Грекова Ирина. Кафедра

   Ася Уманская Олега Ракова знала неблизко, даром что учились они в одной группе: Олег широко пользовался правом отличника на свободное посещение, Ася -- почти нет. Иногда он брал у нее конспекты лекций (сам он до их писания не снисходил, считая это уделом простых смертных). На преподавателей поглядывал свысока, называл их роботами, говорильными машинами. Утверждал, что лекционная система устарела, был сторонником машинного обучения, но при случае не прочь был списать.
   В первый раз они с Асей разговорились на студенческом вечере в актовом зале. Драмколлектив разыгрывал скетч, сочиненный Асей Уманской. Пьеска, довольно ловко сделанная, с юмором, имела успех. Режиссер, Олег Раков, несколько раз выходил на вызовы, и на крики "автора, автора!" насильно вытащил на сцену сопротивлявшуюся смущенную Асю. От неловкости она зацепилась ногой за провод и свалилась в оркестровую яму; Олег ее оттуда вытащил, крякнув:
   -- Ну и тяжела же ты, мать!
   После художественной части начались танцы. Олег Раков пригласил ее танцевать.
   -- Ой, что ты, -- сказала она простодушно. -- Я не умею.
   -- А чего тут уметь? Подумаешь, наука. Сейчас каждый танцует по-своему, правил нет.
   Танцевали и в самом деле кто во что горазд -- так и мелькали в воздухе на разных уровнях локти, колени и распущенные волосы. Олег тянул Асю за руку, она сопротивлялась.
   -- Тоже мне Сикстинская мадонна, -- сказал он. -- Из самой Дрезденской.
   Не скованный узами преподавательского надзора, Олег сразу же отставлял свою изысканную речь и переходил на вульгаризмы. Так он отдыхал.
   Он дернул Асю за руку, бросил ее на середину зала и пошел рядом с ней выкамаривать: согнулся в три погибели, тряс коленями, бедрами, локти у него ходили, как шатуны у старинного паровоза.
   -- А ну пошевеливайся! -- крикнул он Асе. -- Только людям мешаешь, стоишь как козел!
   Ася сначала робко, а потом все быстрее начала "пошевеливаться" -оказалось совсем нетрудно. Со своей музыкальностью она легко уловила ритм, начала скользить, приседать, вывертываться, и, странное дело, у нее это получалось удачно.
   -- Браво, Анна Каренина! -- крикнул откуда-то из гущи крутящихся пар Сережка Кох.
   Ася заулыбалась. Два локона, естественными штопорами падавшие вдоль щек, порхали туда-сюда, верхняя губа с черными усиками вспотела мелким бисером...
   Когда смолкла музыка, Олег взял Асю за талию и вывел ее на знаменитый институтский балкон. Старинный, бело-колонный, построенный с размахом -- не балкон, а целый зал! -- вольно выдвинутый в самую гущу сада, этот балкон был любимым убежищем парочек. Несколько их уже целовалось, прижавшись к колоннам, и все же из-за обширности балкона были каждая как бы наедине. Тут же, сразу за балюстрадой, стоял сад, остро и богато пахнувший весенней зеленью; толстые ветви деревьев протягивались снаружи прямо на балкон. Где-то в глубине сада тенькал даже соловей, несмело начинавший и прерывавший свою руладу...
   Мраморная колонна была холодна и кругла. Прижав Асю к этой колонне, Олег Раков ее поцеловал. У Аси даже в глазах потемнело. Первый раз в жизни ее поцеловал парень.
   -- А ты ничего гирла, -- сказал он небрежно. Ася была потрясена и сразу похорошела вдвое.
   -- Я же толстая, -- сказала она, как бы его вразумляя.
   -- Это ничего, даже оригинально. Все акселераты в длину, а ты в ширину.
   И захохотал. И еще раз поцеловал ее в губы. Соловей наконец распробовал голос и рассвистался во всю мочь. Ася с Олегом стояли и целовались, и старый сад обнимал их ветвями, приветствовал соловьем...
   Несколько дней она ходила ошалелая. Даже стала хуже записывать лекции -- на самом ответственном месте вдруг закрывала глаза и погружалась в воспоминание об остром запахе зелени, свежей земли, о губах Олега, о его тревожных руках... Из стипендии купила себе туфли на высоком каблуке и на целую ладонь укоротила юбку. Олег не появлялся, пользовался правом на свободное посещение.
   Однажды она увидела его в большом перерыве. Олег стоял у расписания экзаменов и что-то оттуда выписывал. Ася скромненько стала рядом.
   -- Не возникай, -- спокойно сказал он.
   Она отошла. "Вот и все... "Не возникай". Будь спокоен, я не возникну. Сама виновата. Поддалась, пошла на приманку..."
   Асино душевное здоровье, доброе равновесие помогли ей и тут не сломаться. Трудно, но воля есть воля. Писала письма родителям -- веселые, смешные, -- и самой становились легче. Иногда уходила в клуб, играла там на рояле. Музыка тоже помогала -- спасибо маме. И странно -- чем грустнее вещи она играла, тем ей становилось легче. В общем, справилась, выправилась.
   Производственную практику Ася прошла в вычислительном центре (сделала с легкостью и свое задание и Людино). На каникулы, конечно, к своим. Приглашала Люду с собой -- та отказалась: обещала, мол, матери.
   Дома было чудесно: цвели мальвы, душистый горошек карабкался по плетню, пчелы гудели, и все это плавало в сладчайшем густом запахе лип. Родители рады были ей бесконечно; с грустью Ася отметила, как они постарели. Михаил Матвеевич стал плохо слышать, говоря с дочерью, все глядел на ее губы, ловя на них очертания слов. Софья Савельевна, хоть и моложе его, тоже подалась, пошатнулась. Оба они томились от одиночества. "Перевестись на заочный?" -думала Ася, но сказать об этом не решалась: как бы не угадали ее тревогу о них.
   Отпечаток невечности, впервые замеченный ею на лицах родителей, делал эту их встречу особенно душевной. Зная, что им не хватает впечатлений, Ася говорила без умолку, рассказывала об институтских делах, о заданиях, практике, преподавателях, об учебном плане, специализации... Отец слушал тревожно и жадно. В математике девочка явно его обогнала: в его времена они и слыхом не слыхали о тех предметах, которые читались у Аси на факультете. А она посещала еще и семинары... Языки программирования, системный анализ, эргодическая теория -- он и понятия о них не имел! Он слушал дочь с благоговением. Время от времени он говорил что-нибудь вроде: "До чего же громадными шагами идет в наши дни наука!"
   На учебный процесс в институте Ася смотрела трезво, не выпячивая его недостатков, но и не скрывая. Много рассказывала о преподавателях. Курс анализа читал у них Терновский.
   -- Знаете, он такой лощеный-лощеный, прямо стиляга из прошлого века. Ребята говорят, ему бы пошел монокль. Специалист, впрочем, знающий. Лекции читает прекрасно, легко записывать. Но очень уж как-то правильно, будто по книге. Я лично думаю, что по книге читать не надо, лучше уж прямо дать студенту учебник. Но другие со мной не согласны, они больше любят конспект: все что надо есть, что не надо -- выброшено. Мне Терновский нравится, но с ограничениями. Один раз его заменял Семен Петрович Спивак -- такой громадный, штаны падают, хохочет, шутит. Не лекция -- одни отступления. Мне понравилось, а многим нет. Я бы вообще на месте преподавателей читала одни отступления, а студентам давала бы свободное время: пусть учат по книге. А то многие преподаватели выписывают буквально то, что есть в книге, на классную доску. Как будто то, что написано мелом, лучше того, что напечатано в книге. Белым по черному лучше, чем черньм по белому. Я не согласна. А по отступлениям самый главный у нас мастер Маркин. Он как-то ухитряется и весь материал уложить и отступления. Человек остроумный, мы его шутки даже записываем, но неприятный. Очень уж высоко себя ставит -- где-то на сто пятнадцатом этаже...
   Из преподавателей Ася чаще всего поминала Нину Игнатьевну Асташову:
   -- Вот это женщина! Такой я бы хотела быть.
   -- Что же в ней такого особенного? -- ревниво спрашивала мать.
   -- Прекрасный педагог. Строгая, но справедливая. И видно сразу, что человек горячий. Как бы это объяснить? Суховато, но горяча. Суховатости бы ей убавить, а горячности оставить как есть.
   -- Какого возраста? -- спрашивала Софья Савельевна.
   -- Немолодая, лет сорок. Но такая подтянутая, фигура как струнка. В нее, между прочим, Маркин влюблен, тому вообще лет сорок пять. И охота ему делать себя смешным в таком возрасте? Не понимаю.
   -- Семейная? -- продолжала допытываться Софья Савельевна. Идеал будущего дочери ее все же интересовал.
   -- Как сказать. Мужа нет; три сына, и все, кажется, от разных отцов. У нас смеются: "Трижды мать-одиночка". А по-моему, ничего смешного. Каждая женщина имеет право захотеть -- и родить.
   -- Ну конечно, -- отвечала мать, -- я, как ты знаешь, чужда предрассудков. Но все-таки трое от разных мужей -- это, по-моему, слишком...
   -- А что? Справляется, и права.
   -- А как ваша знаменитость Завалишин? -- спрашивал Михаил Матвеевич.
   -- Кончился, -- кратко отвечала Ася.
   -- Как? Умер?
   -- Нет. Кончился в научном смысле. Лекции, говорят, читает хорошо. Не знаю, нашему потоку он не читал.
   Рассказывала Ася и о товарищах-студентах, обо всех, кроме Олега Ракова. Больше всех о Люде Величко:
   -- Такая сердечная, добрая. Ничего не жаль, все отдаст. По-моему, доброта всего важней в человеке. Важней, чем способности, эрудиция. Знания всегда можно приобрести, а доброту нет.
   -- А что, она плохо учится? -- спрашивал Михаил Матвеевич.
   -- Средне. У нас вообще трудно учиться, на кибернетике, а у нее пробелы в подготовке. Плачет, если получит двойку. Главное, из-за стипендии. Я ее сюда хотела привезти подкормить. Худая-худая.
   -- Что же не привезла?
   -- Она отказалась. У нее тоже мама в провинции. И билет дорого стоит.
   -- В следующий раз привози. На билет мы ей как-нибудь наскребем...
   Рассказывала Ася и о Сереже Кохе, повторяла его шуточки, родители смеялись.
   -- Он меня называет Анна Каренина. Говорит, что у той тоже была походка, странно легко носившая ее полное тело. Между прочим, тогда полнота не считалась за недостаток, мне бы тогда и родиться...
   -- Нравится он тебе? -- с особым любопытством спрашивала Софья Савельевна.
   -- Конечно, нравится. Хороший товарищ.
   -- А внешность?
   -- Нормальная.
   -- Наша девочка еще не проснулась, -- говорила она мужу наедине.
   Он молчал, сомневаясь, удастся ли их девочке вообще проснуться и будет ли хорошо, если проснется... Дефицит женихов сказывается во всех поколениях.
   Каникулы прошли быстро. Осенью Ася Уманская вернулась в Москву отоспавшаяся, подзагоревшая, уравновешенная. Люда Величко, напротив, выглядела неважно -- бледная, желтая. К матери почему-то не ездила, весь отпуск просидела в Москве. Обнялись, расцеловались. Люда -- вот тебе раз! -заплакала.
   -- Что с тобой, Людашенька?
   -- Ничего, просто соскучилась. Ты мне, Аська, вроде матери. Не веришь?
   Ночью Ася услышала: плачет. Подошла, присела к ней на койку, погладила. Людины щеки, уши, даже плечи мокры были от слез.
   -- Ну что с тобой? Скажи!
   -- Аська, я попалась, -- сквозь рыдания ответила Люда. Вот оно что... Не понять было нельзя. Все знали, что значит "попалась".
   -- Ну и глупая же ты, -- сказала Ася. -- Тебе радоваться надо, а не плакать.
   Люда тупо на нее уставилась.
   -- Конечно, радоваться! -- повторила Ася. -- Иметь ребенка -- великое счастье!
   Люде и в голову не приходил этот вариант -- иметь ребенка. Лишь бы от него избавиться попроще и подешевле! Она уже навела справки у бывалых девчат. Самый бывалый факультет статистический. Боль, говорят, терпимая, только в консультацию не ходи -- там тебя сразу возьмут на заметку, начнут уговаривать: рожай, первый раз надо рожать. До того дотянут, что будет поздно.
   -- Я не потому плачу, что боюсь или что, а потому... И еще горше заревела.
   -- А он, человек этот, он на тебе не женится? -- спросила Ася.
   -- Нет, -- замотала головой Люда, и так отчаянно, что сразу стало ясно: никак не женится.
   -- Ну и что? -- сказала Ася. -- Неужели мы вдвоем ребенка не воспитаем? Все-таки третий курс. У меня свободное посещение, повышенная стипендия. Тебе тоже дадут стипендию, ты только Сережке скажи все как есть, он человек, поймет. Пойдешь в декрет, потом дадут академический отпуск. Будем сидеть по очереди -- ты и я. Неужели мы его не поднимем? Асташова вон троих подняла.
   -- А разве в общежитии с ребятами позволяют? -- сомневалась Люда.
   -- А мы и спрашивать не будем. Родим -- и все. Не выселят же нас с милиционером! Комната на двоих, поставим кроватку, здесь у стенки отлично поместится. Соседи возражать не будут: с одной стороны титан, с другой -душевая. Значит, договорились?
   -- Договорились.
   -- Теперь-то почему ревешь?
   -- Потому.
   Весь остаток ночи Люда с Асей проговорили. Легли обе на Асину койку, более широкую, и все говорили, говорили как заведенные. Только одного Люда ни за что сказать не хотела -- от кого случилась беда.
   -- Я его знаю?
   -- Знаешь, но я все равно не скажу. Все это кончено, кончено, ни в чем он не виноват. Ничего он мне не обещал, ничем не заманивал. Я, можно сказать, сама ему навязалась. Если ребята узнают, что от него, начнут к нему приставать, пришьют персональное дело. Мне тогда не жить, прямо под метро.
   Только под самое утро шепнула имя:
   -- Олег Раков.
   -- Ну что ж, -- чуть-чуть помолчав, сказала Ася. -- По крайней мере, ребеночек будет красивый. ВЕСЕННЯЯ СЕССИЯ
   Какое разбойничье, какое преждевременное лето!
   Тридцатиградусная жара ударила в конце мая. Уже началась весенняя сессия. Спешно дочитывались пропущенные лекции, досдавались зачеты, сменяли друг друга экзамены.
   Внешне все шло как обычно в сессию. Студенты толпились в коридорах, у дверей аудиторий, где шли экзамены. Кто-то из этих дверей выходил, показывая на пальцах полученную отметку. Взамен его входил очередной ждущий и робко направлялся к столу экзаменатора, влажными пальцами вытягивал билет. Кое-кто в последнем приступе прилежания хватался за конспект; другие только рукой махали. Словом, как обычно, но в эту сессию все это было распаренное, воспаленное, изнемогшее от жары.
   Только что кончились запоздалые холода, еще недавно шел снег, лежал лед; студенты лихо скользили по накатанным дорожкам, и профессора робко переставляли немые ноги. Внезапно наступившая жара обрушилась грозной карой. Уставшие за зиму организмы не успели перестроиться. Некоторые слабенькие девушки падали в обмороки, из которых их, впрочем, быстро выводили серией легких пощечин (такую рекомендацию студенты извлекли из какого-то фильма, где для борьбы с обмороком применялось именно это средство). Всем было трудно -- и тем, кто давал пощечины, и тем, кто их получал.
   Главный корпус института -- старинное здание со стенами полутораметровой толщины -- еще кое-как держал прохладу; в новых корпусах было просто невыносимо. Раскаленные подоконники излучали жар, как печи. Экзаменационные ведомости на черных горячих столах сворачивались в трубки. Ко всему этому в порядке безумия в некоторых помещениях еще топили...
   Наверно, из-за жары эта сессия была как никогда обильна двойками. Студенты отвечали, отирая пот кто платком, кто рукавом, а кто и просто ладонью, жаловались на "разжижение мозгов". У девушек плыли ресницы и сине-зеленое окаймление глаз. Расплавленные, взмокшие преподаватели были не лучше: по три раза повторяли один и тот же вопрос, время от времени бегали к кранам обливать голову водой. Им было еще труднее, чем студентам, хотя бы потому, что они дольше сидели в аудитории.
   Экзаменационная сессия вообще ужасна. Дважды в год студенты, весь семестр почти не учившиеся (писание конспектов и домашних заданий не в счет -- это труд физический, а не умственный), хватаются за науку и большими непрожеванными кусками ее заглатывают. На производстве такое называется штурмовщиной и всячески преследуется; в вузовском обиходе штурмовщина узаконена, утверждена, возведена в ранг ритуала. Грош цена знаниям, спешно запихнутым в голову, -- быстро приобретенные, они еще быстрее выветриваются...
   И для преподавателя экзамен -- самый тяжкий, изнурительный вид труда. Нужно мгновенно переключаться с одного вопроса на другой, с одного студента на другого, наблюдать сразу за целой группой. Особенно тяжело экзаменовать по математическим (вообще точным) наукам. Разговор идет на уровне не слов, а формул. Каждую из них нужно внимательно проверить. Вынести это больше двух-трех часов подряд почти невозможно, а ведь приходится и по десять и по двенадцать!
   Нынче, в эту весеннюю сессию, всем было из ряда вон тяжко.
   Из преподавателей кафедры Завалишина один только седой, подтянутый Терновский, как всегда в строгом черном костюме, экзаменовал спокойно, размеренно, полный доброжелательной строгости. Когда изнемогший студент сам выпрашивал двойку, Дмитрий Сергеевич не хватался за ведомость, как другие, а говорил: "Не торопитесь, ответьте еще на один вопрос". И только убедившись, что студент действительно ничего не знает, говорил с удовлетворением: "Ну, теперь нам все ясно". Жара на него не действовала ("Человек с внутренним кондиционером", -- сказал о нем Маркин).
   Видя, как маются его коллеги, совестливый Энэн приходил на экзамены чаще обычного. Как всегда, он вступал в долгие, окольные беседы со студентами, путал их, и без того одуревших окончательно, и даже один раз -всем на диво! -- поставил четверку. Получить четверку у профессора Завалишина было неслыханным делом (он ставил, как известно, одни пятерки); на получившего показывали пальцами, и он даже сам подумывал пересдать кому-нибудь другому, чтобы не быть для курса посмешищем, но потом эту идею отверг как неконструктивную.
   Энэн, медлительно-отвлеченный, растекавшийся мыслью по чему угодно, принимал не более двух-трех студентов за смену, и жалкий ручеек пятерок, сочившийся из этого источника, не мог изменить общего разгромного счета: до тридцати процентов двоек! От этих процентов уже начали скапливаться тучи на горизонте: ждали грозы.
   И в самом деле гроза долго ждать себя не заставила. Однажды утром Энэн, придя на кафедру, обнаружил на своем столе бумагу. В крайне бесцеремонных выражениях деканат предлагал заведующему кафедрой профессору Завалишину немедленно отчитаться о ходе сессии и подать докладную записку о причинах низкой успеваемости. "В противном случае, -- кончалась бумага, -- будут приняты меры". Энэн прочел документ и побледнел так, что Лидия Михайловна бросилась к нему со стаканом воды:
   -- Что с вами, Николай Николаевич?
   Он ловил губами стакан, вода лилась на грудь.
   -- Ничего-ничего, сейчас пройдет.
   Кто-то уже звонил в медчасть -- там было занято, -- стучал трубкой и чертыхался. У Лидии Михайловны нашелся валокордин; дрожащими руками она отсчитывала капли, наливала слишком много и выплескивала. Энэн пожевал губами и сказал:
   -- Не надо. От хамства валокордин не помогает.
   Элла Денисова воскликнула:
   -- Это вы из-за этой бумажки? Бросьте! Конечно, неприятно, но нельзя же так переживать!
   -- В старые времена... -- медленно, с усилием произнес Энэн, -- в старые времена...
   Никак не мог закончить. Зациклился.
   -- В старые времена, -- подсказал ему Паша Рубакин, -- люди, вероятно, были более воспитанными?
   Энэн отрицательно затряс головой и вдруг сказал совершенно отчетливо:
   -- В старые времена такой субъект приказал бы выпороть меня на конюшне.
   -- Успокойтесь, Николай Николаевич, -- примирительно сказала Стелла, -ей-богу, ничего такого страшного не произошло. Вы преувеличиваете.
   -- Ничего страшного? -- рявкнул Спивак. -- Смотрите, товарищи, уже молодежь не видит в этой махровой наглости ничего страшного! "Будут приняты меры"! И это пишут большому человеку, ученому с мировым именем! И кто пишет? Сопля, недостойная дышать с ним одним воздухом!
   Быстрыми шагами вошла Нина Асташова. Схватила со стола бумагу, быстро пробежала ее и, не разделяя слов, сказала:
   -- Хам сукин сын идиот.
   -- Вот это правильная реакция, -- одобрил Спивак.
   Кто-то успел уже сбегать за такси. Николая Николаевича взяли под руки, свели с лестницы, усадили в машину. Он сопротивлялся, бормотал:
   -- Честное слово, мои дорогие, со мной решительно ничего нет. Честное слово!
   Маленький мальчик глядел из глаз старого человека.
   -- Мы вас отвезем домой. И не смейте завтра приходить на работу, слышите? -- сказала Нина.
   Энэн покорно закрыл глаза. Был он бледен как-то не по-обычному, с уклоном в опаловую желтизну, и как-то не по-обычному стар. Нина Асташова с Пашей Рубакиным довезли его до дому, подняли на лифте и сдали с рук на руки Дарье Степановне. Общими усилиями он был уложен в постель. Он все приговаривал жалобно, по-мальчишечьи:
   -- Честное слово, ничего нет. В самом деле ничего нет. Ну, я преувеличил. И не надо со мной возиться. Ну пожалуйста, мои дорогие.
   Все-таки Нина вызвала неотложную. Врач приехал через полчаса -молодой, бородатый, непроницаемый. При общем обилии женщин в медицине врачи-мужчины, особенно молодые, выглядят исключением и несут себя как-то подчеркнуто важно. Он осмотрел больного, измерил давление и сказал:
   -- Ничего особенного. Сердце работает неплохо. Конечно, есть возрастные изменения, но оснований для беспокойства нет. Надо полежать денька два-три, все наладится.
   -- Он очень бледен, -- сказала Нина.
   -- Это от жары. Кстати, метео обещает похолодание.
   Сделал на всякий случай укол кордиамина, сказал, что завтра придет врач из поликлиники, и отбыл, еще раз повторив:
   -- Оснований для беспокойства нет.
   -- Ну вот, вы слышали, -- говорил Энэн, окончательно пришедший в себя, -- ничего серьезного! Мне так стыдно за этот переполох. Всех взбудоражил. Простите великодушно.
   -- Дайте покой человеку, -- сказала Дарья Степановна, -- ему спать, а не лялякать. Старому-то все чего.
   Асташова с Рубакиным вернулись на кафедру, успокоили скопившихся там сотрудников: ничего серьезного, сердце работает неплохо. Лидия Михайловна рвалась посидеть, поухаживать за Николаем Николаевичем, но ее отговорили: нрав Дарьи Степановны достаточно был известен.
   -- Да не убивайтесь вы так, врач говорит: он вне опасности, -- сказала Нина.
   Кто-то входил, уходил, все были обеспокоены, даже Кравцов. Несколько раз звонили на квартиру, справлялись о здоровье. Дарья Степановна была недовольна, что звонят.
   -- Дремлет. А вы тарарам. В случае сама позвоню.
   Сидели долго, никак не расходились. Уже закончился последний экзамен, заполнена последняя ведомость. Двоек оказалось поменьше, чем в другие дни.
   -- Зуб притупился, -- сказала Стелла, но как-то задумчиво.
   Кое-кто ушел, устав за каторжный день. На кафедре остались несколько человек, они тоже устали, настолько, что уже потеряли счет времени: все равно. Иногда после предельной усталости человек впадает в такой анабиоз.
   Все были подавлены, разговаривали тихими голосами, в состоянии какой-то незлобной друг на друга обиженности. Ждали звонка -- его не было. Вздрагивали при каждом шуме. Вечер был душным и тяжким, вдалеке погромыхивал гром, мигали зарницы.
   -- Хоть бы похолодало! -- молящим голосом сказала Элла.
   -- Нам-то что, -- возразила Стелла с мягкой сварливостью, -- на нас можно и воду возить. А ему каково?
   -- Нет, все-таки, товарищи женщины, -- тихо сказал Спивак, -- ничего вы не понимаете.
   Тихий Спивак -- в этом было даже что-то пугающее.
   Опять мигнули зарницы, тихо рокотнул гром.
   На кафедре было темно. Светлоглазая, душная ночь стояла за окнами в институтском саду. Ни шороха, ни ветерка. На фоне этой напряженной тишины неожиданно запел Паша Рубакин. Он пел без слов, какую-то заунывную мелодию, возможно своего сочинения.
   В коридоре послышались шаги командора. Оказалось -- не командора, а коменданта.
   -- Граждане, прошу очистить помещение, -- сказал он гранитным басом. -Здание закрывается.
   Вышли на улицу. Духота пахла сеном и пылью. Нежный запах сена мешался с шершавым, грубым запахом пыли, потревоженной, взнесенной в воздух земли. Гроза удалялась, не принеся облегчения. Вверху в просветах между облаками посверкивали невыразительные звезды. Завтра, видно, опять будет жара...
   Расходиться не хотелось, но разошлись.
   ...А назавтра утром на кафедру позвонила Дарья Степановна и потрясенным, но твердым голосом сообщила:
   -- Николай Николаевич помер.
   -- Как, что?! Не может быть!
   Все, кто был на кафедре, помчались сломя голову на квартиру. Впереди бежала Элла Денисова и бормотала: