами себе казались старше; как старик проворчал, сказал: — Не поколение, а наказание одно. Самовольные, — прохрипел, — неуправляемые, собственного ума ни на грош и советов твоих не слушают, ну как тут быть!
Поколение, значит, представлял один Тэван, но они не хотели обобщений, они испугались и захотели быстренько замять дело, мол, что ты, брат, отдельные недобросовестные лица есть, конечно, но вообще новый народ хороший народ и рассуждать умеет соответственно новым временам — самостоятельно. Вон, сказали, погляди, молодёжь в Дсехе красные брюки надевает и со жвачкой во рту в бильярд играет, а их руководство решило, что Цмакут старое отсталое село, пришли среди нас пастуха себе выискивать. В Цмакуте молодёжи нету, а была бы — так уж не такая, как в Дсехе. Да, что-то у них концы с концами не сходились, нелогично получалось, они тут совсем от скверного пива и осторожности ошалели. Центр говорил, внесите оживление, а то перестанем финансировать клуб, и независимо от требования центра, честное слово, иногда возникало желание поставить спектакль и прогреметь, как некогда гнедой жеребец Арцвик, на областном смотре, но чтобы они позволили себе произносить гамлетовские монологи, чтобы разрешили безумному Даниэлу вопить со сцены — да никогда, до гроба, до могилы!
Сказали — зачем гнуть спину перед стариками; вон, сказали, его парень, — Тэвана то есть, сирота, — всё равно в школу не ходит, а ежели пойдёт, по дороге в Овит только тому и выучится, что курить; пусть, сказали, заменит отца, а ежели к делу пристрастится, пусть и дальше пастушит возле отца-матери. Думали, что хорошую мысль подают, думали, косвенным образом подсказывают Тэвану, как сироту с новой мачехой сдружить, — не тут-то было. Чья была мысль, кто высказал её — вроде бы продавец магазина: в своё время над его домом тоже разразилась тяжёлая буря, пришла в дом новая жена, а продавцовы дочери её не принимают, вот и подумал, стоит человек растерянный, дай-ка я своим опытом с ним поделюсь; и зачем только он его пожалел, силой, можно сказать, заставили раскрыть рот и — хлев без хозяина тебе пример — тридцать лет зависти и недоброжелательности… замарал и себя и их, тьфу, сказали, тьфу, вон ты какой, оказывается, Ды-Тэван.
— Не хватит того, что дом мой, это самое, разрушили, себе на забор растаскали, ещё и ребёнка со школы снимаете, это чей же сирота-школьник должен за вас, совершеннолетних, овец в горах, стеречь? Мой? Почему? Совесть у вас есть? — сказал.
Ладно, подумали, дадим выговориться, а потом скажем, что это личное мнение Ашота было, Ашот к правлению отношения не имеет; но его понесло, и остановить уже невозможно было — сказал.
— У каждого добра на целый хутор, сено себе заготовили, дрова привезли-сложили, железные ворота в два слоя покрасили, и бочки для солений замочили, готовыми держите, чтобы зимой соления трескать, а у нас почему всего этого не должно быть?
Улыбнулись, подумали, шашлык, значит, сегодня ел, раз о соленьях заговорил. Ну ладно, подумали, пусть покритикует, кончит, а потом мы его в сторонку отведём и намекнём, дескать, у тебя тоже побочный доход имеется — тайные посевы фасоли в Калкаре, один из ягнят-двойняшек… но он говорил без передышки:
— Сговорились, бедную девушку прогнали, цатеровскую, это почему, поведением не такая была, а я её не в ваш дом привёл, в свой, но она Тэвана, это самое, в село тянула, как же, места бы не хватило, тесно бы вам стало, блохи наши на вас бы полетели.
Сказали, дурак, раз своей пользы не понимаешь, круглый дурак, завтра, если всем селом перебираться будем, у тебя больше всех наличными будет, глупый, раз этого не понимаешь. Хотя — одно обвинение справедливым было; ежели подвернётся, подумали, ежели шофёры лифтового завода привезут металлическую сетку, заплатим, купим для его забора метров четыреста… но столько в нём было зла и нелюбви, что плюнули и сказали — а иди ты! Оглохли, сказали, не сышим, пусть себе болтает, пусть выскажет всё и катится ко всем чертям. Одним словом, испытали сильное разочарование.
И вдруг опомнились и видят — Средний Чёрный и этот ругаются, чуть не дерутся. Средний Чёрный говорит «не пойдёшь», а этот говорит «пойду». Средний Чёрный сказал:
— Раз говорю, не пойдёшь, значит, не пойдёшь, знаю, значит, если говорю.
Как раз был удобный момент наладить отношения со Средним Черным, улестить его; Ростом Маленький прохрипел сверху:
— Не морочь себе голову, Севан, не твоя жена с ребёнком одна среди дикой природы остаётся; если думает, что Ватинян Сандро за ними присмотрит, пусть идёт.
Ишь ты, оглохли, такими глухими и должны были всю жизнь оставаться, Красавчик это отдельным обстоятельством сделал; закрыл глаза и начал с восхваления — Ватинян Сандро не в пример им сказал, о своём народе пёкся, знал всегда, когда что надо; а кончил тем, что обвинил местное руководство в том, что его новая жена оглохла при родах, потому что, сказал, хозяина над головой не имела. При каждом угощении молодая с полотенцем через руку стояла наготове, они ещё говорили — этому чёртову Ды-Тэвану, какое любезное существо досталось, а что оглохла, не знали, переглянулись, потом на Ростома Маленького посмотрели, на ветеринара.