Свадебные гости тоже стали неохотно пятиться и по одному вытекать в коридор. Моя мать, улыбнувшись мне на прощанье, быстро, точно умелый пастырь, выгнала из спальни орду моих сестер, а следом – последней! – ушла и леди Маргарет. Когда она уже направлялась к двери, я заметила, с какой тоской она оглянулась на сына; казалось, она с трудом сдерживает желание вернуться и еще разок его обнять.
Я сразу вспомнила его рассказы о тех долгих годах, в течение которых ему приходилось ложиться спать без ее благословения и поцелуя; вспомнила я и о том, что теперь, когда они воссоединились, его мать очень любит сама укладывать его в постель, как маленького мальчика. Я видела, как она колеблется на пороге, словно ей невыносимо трудно оставить его здесь, со мной; улыбнувшись ей, я легко положила руку на плечо Генриха – этаким нежным собственническим жестом – и сказала:
– Спокойной ночи, матушка. Мы оба желаем вам спокойной ночи, спите спокойно. – И я постаралась, чтобы она непременно увидела, как я стиснула в пальцах воротник рубашки ее сына; этот воротник из тончайшего белого полотна она сама вышивала белым шелком, и вот теперь я держала его в руках, точно поводок преданной охотничьей собаки!
Некоторое время она молча стояла, глядя на нас и слегка приоткрыв рот, словно ей не хватало воздуха, а я склонила голову Генриху на плечо, как любящая невеста, и он гордо улыбнулся. Ему, по-моему, казалось, что леди Маргарет приятно смотреть на него, ее единственного обожаемого сына, лежащего в брачной постели рядом с красавицей-невестой, да к тому же настоящей принцессой. Однако мне-то было ясно, что это зрелище – я, прижавшаяся щекой к плечу Генриха, и он, улыбающийся во весь рот, – разрывает ее ревнивое сердце, точно волк, вцепившийся своей жертве в живот.
Я успела еще заметить, как исказилось ее лицо, когда она вышла и закрыла за собой дверь, и как только в двери щелкнул замок и стража, приветствуя королеву-мать, стукнула об пол тяжелыми пиками, мы оба наконец вздохнули с облегчением. Как только мы остались наедине, я тут же подняла голову с плеча Генриха, выпустила воротник его рубашки и попыталась убрать руку, но он перехватил ее и прижал мои пальцы к своей ключице.
– Не надо, не убирай ее, – сказал он. И тут, видно, что-то в моем лице подсказало ему: я и не пыталась его приласкать, это был просто обманный жест.
– О, зачем же ты тогда это сделала? Что за недостойная девчачья выходка!
Я все-таки убрала руку и с упрямым выражением на лице сказала:
– Да просто так.
Генрих наклонился надо мной, и мне на мгновение стало страшно; мне показалось, что я здорово его разозлила, и теперь он намерен подтвердить законность нашего брака соответствующим актом, желая наказать меня болью за причиненную боль. Но тут он, видно, вспомнил о ребенке, которого я ношу, и о том, что соитие с беременной женой – грех, да к тому же это вредно будущему младенцу. Кипя гневом, он встал с постели, набросил на плечи свое роскошное свадебное одеяние, поправил дрова в камине, придвинул к тяжелому креслу письменный столик и зажег свечу. И я поняла: весь этот праздничный день в одно мгновение был для него испорчен, а свойство его натуры таково, что он, запомнив, как минутная неприятность или неудача испортила ему впечатление от целого дня, и впредь будет помнить только свое дурное настроение в этот день. Он всегда напряжен, всегда ждет, что его вот-вот постигнет очередное разочарование, он, пожалуй, даже ищет этих разочарований, ибо они подтверждают обоснованность его вечного пессимизма. И теперь до конца жизни он будет видеть все события сегодняшнего дня – собор, свадебную церемонию, пир и самые разнообразные веселые и приятные мгновения – как бы сквозь густую пелену охватившего его сейчас гнева и возмущения.
– Как только я, дурак, мог подумать, что ты решила быть со мной ласкова! – сердито воскликнул он. – Как я мог подумать, что в твоих прикосновениях есть хоть капля нежности! С чего это мне пришло в голову, что принесенные нами у алтаря клятвы тронули твое сердце? С чего мне показалось, что ты положила мне голову на плечо, выражая этим свою… приязнь ко мне? До чего же я был глуп!
Я промолчала. Разумеется, в моем сердце не было ни капли приязни или нежности. Он был моим врагом, убийцей моего возлюбленного, мало того, моего жениха. Он изнасиловал меня! Да как он мог подумать, что между нами возникло хоть какое-то подобие нежных чувств!
– Ладно, ты можешь спать, – бросил он через плечо, – а я пока просмотрю кое-какие прошения. В этом мире слишком много людей, которым от меня что-нибудь нужно.
К Генриху явно вернулось его обычное дурное настроение, но мне это было совершенно безразлично. Я знала, что никогда не стану о нем тревожиться и раздумывать, сердится он на меня или нет – даже в таких случаях, как сейчас, когда я, безусловно, причинила ему боль. Если хочет, пусть сам себя как-нибудь успокоит или пусть продолжает дуться хоть всю ночь. Я взбила подушку под головой, разгладила ночную сорочку на своем округлившемся животе и повернулась к нему спиной. И тут я услышала, как он сказал: «Да, я еще кое о чем позабыл!» – и снова подошел к постели. Свернувшись клубком, я осторожно глянула через плечо и, к своему ужасу, увидела, что в руке у Генриха обнаженный клинок, и на его лезвии играют отблески огня, горевшего в камине.
Я похолодела от страха. Боже мой, неужели я до такой степени его разозлила, что он хочет меня убить, заодно отомстив и за то, что я сделала его рогоносцем? Какой это будет скандал, а ведь я даже с матерью не попрощалась!.. И вдруг, совершенно некстати, я вспомнила, что дала Маргарет Уорик свое ожерелье, чтобы она могла покрасоваться в день моей свадьбы, и мне вдруг страшно захотелось дать ей знать, что она может оставить ожерелье себе, раз уж мне сейчас суждено умереть. Потом эта мысль сменилась другой, тоже неожиданной: Господи, подумала я, если он сейчас перережет мне горло, я наконец смогу спать без сновидений, мне больше не будет мерещиться Ричард! Ну и пусть, решила я. Это даже хорошо – хотя сперва, наверное, будет очень больно, зато потом больше никаких снов. А может быть, ударом этого кинжала Генрих отправит меня прямо в объятия Ричарда, и мы навеки будем вместе в сладких объятиях смерти, и я вновь увижу его обожаемое улыбающееся лицо, и он будет обнимать меня, и мы будем смотреть друг другу в глаза. Подумав об этом, я решительно повернулась к Генриху, и он, продолжая сжимать в руке нож, с интересом спросил:
– Ты не боишься? – И внимательно на меня посмотрел, словно видел впервые в жизни. – Я стою над тобой с кинжалом в руке, а ты и глазом не моргнешь. Так, значит, это правда? То, что все говорят? Что твое сердце разбито, что ты мечтаешь о смерти?
– Во всяком случае, я не стану умолять тебя оставить мне жизнь, если ты на это надеешься, – с горечью ответила я. – Я знаю: лучшие мои дни уже в прошлом, и я больше не надеюсь стать когда-либо снова счастливой. Но ты ошибаешься: я хочу жить. Мне, безусловно, больше хочется жить, чем умереть, и мне гораздо больше хочется быть королевой, чем покойницей. Однако я не боюсь ни тебя, ни твоего кинжала. Я давно уже дала себе обещание с полным безразличием относиться ко всему, что ты скажешь или сделаешь. Но даже если бы я и впрямь тебя боялась, то скорее умерла бы, чем позволила бы тебе это заметить.
Генрих в ответ лишь коротко хохотнул и пробормотал себе под нос:
– Упряма, как мул, как я, собственно, свою матушку и предупреждал… – Потом чуть громче он прибавил, уже обращаясь ко мне: – Нет, мне этот кинжал нужен вовсе не для того, чтобы перерезать твое хорошенькое горлышко; я всего лишь хочу сделать тебе крошечный надрез на ступне. Протяни-ка ножку.
Я неохотно выпростала ногу из-под одеяла, и он, отбросив в сторону роскошное покрывало, вновь пробормотал, словно разговаривая с самим собой:
– Вот уж действительно жаль! Такая чудесная кожа, и свод стопы так прекрасен, что его целовать хочется… Странно, что я сейчас об этом думаю, однако любому мужчине захотелось бы поцеловать такую ножку… – И с этими словами он быстро сделал неглубокий надрез у меня на стопе, и я вздрогнула от боли и даже негромко вскрикнула.
– Ты сделал мне больно!
– Лежи спокойно, – сказал он и слегка сжал мою ступню, чтобы несколько капель крови упало на белые простыни, и сунул мне льняную салфетку. – Вот, можешь перевязать. Утром почти ничего заметно не будет, там всего лишь царапина. И потом, ты все равно ведь чулки наденешь.
Я обвязала салфеткой ступню и метнула в его сторону гневный взгляд.
– И совершенно не нужно так сердито на меня смотреть, – сказал он. – Я, кстати, твою репутацию спасаю. Ведь утром простыни выставят на всеобщее обозрение, и на них, слава богу, будут кровавые пятна, свидетельствующие о том, что ты вышла замуж девственницей. Когда станет заметен твой живот, мы скажем, что этот младенец был зачат в первую же брачную ночь, а когда он родится, сделаем вид, что он родился чуть раньше срока, восьмимесячным.
Я погладила себя по животу, но там пока что нельзя было нащупать ничего, кроме небольшого слоя лишнего жира.
– А почему это ты так хорошо осведомлен о восьмимесячных младенцах? – спросила я. – И о том, что наши простыни выставят на всеобщее обозрение?
– Мать мне сказала, – ответил он. – Это она посоветовала тебе ступню надрезать.
– Ах, я еще и за это должна ее благодарить! – с горечью воскликнула я.
– Действительно должна, – серьезно подтвердил Генрих. – Ибо по ее совету наш сын будет для всех благословенным младенцем, зачатым в медовый месяц, а не королевским бастардом, – мрачно усмехнулся он.
Вестминстерский дворец, Лондон. Февраль, 1486 год
Я сразу вспомнила его рассказы о тех долгих годах, в течение которых ему приходилось ложиться спать без ее благословения и поцелуя; вспомнила я и о том, что теперь, когда они воссоединились, его мать очень любит сама укладывать его в постель, как маленького мальчика. Я видела, как она колеблется на пороге, словно ей невыносимо трудно оставить его здесь, со мной; улыбнувшись ей, я легко положила руку на плечо Генриха – этаким нежным собственническим жестом – и сказала:
– Спокойной ночи, матушка. Мы оба желаем вам спокойной ночи, спите спокойно. – И я постаралась, чтобы она непременно увидела, как я стиснула в пальцах воротник рубашки ее сына; этот воротник из тончайшего белого полотна она сама вышивала белым шелком, и вот теперь я держала его в руках, точно поводок преданной охотничьей собаки!
Некоторое время она молча стояла, глядя на нас и слегка приоткрыв рот, словно ей не хватало воздуха, а я склонила голову Генриху на плечо, как любящая невеста, и он гордо улыбнулся. Ему, по-моему, казалось, что леди Маргарет приятно смотреть на него, ее единственного обожаемого сына, лежащего в брачной постели рядом с красавицей-невестой, да к тому же настоящей принцессой. Однако мне-то было ясно, что это зрелище – я, прижавшаяся щекой к плечу Генриха, и он, улыбающийся во весь рот, – разрывает ее ревнивое сердце, точно волк, вцепившийся своей жертве в живот.
Я успела еще заметить, как исказилось ее лицо, когда она вышла и закрыла за собой дверь, и как только в двери щелкнул замок и стража, приветствуя королеву-мать, стукнула об пол тяжелыми пиками, мы оба наконец вздохнули с облегчением. Как только мы остались наедине, я тут же подняла голову с плеча Генриха, выпустила воротник его рубашки и попыталась убрать руку, но он перехватил ее и прижал мои пальцы к своей ключице.
– Не надо, не убирай ее, – сказал он. И тут, видно, что-то в моем лице подсказало ему: я и не пыталась его приласкать, это был просто обманный жест.
– О, зачем же ты тогда это сделала? Что за недостойная девчачья выходка!
Я все-таки убрала руку и с упрямым выражением на лице сказала:
– Да просто так.
Генрих наклонился надо мной, и мне на мгновение стало страшно; мне показалось, что я здорово его разозлила, и теперь он намерен подтвердить законность нашего брака соответствующим актом, желая наказать меня болью за причиненную боль. Но тут он, видно, вспомнил о ребенке, которого я ношу, и о том, что соитие с беременной женой – грех, да к тому же это вредно будущему младенцу. Кипя гневом, он встал с постели, набросил на плечи свое роскошное свадебное одеяние, поправил дрова в камине, придвинул к тяжелому креслу письменный столик и зажег свечу. И я поняла: весь этот праздничный день в одно мгновение был для него испорчен, а свойство его натуры таково, что он, запомнив, как минутная неприятность или неудача испортила ему впечатление от целого дня, и впредь будет помнить только свое дурное настроение в этот день. Он всегда напряжен, всегда ждет, что его вот-вот постигнет очередное разочарование, он, пожалуй, даже ищет этих разочарований, ибо они подтверждают обоснованность его вечного пессимизма. И теперь до конца жизни он будет видеть все события сегодняшнего дня – собор, свадебную церемонию, пир и самые разнообразные веселые и приятные мгновения – как бы сквозь густую пелену охватившего его сейчас гнева и возмущения.
– Как только я, дурак, мог подумать, что ты решила быть со мной ласкова! – сердито воскликнул он. – Как я мог подумать, что в твоих прикосновениях есть хоть капля нежности! С чего это мне пришло в голову, что принесенные нами у алтаря клятвы тронули твое сердце? С чего мне показалось, что ты положила мне голову на плечо, выражая этим свою… приязнь ко мне? До чего же я был глуп!
Я промолчала. Разумеется, в моем сердце не было ни капли приязни или нежности. Он был моим врагом, убийцей моего возлюбленного, мало того, моего жениха. Он изнасиловал меня! Да как он мог подумать, что между нами возникло хоть какое-то подобие нежных чувств!
– Ладно, ты можешь спать, – бросил он через плечо, – а я пока просмотрю кое-какие прошения. В этом мире слишком много людей, которым от меня что-нибудь нужно.
К Генриху явно вернулось его обычное дурное настроение, но мне это было совершенно безразлично. Я знала, что никогда не стану о нем тревожиться и раздумывать, сердится он на меня или нет – даже в таких случаях, как сейчас, когда я, безусловно, причинила ему боль. Если хочет, пусть сам себя как-нибудь успокоит или пусть продолжает дуться хоть всю ночь. Я взбила подушку под головой, разгладила ночную сорочку на своем округлившемся животе и повернулась к нему спиной. И тут я услышала, как он сказал: «Да, я еще кое о чем позабыл!» – и снова подошел к постели. Свернувшись клубком, я осторожно глянула через плечо и, к своему ужасу, увидела, что в руке у Генриха обнаженный клинок, и на его лезвии играют отблески огня, горевшего в камине.
Я похолодела от страха. Боже мой, неужели я до такой степени его разозлила, что он хочет меня убить, заодно отомстив и за то, что я сделала его рогоносцем? Какой это будет скандал, а ведь я даже с матерью не попрощалась!.. И вдруг, совершенно некстати, я вспомнила, что дала Маргарет Уорик свое ожерелье, чтобы она могла покрасоваться в день моей свадьбы, и мне вдруг страшно захотелось дать ей знать, что она может оставить ожерелье себе, раз уж мне сейчас суждено умереть. Потом эта мысль сменилась другой, тоже неожиданной: Господи, подумала я, если он сейчас перережет мне горло, я наконец смогу спать без сновидений, мне больше не будет мерещиться Ричард! Ну и пусть, решила я. Это даже хорошо – хотя сперва, наверное, будет очень больно, зато потом больше никаких снов. А может быть, ударом этого кинжала Генрих отправит меня прямо в объятия Ричарда, и мы навеки будем вместе в сладких объятиях смерти, и я вновь увижу его обожаемое улыбающееся лицо, и он будет обнимать меня, и мы будем смотреть друг другу в глаза. Подумав об этом, я решительно повернулась к Генриху, и он, продолжая сжимать в руке нож, с интересом спросил:
– Ты не боишься? – И внимательно на меня посмотрел, словно видел впервые в жизни. – Я стою над тобой с кинжалом в руке, а ты и глазом не моргнешь. Так, значит, это правда? То, что все говорят? Что твое сердце разбито, что ты мечтаешь о смерти?
– Во всяком случае, я не стану умолять тебя оставить мне жизнь, если ты на это надеешься, – с горечью ответила я. – Я знаю: лучшие мои дни уже в прошлом, и я больше не надеюсь стать когда-либо снова счастливой. Но ты ошибаешься: я хочу жить. Мне, безусловно, больше хочется жить, чем умереть, и мне гораздо больше хочется быть королевой, чем покойницей. Однако я не боюсь ни тебя, ни твоего кинжала. Я давно уже дала себе обещание с полным безразличием относиться ко всему, что ты скажешь или сделаешь. Но даже если бы я и впрямь тебя боялась, то скорее умерла бы, чем позволила бы тебе это заметить.
Генрих в ответ лишь коротко хохотнул и пробормотал себе под нос:
– Упряма, как мул, как я, собственно, свою матушку и предупреждал… – Потом чуть громче он прибавил, уже обращаясь ко мне: – Нет, мне этот кинжал нужен вовсе не для того, чтобы перерезать твое хорошенькое горлышко; я всего лишь хочу сделать тебе крошечный надрез на ступне. Протяни-ка ножку.
Я неохотно выпростала ногу из-под одеяла, и он, отбросив в сторону роскошное покрывало, вновь пробормотал, словно разговаривая с самим собой:
– Вот уж действительно жаль! Такая чудесная кожа, и свод стопы так прекрасен, что его целовать хочется… Странно, что я сейчас об этом думаю, однако любому мужчине захотелось бы поцеловать такую ножку… – И с этими словами он быстро сделал неглубокий надрез у меня на стопе, и я вздрогнула от боли и даже негромко вскрикнула.
– Ты сделал мне больно!
– Лежи спокойно, – сказал он и слегка сжал мою ступню, чтобы несколько капель крови упало на белые простыни, и сунул мне льняную салфетку. – Вот, можешь перевязать. Утром почти ничего заметно не будет, там всего лишь царапина. И потом, ты все равно ведь чулки наденешь.
Я обвязала салфеткой ступню и метнула в его сторону гневный взгляд.
– И совершенно не нужно так сердито на меня смотреть, – сказал он. – Я, кстати, твою репутацию спасаю. Ведь утром простыни выставят на всеобщее обозрение, и на них, слава богу, будут кровавые пятна, свидетельствующие о том, что ты вышла замуж девственницей. Когда станет заметен твой живот, мы скажем, что этот младенец был зачат в первую же брачную ночь, а когда он родится, сделаем вид, что он родился чуть раньше срока, восьмимесячным.
Я погладила себя по животу, но там пока что нельзя было нащупать ничего, кроме небольшого слоя лишнего жира.
– А почему это ты так хорошо осведомлен о восьмимесячных младенцах? – спросила я. – И о том, что наши простыни выставят на всеобщее обозрение?
– Мать мне сказала, – ответил он. – Это она посоветовала тебе ступню надрезать.
– Ах, я еще и за это должна ее благодарить! – с горечью воскликнула я.
– Действительно должна, – серьезно подтвердил Генрих. – Ибо по ее совету наш сын будет для всех благословенным младенцем, зачатым в медовый месяц, а не королевским бастардом, – мрачно усмехнулся он.
Вестминстерский дворец, Лондон. Февраль, 1486 год
Я стала законной супругой английского короля, однако королевских покоев в Вестминстере по-прежнему не занимала.
– Но ведь ты пока что не королева, – равнодушно бросил Генрих, и я посмотрела на него: уголки губ опущены, глаза смотрят враждебно. – Да, пока что не королева! И потом, мы вместе с матерью работаем над государственными документами, так что нам удобнее и проще делить общие покои и занимать соседние комнаты.
– И ты пользуешься тайным проходом, который ведет из твоей спальни в ее спальню?
Он вспыхнул.
– Вряд ли этот проход такой уж тайный.
– Ну, во всяком случае, личный. Мой отец велел сделать его, чтобы иметь возможность приходить к моей матери в спальню без сопровождения, когда ему самому этого захочется. Попросту говоря, чтобы иметь возможность побыть с ней наедине, не оповещая об этом весь двор. Они любили друг друга, и им нравилось встречаться тайком.
Генрих всегда легко краснел, и при моих словах лицо его тут же вспыхнуло.
– Элизабет… что с тобой такое? На что ты намекаешь? Мы с моей матерью часто ужинаем вместе, часто беседуем по вечерам и вместе молимся перед сном. И потом, так нам гораздо удобней: если ей нужно срочно повидаться со мной или же мне – с нею, то мы…
– То вы можете зайти в спальню друг к другу в любое время дня и ночи, – закончила за него я.
Он промолчал, но был явно раздражен моими намеками. Я уже давно научилась замечать – по его поджатым губам и прищуренным глазам, – когда мне удалось вывести его из себя. Мне страшно нравилось доводить его до белого каления, это было одним из немногих удовольствий, принесенных мне замужеством.
– Если я правильно тебя понял, – снова заговорил Генрих, – ты бы хотела перебраться в покои королевы, чтобы я мог входить к тебе в спальню в любое время дня и ночи и никто бы этого не замечал? Неужели тебе стали так приятны знаки моего внимания? Ты вошла во вкус? И теперь хотела бы, чтобы я делил с тобой ложе? Ты действительно хочешь видеть меня в своей постели? Ты действительно хочешь, чтобы я тайно приходил к тебе для любовных утех? Для занятий любовью, которая направлена не на продление нашего рода, а всего лишь на утоление похоти? Наверное, именно этим занимались твои родители во время своих тайных греховных свиданий?
Я опустила глаза и сердито ответила:
– Нет. Просто, на мой взгляд, достаточно странно, что я до сих пор не занимаю покоев королевы.
– Разве тебе неуютно в тех покоях, которые ты занимаешь сейчас? Может, тебе мебель в них не нравится? Или они слишком малы?
– Нет.
– Может, тебе хотелось бы украсить стены гобеленами более высокого качества? Или тебя не устраивают твои музыканты? Или слуги? Возможно, в твоем состоянии тебе хочется каких-либо лакомств, и мне следует приказать, чтобы из кухни в твои покои приносили побольше всяких вкусных закусок и сладостей?
– Дело совсем не в этом…
– Ну так скажи, в чем дело. Не умираешь ли ты от голода? Не чувствуешь ли себя одинокой? Не мерзнешь ли?
– У меня вполне приличные покои, – обронила я сквозь зубы.
– В таком случае, прошу тебя, уж позволь моей матери остаться там, где она сейчас находится; ей королевские покои необходимы для постоянного общения со мной, ибо она является моим главным советчиком. А сама поживи пока в тех комнатах, которые она предоставила тебе. Я же стану навещать тебя каждый вечер, пока не отправлюсь в поездку по стране.
– Ты собираешься в поездку по стране? – Я впервые слышала об этом.
Он кивнул и быстро сказал:
– Но ты со мной не поедешь. Тебе нельзя путешествовать. Моя мать считает, что тебе лучше остаться в Лондоне. А мы с ней отправимся на север. Она говорит, что я должен показаться своим подданным, причем как можно большему их количеству, и посетить как можно больше разных городов, стараясь всеми силами расширять круг преданных мне людей. Я должен поддержать тех, кто давно уже перешел на нашу сторону, и подружиться с нашими бывшими врагами. Тюдоры должны навсегда оставить свой след в истории этой страны.
– Ну, раз так, то я твоей матери определенно ни к чему, – презрительно бросила я. – Во всяком случае, если вы хотите, чтобы эта поездка по стране способствовала укреплению Тюдоров. Зачем у вас под ногами будет путаться какая-то принцесса Йоркская? А что, если люди предпочтут эту принцессу Йоркскую Тюдорам? Что, если они на королеву-мать и смотреть не захотят, а принцессу Йоркскую станут приветствовать радостными криками?
Этого он не выдержал и вскочил.
– Моя мать, не сомневаюсь, думала лишь о твоем здоровье, а также о здоровье нашего будущего ребенка – как, впрочем, и я сам! – резким тоном заявил он. – И, разумеется, подданные моего королевства должны быть верны мне и Дому Тюдоров. Дитя, которое ты носишь, – наследник Тюдоров, и эту поездку мы предпринимаем ради тебя и нашего ребенка. И моя мать трудится ради тебя и своего будущего внука. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумела найти в себе достаточно такта и проявить благодарность! Ты вечно твердишь, что ты – настоящая принцесса. Я только и слышу: я – принцесса по рождению. Так вот я бы хотел, чтобы ты действительно это доказала. Я бы хотел, чтоб ты хотя бы попыталась вести себя как королева!
Я опустила глаза.
– Пожалуйста, передай своей матери, что я очень ей благодарна, – сказала я. – Что я всегда, всегда буду ей благодарна.
– Что случилось? Судя по твоему виду, ничего хорошего.
– Я получила от короля Генриха некое предложение. Он считает, что мне следует снова выйти замуж.
Я взяла у нее из рук письмо.
– Тебе? – переспросила я. – Тебе снова замуж? Что он хочет этим сказать?
Я начала быстро просматривать письмо, потом остановилась и посмотрела на мать. Она стала еще бледней, у нее даже губы побелели. Она только кивала в ответ на мои вопросы, словно утратила всякую способность изъясняться словами.
– Замуж за кого? Прекрати, мама! Ты меня пугаешь. Господи, что еще ему пришло в голову! Кого он имеет в виду?
– Якова Шотландского[28]. – И мать то ли негромко охнула, то ли усмехнулась. – Ты не заметила? Он там упомянут, в самом начале письма, после приветствий и комплиментов по поводу моей моложавости и хорошего здоровья. Генрих считает, что я должна выйти замуж за короля Шотландии, уехать отсюда в далекий Эдинбург и назад больше не возвращаться.
Я снова принялась читать письмо. В самых вежливых, даже изысканных выражениях Генрих объяснял моей матери, что она очень его обяжет, если согласится встретиться с шотландским послом и принять предложение о браке, переданное королем Шотландии; заодно неплохо было бы и согласовать дату свадьбы, которую король Яков предлагает сыграть этим летом.
Я посмотрела на мать.
– Да он с ума сошел! Он не имеет права тебе приказывать! Тем более приказывать тебе выйти замуж! Да сам он никогда бы на такое не осмелился. Это все наверняка происки его матери. Не можешь же ты отсюда уехать, да, мама?
Она прижала пальцы к губам, чтобы скрыть, как сильно они дрожат.
– Не могу, но, мне кажется, меня вынудят это сделать. Попросту заставят.
– Но, мама, ведь жить здесь без тебя я не смогу!
– А если он прикажет?
– Я не смогу жить без тебя!
– И мне невыносимо тяжело было бы тебя покинуть. Но если король прикажет, у нас не будет выбора.
– Ты не можешь снова выйти замуж! – Меня приводила в ужас даже сама мысль об этом. – Тебе нечего и думать о повторном замужестве!
Она прикрыла глаза рукой.
– Честно говоря, я даже вообразить себе такое не могу. Твой отец… – Голос у нее сорвался. – Элизабет, ты – моя самая любимая дочь, но я сама просила тебя улыбаться, когда ты выходила замуж без любви; я сама твердила своей младшей сестре Кэтрин, что уж ей-то, сестре королевы, более других должно быть понятно, что нам, женщинам, приходится выходить замуж за кого прикажут; я сама согласилась на помолвку Сесили с тем, кого ей в мужья выбрали Генрих и его мать. Я не имею права требовать, чтобы меня, единственную из всех, пощадили. Генрих выиграл битву. Теперь он правит Англией. Если он прикажет мне выйти замуж – хотя бы и за короля Шотландии, – мне придется выйти замуж и отправиться в Шотландию.
– Я уверена, что это происки его матери! – повторила я. – Это наверняка она! Это она, а вовсе не он, хочет убрать тебя со своего пути!
– Да, наверное, – медленно промолвила моя мать. – По всей видимости, это так. Только тут Маргарет просчиталась. Она уже не впервые делает ошибку в том, что касается меня.
– И в чем же она просчиталась?
– А в том, что они хотят, чтобы я, находясь в Эдинбурге, обеспечивала верность шотландского короля новому союзу с Англией. Они хотят, чтобы я помогала Якову поддерживать дружбу с Генрихом. Они думают, что если королевой Шотландии стану я, то Яков никогда не посмеет вторгнуться на территорию моего зятя.
– Но они… – прошептала я.
– Да, они ошибаются, – с мстительным видом подтвердила моя мать. – Ох, как ошибаются! С того дня, как я стану королевой Шотландии, я получу право командовать армией и смогу дать моему новому мужу немало ценных советов, я перестану служить Генриху Тюдору. И уж точно не стану убеждать моего нового супруга поддерживать с ним мирный договор. А если я почувствую себя достаточно сильной и сумею должным образом воздействовать на нужных мне союзников, я первой выступлю против Генриха, я сама направлю на юг ту армию, что всюду сеет страх!
– Ты способна вторгнуться в Англию с армией скоттов? – прошептала я. Вторжение скоттов всегда было ужасом для англичан – точно армия варваров, явившаяся из холодных северных земель, грабящая или уничтожающая все на своем пути. – Неужели ты выступишь против Генриха? Неужели ты хочешь посадить на английский трон нового короля? Неужели у тебя есть… кто-то из Дома Йорков?
Она даже не кивнула – лишь еще шире распахнула свои серые глаза.
– Но как же я? – растерянно пролепетала я. – Как же я и мой ребенок?
В иные ночи он приходил поздно, засидевшись с матерью над документами, а порой приходил и немного пьяный после веселой попойки с друзьями. Впрочем, друзей у него было немного – только те, что были с ним в ссылке; только на них он действительно мог положиться, ибо они всегда были рядом и поддерживали его, когда он был всего лишь одним из претендентов и отчаянно стремился к трону. По-настоящему кроме матери Генрих любил только троих: своего дядю Джаспера и своих новых родственников, лорда Томаса Стэнли и сэра Уильяма Стэнли. Они, по сути дела, и были его единственными советчиками.
Тем вечером он пришел рано и был задумчив; с собой он принес целую пачку бумаг – все это были просьбы от тех, кто его поддерживал и теперь хочет получить свою долю богатств Англии; мне они напоминали босоногих ссыльных, которые выстроились в очередь за башмаками только что умершего.
– Муж мой, я бы хотела поговорить с тобой. – Я сидела у камина в ночной сорочке и красном капоте; мои волосы были распущены по плечам и тщательно расчесаны. Для Генриха я велела принести немного подогретого эля и маленькие мясные пирожки.
– Разговор будет о твоей матери? – тут же догадался он, моментально оценив мои приготовления, и хмуро посмотрел на меня. – Иначе ты вряд ли стала бы стараться доставить мне удовольствие. И, наверное, не стала бы прилагать столько усилий, чтобы выглядеть неотразимой. А знаешь, ты гораздо красивее всех женщин, каких мне довелось видеть в жизни. Особенно в красном и с распущенными волосами. Впрочем, как только ты надеваешь красное, я сразу понимаю: ты надеешься поймать меня в ловушку.
– Да, разговор действительно пойдет о моей матери, – сказала я, ничуть не смутившись. – Я не хочу, чтобы ты отсылал ее от меня. Я не хочу, чтобы она уезжала в Шотландию. Я не хочу, чтобы она снова выходила замуж. Она очень любила моего отца. Ты никогда их вместе не видел, но, уверяю тебя, это был брак, основанный на истинной любви, на любви глубокой и настоящей. И я не хочу, чтобы она снова выходила замуж и делила постель с другим мужчиной – к тому же на четырнадцать лет ее моложе, к тому же с нашим давним врагом… это… это… – Голос у меня сорвался. – Нет, правда, это просто ужасно! Как ты мог просить ее сделать это!
Генрих опустился в кресло у огня; некоторое время он молча смотрел на горевшие поленья и раскаленные угли, потом тихо сказал:
– Я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы она уезжала. И мне очень жаль, что приходится прибегать к таким мерам. Но половина населения страны по-прежнему поддерживает Дом Йорков. Для них ничего не изменилось. Иногда мне кажется, что их отношение ко мне никогда и не изменится. Поражение в той битве ничуть не сказалось на их настроениях, они лишь стали более ожесточенными и опасными. Эти люди искренне поддерживали Ричарда и не пожелали ради меня менять свои пристрастия. Многие из них по-прежнему спят и видят, что твои братья живы; они шепотом распространяют слухи о некоем принце, живущем за морем. А меня они считают чужаком, оккупантом, явившимся из-за моря. Знаешь, как меня называют на улицах Йорка? Мои шпионы мне сообщили. Меня там называют Генрих Завоеватель, словно я Вильгельм Нормандский, вновь объявившийся иноземный бастард[29]. Или очередной бастард, прибывший из чужой страны. Очередной претендент на трон. И они по-настоящему меня ненавидят.
Я шевельнулась, собираясь уже произнести некую ободряющую ложь, но Генрих остановил меня и протянул ко мне руку. Я вложила в его ладонь свои холодные пальцы, и он, притянув меня к себе, сказал:
– Если кто-либо, кто угодно, вдруг предъявит свои права на трон, зная, что происхождение его связано с Домом Йорков, то под его знамена соберутся тысячи, десятки тысяч людей. Подумай об этом. Ты могла бы поставить под знамя Белой розы хоть обыкновенного пса, и люди стали бы сражаться за этого пса-йоркиста до последнего. А я при этом не сумел бы выиграть ни пяди этой земли. Пес или принц выступил бы под знаменем Йорков, но мне пришлось бы начинать все снова и снова стремиться завершить победой начатую войну. И меня снова стали бы считать оккупантом и узурпатором. И мне вновь пришлось бы пережить то, что я пережил перед битвой при Босуорте, – бесконечные бессонные ночи, бесконечные думы об одном и том же. Вот только на этот раз у меня бы уже не было ни французской армии, ни поддержки Бретани, ни денег, полученных от разных иностранцев, на которые я смог бы нанять хорошо обученную армию. И еще: на этот раз я был бы лишен того глупого оптимизма, который под стать юнцу, впервые ввязавшемуся в схватку. На этот раз я зависел бы только от себя самого. На этот раз меня поддерживали бы только те, кто готов ко мне присоединиться лишь после того, как я выиграю сражение.
– Но ведь ты пока что не королева, – равнодушно бросил Генрих, и я посмотрела на него: уголки губ опущены, глаза смотрят враждебно. – Да, пока что не королева! И потом, мы вместе с матерью работаем над государственными документами, так что нам удобнее и проще делить общие покои и занимать соседние комнаты.
– И ты пользуешься тайным проходом, который ведет из твоей спальни в ее спальню?
Он вспыхнул.
– Вряд ли этот проход такой уж тайный.
– Ну, во всяком случае, личный. Мой отец велел сделать его, чтобы иметь возможность приходить к моей матери в спальню без сопровождения, когда ему самому этого захочется. Попросту говоря, чтобы иметь возможность побыть с ней наедине, не оповещая об этом весь двор. Они любили друг друга, и им нравилось встречаться тайком.
Генрих всегда легко краснел, и при моих словах лицо его тут же вспыхнуло.
– Элизабет… что с тобой такое? На что ты намекаешь? Мы с моей матерью часто ужинаем вместе, часто беседуем по вечерам и вместе молимся перед сном. И потом, так нам гораздо удобней: если ей нужно срочно повидаться со мной или же мне – с нею, то мы…
– То вы можете зайти в спальню друг к другу в любое время дня и ночи, – закончила за него я.
Он промолчал, но был явно раздражен моими намеками. Я уже давно научилась замечать – по его поджатым губам и прищуренным глазам, – когда мне удалось вывести его из себя. Мне страшно нравилось доводить его до белого каления, это было одним из немногих удовольствий, принесенных мне замужеством.
– Если я правильно тебя понял, – снова заговорил Генрих, – ты бы хотела перебраться в покои королевы, чтобы я мог входить к тебе в спальню в любое время дня и ночи и никто бы этого не замечал? Неужели тебе стали так приятны знаки моего внимания? Ты вошла во вкус? И теперь хотела бы, чтобы я делил с тобой ложе? Ты действительно хочешь видеть меня в своей постели? Ты действительно хочешь, чтобы я тайно приходил к тебе для любовных утех? Для занятий любовью, которая направлена не на продление нашего рода, а всего лишь на утоление похоти? Наверное, именно этим занимались твои родители во время своих тайных греховных свиданий?
Я опустила глаза и сердито ответила:
– Нет. Просто, на мой взгляд, достаточно странно, что я до сих пор не занимаю покоев королевы.
– Разве тебе неуютно в тех покоях, которые ты занимаешь сейчас? Может, тебе мебель в них не нравится? Или они слишком малы?
– Нет.
– Может, тебе хотелось бы украсить стены гобеленами более высокого качества? Или тебя не устраивают твои музыканты? Или слуги? Возможно, в твоем состоянии тебе хочется каких-либо лакомств, и мне следует приказать, чтобы из кухни в твои покои приносили побольше всяких вкусных закусок и сладостей?
– Дело совсем не в этом…
– Ну так скажи, в чем дело. Не умираешь ли ты от голода? Не чувствуешь ли себя одинокой? Не мерзнешь ли?
– У меня вполне приличные покои, – обронила я сквозь зубы.
– В таком случае, прошу тебя, уж позволь моей матери остаться там, где она сейчас находится; ей королевские покои необходимы для постоянного общения со мной, ибо она является моим главным советчиком. А сама поживи пока в тех комнатах, которые она предоставила тебе. Я же стану навещать тебя каждый вечер, пока не отправлюсь в поездку по стране.
– Ты собираешься в поездку по стране? – Я впервые слышала об этом.
Он кивнул и быстро сказал:
– Но ты со мной не поедешь. Тебе нельзя путешествовать. Моя мать считает, что тебе лучше остаться в Лондоне. А мы с ней отправимся на север. Она говорит, что я должен показаться своим подданным, причем как можно большему их количеству, и посетить как можно больше разных городов, стараясь всеми силами расширять круг преданных мне людей. Я должен поддержать тех, кто давно уже перешел на нашу сторону, и подружиться с нашими бывшими врагами. Тюдоры должны навсегда оставить свой след в истории этой страны.
– Ну, раз так, то я твоей матери определенно ни к чему, – презрительно бросила я. – Во всяком случае, если вы хотите, чтобы эта поездка по стране способствовала укреплению Тюдоров. Зачем у вас под ногами будет путаться какая-то принцесса Йоркская? А что, если люди предпочтут эту принцессу Йоркскую Тюдорам? Что, если они на королеву-мать и смотреть не захотят, а принцессу Йоркскую станут приветствовать радостными криками?
Этого он не выдержал и вскочил.
– Моя мать, не сомневаюсь, думала лишь о твоем здоровье, а также о здоровье нашего будущего ребенка – как, впрочем, и я сам! – резким тоном заявил он. – И, разумеется, подданные моего королевства должны быть верны мне и Дому Тюдоров. Дитя, которое ты носишь, – наследник Тюдоров, и эту поездку мы предпринимаем ради тебя и нашего ребенка. И моя мать трудится ради тебя и своего будущего внука. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумела найти в себе достаточно такта и проявить благодарность! Ты вечно твердишь, что ты – настоящая принцесса. Я только и слышу: я – принцесса по рождению. Так вот я бы хотел, чтобы ты действительно это доказала. Я бы хотел, чтоб ты хотя бы попыталась вести себя как королева!
Я опустила глаза.
– Пожалуйста, передай своей матери, что я очень ей благодарна, – сказала я. – Что я всегда, всегда буду ей благодарна.
* * *
Моя мать вошла ко мне с побледневшим лицом, держа в руке письмо.– Что случилось? Судя по твоему виду, ничего хорошего.
– Я получила от короля Генриха некое предложение. Он считает, что мне следует снова выйти замуж.
Я взяла у нее из рук письмо.
– Тебе? – переспросила я. – Тебе снова замуж? Что он хочет этим сказать?
Я начала быстро просматривать письмо, потом остановилась и посмотрела на мать. Она стала еще бледней, у нее даже губы побелели. Она только кивала в ответ на мои вопросы, словно утратила всякую способность изъясняться словами.
– Замуж за кого? Прекрати, мама! Ты меня пугаешь. Господи, что еще ему пришло в голову! Кого он имеет в виду?
– Якова Шотландского[28]. – И мать то ли негромко охнула, то ли усмехнулась. – Ты не заметила? Он там упомянут, в самом начале письма, после приветствий и комплиментов по поводу моей моложавости и хорошего здоровья. Генрих считает, что я должна выйти замуж за короля Шотландии, уехать отсюда в далекий Эдинбург и назад больше не возвращаться.
Я снова принялась читать письмо. В самых вежливых, даже изысканных выражениях Генрих объяснял моей матери, что она очень его обяжет, если согласится встретиться с шотландским послом и принять предложение о браке, переданное королем Шотландии; заодно неплохо было бы и согласовать дату свадьбы, которую король Яков предлагает сыграть этим летом.
Я посмотрела на мать.
– Да он с ума сошел! Он не имеет права тебе приказывать! Тем более приказывать тебе выйти замуж! Да сам он никогда бы на такое не осмелился. Это все наверняка происки его матери. Не можешь же ты отсюда уехать, да, мама?
Она прижала пальцы к губам, чтобы скрыть, как сильно они дрожат.
– Не могу, но, мне кажется, меня вынудят это сделать. Попросту заставят.
– Но, мама, ведь жить здесь без тебя я не смогу!
– А если он прикажет?
– Я не смогу жить без тебя!
– И мне невыносимо тяжело было бы тебя покинуть. Но если король прикажет, у нас не будет выбора.
– Ты не можешь снова выйти замуж! – Меня приводила в ужас даже сама мысль об этом. – Тебе нечего и думать о повторном замужестве!
Она прикрыла глаза рукой.
– Честно говоря, я даже вообразить себе такое не могу. Твой отец… – Голос у нее сорвался. – Элизабет, ты – моя самая любимая дочь, но я сама просила тебя улыбаться, когда ты выходила замуж без любви; я сама твердила своей младшей сестре Кэтрин, что уж ей-то, сестре королевы, более других должно быть понятно, что нам, женщинам, приходится выходить замуж за кого прикажут; я сама согласилась на помолвку Сесили с тем, кого ей в мужья выбрали Генрих и его мать. Я не имею права требовать, чтобы меня, единственную из всех, пощадили. Генрих выиграл битву. Теперь он правит Англией. Если он прикажет мне выйти замуж – хотя бы и за короля Шотландии, – мне придется выйти замуж и отправиться в Шотландию.
– Я уверена, что это происки его матери! – повторила я. – Это наверняка она! Это она, а вовсе не он, хочет убрать тебя со своего пути!
– Да, наверное, – медленно промолвила моя мать. – По всей видимости, это так. Только тут Маргарет просчиталась. Она уже не впервые делает ошибку в том, что касается меня.
– И в чем же она просчиталась?
– А в том, что они хотят, чтобы я, находясь в Эдинбурге, обеспечивала верность шотландского короля новому союзу с Англией. Они хотят, чтобы я помогала Якову поддерживать дружбу с Генрихом. Они думают, что если королевой Шотландии стану я, то Яков никогда не посмеет вторгнуться на территорию моего зятя.
– Но они… – прошептала я.
– Да, они ошибаются, – с мстительным видом подтвердила моя мать. – Ох, как ошибаются! С того дня, как я стану королевой Шотландии, я получу право командовать армией и смогу дать моему новому мужу немало ценных советов, я перестану служить Генриху Тюдору. И уж точно не стану убеждать моего нового супруга поддерживать с ним мирный договор. А если я почувствую себя достаточно сильной и сумею должным образом воздействовать на нужных мне союзников, я первой выступлю против Генриха, я сама направлю на юг ту армию, что всюду сеет страх!
– Ты способна вторгнуться в Англию с армией скоттов? – прошептала я. Вторжение скоттов всегда было ужасом для англичан – точно армия варваров, явившаяся из холодных северных земель, грабящая или уничтожающая все на своем пути. – Неужели ты выступишь против Генриха? Неужели ты хочешь посадить на английский трон нового короля? Неужели у тебя есть… кто-то из Дома Йорков?
Она даже не кивнула – лишь еще шире распахнула свои серые глаза.
– Но как же я? – растерянно пролепетала я. – Как же я и мой ребенок?
* * *
Мы решили, что я попытаюсь поговорить с Генрихом. В последнее время, собираясь в поездку по стране, он каждый вечер приходил ко мне и даже спать стал в моей постели. По всей вероятности, это должно было подчеркнуть наши «чудесные» супружеские отношения и доказать, что наш ребенок был зачат именно в медовый месяц. Ко мне Генрих, естественно, не прикасался, поскольку это могло повредить младенцу, растущему у меня в животе; обычно он съедал легкий ужин, сидя у камина, и ложился рядом со мной в постель. Спал он почти всегда беспокойно, его мучили сны. Часто он вставал среди ночи и часами молился, стоя на коленях, и мне казалось, что его мучает совесть, мучает понимание того, что он вопреки законам Божьим пошел войной на законного короля Англии и разбил мое сердце. В ночной темноте его совесть явно говорила громче, чем честолюбие его матери.В иные ночи он приходил поздно, засидевшись с матерью над документами, а порой приходил и немного пьяный после веселой попойки с друзьями. Впрочем, друзей у него было немного – только те, что были с ним в ссылке; только на них он действительно мог положиться, ибо они всегда были рядом и поддерживали его, когда он был всего лишь одним из претендентов и отчаянно стремился к трону. По-настоящему кроме матери Генрих любил только троих: своего дядю Джаспера и своих новых родственников, лорда Томаса Стэнли и сэра Уильяма Стэнли. Они, по сути дела, и были его единственными советчиками.
Тем вечером он пришел рано и был задумчив; с собой он принес целую пачку бумаг – все это были просьбы от тех, кто его поддерживал и теперь хочет получить свою долю богатств Англии; мне они напоминали босоногих ссыльных, которые выстроились в очередь за башмаками только что умершего.
– Муж мой, я бы хотела поговорить с тобой. – Я сидела у камина в ночной сорочке и красном капоте; мои волосы были распущены по плечам и тщательно расчесаны. Для Генриха я велела принести немного подогретого эля и маленькие мясные пирожки.
– Разговор будет о твоей матери? – тут же догадался он, моментально оценив мои приготовления, и хмуро посмотрел на меня. – Иначе ты вряд ли стала бы стараться доставить мне удовольствие. И, наверное, не стала бы прилагать столько усилий, чтобы выглядеть неотразимой. А знаешь, ты гораздо красивее всех женщин, каких мне довелось видеть в жизни. Особенно в красном и с распущенными волосами. Впрочем, как только ты надеваешь красное, я сразу понимаю: ты надеешься поймать меня в ловушку.
– Да, разговор действительно пойдет о моей матери, – сказала я, ничуть не смутившись. – Я не хочу, чтобы ты отсылал ее от меня. Я не хочу, чтобы она уезжала в Шотландию. Я не хочу, чтобы она снова выходила замуж. Она очень любила моего отца. Ты никогда их вместе не видел, но, уверяю тебя, это был брак, основанный на истинной любви, на любви глубокой и настоящей. И я не хочу, чтобы она снова выходила замуж и делила постель с другим мужчиной – к тому же на четырнадцать лет ее моложе, к тому же с нашим давним врагом… это… это… – Голос у меня сорвался. – Нет, правда, это просто ужасно! Как ты мог просить ее сделать это!
Генрих опустился в кресло у огня; некоторое время он молча смотрел на горевшие поленья и раскаленные угли, потом тихо сказал:
– Я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы она уезжала. И мне очень жаль, что приходится прибегать к таким мерам. Но половина населения страны по-прежнему поддерживает Дом Йорков. Для них ничего не изменилось. Иногда мне кажется, что их отношение ко мне никогда и не изменится. Поражение в той битве ничуть не сказалось на их настроениях, они лишь стали более ожесточенными и опасными. Эти люди искренне поддерживали Ричарда и не пожелали ради меня менять свои пристрастия. Многие из них по-прежнему спят и видят, что твои братья живы; они шепотом распространяют слухи о некоем принце, живущем за морем. А меня они считают чужаком, оккупантом, явившимся из-за моря. Знаешь, как меня называют на улицах Йорка? Мои шпионы мне сообщили. Меня там называют Генрих Завоеватель, словно я Вильгельм Нормандский, вновь объявившийся иноземный бастард[29]. Или очередной бастард, прибывший из чужой страны. Очередной претендент на трон. И они по-настоящему меня ненавидят.
Я шевельнулась, собираясь уже произнести некую ободряющую ложь, но Генрих остановил меня и протянул ко мне руку. Я вложила в его ладонь свои холодные пальцы, и он, притянув меня к себе, сказал:
– Если кто-либо, кто угодно, вдруг предъявит свои права на трон, зная, что происхождение его связано с Домом Йорков, то под его знамена соберутся тысячи, десятки тысяч людей. Подумай об этом. Ты могла бы поставить под знамя Белой розы хоть обыкновенного пса, и люди стали бы сражаться за этого пса-йоркиста до последнего. А я при этом не сумел бы выиграть ни пяди этой земли. Пес или принц выступил бы под знаменем Йорков, но мне пришлось бы начинать все снова и снова стремиться завершить победой начатую войну. И меня снова стали бы считать оккупантом и узурпатором. И мне вновь пришлось бы пережить то, что я пережил перед битвой при Босуорте, – бесконечные бессонные ночи, бесконечные думы об одном и том же. Вот только на этот раз у меня бы уже не было ни французской армии, ни поддержки Бретани, ни денег, полученных от разных иностранцев, на которые я смог бы нанять хорошо обученную армию. И еще: на этот раз я был бы лишен того глупого оптимизма, который под стать юнцу, впервые ввязавшемуся в схватку. На этот раз я зависел бы только от себя самого. На этот раз меня поддерживали бы только те, кто готов ко мне присоединиться лишь после того, как я выиграю сражение.