– Ангелов у вас за спиной я не вижу, – выпалила я, за что была награждена улыбкой изумленного герцога и смешком его сына.
– Превосходно, – сказал Джон Дадли. – Искусно сыграно.
Он повернулся ко мне.
– Скажи-ка, блаженная, а как тебя звать?
– Ханна Грин, мой господин.
– Теперь послушай меня, шутиха Ханна. За тебя просили перед королем, и он согласился взять тебя в свои шутихи, сообразно нашим законам и традициям. Ты понимаешь, что это такое?
Я покачала головой.
– Ты становишься его собственностью. Кем-то вроде живой игрушки, но с редким правом быть самой собой. Это даже не право, а твоя обязанность. Говори все, что взбредет тебе в голову. Делай что пожелаешь. Это будет развлекать короля и нас заодно. А кроме того, это облегчит задачу, порученную нам Богом, – делать то, что угодно королю. Ты по пути сюда видела придворных?
Я кивнула.
– Как они тебе?
– Такие… красиво одетые. Особенно женщины, – промямлила я.
– Да, они мастерски умеют пускать пыль в глаза. На самом деле короля окружает двор, состоящий из лжецов. А его величество, в силу своего юного возраста, не всегда умеет отличить правду от красиво поданной лжи. Вот ты и будешь той единственной, кто говорит королю правду. Невинной душой в этом грешном мире. Понимаешь?
– Как я все это буду делать? – спросила я, окончательно сбитая с толку. – Что вы от меня хотите?
– Тебе надлежит быть самой собой. Говорить не то, что желал бы услышать король, а то, что внушает тебе твой дар. Те слова, которые твои губы произносят вне зависимости от твоего желания. Король любит блаженных. У них невинные души. Получается, у тебя две задачи: развлекать короля и говорить ему правду. Он повелел зачислить тебя в штат придворных. Теперь ты – королевская шутиха. Такая же придворная, как те, кого ты видела. За свое шутовство ты будешь получать жалованье.
Я молчала.
– Ханна, ты поняла, что я сейчас сказал?
– Да. Но я не согласна.
– А вот это никого не волнует. Тебя выпросили у твоего отца. У тебя нет никаких прав, в том числе и права голоса. Твой отец вручил тебя заботам моего сына, а он передал тебя королю. Теперь ты – королевская собственность.
– А если я откажусь? – спросила я, дрожа всем телом.
– Ты не можешь отказаться.
– А если убегу?
– Тебя поймают и накажут так, как повелит король. Скорее всего, выпорют, словно провинившегося щенка. Пойми: до сих пор ты была отцовской собственностью. Теперь ты – наша собственность. От отца ты перешла к нам, чтобы служить королевской шутихой. Он будет распоряжаться тобой. Это ты понимаешь?
– Отец ни за что меня не продал бы, – упрямо возразила я. – И не отдал бы чужим людям.
– Он не посмеет встать у нас на пути, – тихо произнес за моей спиной Роберт Дадли. – Я обещал ему, что в королевском дворце ты будешь в большей безопасности, чем на лондонских улицах. Я дал ему свое слово, и он согласился. Все это было решено, пока мы выбирали книги. Вот так-то, Ханна.
– Но это еще не все, – снова заговорил герцог. – Ты будешь не только живой игрушкой короля, его шутихой. У тебя будет и еще одно занятие.
Я не спрашивала, зная, что он сам скажет.
– Ты станешь нашим вассалом.
Это английское слово было мне не знакомо. Я оглянулась на Роберта Дадли.
– Вассал означает пожизненного слугу, выполняющего все приказы своих господ, – пояснил сын герцога.
– Ты станешь нашим вассалом, – повторил его отец. – Будешь рассказывать нам обо всем, что видишь и слышишь. О том, какие молитвы возносит король, что заставляет его плакать и смеяться. Обо всем этом ты будешь докладывать мне или Роберту. Ты – наши глаза и уши при короле. Понимаешь?
– Мой господин, я понимаю, что это большая честь, – в отчаянии ответила я. – Но я должна вернуться домой, к отцу. Я не могу быть ни шутихой короля, ни вашим вассалом. Я должна помогать отцу в его работе. У него очень много работы.
Герцог вопросительно изогнул одну бровь. Роберт наклонился ко мне и почти шепотом сказал:
– Мисс Мальчик, твой отец не в состоянии надлежащим образом заботиться о тебе и следить за тобой. Он признался в этом, и ты слышала его слова своими ушами. Помнишь?
– Помню, мой господин. Но отец хотел лишь сказать, что ему со мною хлопотно…
– Мисс Мальчик, а я хочу тебе сказать, что вовсе не считаю твоего отца добрым христианином, происходящим из доброй христианской семьи. Я думаю, вы с ним покинули Испанию не просто так, а скрываясь от испанских властей. Как известно, они преследуют евреев. Если ваши соседи и прочие добропорядочные жители Лондона узнают о вашем еврейском происхождении, сомневаюсь, что вы долго проживете в своем домишке.
– Мы – «марранос», – прошептала я. – Мы очень, очень давно приняли христианство. Я крещеная. Я помолвлена с молодым человеком, которого мне выбрал отец. С английским христианином.
– Я бы не хотел углубляться в эти дебри, – откровенно предостерег меня Роберт Дадли. – Если найти твоего избранника, окажется, что мы попали в еврейское гнездо, тайно существующее в самом сердце Англии. А невидимые ниточки оттуда тянутся… ну-ка, подскажи, куда? В Амстердам? И затем в Париж?
Я хотела возразить, но страх лишил меня речи.
– В глубине души еврей всегда остается евреем, даже если ему удается разыгрывать из себя благочестивого христианина. А по пятницам эти «благочестивые христиане» зажигают свечи. Они найдут тысячи причин, чтобы отказаться есть свинину. Они искусно маскируются, но все равно живут с ощущением петли на шее.
– Сэр!
– Соплеменники помогли вам с отцом добраться до Лондона. Не пытайся это отрицать. Все они – евреи, втайне продолжающие выполнять свои еврейские обряды. В вашей среде принято помогать своим. Богобоязненные христиане утверждают, что все европейские страны опутаны вашей невидимой еврейской паутиной.
– Мой господин!
– Уж не желаешь ли ты стать тем клубочком, который приведет самого христианнейшего из королей в это тайное еврейское гнездо? А ты знаешь, что реформированная церковь умеет разжигать не менее жаркие костры, чем католики? Хочешь сгореть вместе со своим отцом и вашими друзьями? Тебе доводилось вдыхать запах поджаривающегося человеческого тела?
Я тряслась от ужаса. В горле пересохло. Язык не шевелился. Должно быть, отец и сын Дадли видели, как мои испуганные глаза стали еще чернее, а лоб покрылся испариной.
– Я это знаю, – продолжал Роберт Дадли. – Ты знаешь. И твой отец знает. Он знает, что ему не уберечь тебя. А я могу. И довольно об этом. Больше я ни скажу ни слова.
Роберт Дадли умолк. Я пыталась заговорить, но произносила лишь какие-то невнятные звуки. Да, мне было очень страшно. За себя. За отца. За всех, кто, рискуя жизнью, помогал нам добраться до Англии и устроиться в Лондоне.
– Да не дрожи ты так, – усмехнулся Роберт Дадли. – К счастью для тебя, твой дар нашел тебе самое высокое и безопасное пристанище, о каком ты и мечтать не могла. Будешь верно служить королю и нам – с головы твоего отца не упадет ни волоска. Обманешь нас хотя бы раз – и твой отец на собственной шкуре прочувствует гнев добропорядочных христиан. Не завидую ему, если его будут таскать по улицам. А тебя выдадут замуж за какого-нибудь набожного красномордого свинопаса. Выбор за тобой.
Не прошло и пары минут, как герцог Нортумберлендский махнул рукой, давая понять, чтобы я исчезла с его глаз. Он не стал дожидаться моего выбора. Ему не требовался дар ясновидения, чтобы точно знать, какой выбор я сделаю.
– Значит, теперь ты будешь жить при дворе, – сказал отец.
Мы ужинали с ним пирогом, купленным в близлежащей пекарне. Начинка пирога, как и многое в английской еде, была для меня непривычна и застревала в горле. Отец сдабривал ее подливкой.
– Теперь мне придется спать в одной комнате со служанками, – без всякой радости сообщила я. – Я буду ходить в ливрее королевского пажа и везде сопровождать короля.
– Я о такой судьбе для тебя боялся и мечтать, – сказал отец, пытаясь говорить бодро. – Если только сэр Роберт не закажет у меня еще несколько книг, в ближайшие месяцы нам будет нечем платить за жилье.
– Я могу отсылать тебе свои деньги, – предложила я. – Мне будут платить жалованье.
Отец потрепал меня по руке.
– Ты – славная девочка. Не забывай об этом. Помни о своей матери. Помни, что ты – одна из детей Израилевых.
Я молча кивала, глядя, как он черпает ложкой прокисшую подливку и отправляет себе в рот.
– Уже завтра я должна явиться во дворец, – прошептала я. – Отец, мне сказали, что моя служба начнется немедленно…
– Я буду каждый вечер навещать тебя. Мы будем видеться у ворот дворца, – пообещал он. – И если та жизнь тебе совсем уж не понравится или с тобой будут плохо обращаться, мы снова убежим. Вернемся в Амстердам, а оттуда – в Турцию. Мы найдем себе уголок, querida. Мужайся, доченька. Ты ведь одна из Избранных.
– А как я во дворце буду соблюдать постные дни? – чуть не плача, спросила я. – Меня заставят работать по субботам. Как мне молиться? А если мне дадут на обед свинину?
Отец выдержал мой взгляд, потом опустил голову.
– Я буду соблюдать обряды за нас обоих. Бог милостив. Он поймет. Помнишь, что сказал тот немецкий ученый? Бог скорее позволит нам нарушить закон, чем допустит, чтобы мы лишились жизни. Я буду молиться за тебя, Ханна. И ты молись. Даже в христианском храме, когда ты молишься, стоя на коленях, Бог слышит твои молитвы.
– Отец, ведь сэр Роберт знает, кто мы на самом деле. Он знает, почему мы покинули Испанию. Понимаешь, он это знает!
– Мне он ничего такого не говорил.
– А мне он угрожал. Он знает, что мы – евреи, но пообещал держать это в тайне, пока я буду повиноваться ему и его отцу. Он угрожал мне страшными карами.
– Доченька, опасность грозит нам повсюду. Ты теперь хоть будешь под высоким покровительством. Сэр Роберт клялся мне, что в его владениях ты окажешься в безопасности. Никто не посмеет интересоваться прошлым его слуг. И уж тем более никто не усомнится в благонадежности королевской шутихи.
– Отец, ну как ты мог решиться на это? – недоумевала я. – Почему согласился отдать меня им?
– Ханна, а мог ли я им помешать?
Меня привели в комнату с белеными стенами. Она находилась под самой крышей дворца. На столе лежала целая груда моей новой одежды (точнее, она показалась мне новой). В руках у меня был ее перечень, составленный кем-то из писарей главного дворцового камердинера. Там значилось:
– В таких нарядах поневоле станешь шутихой, – вздохнув, прошептала я.
Вечером моего первого дня во дворце отец пришел к воротам. Мы встали неподалеку, разделенные чугунной решеткой.
– У короля уже есть двое шутов: карлица Томасина и Уилл Соммерс. Он был добр ко мне. Показал, где я должна сидеть за обедом. Рядом с ним. Он – человек умный. Знает, как рассмешить придворных.
– А что ты сегодня делала?
– Пока ничего. Не могла ничего такого придумать, чтобы сказать вслух.
Мой отец оглянулся. В темноте дворцового сада заухала сова. Ее крик был словно сигнал.
– Разве ты не можешь придумать что-нибудь смешное? – спросил отец. – Тебя же не затем брали, чтобы ты сидела молча?
– Герцог велел говорить то, что приходит мне в голову. Но мой дар… я не могу им повелевать. Слова либо появляются, либо нет.
– А сэра Роберта видела?
– Он мне подмигнул, – сказала я, прислоняясь спиной к каменному столбу и кутаясь в теплый плащ.
– Короля тоже видела?
– Его не было даже на обеде. Король плохо себя чувствует, и еду отнесли прямо в его покои. Сначала подали роскошный обед, словно король находится за столом, а потом что-то положили на тарелочку и понесли ему. Место короля занял отец сэра Роберта. Он выглядит как настоящий король, разве что на троне не сидит.
– Герцог тебя заметил?
– Мне показалось, он меня вообще не видел.
– Может, он уже забыл про тебя?
– Герцогу не надо смотреть, чтобы знать, кто где сидит и что делает. Он меня не забыл и никогда не забудет. Герцог из тех людей, которые ничего не забывают.
На Сретение герцог решил устроить маскарад, а потому все королевские шуты обязаны были нарядиться в особые костюмы и выучить свои роли. Открытие маскарада возлагалось на Уилла Соммерса. Он попал в шуты двадцать лет назад, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. По замыслу герцога, Соммерс должен будет прочитать вступительное стихотворение, после чего выступят королевские певчие, а потом уже я. Мне тоже надлежало прочитать стихи, специально написанные к маскараду. К маскараду мне шили новый костюм из желтой ткани (цвет шутов). Мой прежний наряд оказался слишком тесен. Я ощущала себя странным двуполым существом. Бывало, я смотрелась в зеркало и видела в нем красивую незнакомую девушку. А на следующий день из зеркала на меня глядел плоский, неуклюжий мальчишка.
Распорядитель празднеств дал мне короткий меч и велел нам с Уиллом упражняться, поскольку где-то в середине маскарада был задуман наш шутовской поединок.
Мы нашли помещение для упражнений. У меня не было ни сноровки, ни желания. Мне вовсе не хотелось учиться тому, чем занимались мужчины. Одно дело – быть шутихой, и совсем другое – когда из тебя делают посмешище на потеху придворным. Пожалуй, только Уилл и смог уговорить меня, сломив мое упрямство. Он вел себя так, будто учил меня не фехтованию, а, скажем, греческому языку. Уилл не рассуждал, надо мне это или нет. Существовал навык, которым я должна была овладеть, и он хотел наилучшим образом научить меня этому навыку.
Он начал со стойки. Положив руки мне на плечи, он слегка распрямил их, после чего приподнял мой подбородок.
– Голову держи высоко, как принцесса, – посоветовал мне шут. – Ты когда-нибудь видела, чтобы принцесса Мария сутулилась, а принцесса Елизавета опускала голову? Понаблюдай за ними. Они – принцессы до мозга костей. Грациозные, как козы.
– Как козы? – переспросила я, безуспешно пытаясь поднять голову, не опуская при этом плеч.
Уилл Соммерс улыбался, глядя на мои отчаянные усилия.
– Да, как козы. Я бы сказал, как горные козы. То вверх, то вниз. То полноправные наследницы, то незаконнорожденные. Жизнь принцесс похожа на жизнь горных коз. А ты должна держаться, как принцесса, и прыгать, как коза.
– Я видела принцессу Елизавету, – сама не зная зачем, вдруг сказала я.
– Где ж это тебе посчастливилось?
– Несколько лет назад. Мне тогда и девяти не было. Отец привез меня в Лондон и поручил отнести книги лорду Сеймуру.
Уилл снова опустил свою мягкую руку мне на плечо.
– Чем меньше слов, тем легче жить, – посоветовал он.
Потом он вдруг хлопнул себя по лбу и озорно улыбнулся.
– Надо же! Советую женщине попридержать язычок! Ну, и дурак же я!
Наш урок продолжался. Уилл показал мне правильную стойку, объяснив, насколько важно во время поединка сохранять равновесие, для чего левую руку нужно держать на поясе. Затем я узнала, что должна определить, какая из моих ног является опорной. Опорную ногу нельзя было отрывать от пола, иначе я споткнусь и упаду. Уилл учил меня делать выпады и отступать. От настоящих выпадов мы перешли к ложным, существовавшим для обмана противника.
Через некоторое время Уилл потребовал, чтобы я нанесла ему удар. Я переминалась с ноги на ногу.
– А если я задену тебя мечом? – наконец спросила я.
– Тогда я вместо смертельной раны получу занозу, – усмехнулся шут. – Смелее, Ханна. Это же деревянный меч.
– Ну, что ж, защищайся, – нетвердо произнесла я и сделала выпад.
Уилл как-то ловко увернулся и вдруг оказался сбоку. Деревянное лезвие его меча упиралось мне в горло.
– В настоящем поединке это означало бы твою смерть, – сказал он. – Думаю, теперь ты станешь серьезнее относиться к нашей учебе.
Но я захихикала.
– Я же не мальчишка, чтобы увлекаться сражением. Давай попробуем еще раз.
На этот раз я была проворнее и сумела полоснуть мечом по краю его камзола.
– Великолепно, – прошептал Уилл. – Давай еще раз.
Мы упражнялись, пока мои удары не стали выглядеть правдоподобно. Потом Уилл начал учить меня отступать, уклоняясь в разные стороны. В углу лежал толстый коврик. Уилл его расстелил и показал, как надо кувыркаться, уходя от противника.
– Видишь, как все это смешно? – спросил он, усаживаясь по-турецки.
Сейчас он был похож на мальчишку, усевшегося почитать книгу.
– Не очень-то и смешно, – призналась я.
– Я все время забываю: ты ведь не столько шутиха, сколько блаженная, – вздохнул он. – Ты не воспринимаешь смешную сторону жизни.
– Воспринимаю, – обиделась я. – Просто у тебя это выходит не смешно.
– Неправда! – возразил Уилл. – Я почти двадцать лет смешу королей, вельмож и придворных. Я появился при дворе, когда король Генрих был влюблен в Анну Болейн. Помнится, я пошутил на ее счет, и он больно надрал мне уши. Но моя шутка пристала к ней. Над моими шутками смеялись взахлеб, когда тебя еще на свете не было.
– Сколько же тебе лет? – спросила я, вглядываясь в его лицо.
Морщины вокруг рта. Морщины вокруг глаз. Но во всем остальном легкий, долговязый Уилл напоминал мальчишку-подростка.
– Сколько мне лет? Мы ровесники с моим языком, а вот зубы чуть-чуть меня моложе.
– Я серьезно спрашиваю.
– Могла бы и сама сосчитать. Мне тридцать три. А почему ты спрашиваешь? Хочешь выйти за меня замуж?
– Нет уж, благодарю покорно, – замотала головой я.
– Ты бы стала женой умнейшего в мире шута.
– Ни за что не выйду за шута.
– Успокойся, тебе это не грозит. Умный мужчина остается холостяком.
– И все равно ты меня не рассмешишь, – поддела я его.
– Ничего удивительного. Ты хоть и маленькая, но женщина. А у женщин нет чувства юмора.
– У меня есть, – возразила я.
– Откуда у тебя это чувство? Женщина не создана по образу и подобию Божьему. Поэтому она не видит смешную сторону жизни.
– А я вижу! Вижу!
– Говорить можно что угодно, но чувства юмора у тебя все равно нет, – торжествующе ухмылялся Соммерс. – Если бы женщины были наделены чувством юмора, стали бы они выходить замуж? Ты когда-нибудь видела мужчину, желающего женщину?
Я покачала головой. Уилл просунул свой меч между ног и лихорадочно забегал взад-вперед.
– Мужчина, охваченный желанием, не может ни говорить, ни думать. Точнее, все его мысли подчинены плотскому желанию. То, что болтается у мужчины между ног, управляет им, как след управляет гончей. Единственное, на что способен в такие минуты мужчина, – это скулить по-собачьи: «Хочу-у-у-у-у!»
Я захохотала во все горло. Уилл и впрямь был превосходным шутом. Казалось, деревянный меч, изображавший мужской орган, управляет всеми его движениями. Меч заставлял шута делать нелепые броски, подпрыгивать, пятиться задом. Устав скакать, он подошел ко мне и довольно улыбнулся:
– Вот тебе и доказательство, что у женщин нет мозгов, – сказал он. – Ну, какая женщина, имеющая мозги, согласилась бы жить рядом с мужчиной?
– Во всяком случае, не я.
– Тогда моли Бога, чтобы прожить девственницей, девочка-мальчик. Но если ты не допустишь до себя мужчину, как же ты выйдешь замуж?
– А я и не хочу замуж.
– В таком случае ты действительно дурочка. Если у тебя не будет мужа, кто тебя прокормит?
– Буду сама зарабатывать на жизнь.
– Тогда ты дважды дурочка, поскольку заработать ты сможешь лишь своим шутовством. А это делает тебя уже трижды дурочкой. Первый раз – потому что не хочешь выходить замуж, второй – потому что собираешься сама зарабатывать на жизнь, а третий – из-за твоего ремесла. Получается, я единожды дурак, а ты – трижды дурочка.
– Ничего подобного! – возразила я, и откуда-то у меня нашлись слова для своих доводов: – Ты служишь шутом почти двадцать лет. При тебе сменилось два поколения королей. А я во дворце всего несколько недель.
Уилл тоже засмеялся и хлопнул меня по плечу.
– Будь осторожна, девочка-мальчик, иначе ты из блаженной превратишься в настоящую шутиху с остреньким язычком. Поверь мне, ежедневно фиглярничать и смешить куда труднее, чем раз в месяц сказать что-нибудь, от чего все рты разинут.
Я снова засмеялась. Оказывается, моя служба при дворе заключалась в том, чтобы раз в месяц удивлять короля и придворных.
– Отдохнули – и за дело, – сказал Уилл. – Нам еще нужно придумать, как ты изящно убьешь меня на маскараде.
У нас получился замечательный спектакль. Мы сами хохотали, отрабатывая его части. В нем мы вели себя, как настоящие дураки. Неправильно рассчитав время, мы одновременно делали выпад и ударялись лбами. Изобразив на лицах искреннее удивление, мы оба начинали отступать, расходясь в разные стороны. Точно так же мы оба делали обманные маневры, кувыркались и озирались вокруг, ища противника. В конце концов я по чистой случайности закалывала Уилла, и он еще некоторое время кружил, удивляясь полученной ране. Можно было докладывать распорядителю церемоний, что мы подготовились. Однако он сам явился в комнату, где мы упражнялись, и сказал:
– Маскарада не будет.
Я повернулась к нему, держа в руке деревянный меч.
– Как не будет? А у нас все готово.
– Король болен, и ему не до увеселений, – мрачно ответил распорядитель церемоний.
Из открытой двери сквозило. Ежась от струи холодного воздуха, Уилл натянул камзол.
– А принцесса Мария на Сретение приедет во дворец? – спросил он.
– Говорят, приедет, – ответил распорядитель. – Как ты думаешь, Уилл, на этот раз ей отведут покои получше, а за обедом дадут мясо повкуснее?
Уилл даже не успел ответить, как распорядитель церемоний повернулся и ушел.
– О чем он говорил? – спросила я.
Лицо шута посерьезнело.
– О том, что среди придворных теперь начнется разброд. Кто-то отдалится от короля и приблизится к принцессе Марии.
– Почему?
– Потому что мухи слетаются к самой свежей, еще горяченькой навозной куче. Жужжат и торопятся обсесть.
– Уилл, я ничего не понимаю.
– Ах, наивное дитя. Тут все очень просто. Принцесса Мария – наследница. Если мы потеряем короля, она станет королевой. Жаль бедного парня, храни его Господь.
– Но она же ере…
– Она – христианка католической веры, – поправил он меня.
– А король Эдуард…
– Думаю, у него сердце будет кровью обливаться. Оставлять престол католичке! Но он бессилен что-либо изменить. Тут не его вина, а короля Генриха. Должно быть, тот сейчас в гробу ворочается, видя расклад грядущих событий. Он-то думал: Эдуард вырастет веселым, сильным парнем. Женится, родит с полдюжины наследников. Так каждый отец думал бы. Что ждет нашу Англию? Нами правили два молодых любвеобильных короля: отец Генриха и сам Генрих. Оба прекрасные, словно солнце, и похотливые, как воробьи. А что мы получили в результате их любовных похождений? Тщедушного немощного юношу и старую деву!
Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он тайком утирает слезы.
– Тебе-то что, – с непривычной холодностью сказал Уилл. – О чем печалиться черноглазой девчонке, недавно приехавшей из Испании? А будь ты англичанкой… точнее, будь ты англичанином, а не блаженной шутихой, ты бы сейчас понимала, что к чему.
Уилл распахнул дверь и вышел в большой зал, кивнув стражникам. Те шумно приветствовали его. Я побежала следом.
– Скажи, а что будет с нами? – шепотом спросила я. – Мы куда денемся, если король умрет и трон займет его сестра?
Он искоса посмотрел на меня и криво улыбнулся.
– Мы станем шутами королевы Марии, только и всего. И если я сумею ее рассмешить, это удивит всех.
Вечером к воротам дворцовой ограды пришел мой отец. Он привел с собой молодого человека в плаще из камвольной шерсти. Завитки его темных волос почти касались воротника. У отцовского спутника были темные глаза и застенчивая мальчишеская улыбка. Я не сразу узнала в нем Дэниела Карпентера – юношу, выбранного отцом мне в мужья. Мне стало неловко; во-первых, за то, что не смогла узнать его с первого взгляда, а во-вторых, за свой шутовской наряд. Мой будущий жених увидел меня в золотисто-желтой ливрее – моей повседневной одежде королевской шутихи. Я закуталась в плащ, чтобы Дэниел не видел моих панталон, и отвесила ему неуклюжий поклон.
Ему было лет двадцать. Он учился на врача, чтобы идти по стопам своего отца, умершего всего год назад. Его семья, принадлежащая к роду Дизраэли, восемьдесят лет назад перебралась в Англию из Португалии. Свою фамилию они поторопились сменить на Карпентер – наиболее распространенную в этой стране, скрыв свое происхождение и образованность. В выборе фамилии проявился и их острый, язвительный ум: Carpenter по-английски означало «плотник», а это был род занятий самого знаменитого еврея – Иисуса. Я говорила с Дэниелом всего один раз, когда мы только приехали в Англию, и его мать встретила нас с хлебом и вином. Естественно, о своем будущем женихе я ничего не знала.
– Превосходно, – сказал Джон Дадли. – Искусно сыграно.
Он повернулся ко мне.
– Скажи-ка, блаженная, а как тебя звать?
– Ханна Грин, мой господин.
– Теперь послушай меня, шутиха Ханна. За тебя просили перед королем, и он согласился взять тебя в свои шутихи, сообразно нашим законам и традициям. Ты понимаешь, что это такое?
Я покачала головой.
– Ты становишься его собственностью. Кем-то вроде живой игрушки, но с редким правом быть самой собой. Это даже не право, а твоя обязанность. Говори все, что взбредет тебе в голову. Делай что пожелаешь. Это будет развлекать короля и нас заодно. А кроме того, это облегчит задачу, порученную нам Богом, – делать то, что угодно королю. Ты по пути сюда видела придворных?
Я кивнула.
– Как они тебе?
– Такие… красиво одетые. Особенно женщины, – промямлила я.
– Да, они мастерски умеют пускать пыль в глаза. На самом деле короля окружает двор, состоящий из лжецов. А его величество, в силу своего юного возраста, не всегда умеет отличить правду от красиво поданной лжи. Вот ты и будешь той единственной, кто говорит королю правду. Невинной душой в этом грешном мире. Понимаешь?
– Как я все это буду делать? – спросила я, окончательно сбитая с толку. – Что вы от меня хотите?
– Тебе надлежит быть самой собой. Говорить не то, что желал бы услышать король, а то, что внушает тебе твой дар. Те слова, которые твои губы произносят вне зависимости от твоего желания. Король любит блаженных. У них невинные души. Получается, у тебя две задачи: развлекать короля и говорить ему правду. Он повелел зачислить тебя в штат придворных. Теперь ты – королевская шутиха. Такая же придворная, как те, кого ты видела. За свое шутовство ты будешь получать жалованье.
Я молчала.
– Ханна, ты поняла, что я сейчас сказал?
– Да. Но я не согласна.
– А вот это никого не волнует. Тебя выпросили у твоего отца. У тебя нет никаких прав, в том числе и права голоса. Твой отец вручил тебя заботам моего сына, а он передал тебя королю. Теперь ты – королевская собственность.
– А если я откажусь? – спросила я, дрожа всем телом.
– Ты не можешь отказаться.
– А если убегу?
– Тебя поймают и накажут так, как повелит король. Скорее всего, выпорют, словно провинившегося щенка. Пойми: до сих пор ты была отцовской собственностью. Теперь ты – наша собственность. От отца ты перешла к нам, чтобы служить королевской шутихой. Он будет распоряжаться тобой. Это ты понимаешь?
– Отец ни за что меня не продал бы, – упрямо возразила я. – И не отдал бы чужим людям.
– Он не посмеет встать у нас на пути, – тихо произнес за моей спиной Роберт Дадли. – Я обещал ему, что в королевском дворце ты будешь в большей безопасности, чем на лондонских улицах. Я дал ему свое слово, и он согласился. Все это было решено, пока мы выбирали книги. Вот так-то, Ханна.
– Но это еще не все, – снова заговорил герцог. – Ты будешь не только живой игрушкой короля, его шутихой. У тебя будет и еще одно занятие.
Я не спрашивала, зная, что он сам скажет.
– Ты станешь нашим вассалом.
Это английское слово было мне не знакомо. Я оглянулась на Роберта Дадли.
– Вассал означает пожизненного слугу, выполняющего все приказы своих господ, – пояснил сын герцога.
– Ты станешь нашим вассалом, – повторил его отец. – Будешь рассказывать нам обо всем, что видишь и слышишь. О том, какие молитвы возносит король, что заставляет его плакать и смеяться. Обо всем этом ты будешь докладывать мне или Роберту. Ты – наши глаза и уши при короле. Понимаешь?
– Мой господин, я понимаю, что это большая честь, – в отчаянии ответила я. – Но я должна вернуться домой, к отцу. Я не могу быть ни шутихой короля, ни вашим вассалом. Я должна помогать отцу в его работе. У него очень много работы.
Герцог вопросительно изогнул одну бровь. Роберт наклонился ко мне и почти шепотом сказал:
– Мисс Мальчик, твой отец не в состоянии надлежащим образом заботиться о тебе и следить за тобой. Он признался в этом, и ты слышала его слова своими ушами. Помнишь?
– Помню, мой господин. Но отец хотел лишь сказать, что ему со мною хлопотно…
– Мисс Мальчик, а я хочу тебе сказать, что вовсе не считаю твоего отца добрым христианином, происходящим из доброй христианской семьи. Я думаю, вы с ним покинули Испанию не просто так, а скрываясь от испанских властей. Как известно, они преследуют евреев. Если ваши соседи и прочие добропорядочные жители Лондона узнают о вашем еврейском происхождении, сомневаюсь, что вы долго проживете в своем домишке.
– Мы – «марранос», – прошептала я. – Мы очень, очень давно приняли христианство. Я крещеная. Я помолвлена с молодым человеком, которого мне выбрал отец. С английским христианином.
– Я бы не хотел углубляться в эти дебри, – откровенно предостерег меня Роберт Дадли. – Если найти твоего избранника, окажется, что мы попали в еврейское гнездо, тайно существующее в самом сердце Англии. А невидимые ниточки оттуда тянутся… ну-ка, подскажи, куда? В Амстердам? И затем в Париж?
Я хотела возразить, но страх лишил меня речи.
– В глубине души еврей всегда остается евреем, даже если ему удается разыгрывать из себя благочестивого христианина. А по пятницам эти «благочестивые христиане» зажигают свечи. Они найдут тысячи причин, чтобы отказаться есть свинину. Они искусно маскируются, но все равно живут с ощущением петли на шее.
– Сэр!
– Соплеменники помогли вам с отцом добраться до Лондона. Не пытайся это отрицать. Все они – евреи, втайне продолжающие выполнять свои еврейские обряды. В вашей среде принято помогать своим. Богобоязненные христиане утверждают, что все европейские страны опутаны вашей невидимой еврейской паутиной.
– Мой господин!
– Уж не желаешь ли ты стать тем клубочком, который приведет самого христианнейшего из королей в это тайное еврейское гнездо? А ты знаешь, что реформированная церковь умеет разжигать не менее жаркие костры, чем католики? Хочешь сгореть вместе со своим отцом и вашими друзьями? Тебе доводилось вдыхать запах поджаривающегося человеческого тела?
Я тряслась от ужаса. В горле пересохло. Язык не шевелился. Должно быть, отец и сын Дадли видели, как мои испуганные глаза стали еще чернее, а лоб покрылся испариной.
– Я это знаю, – продолжал Роберт Дадли. – Ты знаешь. И твой отец знает. Он знает, что ему не уберечь тебя. А я могу. И довольно об этом. Больше я ни скажу ни слова.
Роберт Дадли умолк. Я пыталась заговорить, но произносила лишь какие-то невнятные звуки. Да, мне было очень страшно. За себя. За отца. За всех, кто, рискуя жизнью, помогал нам добраться до Англии и устроиться в Лондоне.
– Да не дрожи ты так, – усмехнулся Роберт Дадли. – К счастью для тебя, твой дар нашел тебе самое высокое и безопасное пристанище, о каком ты и мечтать не могла. Будешь верно служить королю и нам – с головы твоего отца не упадет ни волоска. Обманешь нас хотя бы раз – и твой отец на собственной шкуре прочувствует гнев добропорядочных христиан. Не завидую ему, если его будут таскать по улицам. А тебя выдадут замуж за какого-нибудь набожного красномордого свинопаса. Выбор за тобой.
Не прошло и пары минут, как герцог Нортумберлендский махнул рукой, давая понять, чтобы я исчезла с его глаз. Он не стал дожидаться моего выбора. Ему не требовался дар ясновидения, чтобы точно знать, какой выбор я сделаю.
– Значит, теперь ты будешь жить при дворе, – сказал отец.
Мы ужинали с ним пирогом, купленным в близлежащей пекарне. Начинка пирога, как и многое в английской еде, была для меня непривычна и застревала в горле. Отец сдабривал ее подливкой.
– Теперь мне придется спать в одной комнате со служанками, – без всякой радости сообщила я. – Я буду ходить в ливрее королевского пажа и везде сопровождать короля.
– Я о такой судьбе для тебя боялся и мечтать, – сказал отец, пытаясь говорить бодро. – Если только сэр Роберт не закажет у меня еще несколько книг, в ближайшие месяцы нам будет нечем платить за жилье.
– Я могу отсылать тебе свои деньги, – предложила я. – Мне будут платить жалованье.
Отец потрепал меня по руке.
– Ты – славная девочка. Не забывай об этом. Помни о своей матери. Помни, что ты – одна из детей Израилевых.
Я молча кивала, глядя, как он черпает ложкой прокисшую подливку и отправляет себе в рот.
– Уже завтра я должна явиться во дворец, – прошептала я. – Отец, мне сказали, что моя служба начнется немедленно…
– Я буду каждый вечер навещать тебя. Мы будем видеться у ворот дворца, – пообещал он. – И если та жизнь тебе совсем уж не понравится или с тобой будут плохо обращаться, мы снова убежим. Вернемся в Амстердам, а оттуда – в Турцию. Мы найдем себе уголок, querida. Мужайся, доченька. Ты ведь одна из Избранных.
– А как я во дворце буду соблюдать постные дни? – чуть не плача, спросила я. – Меня заставят работать по субботам. Как мне молиться? А если мне дадут на обед свинину?
Отец выдержал мой взгляд, потом опустил голову.
– Я буду соблюдать обряды за нас обоих. Бог милостив. Он поймет. Помнишь, что сказал тот немецкий ученый? Бог скорее позволит нам нарушить закон, чем допустит, чтобы мы лишились жизни. Я буду молиться за тебя, Ханна. И ты молись. Даже в христианском храме, когда ты молишься, стоя на коленях, Бог слышит твои молитвы.
– Отец, ведь сэр Роберт знает, кто мы на самом деле. Он знает, почему мы покинули Испанию. Понимаешь, он это знает!
– Мне он ничего такого не говорил.
– А мне он угрожал. Он знает, что мы – евреи, но пообещал держать это в тайне, пока я буду повиноваться ему и его отцу. Он угрожал мне страшными карами.
– Доченька, опасность грозит нам повсюду. Ты теперь хоть будешь под высоким покровительством. Сэр Роберт клялся мне, что в его владениях ты окажешься в безопасности. Никто не посмеет интересоваться прошлым его слуг. И уж тем более никто не усомнится в благонадежности королевской шутихи.
– Отец, ну как ты мог решиться на это? – недоумевала я. – Почему согласился отдать меня им?
– Ханна, а мог ли я им помешать?
Меня привели в комнату с белеными стенами. Она находилась под самой крышей дворца. На столе лежала целая груда моей новой одежды (точнее, она показалась мне новой). В руках у меня был ее перечень, составленный кем-то из писарей главного дворцового камердинера. Там значилось:
Предмет: одна пажеская ливрея желтого цвета.Все означенные предметы не новые, но чистые и, где надо, заштопанные, вручены королевской шутихе Ханне Грин.
Предмет: одна пара панталон темно-красного цвета.
Предмет: одна пара панталон темно-зеленого цвета.
Предмет: один плащ, длинный.
Предмет: две льняные нижние рубашки.
Предмет: две пары манжет, одна красная и одна зеленая.
Предмет: одна шляпа черного цвета.
Предмет: один черный плащ для верховой езды.
Предмет: пара туфель для танцев.
Предмет: пара сапог для верховой езды.
Предмет: пара башмаков для ходьбы.
– В таких нарядах поневоле станешь шутихой, – вздохнув, прошептала я.
Вечером моего первого дня во дворце отец пришел к воротам. Мы встали неподалеку, разделенные чугунной решеткой.
– У короля уже есть двое шутов: карлица Томасина и Уилл Соммерс. Он был добр ко мне. Показал, где я должна сидеть за обедом. Рядом с ним. Он – человек умный. Знает, как рассмешить придворных.
– А что ты сегодня делала?
– Пока ничего. Не могла ничего такого придумать, чтобы сказать вслух.
Мой отец оглянулся. В темноте дворцового сада заухала сова. Ее крик был словно сигнал.
– Разве ты не можешь придумать что-нибудь смешное? – спросил отец. – Тебя же не затем брали, чтобы ты сидела молча?
– Герцог велел говорить то, что приходит мне в голову. Но мой дар… я не могу им повелевать. Слова либо появляются, либо нет.
– А сэра Роберта видела?
– Он мне подмигнул, – сказала я, прислоняясь спиной к каменному столбу и кутаясь в теплый плащ.
– Короля тоже видела?
– Его не было даже на обеде. Король плохо себя чувствует, и еду отнесли прямо в его покои. Сначала подали роскошный обед, словно король находится за столом, а потом что-то положили на тарелочку и понесли ему. Место короля занял отец сэра Роберта. Он выглядит как настоящий король, разве что на троне не сидит.
– Герцог тебя заметил?
– Мне показалось, он меня вообще не видел.
– Может, он уже забыл про тебя?
– Герцогу не надо смотреть, чтобы знать, кто где сидит и что делает. Он меня не забыл и никогда не забудет. Герцог из тех людей, которые ничего не забывают.
На Сретение герцог решил устроить маскарад, а потому все королевские шуты обязаны были нарядиться в особые костюмы и выучить свои роли. Открытие маскарада возлагалось на Уилла Соммерса. Он попал в шуты двадцать лет назад, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. По замыслу герцога, Соммерс должен будет прочитать вступительное стихотворение, после чего выступят королевские певчие, а потом уже я. Мне тоже надлежало прочитать стихи, специально написанные к маскараду. К маскараду мне шили новый костюм из желтой ткани (цвет шутов). Мой прежний наряд оказался слишком тесен. Я ощущала себя странным двуполым существом. Бывало, я смотрелась в зеркало и видела в нем красивую незнакомую девушку. А на следующий день из зеркала на меня глядел плоский, неуклюжий мальчишка.
Распорядитель празднеств дал мне короткий меч и велел нам с Уиллом упражняться, поскольку где-то в середине маскарада был задуман наш шутовской поединок.
Мы нашли помещение для упражнений. У меня не было ни сноровки, ни желания. Мне вовсе не хотелось учиться тому, чем занимались мужчины. Одно дело – быть шутихой, и совсем другое – когда из тебя делают посмешище на потеху придворным. Пожалуй, только Уилл и смог уговорить меня, сломив мое упрямство. Он вел себя так, будто учил меня не фехтованию, а, скажем, греческому языку. Уилл не рассуждал, надо мне это или нет. Существовал навык, которым я должна была овладеть, и он хотел наилучшим образом научить меня этому навыку.
Он начал со стойки. Положив руки мне на плечи, он слегка распрямил их, после чего приподнял мой подбородок.
– Голову держи высоко, как принцесса, – посоветовал мне шут. – Ты когда-нибудь видела, чтобы принцесса Мария сутулилась, а принцесса Елизавета опускала голову? Понаблюдай за ними. Они – принцессы до мозга костей. Грациозные, как козы.
– Как козы? – переспросила я, безуспешно пытаясь поднять голову, не опуская при этом плеч.
Уилл Соммерс улыбался, глядя на мои отчаянные усилия.
– Да, как козы. Я бы сказал, как горные козы. То вверх, то вниз. То полноправные наследницы, то незаконнорожденные. Жизнь принцесс похожа на жизнь горных коз. А ты должна держаться, как принцесса, и прыгать, как коза.
– Я видела принцессу Елизавету, – сама не зная зачем, вдруг сказала я.
– Где ж это тебе посчастливилось?
– Несколько лет назад. Мне тогда и девяти не было. Отец привез меня в Лондон и поручил отнести книги лорду Сеймуру.
Уилл снова опустил свою мягкую руку мне на плечо.
– Чем меньше слов, тем легче жить, – посоветовал он.
Потом он вдруг хлопнул себя по лбу и озорно улыбнулся.
– Надо же! Советую женщине попридержать язычок! Ну, и дурак же я!
Наш урок продолжался. Уилл показал мне правильную стойку, объяснив, насколько важно во время поединка сохранять равновесие, для чего левую руку нужно держать на поясе. Затем я узнала, что должна определить, какая из моих ног является опорной. Опорную ногу нельзя было отрывать от пола, иначе я споткнусь и упаду. Уилл учил меня делать выпады и отступать. От настоящих выпадов мы перешли к ложным, существовавшим для обмана противника.
Через некоторое время Уилл потребовал, чтобы я нанесла ему удар. Я переминалась с ноги на ногу.
– А если я задену тебя мечом? – наконец спросила я.
– Тогда я вместо смертельной раны получу занозу, – усмехнулся шут. – Смелее, Ханна. Это же деревянный меч.
– Ну, что ж, защищайся, – нетвердо произнесла я и сделала выпад.
Уилл как-то ловко увернулся и вдруг оказался сбоку. Деревянное лезвие его меча упиралось мне в горло.
– В настоящем поединке это означало бы твою смерть, – сказал он. – Думаю, теперь ты станешь серьезнее относиться к нашей учебе.
Но я захихикала.
– Я же не мальчишка, чтобы увлекаться сражением. Давай попробуем еще раз.
На этот раз я была проворнее и сумела полоснуть мечом по краю его камзола.
– Великолепно, – прошептал Уилл. – Давай еще раз.
Мы упражнялись, пока мои удары не стали выглядеть правдоподобно. Потом Уилл начал учить меня отступать, уклоняясь в разные стороны. В углу лежал толстый коврик. Уилл его расстелил и показал, как надо кувыркаться, уходя от противника.
– Видишь, как все это смешно? – спросил он, усаживаясь по-турецки.
Сейчас он был похож на мальчишку, усевшегося почитать книгу.
– Не очень-то и смешно, – призналась я.
– Я все время забываю: ты ведь не столько шутиха, сколько блаженная, – вздохнул он. – Ты не воспринимаешь смешную сторону жизни.
– Воспринимаю, – обиделась я. – Просто у тебя это выходит не смешно.
– Неправда! – возразил Уилл. – Я почти двадцать лет смешу королей, вельмож и придворных. Я появился при дворе, когда король Генрих был влюблен в Анну Болейн. Помнится, я пошутил на ее счет, и он больно надрал мне уши. Но моя шутка пристала к ней. Над моими шутками смеялись взахлеб, когда тебя еще на свете не было.
– Сколько же тебе лет? – спросила я, вглядываясь в его лицо.
Морщины вокруг рта. Морщины вокруг глаз. Но во всем остальном легкий, долговязый Уилл напоминал мальчишку-подростка.
– Сколько мне лет? Мы ровесники с моим языком, а вот зубы чуть-чуть меня моложе.
– Я серьезно спрашиваю.
– Могла бы и сама сосчитать. Мне тридцать три. А почему ты спрашиваешь? Хочешь выйти за меня замуж?
– Нет уж, благодарю покорно, – замотала головой я.
– Ты бы стала женой умнейшего в мире шута.
– Ни за что не выйду за шута.
– Успокойся, тебе это не грозит. Умный мужчина остается холостяком.
– И все равно ты меня не рассмешишь, – поддела я его.
– Ничего удивительного. Ты хоть и маленькая, но женщина. А у женщин нет чувства юмора.
– У меня есть, – возразила я.
– Откуда у тебя это чувство? Женщина не создана по образу и подобию Божьему. Поэтому она не видит смешную сторону жизни.
– А я вижу! Вижу!
– Говорить можно что угодно, но чувства юмора у тебя все равно нет, – торжествующе ухмылялся Соммерс. – Если бы женщины были наделены чувством юмора, стали бы они выходить замуж? Ты когда-нибудь видела мужчину, желающего женщину?
Я покачала головой. Уилл просунул свой меч между ног и лихорадочно забегал взад-вперед.
– Мужчина, охваченный желанием, не может ни говорить, ни думать. Точнее, все его мысли подчинены плотскому желанию. То, что болтается у мужчины между ног, управляет им, как след управляет гончей. Единственное, на что способен в такие минуты мужчина, – это скулить по-собачьи: «Хочу-у-у-у-у!»
Я захохотала во все горло. Уилл и впрямь был превосходным шутом. Казалось, деревянный меч, изображавший мужской орган, управляет всеми его движениями. Меч заставлял шута делать нелепые броски, подпрыгивать, пятиться задом. Устав скакать, он подошел ко мне и довольно улыбнулся:
– Вот тебе и доказательство, что у женщин нет мозгов, – сказал он. – Ну, какая женщина, имеющая мозги, согласилась бы жить рядом с мужчиной?
– Во всяком случае, не я.
– Тогда моли Бога, чтобы прожить девственницей, девочка-мальчик. Но если ты не допустишь до себя мужчину, как же ты выйдешь замуж?
– А я и не хочу замуж.
– В таком случае ты действительно дурочка. Если у тебя не будет мужа, кто тебя прокормит?
– Буду сама зарабатывать на жизнь.
– Тогда ты дважды дурочка, поскольку заработать ты сможешь лишь своим шутовством. А это делает тебя уже трижды дурочкой. Первый раз – потому что не хочешь выходить замуж, второй – потому что собираешься сама зарабатывать на жизнь, а третий – из-за твоего ремесла. Получается, я единожды дурак, а ты – трижды дурочка.
– Ничего подобного! – возразила я, и откуда-то у меня нашлись слова для своих доводов: – Ты служишь шутом почти двадцать лет. При тебе сменилось два поколения королей. А я во дворце всего несколько недель.
Уилл тоже засмеялся и хлопнул меня по плечу.
– Будь осторожна, девочка-мальчик, иначе ты из блаженной превратишься в настоящую шутиху с остреньким язычком. Поверь мне, ежедневно фиглярничать и смешить куда труднее, чем раз в месяц сказать что-нибудь, от чего все рты разинут.
Я снова засмеялась. Оказывается, моя служба при дворе заключалась в том, чтобы раз в месяц удивлять короля и придворных.
– Отдохнули – и за дело, – сказал Уилл. – Нам еще нужно придумать, как ты изящно убьешь меня на маскараде.
У нас получился замечательный спектакль. Мы сами хохотали, отрабатывая его части. В нем мы вели себя, как настоящие дураки. Неправильно рассчитав время, мы одновременно делали выпад и ударялись лбами. Изобразив на лицах искреннее удивление, мы оба начинали отступать, расходясь в разные стороны. Точно так же мы оба делали обманные маневры, кувыркались и озирались вокруг, ища противника. В конце концов я по чистой случайности закалывала Уилла, и он еще некоторое время кружил, удивляясь полученной ране. Можно было докладывать распорядителю церемоний, что мы подготовились. Однако он сам явился в комнату, где мы упражнялись, и сказал:
– Маскарада не будет.
Я повернулась к нему, держа в руке деревянный меч.
– Как не будет? А у нас все готово.
– Король болен, и ему не до увеселений, – мрачно ответил распорядитель церемоний.
Из открытой двери сквозило. Ежась от струи холодного воздуха, Уилл натянул камзол.
– А принцесса Мария на Сретение приедет во дворец? – спросил он.
– Говорят, приедет, – ответил распорядитель. – Как ты думаешь, Уилл, на этот раз ей отведут покои получше, а за обедом дадут мясо повкуснее?
Уилл даже не успел ответить, как распорядитель церемоний повернулся и ушел.
– О чем он говорил? – спросила я.
Лицо шута посерьезнело.
– О том, что среди придворных теперь начнется разброд. Кто-то отдалится от короля и приблизится к принцессе Марии.
– Почему?
– Потому что мухи слетаются к самой свежей, еще горяченькой навозной куче. Жужжат и торопятся обсесть.
– Уилл, я ничего не понимаю.
– Ах, наивное дитя. Тут все очень просто. Принцесса Мария – наследница. Если мы потеряем короля, она станет королевой. Жаль бедного парня, храни его Господь.
– Но она же ере…
– Она – христианка католической веры, – поправил он меня.
– А король Эдуард…
– Думаю, у него сердце будет кровью обливаться. Оставлять престол католичке! Но он бессилен что-либо изменить. Тут не его вина, а короля Генриха. Должно быть, тот сейчас в гробу ворочается, видя расклад грядущих событий. Он-то думал: Эдуард вырастет веселым, сильным парнем. Женится, родит с полдюжины наследников. Так каждый отец думал бы. Что ждет нашу Англию? Нами правили два молодых любвеобильных короля: отец Генриха и сам Генрих. Оба прекрасные, словно солнце, и похотливые, как воробьи. А что мы получили в результате их любовных похождений? Тщедушного немощного юношу и старую деву!
Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он тайком утирает слезы.
– Тебе-то что, – с непривычной холодностью сказал Уилл. – О чем печалиться черноглазой девчонке, недавно приехавшей из Испании? А будь ты англичанкой… точнее, будь ты англичанином, а не блаженной шутихой, ты бы сейчас понимала, что к чему.
Уилл распахнул дверь и вышел в большой зал, кивнув стражникам. Те шумно приветствовали его. Я побежала следом.
– Скажи, а что будет с нами? – шепотом спросила я. – Мы куда денемся, если король умрет и трон займет его сестра?
Он искоса посмотрел на меня и криво улыбнулся.
– Мы станем шутами королевы Марии, только и всего. И если я сумею ее рассмешить, это удивит всех.
Вечером к воротам дворцовой ограды пришел мой отец. Он привел с собой молодого человека в плаще из камвольной шерсти. Завитки его темных волос почти касались воротника. У отцовского спутника были темные глаза и застенчивая мальчишеская улыбка. Я не сразу узнала в нем Дэниела Карпентера – юношу, выбранного отцом мне в мужья. Мне стало неловко; во-первых, за то, что не смогла узнать его с первого взгляда, а во-вторых, за свой шутовской наряд. Мой будущий жених увидел меня в золотисто-желтой ливрее – моей повседневной одежде королевской шутихи. Я закуталась в плащ, чтобы Дэниел не видел моих панталон, и отвесила ему неуклюжий поклон.
Ему было лет двадцать. Он учился на врача, чтобы идти по стопам своего отца, умершего всего год назад. Его семья, принадлежащая к роду Дизраэли, восемьдесят лет назад перебралась в Англию из Португалии. Свою фамилию они поторопились сменить на Карпентер – наиболее распространенную в этой стране, скрыв свое происхождение и образованность. В выборе фамилии проявился и их острый, язвительный ум: Carpenter по-английски означало «плотник», а это был род занятий самого знаменитого еврея – Иисуса. Я говорила с Дэниелом всего один раз, когда мы только приехали в Англию, и его мать встретила нас с хлебом и вином. Естественно, о своем будущем женихе я ничего не знала.