Грекова Ирина. Кафедра

   -- Гражданин Величко!
   Этого было достаточно. Матвей сразу же просыпался и плакал, а после этого ел с аппетитом. Условный рефлекс.
   За две недели упорного сна мальчик потерял в весеоколо шестисот граммов -- во всем богатырский размах! -- потом остановился, потом начал набирать и пошел, пошел...
   Вот так началась у Люды с Асей их летная жизнь. Поначалу это оказалось не очень сложно, даже до удивления. Матвей спал. Потом, когда он отдохнул, оправился и вступил в свои права, все труднее и труднее. Он один, а их двое -- и все же времени не хватало. Особенно донимали пеленки ("щедрый талант" -- называл Матвея Сережка Кох). Стирали в подсобке, только вешать негде было. Сначала, пока еще длился отопительный сезон, сушили на батарее. А когда перестали топить -- ну прямо беда! Пробовали вешать на балконе -этому решительно воспротивилась комендант общежития Клавда Петровна (именно Клавда, а не Клавдия -- она на этом особенно настаивала и обижалась, когда ее звали Клавдией). Это была женщина обширная, монголоидная, с приплюснутым носом и мужским голосом. Студенты над нею посмеивались ("скопище седалищ" -окрестил ее Кох), но и побаивались. Могучий темперамент в сочетании с пламенной верой в свою правоту рождает тиранов -- таким тираном в общежитийном масштабе была Клавда Петровна. С трудом ее уговорили не поднимать скандала из-за Матвея, явно противоречившего правилам внутреннего распорядка, но видеть развешанные на балконе пеленки она уже не могла. Однажды явилась грозой в комнату, где жило "беззаконие" (дома была одна Ася с Матвеем), и раскатилась речью. В ответ на это Матвей одарил Клавду Петровну такой широкой, розовой, беззубой улыбкой, что она не могла устоять. После этого Люде с Асей было официально разрешено сушить пеленки в подсобке, для этой цели Клавда Петровна, с опасностью для жизни взгромоздясь на табурет, собственноручно натянула несколько рыболовных лесок -- чистый капрон! ("Такому королю дворца не жалко, не то что подсобки", -- говорила она.)
   Матвей и в самом деле рос королем -- единоличный властитель двух преданных женских душ. Если бы не пеленки, он бы особых хлопот не доставлял. Лучезарно-невозмутимый, толстенький, развитой, он уже в два месяца научился смеяться, в три с половиной сидеть, важно расставив перед собой крепкие ножки и привалясь к ним животом. Из пеленок рано переселился в ползунки -ценил свободу движений. Ася с Людой любили положить его поперек стола и глядеть, как он барахтался, быстро-быстро перебирая ногами (это у них называлось "ехать на веселом велосипеде"). Одно время обсуждалась идея, не отдать ли Матвея в ясли, но была отброшена как неконструктивная (институтские ясли уж больно далеко помещались, а в круглосуточные Ася с Людой отдавать не хотели). Одна беда -- у Люды рано начало пропадать молоко.
   -- Сглазила меня, верно, твоя Асташова, -- говорила она Асе. -- Как сказала я ей про молоко, как поставила она мне пятерку, так и стало оно пропадать, пропадать... Глаз у нее черный.
   -- Ерунда! -- возражала Ася. -- Терпеть не могу суеверий. У нее, если хочешь знать, глаза не черные, а темно-серые, я специально смотрела. А если бы и черные? У меня черные, а я никого еще в жизни не сглазила. И вообще, стыдно в наш век космических скоростей верить в дурной глаз. Ты ее еще ведьмой объявишь!
   -- А что? Самая настоящая ведьма. Взгляд такой пристальный, недобрый. Глядит, словно двойку ставит.
   -- Попробуй доживи до таких лет, да еще с тремя детьми! У нас с тобой один, и то еле справляемся.
   И в самом деле, справляться было все труднее, особенно в параллель с учебой. Донимали молочные смеси, которые приходилось носить из консультации, да еще каши, овощные отвары и пюре (их варили дома на нелегальной плитке). Академического отпуска решили не брать, чтобы не расставаться, кончить институт вместе: "Как-нибудь перебьемся". И перебивались. Сидели с Матвеем по очереди. У Аси вообще было свободное посещение, училась она между пеленками, кашами, смесями -- в одной руке ложка, в другой книга. Люде было труднее, но и она держалась молодцом, не слишком обросла хвостами. Вначале они иной раз оставляли Матвея вообще одного: кричал он мало, только когда был мокрый (этого органически не выносил). Уходя, Ася и Люда договаривались с дежурной, чтобы, когда закричит, его переменить. Для трансляции крика Ася установила над изголовьем Матвея микрофон и от него сделала проводку к столу дежурной. Услышав по этой сигнальной системе крик Матвея, дежурная бежала менять пеленки, ползунки, а иной раз и одеяло. Правда, скоро такую практику пришлось прекратить: однажды Матвей, оставленный в одиночестве, ухитрился выбраться из кровати. Ася с Людой, вернувшись, застали его в противоположном углу комнаты, вдали от микрофона, совершенно мокрого, горько плачущего и успевшего ободрать и съесть обои с большого участка стены. С тех пор одного Матвея не оставляли, а в случае крайней необходимости прямо вручали его дежурной. Все три смены дежурных были поголовно влюблены в Матвея. Он хорошел на глазах. Прежний темный пушок на голове вылез, вытерся, сменился золотенькими кудрями, правда еще редкими (Локон, погоди немного, еще локон..." -- говорила Ася). Глаза из молочно-синих сделались голубыми, певучего блеска. Похож становился на Олега все больше и больше, даже ямочка на подбородке его. Этого сходства очень боялась Люда, свято таившая секрет происхождения Матвея ("Ладно, будем считать за непорочное зачатие", -распорядился Сережка Кох; все его послушались, ни о чем не расспрашивали).
   В свите поклонников Матвея была и комендантша Клавда Петровна. Заглянет, потетешкает, споет песенку: "Лита-тинушки, татинушки, тата! Литатусеньки, татусеньки, тата!" Матвей невозмутимо подпрыгивал у нее на руках; когда она уставала, подбадривал ее каким-то гортанным хрюканьем: мол, чего остановилась, пой дальше!
   Из двух обитательниц комнаты она больше подружилась с Асей. Та очень уж внимательно ее выслушивала, а этим Клавда Петровна не была избалована. Такая собачья должность -- кричи да кричи, а по душам поговорить не с кем...
   -- Слушай, Аська. Моя судьба -- это целый романс. Три месяца рассказывать не хватит. Я мчалась по жизни, гонимая парусами. Я тип Аксиньи -- читала у Шолохова? Если б не поздно родилась, была бы уверена, что это он с меня писал. Что-то особенное! Я толстая. Я в объеме толстая. Не верь, кто тебе скажет: худенькой лучше. Мужчины предпочитают толстых. Был у меня один задушевный друг -- ну просто обмирал от моего объема. Говорил: богиня. Теперь, приближаясь к пенсионному возрасту, от богини мало осталось, но все-таки есть. Прошлый год в доме отдыха два старичка почти предложение делали. Но я стариками не интересуюсь, мне лучше моложе себя. Был у меня такой -- ну не описать. Сильный духом. Люблю мужчин, сильных духом, -что-то особенное. Понес ущерб в личной жизни. Ну, я его поселила в моей. Комната шестнадцать метров, телевизор. Я тоже не обсевок, стыдиться нечего. Я только фактически шесть классов кончила, а в душе -- с законченным средним. Жили хорошо. Придет с работы -- я ему бутылочку, селедочку. Выпьем, закусим и ляжем смотреть телевизор. Чем плохо? А все-таки он, паразит, от меня ушел. На другую польстился. Молодая, красивая, ноги как твои яблоки. Плохого про нее не скажу, только его обвиняю. Мужчина всегда виноват по природе. Вот и Люську не обвиняю, зачем родила. Он виноват, его бы прижать: плати алименты! Люська излишне чокнутая в смысле принципиальности. Сказала бы -- кто, на него нажали бы силами общественности. Небось платил бы как миленький.
   Ася пыталась что-то возразить, но Клавда Петровна не слушала.
   -- Я об себе. Встретила одного. Говорит так по-старинному, вежливо. Навещал всегда с красными гвоздиками. Понравился. Это у меня чисто нервное: я благодарная и привязчивая. Думаю: почему нет? В меру сил и других явлений. Однако вошел в близость и стал позволять. Во-первых, жадный, я этого не люблю. Говорю: "Надо купить мыла". А он: "Стирают руками, а не мылом". Надо же! Сначала я его боготворила, а потом стала дискредитировать. Дальше -хуже: оказалось, у него чужая жена и чужая подруга. Я терплю по свойству нервной системы. Потом не хватило терпения. Ты подумай: выпьет и в комнату входит задом. Попереживала и рассталась. Теперь никого нет. Больше горя от них, чем радости. Да и здоровье пошатнулось. Выйдешь на улицу, раз-два, смотришь -- вступило...
   -- А детей у вас не было? -- спрашивала Ася. Все касающееся детей теперь для нее было мучительно интересно.
   -- Нет, не было. Все в полноту ушло.
   "Неужели и у меня, -- думала Ася с сердечной болью, -- никогда не будет своего ребеночка?"
   О том, что у Люды родился сын, она до поры до времени домой не писала, думала: расскажет при встрече.
   Весеннюю сессию сдали нормально -- Ася на все пятерки (спасала ее прочная репутация), Люда, конечно, послабее, но тоже без двоек. Троечки были, но со стипендии все равно не сняли как кормящую мать. Приближались каникулы, на носу отпуск, а куда ехать? И главное, как быть с Матвеем?
   Беда в том, что Людина мать Евдокия Лукинична тоже до сих пор про Матвея не знала. Люда боялась ее волновать (сердце слабое) и от письма к письму все откладывала. Мать у нее была правил строгих, свою вдовью жизнь прожила без единого пятнышка, хоть в микроскоп разглядывай. Теперь писала Люде, что стало хуже со здоровьем, что-то такое про смерть ("Дежурит старая с косой!"), просила Люду приехать повидаться хоть на две недельки, попрекала, что прошлый год не выбрала времени. Писала, как теперь, выйдя на пенсию, погибает в тоске, постарела, опустилась. Как начал к ней ходить какой-то отец Яков с божественными речами ("У нас многие на это дело с пенсии подаются").
   Люда мучилась: как быть? Ребенка незаконного мать ей не простит, и не надейся. Главное, не самого ребенка, а осуждения, как начнут о ее дочери судачить по вечерам на скамеечках...
   Ася нашла выход: Люде ехать одной, без Матвея, потихоньку подготовить мать и при случае признаться. А ей самой, Асе, отвезти Матвея на Украину к своим старикам.
   -- Как же ты им его объяснишь?
   -- А им и объяснять не надо. Они у меня без предрассудков. Привезла ребенка -- и все.
   Так и порешили. Отработали практику, отдежурили по противопожарной обороне; пришло время расстаться. Люда уезжала первая, Ася с Матвеем еще оставались на несколько дней (с билетами на Украину в этот горячий сезон было трудно). Люда плакала, целуя Матвею ножки, розовые, пухленькие, нехоженые, а он невозмутимо сосал свой кулак. Как он ухитрялся целиком засунуть его в рот, неясно, но ухитрялся.
   -- Аська, я, наверно, плохая мать? -- спрашивала Люда вся в слезах.
   -- Нормальная. Успокойся, не расстраивай ребенка.
   А ребенок и не думал расстраиваться. На уезжающую мать он взирал с веселым равнодушием.
   Люда ушла вся зареванная. Ася впервые ощутила себя наедине с Матвеем, полностью ответственной, как настоящая мать. Счастье быть матерью сразу ее захватило... А что? Разве не был Матвей ее сыном? Ведь если бы не она, он бы на свет не родился...
   Упрекая себя за такие мысли, Ася дала Матвею погремушку, а сама села заниматься. За последний год сформировалась у нее привычка заниматься урывками, мгновенно отрываясь от книги по любой срочной надобности. Позанималась, сварила кашу, покормила Матвея. Спросила его:
   -- Будем бабай?
   Он отказался.
   В дверь постучали.
   -- Войдите, -- сказала Ася.
   Вошел Олег Раков. Она так и сжалась.
   -- А Людка где? -- спросил Олег, играя цепочкой заграничного пояса.
   -- Уехала.
   -- Надолго?
   -- Наверно, на все каникулы.
   Олег присвистнул.
   -- Послушай, Уманская, это ты натрепалась ребятам про нас с Людкой? Больше некому.
   -- Я?! Ты с ума сошел? С чего ты взял?
   -- На курсе проходу мне не дают, называют папой.
   -- Я тут решительно ни при чем.
   -- Так ли уж? -- усмехнулся Олег.
   -- Ты свои подлые намеки брось! Ни Люда, ни я никому про тебя не говорили. Не стоишь ты, чтобы язык об тебя марать. Она, наоборот, боится до смерти, как бы кто не узнал.
   -- С чего они тогда взяли?
   -- Просто Матвейка очень похож на тебя. К сожалению.
   Олег подошел к кроватке, где, важный, красивый и толстый, сидел его сын. Первым недавно пробившимся сахарным зубом он грыз кольцо. Королевской повадкой, на все наплевательством он и в самом деле был похож на Олега -даже больше, чем ямочкой на подбородке.
   Что-то смягчилось в лице Олега... И гордость тут была, и сожаление, и даже нежность какая-то...
   -- Послушай, Аська, ты не думай, что я такой уж законченный подонок. Я даже Людке готов помогать, что-нибудь рэ двадцать -- тридцать в месяц...
   -- Убирайся вон, Раков, -- Ася показала ему на дверь, -- забудь сюда дорогу и никогда больше не приходи!
   -- Тоже Елизавета Английская! А ты тут, спрашивается, при чем? От жилетки рукава.
   Тут Ася размахнулась и влепила Олегу пощечину. И не какую-нибудь символическую, а размашистую, от плеча, со всем весом и силой. Олег выругался. Матвей заревел. Олег скрипнул зубами и сказал сдавленным голосом:
   -- Идиотка! К сожалению, в моем кругу не принято бить женщин, а то бы я тебе показал. Тыква, балда!
   Вышел и дверью хлопнул. Посыпалась штукатурка, Матвей заорал пуще Ася взяла его в свои дрожащие руки, прижалась щекой к его мокрой кисленькой щеке, и стали они вдвоем плакать...
   Перед отъездом Ася дала домой телеграмму: "Еду, встречайте", номер поезда, номер вагона. О Матвее упоминать не стала, зная в своих родителях традиционный страх пожилых людей перед любым известием, сообщенным по телеграфу...
   В дороге жара стояла ужасная; Ася измучилась с бутылочками молочных смесей, удержать которые от скисания было никак невозможно. Стала кормить Матвея только сушками, которые он грыз своим единственным зубом. Познакомилась с соседями по вагону; все они дружно восхищались мальчиком, не сомневаясь, что это Асин сын. Она не возражала, да и глупо было бы возражать. Некоторые даже находили явное сходство между сыном и матерью: "Оба такие полненькие..." Ася впервые почувствовала, как ее полнота, отраженная в полноте Матвея, становится чем-то милым, невинным... А главное, ей было невыразимо сладко хоть недолго, а побыть матерью...
   ...Наконец приехали. Ася вышла из вагона -- Матвей на одной руке, сумка в другой, а еще сверху дружеские руки спустили ей чемодан Уже издали она увидела седую голову отца. Он искал ее главами и, найдя, удивился, но тут же это удивление подавил. Спокойно подошел, взял чемодан, поцеловал Асю в щеку. Спокойно спросил:
   -- А это кто у тебя? Девочка? Мальчик?
   -- Мальчик, Матвей. Я его назвала в честь дедушки.
   До сих пор все было чистейшей правдой. Продолжалась условная роль матери, которой она тешилась в вагоне. "Объясню, успею", -- думала Ася...
   -- Могла бы и сообщить, -- с мягким упреком сказал Михаил Матвеевич. -Мы тебе не чужие.
   -- Не хотела писать. Думала, так лучше. Я...
   -- Прости, пожалуйста, -- нервно спросил отец, -- а... твой муж?
   -- Я не замужем, -- правдиво ответила Ася и готова была сразу же все объяснить. Но глуховатость Михаила Матвеевича, его явная неохота слушать, да и (что греха таить) сладкая мысль побыть еще немного матерью Матвея ее остановили. -- А мама почему не приехала?
   -- Ей нездоровится.
   Что-то в тоне отца встревожило Асю.
   -- Что с мамой?
   -- Ничего серьезного. Просто неважно себя чувствует.
   -- И давно?
   -- Месяца три. Мы не писали, не хотели тревожить.
   Так... Значит, никто никого не хотел тревожить...
   -- Ты с ней поосторожнее, -- сказал отец, -- не говори, что плохо выгладит. Она стала, знаешь, такая мнительная...
   -- А врачи что говорят?
   -- То-то и есть что ничего. Ничего не говорят врачи. Покой, уход, витамины...
   Молча пришли домой. Матвей был тяжел на руках. Отец усадил их в большой комнате (она у них по старинке называлась гостиной):
   -- Ты здесь пока подожди. Мне надо пойти ее приготовить... Такая нервная стала, ужас!
   -- Послушай, папа...
   -- Нет-нет, -- замахал он рукой, -- все понятно, молчи! Из-за закрытой двери послышался приглушенный разговор, ахи, восклицания, и вдруг настежь распахнулась дверь и раздался милый голос матери -- слабый, но внятный:
   -- Так веди их сюда, поскорее веди! Мои дорогие, мои любимые! Асенька, Матюшенька!
   Ася с Матвеем на руках нерешительно вошла в комнату. Там было полутемно от опущенных штор. Пахло лекарствами. Софья Савельевна лежала в постели жадно и бессильно стараясь приподняться навстречу вошедшим. Тянулись к ним руки, глаза, душа -- тело лежало, скованное. Сразу стало видно, как она изменилась -- вся, кроме голоса.
   -- Девочка моя, -- сказала она прерывисто, -- двое моих дорогих, подойдите сюда, дайте я обниму вас вместе!
   Ася опустилась на пол радом с матерью, посадила Матвея на край постели.
   -- Ну херувим! -- воскликнула Софья Савельевна. -- Рубенсовский мальчик! Вылитая ты в его возрасте. Только у тебя глазки были черные, а у него голубые...
   Судорожно притянув Асю с Матвеем к себе -- откуда сила такая в этих иссохших руках? -- она стала их целовать попеременно то одного, то другую.
   -- Соня, спокойнее, не волнуйся, -- приговаривал Михаил Матвеевич.
   -- От радости не умирают.
   Матвей был невозмутим. Спокойный, величественный и красиво, по-младенчески тучный, он принимал к сведению происходящее и только покряхтывал.
   -- Волосы-то, волосы -- червонное золото! -- лепетала Софья Савельевна. -- Чудо какой мальчуган! Что же ты не писала? Боялась, глупая, что осудим, не примем? Плохо же ты нас знаешь!
   Лицо ее, осунувшееся, выдвинутое вперед, было отчетливо желтым. Вглядевшись в него, Ася поняла, что болезнь серьезна и дело плохо. Сердце у нее щемило вдвойне -- страхом за мать и раскаянием за свою ложь. Невольную, легкомысленную, непростительную. "Как же я скажу им правду? Надо было тогда же, на вокзале. Теперь, кажется, поздно..."
   Тут Матвей повел себя не совсем так, как надо, и все потонуло в смехе, восклицаниях, поисках нужных вещей (чемодан, сумка, бельевой шкаф). Это небольшое событие как будто скрепило полное и совершенное восшествие Матвея еще на один престол.
   -- Миша, -- захлебываясь, смеялась Софья Савельевна, -- помнишь, я тебе говорила: до внуков уже не доживу! А ты: "Нет, доживешь!" Ты оказался прав -- дожила...
   "Как я им скажу правду? -- думала Ася. -- И надо ли?"
   -- Соловья баснями не кормят, -- объявил наконец Михаил Матвеевич и тем положил конец затянувшейся серии восторгов, от которой даже терпеливый Матвей начал уже похныкивать.
   Вымыть его, самой умыться с дороги, причесаться, переодеться -- все это заняло время, было отрадной оттяжкой. Михаил Матвеевич варил манную кашу по новой методике:
   -- Не в кипящее молоко сыпать крупу, а в холодное, только в холодное. Получается гораздо нежнее, только надо все время мешать, ни на секунду не прерывая. Не каша, а крем!
   Он, как и многие мужчины, вынужденные заниматься домашним хозяйством, относился к нему слишком уж всерьез. Трогателен был на нем кокетливый передник с оборочкой.
   -- Я в хозяйстве поднаторел, -- говорил он, крутя ложкой, -- не такое уж мудреное дело, во всем важен научный подход. Что такое домашнее хозяйство? Одна из отраслей химии.
   Каша была готова, обед для Аси разогрет.
   -- Ну-ка иди ко мне, -- сказал Михаил Матвеевич, -- я тебя покормлю, а мама пусть пообедает.
   Матвей пошел на руки к незнакомому старику с солнечной готовностью (кочевник, он вообще охотно переходил из рук в руки), взял его горстью за щеку и сказал "бу". Михаил Матвеевич был тронут:
   -- Узнает деда, умница!
   Пока Ася ела, он кормил мальчика с ложечки. Он был счастлив, видя, с какой быстротой исчезает каша.
   -- Видишь, как ему нравится? Нежность, необыкновенная! В холодное молоко, только не в кипящее!
   Ася пообещала -- отныне только в холодное. А сама думала: "Сказать? А может, не надо?" И все больше убеждалась: пока не надо.
   После обеда соорудили для Матвея ложе из двух сдвинутых кресел. Он, усталый, сразу заснул, сжимая в руке погремушку.
   -- Папа, а что с мамой? -- тихо спросила Ася. Михаил Матвеевич изменился в лице.
   -- Ты же сама видишь, как она выглядит. Врачи определенного диагноза не ставят. Но это исхудание... Ты заметила?
   -- Конечно.
   -- Так вот, ты. ей не говори, что она похудела. Она к этому очень чувствительна. Представь себе -- дорожит своей красотой! Просит подать себе зеркало, помнишь, такое овальное, с ручкой, без конца в него смотрится. Я спрашиваю: "Что ты все себя разглядываешь? Ты и молодая так не кокетничала". Отвечает: "Печать смерти ищу". Такие мысли! Ты ее от них отвлекай, отвлекай. Теперь, слава богу, Матюша будет ее отвлекать...
   Прожили Ася с Матвеем у родителей почти месяц. За это время и дед и бабушка полюбили мальчишку без памяти. На глазах становилось лучше Софье Савельевне. Все еще слабенькая, она уже садилась, подпертая подушками, и к ней на колени сажали Матвея. Она прищелкивала исхудалыми пальцами, пела ему почти безмолвные песенки. Мальчик улыбался, говорил свое "бу", с упоением чесал зубы обо что попало: о спинку кровати, о бабушкин палец... Шторы в комнате были теперь подняты ("Ребенку необходимо солнце!"), и ее лицо казалось не таким уже желтым, не таким обтянутым... Чуть-чуть исправился аппетит -- иной раз она за компанию с Матвеем съедала полблюдечка манной каши, той самой нежной, как крем, сваренной по новому методу. Ася радовалась, на нее гладя, надеялась на лучшее.
   Получила она письмо от Люды, которое ее слегка встревожило, но сейчас она не хотела тревожиться: так хороши были последние дни с родителями, с Матвеем. Мальчик, раскинувшись, спал в полосатом гамачке в саду под черешней, а Михаил Матвеевич уговаривал петуха, чтобы орал подальше...
   Как раз накануне отъезда погода испортилась. Уезжали в дождливый, пасмурный день. Матвей в пластиковом плащике с капюшоном был похож на милиционера и уморителен. Уже одетые, долго прощались с Софьей Савельевной. Отец пошел провожать, нес Матвея, тяжелого, гордясь его красотой и упитанностью. "Внучек?" -- спрашивали встречные. Михаил Матвеевич гордо кивал.
   Вот и поезд подали.
   -- Ну прощай, дочка, не забывай, пиши! Если второго родишь, сообщи сразу! ПИСЬМО ЛЮДЫ ВЕЛИЧКО
   Асенька, сестренка моя дорогая!
   Много чего тут произошло. Ты себе представить не можешь обстановку. Мама вся под обаянием этого отца Якова. Человек еще нестарый, ходит в гражданском, глаза черные, такие пристальные, что дрожь в коленях, а бороды нет и волосы стриженые. Наши ребята многие на попов больше похожи, чем этот. Впрочем, он не поп официальный, а руководитель секты или как это называется. Их там человек двадцать женщин, все пенсионерки, а он один мужчина.
   Мама уговорила меня пойти к ним в моленный дом. Я для интереса сходила. Ничего интересного. Пели на мотив "Смело, товарищи в ногу" какие-то их псалмы или гимны. Потом выступил отец Яков. Он, безусловно, оратор, говорит без бумажки. Содержание я не совсем поняла, что-то сложное, как теория случайных процессов. А эти женщины, видно, еще меньше меня понимают, но так к нему и тянутся. Наверно, гипнотизер. Мне в целом не понравилось.
   Он обратил на меня внимание не как-нибудь, а просто я одна молодая, кругом одуванчики. Когда кончилось, подошел к нам с мамой, просил познакомиться. Что-то сказал про овцу. Мама пригласила его чай пить, пошли, сели за стол. Мама на него смотрела с каким-то рабством, которое меня испугало. Пили чай с вареньем, мама предлагала наливки, он отказался -- не пьет. Я думаю, в нашей антирелигиозной литературе много преувеличивают про попов, что они и жадные, и пьяницы, и бабники. Этот отец Яков -- сложная личность, бескорыстно заблуждается.
   Пока пили чай, он на меня поглядывал очень проницательно, а когда кончили, сказал: "Людмила, на вашей душе лежит какая-то тяжесть. Откройтесь, и вам станет легче".
   Я, дура, сразу же заревела. Но отрицаю -- нет у меня тяжести! А мама за ним: "Лучше откройся, дочка", -- и сама плачет. В общем, кино. Под этим давлением выдала я им все про Матвейку. Олега не назвала, сказала только, что жениться не собирался и не собирается.
   Мама распсиховалась, говорит: "Прокляну". Это откуда-то из глубокого прошлого, кто в наше время проклинает? А он ей так мягко: "Успокойтесь, Евдокия Лукинична, какая же вы христианка, если родную дочь простить не хотите?" Она ни в какую! Говорит, и ее и покойного отца опозорила, и как она будет в глаза людям смотреть? Буря, в общем, была порядочная. Я реву, мама ревет, он успокаивает. Часа три продолжалось, ушел в одиннадцать. Над ней помахал рукой -- называется благословил, а она ему руку поцеловала. Меня тоже хотел благословить, я не далась, говорю: комсомолка.
   Плакали мы с мамой до двух часов ночи. В общем, помирились. Простила она меня и Матвейку признала. Сердилась, что имя дала простое, мужицкое, лучше бы Эдик или Славик. Я ее успокоила, что сейчас как раз мода на самые простые имена: Кузьма там, Пимен и другая экзотика.
   А еще она меня упрекала, что зря я его к чужим людям отправила (приветик, к чужим!). Говорит: "Привози сюда, я его сама воспитаю". Я молчу, чтобы не вызвать новой, вспышки, а про себя думаю: "Фигушки я его тебе отдам, ты его еще в секту запишешь".
   Насчет секты. Я с матерью большую разъяснительную работу провела против религии в принципе. Она не возражала, даже как будто согласна, а как настанет час собрания -- так ее туда и тянет. Я как противоядие свела ее в клуб на лекцию о происхождении жизни. Лектор ничего, еще молодой, интересный, но хмыкает и все по конспекту. Объективно говоря, с отцом Яковом никакого сравнения. В общем, скучный доклад, маме не понравилось. "Будешь ходить в клуб?" -- "Нет, не буду". И правда, если по совести, ничего привлекательного. Там, в моленном доме, они хоть поют, вроде самодеятельности для престарелых. Я об этом много думала, но конкретных форм, пригодных для нашего времени, выдумать не могла. Надо будет на эту тему поговорить с Сережкой, у него голова большая.