Грекова Ирина. Кафедра

   В старших классах ее мучения усилились: она завидовала хорошо одетым подругам, а таких становилось все больше. В быту появлялись красивые заграничные вещи -- как бы она сумела их носить! Главное, она понимала саму себя, свою узкую стать, нежное изящество, легкие краски, и страдала оттого, что все это оставалось непроявленным, незавершенным Какая-нибудь девчонка с толстыми ногами щеголяла в чудесных платьях, как будто задуманных для нее, Майки, и бедрами распирала нежную ткань... А у Майки платьев почти не было -- два-три, не больше. Она их без конца перекраивала, перешивала, одной какой-нибудь черточкой ухитрялась сделать их модными, но чего это стоило, каких усилий!
   Мать Майкиного пристрастия к тряпкам не разделяла: "Надо жить духовными ценностями". Другое поколение: ее молодость пришлась на время войны, тут поневоле будешь жить духовными ценностями... И как ей объяснить, что одежда тоже красота, тоже духовная ценность?
   Эпизодом прошел в Майкиной жизни не то чтобы роман, а так. Героем был школьный учитель пения Владимир Антонович Задонский, бывший оперный тенор, давно пропивший и прогулявший голос, но не утративший любви к искусству и к вечно женственному. Учителей-мужчин в школе было раз-два и обчелся; среди них Владимир Антонович выделялся, как матерый индюк среди щипаных петухов. На уроках пения девочки толкались и перебранивались, воюя за место поближе к нему. А он сразу отметил Майкин чистый тоненький голос, ее легкие волосы, водяные глаза и стал ее отличать, к зависти остальных. Не один щипок достался Майке от ревнивых соперниц.
   В старших классах уроков пения не было, но старый тенор продолжал заниматься с подросшей Майкой бесплатно и очень усердно; не бросил ее и тогда, когда ушел из школы и стал руководителем самодеятельности в большом, недавно отстроенном клубе. Выдвигал Майку на какие-то смотры и конкурсы (на одном из них она даже получила почетную грамоту "за лучшее исполнение русской народной песни "Сарафан"). Голосок у нее был маловат, грудь узковата, дыхание поверхностное; как говорят, "перспективной по вокалу" она не была. Тем не менее Владимир Антонович, укушенный в сердце ее акварельной прелестью, внутренне стонавший от ее точеных высокоподъемных маленьких ног, обманул ее и себя, пообещал ей оперную карьеру, заниматься стал чаще и ревностнее... И вот среди занятий, протекавших в его захламленной квартире многократного разведенца, как-то нечаянно сошелся с нею. На Майку это особого впечатления не произвело. Владимира Антоновича она не любила, разве что самую чуточку, уступила ему отчасти из благодарности, отчасти в слабой надежде на будущее (женится, обеспечит, выведет в люди?). Сам Владимир Антонович жениться на Майке и не помышлял (он еще не был разведен со своей последней законной и вообще по уши был сыт женитьбами и разводами). Потом заболела мать, и Майке стало не до пения. Встреченный ею однажды на улице Владимир Антонович поглядел сквозь нее, боком-боком прижался к стене и пропал из виду.
   После окончания школы сослуживцы матери взялись за Майкино трудоустройство. Вариантов было несколько; из них Майка выбрала Дом моделей, место регистратора. Все-таки возле одежды... Надеялась стать манекенщицей, но не подошла. "Рост мал, колени несовременные", -- сказала художница-модельер, окинув ее с ног до головы одним взглядом. Так и осталась Майка со своими коленями в регистратуре. Обязанности были несложные, но скучные: отвечала на звонки, подзывала к телефону чванных тучных закройщиц, которые с одними клиентками говорили свысока, не выпуская из губ качающейся папиросы, а перед другими, напротив, лебезили. Майка скоро по голосу научилась отличать тех от других... Иногда ей хотелось что-то такое выкинуть, скажем плюнуть в телефон...
   А жизнь Дома моделей шла себе своим чередом. Перед Майкиными завидущими глазами мелькали модные туалеты один другого проще, один другого изысканней. Она давно знала, что секрет хорошей одежды не в пышности, а в лаконизме, но такого, как здесь, еще не видела. Одной скупой линией создавался силуэт -приталенный, расклешенный, спортивный. Как лейтмотив повторялась модная черточка -- пелерина, обшлаг, низкий карман. На показах моделей манекенщицы ходили особой, маршево-напряженной походкой, поворачивались, блестя подведенными глазами, становились в позы, широко расставляя свои современные колени. В перерывах садились отдыхать в одном белье, неслыханно импортном, нога на ногу (это называлось расслабиться), курили, сплетничали. Где-то в этой среде циркулировали заграничные вещи, приносимые с заднего хода, осматриваемые коллективно. Обсуждалась не цена, а качество, стиль. Денег у всех почему-то было много, хотя зарплата и скромная. Тут был какой-то секрет, непонятный Майке. Манекенщицы вместе с закройщиками и модельерами были аристократией Дома моделей, а Майка находилась где-то на уровне гардеробщицы тети Маши, принимавшей от клиенток норковые манто как живые, хрупкие существа. Но та хоть получала чаевые, а Майка нет. Ее, незаметную у своего телефона, равнодушно обтекала чужая роскошная жизнь. Шло время, менялись моды, а в Майки-ной судьбе ничего не менялось. Главное, и волшебного принца в поле зрения не было. Коллектив был почти сплошь женский. Два-три закройщика верхнего платья в женских передниках, с сантиметрами через плечо погоды не делали. Как-то один из них, плотно-кудрявый брюнет лет пятидесяти, заметил Майку в коридоре, взял ее за подбородочек, сказал "цыпа, ай?" и пригласил в ресторан. Она отказалась, а потом пожалела: зря не пошла, потанцевала бы... Он ее больше не замечал, все шло по-старому. Майке казалось -- так она и засохнет за столом регистратора в Доме моделей. Глаза бы ее на этот Дом не смотрели...
   Тут как раз встретила она на улице свою школьную учительницу физики, разговорилась с нею, пожаловалась на свою работу ("ни уму, ни сердцу"), и та предложила устроить ее на место лаборантки. Преимуществ в зарплате по сравнению с Домом моделей не было, но все-таки что-то новое... Майка согласилась: уж очень ей захотелось сменить судьбу. Так она оказалась в лаборатории при кафедре Завалишина. И так познакомилась с самим профессором, лысым человечком в толстенных очках, -- и в самом деле сменила судьбу.
   Майку Дудорову всегда все жалели, такой у нее был дар: вызывать к себе жалость. Скорее веселая, чем печальная, она вызывала ее тонким обликом, нежной расцветкой лица и глаз, неопределенностью чуть косящего взгляда... Энэн тоже жалел ее и, жалея, любил. Недаром в русском народе извечно "жалеть" означало "любить".
   Жизнь его теперь стала заполнена -- он ждал. Услышав Майкин голос за перегородкой (работая, она всегда напевала), он светлел лицом и шел на голос, как птица на посвист манка. Увидев ее, сразу же погружался в жалость, не мучительную, а светлую, сладкую.
   Нет, он не был влюблен, как шутя говорили на кафедре (его внимание к Майке не прошло незамеченным и вызвало комментарии). Пропасть лет была так велика, что он и в мыслях ее не перешагивал. Ручей, цветок, ребенок -- вот что была для него Майка. Минутная встреча в лаборатории, несколько дружелюбных слов -- ему этого было достаточно.
   Майку внимание старика забавляло и чуточку раздражало. Он не был ни в каком смысле "серьезным поклонником", но беседовать с ним бывало приятно. Мало знакомая с хорошо воспитанными людьми, она чувствовала себя как в театре (учтивость была для нее условностью вроде плаща и шпаги). Но именно чрезмерность учтивости раздражала.
   Он внимательно расспрашивал ее о жизни, вкусах, планах на будущее. Тут она отвечала неопределенно, но однажды, нежно покраснев, призналась, что мечтает о консерватории. Энэн обрадовался, оживился, зашевелил лицом:
   -- Так в чем же дело? Это ваша прямая дорога!
   -- Нужно брать уроки, готовиться, -- ответила она и молча, с усмешкой, договорила: -- А деньги?
   Нет, боже упаси! -- она не просила о денежной помощи. Он сам о ней мечтал, но не смел предложить. Не знал, как подступиться, чтобы не ранить юную гордость. Прошло немало времени, пока решился. Заикнувшись, дернув щекой больше обычного, он предложил оплачивать ее уроки пения. Договорил -и сам испугался. Но Майка приняла предложение неожиданно просто:
   -- Ой, как хорошо! Можно, я вас поцелую?
   Обхватила за шею, клюнула в щеку. Его и обрадовала и огорчила такая простота. Почему огорчила? Разве он хотел, чтобы она отказалась? Нет, со стыдом признался он себе самому, хотел, чтобы согласилась, но не так скоро, не так просто. Словом, "девочки, церемоньтесь!", как напутствовала его сестер, провожая их в гости, старая гувернантка.
   Теперь надо было организовать уроки. Энэн и в этом принял активное участие. Отыскал давнюю свою приятельницу, старую певицу с остатками голоса и великолепной школой. Сам отвез туда и представил Майку. Варвара Владиславовна прослушала ее, отбивая такт пухлой рукой, и сказала:
   -- Попробовать можно. Музыкальность, слух -- все это есть, а налет самодеятельности мы быстро снимем.
   Энэн тут же договорился об условиях (уроки стоили недешево). В заключение Варвара Владиславовна сама села за пианино и спела неаполитанскую песенку -- грациозно, жемчужно, искусно (Майку особенно поразил итальянский язык).
   Начались уроки. Сперва Энэн хотел подключиться к ним вплотную, быть непрерывно в курсе успехов своей подопечной. Но Майка упросила его этого не делать:
   -- Разве вы мне не доверяете?
   Он, конечно, ей доверял. К тому же у Варвары Владиславовны не было телефона, а ездить к ней специально за справками было бы далеко и неудобно. "В самом деле, пусть девочка учится спокойно, -- решил Энэн, -- я ли оскорблю ее докучной опекой?"
   Каждый месяц он вручал Майке деньги на уроки -- разумеется, в конверте. Так было принято в его кругу -- не заставлять людей лишний раз прикасаться к деньгам. Условность? Конечно. Майке такие условности были чужды: она хватала конверт, пересчитывала деньги, совала их в сумочку Беглое "спасибо", ласковый кивок -- и все. Энэн и тут ловил себя на том, что хотелось ему "церемоний", какой-то другой, более выраженной, развернутой благодарности. А, собственно, за что? Давать деньги еще не значит делать добро. Он ведь себя ничего не лишал -- деньги у него были; при его скромных потребностях даже в излишке. Вот снять с себя последнюю рубашку, отдать другому да еще забыть о ней -- это добро.
   Виделись они теперь не только в лаборатории, но и дома. Впервые он пригласил ее на Первое мая, не без задней мысли -- по праздникам Дарья Степановна пекла пироги. Оба они едоки были нерезвые, и пироги частенько пропадали зря. Иногда Дарья Степановна даже его упрекала:
   -- Хоть бы кого пригласили, пироги счерстнут.
   Так он отважился пригласить Майку. Вообще-то гости у него бывали редко, а женщины и того реже.
   Майка пришла с букетом цветов, весенних тюльпанов, поставила их в вазу, пораскидала -- сразу загорелась вся комната. Волнуясь, потирая руки, Энэн пригласил ее к столу. Дарья Степановна внесла пироги. На гостью глядела искоса, поджимая губы: что, мол, за пигалица? Но отчасти была обезоружена Майкиным восторгом по поводу пирогов и всего остального. "В чем душа, -думала она, -- и ест-то, поди, недосыта". Однако сесть за стол решительно отказалась: "Без меня бушуйте, своей компанией", ушла на кухню. Майка разливала чай, высоко подняв фарфоровый чайник, придерживая крышку стройным узеньким пальцем. Откуда только она набралась такого изящества, певучей слитности жестов? Все ее бытовые движения были как-то условны, слишком грациозны для скучной действительности; глядя на них, Энэн вспоминал танец Золушки с метлой в балете Прокофьева...
   После чая Майка встала из-за стола, обошла комнату, все осмотрела (для него всюду, куда падал ее взгляд, вспыхивал как будто солнечный зайчик). Обстановка ее поразила -- в первый раз она видела старинные вещи, альбомы, красное дерево.
   -- Прошлого века? -- спрашивала она. Энэн кивал утвердительно, а один раз сказал:
   -- Позапрошлого.
   Пианино тоже было старинное, кленовое с инкрустациями, с бронзовыми подсвечниками, в которые по традиции все еще были вставлены свечи. Майка села за пианино, откинула крышку, спросила:
   -- Можно?
   -- Ну конечно!
   Тронула клавиши, запела. Он уже и пошевелиться не мог -- весь слушал, всем своим старым телом, утонувшим в кресле, каждым волоском, каждым ногтем... "Нет, не любил он", -- пела она старинный романс, прославленный когда-то Комиссаржевской в роли Ларисы. Энэн его в том знаменитом исполнении не слышал (в год смерти Комиссаржевской он еще был ребенком), он только читал о том, как она пела и как плакал весь театр -- партер, галерка и ярусы... И сейчас, когда Майка пела, все те давнишние традиционные театральные слезы в нем закипали. Он слушал и плакал за своими очками, не смея достать из кармана платок. Даже Дарья Степановна вышла из кухни, стала в дверях с железным лицом, прослушала романс до конца и кратко сказала:
   -- Гоже.
   Когда гостья ушла, Дарья Степановна учинила профессору форменный допрос: кто, да что, да как зовут, сколько получает, какая площадь. Имя Майка не одобрила:
   -- Корова Майка, коза, а не баба. У нас в деревне две Майки коровы, одна коза.
   О пении отозвалась одобрительно:
   -- Дело хорошее, не червяки.
   "Червяками" она звала интегралы, осуждая их обилие в книгах Энэна: "Люди почитали бы, а у вас не по-русски с удочкой ходить".
   С тех пор каждый раз, как приходила Майка, Дарья Степановна требовала: "Нет, не любил он". Всегда определенная во мнениях, к Майке она относилась двойственно. С одной стороны, легкомыслие, неозабоченность (в ее модели мира совесть и озабоченность были почти равнозначны). С другой стороны, пение, хоть по телевизору показывай. Только зачем ей учиться, деньги переводить? Пора самой зарабатывать, поет лучше другой артистки.
   А Энэн к Майке Дудоровой привязался всем сердцем. По возрасту она годилась ему во внучки -- он ее не удочерил, а "увнучил", если не формально, то по существу. Составил завещание на ее имя. Даже не нашел в себе великодушия скрыть это от нее -- хотел сам видеть искру радостной благодарности в ее глазах. Искры, впрочем, не получилось -- Майка и бровью не повела. Не то чтобы она была равнодушна к деньгам, материальным ценностям -- просто отдаленное будущее для нее не существовало. Само слово "завещание" было ей так же чуждо, как, скажем, "вексель" -- откуда-то из мира капитализма. Зачем писать завещание? Хочешь порадовать -- дари. И сейчас, а не после смерти. Он и дарил -- то одно, то другое. Приходила она часто, но ненадолго и почти всегда что-нибудь уносила с собой. Не выпрашивала -просто он ей дарил от души, опасаясь только зорких глаз Дарьи Степановны.
   -- Куда бокал? -- спрашивала она голосом богини правосудия. -- Опять Майке-Лайке?
   Приходилось признаваться -- да.
   -- Ваше добро, -- говорила Дарья Степановна, -- в землю не унесешь, на том свете с фонарями ля-ля-ля.
   А сама Майка безотносительно к подаркам привязалась к Энэну, по-своему его полюбила. Никогда не было у нее ни отца, ни деда, а это нужно человеку: отец, дед. Называла его "дядя папа" -- эта нежная детская пара слов трогала его до сердцебиения. Нет-нет да и приласкается -- поцелует, погладит. Ощущение прохладных губ на своей щеке Энэн берег часами, чтобы не спугнуть. Он был счастлив.
   Крушение началось не скоро и произошло не сразу. Началось с того, что Энэн случайно встретил на улице Варвару Владиславовну. Та шла, осторожно ступая распухшими крохотными ногами, разглядывая тротуар в лорнет, этакий прелестный анахронизм. Энэн обрадовался: сама судьба посылала ему случай узнать об успехах своей любимицы. Подошел, поздоровался и:
   -- Ну как у вас учится моя протеже? Делает успехи? Варвара Владиславовна удивилась:
   -- Ваша протеже? Она у меня больше не учится. И проходила-то всего месяца два. Я тогда же вам послала записочку -- неужели не помните? Конвертик с фиалочкой.
   -- Простите, забыл. Напомните, что там было, в записке.
   -- Писала вполне откровенно: дальнейшего смысла в уроках не вижу. Перспектив нет, голосок не держит, диафрагма жесткая. О консерватории речи идти не может. Я ей все вполне откровенно высказала, она, кажется, не очень и огорчилась. Просила ее передать вам записочку. Неужели не передала?
   -- Теперь припоминаю, -- солгал Энэн, -- да, именно, передавала вашу записку. Простите, совсем забыл.
   -- Старость не радость, -- вздохнула Варвара Владиславовна, -- я теперь лечусь у гомеопата, чудеса делает, вдохнул в меня новую жизнь. Хотите, дам адрес?
   -- Нет, спасибо. Простите за беспокойство, будьте здоровы.
   Приподнял шляпу, отошел, деревянно переставляя вдруг онемевшие ноги и оставив Варвару Владиславовну размышлять о том, как он сдал и как старит мужчину вдовство и одиночество.
   А Энэн шел совсем оглушенный и думал: "Бедная девочка! Не хотела меня огорчать. Может быть, рассердить боялась? Это меня-то? О, я ее поддержу, успокою".
   Ждал встречи. Когда забежала Майка -- свежая, воздух весенний, -спросил как будто невзначай (сердце ужасно билось):
   -- Ну как твои уроки с Варварой Владиславовной?
   Спросил, нарочно глядя ей прямо в глаза.
   -- Уроки? Хорошо.
   -- Что же вы сейчас проходите?
   Опять -- прямо в глаза. Там все чисто -- прозрачная правда.
   -- Арию Лизы из "Пиковой дамы". Хотите, спою? -- И завела:
   Ах, истомилась, устала я.
   Дарья Степановна немедленно вышла из кухни и стала в дверях.
   Ночью и днем.
   раскатилась Майка.
   Рассказать ей про встречу? Нет, он не мог.
   -- Знаешь что, девочка, -- сказал Энэн, -- я сегодня неважно себя чувствую. Ты уж меня извини.
   -- Истомились? Устали? -- поддразнила она.
   -- Просто болит голова.
   -- Бедный дядя папочка! Сейчас мы вас полечим. -- Прижалась прохладной щекой к его лбу. -- Ну как, помогает?
   -- Пока нет. Знаешь что, деточка, я хочу лечь. Другой раз приходи, ладно?
   -- Может быть, врача вызвать? -- обеспокоилась Майка.
   -- Не надо. Просто полежу. Иди, пожалуйста.
   Никогда еще он ее от себя не гнал. Майка ушла неохотно. Что-то здесь было не совсем обычное, и она тревожилась. И не только эгоистичной, но и человеческой тревогой. Смешной старичок был ей все-таки дорог. Снова, как перед смертью матери, горлом ощутила она подступающее одиночество. Если дядя папа умрет, она останется совсем одна на земле... К ее чести, о завещании она и не вспомнила.
   А Энэн лег и думал целую ночь. Назавтра встал желтый, как после тяжелой болезни. Попробовал ноги -- вдут.
   Ну что ж? Ничего нового он, в сущности, не узнал. Что Майка, мягко говоря, не слишком правдива, он догадывался давно, но закрывал на это глаза. Водились за нею мелкие, с виду невинные выдумки. Рассказывала о каких-то происшествиях, которых будто бы была свидетельницей. Уличная катастрофа со всеми подробностями, вплоть до окровавленной джинсовой куртки водителя. Или умершая вдруг от обычного гриппа подруга. Или град необычайных размеров -- с куриное яйцо. Беда в том, что, любя Майку, он ее рассказы слишком хорошо запоминал. Когда случалось ей в забывчивости их повторить, то какие-нибудь подробности не совпадали: джинсовая куртка превращалась в свитер, имя подруги менялось. Что же касается града с куриное яйцо, то его принадлежность к области чистой фантазии была ясна с самого начала. Майка врала, чтобы привлечь внимание, поразить, выделиться, -- так врут дети, рассказывая небылицы. Не врут -- фантазируют. И Энэн, зная эту черту за Майкой, ее не осуждал, скорее умилялся, любуясь.
   Бывали черточки и похуже. Узнав от него о рано умершем сыне Коле, придумала себе брата, тоже Колю, тоже рано умершего. И не то страшно, что придумала, а то, что говорила о нем со слезами на глазах. О том, что никакого брата не было, Энэн узнал потом из слов самой же Майки:
   -- У мамы, кроме меня, других детей никогда не было.
   -- А Коля? -- спросил Энэн.
   Она удивилась, начисто забыв сочиненного брата, а сообразив, вывернулась, быстро перевела Колю в двоюродные. Вообще не затрудняла себя хитросплетениями, на авось громоздила выдумку на выдумку, не заботясь об их внутренней связи. Это опять-таки была черта ребячья, птичья, чем-то даже трогательная.
   Все это о Майке он знал и раньше. Почему же теперь его так поразила выдумка с уроками пения? Пожалуй, потому, что это был обман не внезапный, а длительный, не эпизод, а система. Отнести его к категории детских выдумок было трудно.
   А в сущности, почему нет? Детское легкомыслие было и в этой системе. Она не была даже внутреннее скреплена. Ведь знала же Майка, что он знаком с Варварой Владиславовной, что в любую минуту обман может открыться? Знала, но это ее не беспокоило. Она жила данной минутой, без мысли о будущем. Он, привыкший всегда обдумывать свои поступки, строить мысленно все "деревья" их возможных последствий, понять этого не мог. А был ли он прав?
   Мучительно пытаясь поставить себя на место Майки, понять ее психологию, он мысленно сконструировал ее беспечный, мотыльковый, непрочный внутренний мир и понял, что она лгала, в сущности, безгрешно -- лгала как поет птица. А его собственное фанатическое отвращение ко лжи -- не предрассудок ли это? Не результат ли воспитания, строгого, традиционного, с детства вколотившего в его сознание заповедь "не лги"? Жизнь учит, что хочешь не хочешь -- лгать все равно приходится. Одним больше, другим меньше. Одни от этого страдают, другие нет -- вот и вся разница.
   Есть французская поговорка "все понять -- значит, все простить". Кажется, он понял Майку. И, безусловно, простил. Когда она забежала на другой день, искренно обеспокоенная его болезнью, был растроган. Вопроса об уроках пения решил не касаться. Все шло по-прежнему. По-прежнему переходил из рук в руки конверт с деньгами, звучало беглое "спасибо". В Майкином репертуаре появлялись новые арии -- может быть, сама, может быть, с другим педагогом, но она, безусловно, работала, шла вперед. В конце концов обман с уроками пения был прощен и почти забыт.
   Куда серьезнее был случай, когда Энэн, войдя в свой кабинет, застал Майку спешно задвигающей ящик стола, где он хранил деньги, конечно, несчитаные. Нежно вспыхнувшие щеки, невинные глаза: "Я искала..." Он не дослушал, что она искала, вышел, пил воду.
   Вот это был не толчок -- удар. Видно, заповедь "не укради" была в него вколочена крепче, чем "не лги". Но и тут он пытался чем-то оправдать Майку. Зачем не дослушал? Может быть, не за деньгами полезла она в этот ящик? Может быть, просто из любопытства? "Я искала..." Может быть, искала какие-то бумаги, интересуясь его внутренним миром? Нет, не может быть. До его внутреннего мира ей явно дела не было. А если брала деньги, то почему, зачем? Неужели он не дал бы ей, если бы она попросила? Он бы все ей отдал, все. Почему же не попросила? Не хотела унижаться? Вряд ли.
   Понять он не мог. Не понял, но простил. Он не разлюбил Майку, но между той частью души, где он любил, и той, где не понимал, как будто выросла стенка.
   Время шло. Подошел срок экзаменов в консерваторию. О них говорилось задолго. Майка к ним готовилась, волновалась, худела, реже стала к нему заходить. Из общеобразовательных: история, сочинение. Из специальных: сольное пение (два тура, русская народная песня и романс) и самое трудное -сольфеджио.
   Начались экзамены. О каждом она рассказывала во всех подробностях: что спрашивали, что отвечала, что забыла, сколько получила. Он слушал, боясь за нее и радуясь, с каждым словом веря ей все больше и больше. Самый страшный экзамен -- сольфеджио -- сдала на четверку. "Гоняют безбожно! Главный хотел поставить пятерку, но ведьма не согласилась". Тут же был дан вполне реалистический портрет "ведьмы".
   Наконец прибежала сияющая:
   -- Дядя папа, поздравьте, меня приняли!
   -- Поздравляю. От всей души! Поцеловал ей руку.
   -- Дядя папа, это все вы. Спасибо, спасибо!!
   Повисла на шее -- душистая, легкая. Был счастлив. Очевидно, все же брала уроки, хоть и не у Варвары Владиславовны...
   Когда Майка ушла, задумался: "Брала уроки. Принята. Похоже на правду... Неужели унижусь до проверки?" Унизился. Позвонил. Услышал:
   -- Дудорова Майя Алексеевна? Нет такой в списках.
   -- Может быть, экзаменовалась, не приняли?
   -- Сейчас проверим... Нет, не экзаменовалась.
   -- Спасибо, -- сказал Энэн и положил трубку. (На кафедре говорили, что он и палачу сказал бы "спасибо" за отрубленную голову.)
   Так. Отошел. Сел, уронил руки, вспотел лысиной. Ну что ж? В конце концов, и к этому он был готов.
   Одно его терзало: зачем? Каков был смысл всей этой сложной выдумки? Именно бессмыслица его угнетала. Будь все это оправдано любой целью -- пусть низкой! -- он не был бы так убит. Подло, низко, но целесообразно и, значит, по-своему объяснимо. Здесь было нечто мистическое, вне разума. Он же, пожизненный раб разума, не мог от него отречься. Подлость отвратительна, но постижима. Бессмыслица непостижима.
   Человеческие отношения основаны на возможности вмыслить себя в другого. Посмотреть в глаза и представить себя на его месте. Тут такой возможности не было, чувствовалась полная инопородность. Между человеком и собакой такой пропасти нет. Между человеком и рыбой в аквариуме -- есть. Заглянув в желтый выпуклый глаз рыбы, можно ли человеку войти в ее психологию?
   ...Вскоре после своего "поступления в консерваторию" Майка уволилась с работы. Петр Гаврилович из себя выходил, пытаясь ее удержать, сулил разные льготы -- напрасно. Ссылалась на серьезность предстоящей учебы, ушла.
   Что она делала с тех пор? Где болталась? С кем была связана? Энэн и не спрашивал. Денег она не просила -- он сам давал ей каждый месяц не меньше, чем прежде, а то и больше. Она прятала деньги в сумочку не считая, благодарила небрежно, как будто ни для нее, ни для него это значения не имело. Заходила не часто, пела совсем редко (говорила, надо беречь связки). Одета всегда была прелестно (впрочем, он в одежде плохой судья). Смущало его то, что свитеры, кофточки, юбки слишком часто менялись. А еще украшения: кольца, кулоны, брошки... Он говорил осторожно: