Грин Алекс. Золотая цепь

подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить, что Том, согнув
голову в бок, трудится над чем-то очень внимательно.
Взглянув на мою голую руку, он провел по ней пальцем.
-- Ты все знаешь? -- пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать,
бесстыдно воззрившись мне в лицо. -- Санди! -- кричал он, тряся злополучную
мою руку. -- А знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон,
взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: "Я все знаю"!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен, что
крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные,
горячие объяснения -- "в чем дело", -- а я только поворачивался, взглядом
разя насмешников: человек десять набилось в комнату. Стоял гам: "Вот этот!
Все знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек". -- "Как варят соус
тортю?" -- "Эй, эй, что у меня в руке?" -- "Слушай, моряк, любит ли Тильда
Джона?" -- "Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!" --
Наконец, какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом,
положила меня на обе лопатки, пропищав: -- "Папочка, не знаешь ты, сколько
трижды три?"
Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много надо,
чтобы, забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового порыва дробить и бить
что попало. Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники расступились,
кто-то сказал: "Как побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над чем-то
задумался". Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я
схватил первое попавшееся -- горсть золота, швырнув ее с такой силой, что
половина людей выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез на охватившего мои руки
Тома, как вдруг стихло: вошел человек лет двадцати двух, худой и прямой,
очень меланхоличный и прекрасно одетый.
-- Кто бросил деньги? -- сухо спросил он. Все умолкли, задние прыскали,
а Том, смутясь было, но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история.
-- В самом деле, есть у него на руке эти слова, -- сказал Том, --
покажи руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.
Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я узнал после.
-- Соберите ему деньги, -- сказал Поп, потом подошел ко мне и
заинтересованно осмотрел мою руку. -- Это вы написали сами?
-- Я был бы последний дурак, -- сказал я. -- Надо мной издевались, над
пьяным, напоили меня.
-- Так... а все-таки -- может быть, хорошо все знать. -- Поп, улыбаясь,
смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь немного
успокаиваясь, я заметил, что эти вещи -- куртка, брюки, сапоги и белье --
были, хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я
чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.
-- Когда вы поужинаете, -- сказал Поп, -- пусть Том пришлет Паркера, а
Паркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк
и, должно быть, храбрый человек, -- прибавил он, подавая мне собранные мои
деньги.
-- При случае в грязь лицом не ударю, -- сказал я, упрятывая свое
богатство.
Поп посмотрел на меня, я -- на него. Что-то мелькнуло в его глазах, --
искра неизвестных соображений. "Это хорошо, да..." -- сказал он и, странно
взглянув, ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за рукав к столу,
Том показал на поданный ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, -- я не
понимал, хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись один, я
пытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда волнение поднималось с
такой силой, что ложка не попадала в рот. В какую же я попал историю, -- и
что мне предстоит дальше? Или был прав бродяга Боб Перкантри, который
говорил, что "если случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на
другую".
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и
вопрос: "А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и
гордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить
"вилок", выйду и вернусь на "Эспаньолу", где на всю жизнь случай этот так и
останется "случаем", о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какие
угодно предположения относительно "могшего быть" и "неразъясненного сущего".
Как я представил это, у меня словно выхватили из рук книгу, заставившую
сердце стучать, на интереснейшем месте. Я почувствовал сильную тоску и,
действительно, случись так, что мне велели бы отправляться домой, я,
вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии.
Однако ничего подобного пока мне не предстояло, -- напротив, случай,
или как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур,
складывая его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, -- а, как я
сказал, помещение было без двери, -- ее заменял сводчатый широкий проход, --
несколько человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор,
непонятный, но интересный, -- вернее, он был понятен, но я не знал, о ком
речь. Слова были такие: -- Ну что, опять, говорят, свалился?!
-- Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам сопьется.
-- Да уж спился.
-- Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.
-- А эта шельма Дигэ чего смотрит?
-- А ей-то что?!
-- Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто амуры, а может
быть, он на ней женится.
-- Я слышал, как она говорит: "Сердце у вас здоровое; вы, говорит,
очень здоровый человек, не то, что я".
-- Значит -- пей, значит, можно пить, а всем известно, что доктор
сказал: "Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите, хоть кофе, но от вина
вы можете помереть, имея сердце с пороком".
-- Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек, если не больше.
Заказ у нас на двести. Как тут не пить?
-- Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях.
-- А что? Видел ты что-нибудь?
-- Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух. Никто ничего
не видал. Есть, правда, некоторые комнаты закрытые, но пройдешь все этажи,
-- нигде ничего нет.
-- Да, поэтому это есть секрет.
-- А зачем секрет?
-- Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество будет,
торжественно это надо сделать, а не то что кукиш в кармане. Чтобы было
согласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу.
-- Стану ли я еще тебя спрашивать?!
Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался голос Тома;
ему отвечал серьезный голос старика. Том сказал: -- Все здесь очень
любопытны, а я, пожалуй, любопытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали,
что вас никто не видит. А видел -- и он клянется -- Кваль; Кваль клянется,
что с вами шла из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая такая
уховертка, и лицо покрыла платком.
Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем досады, ответил:
-- Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику, заводить шашни. Кваль
любит выдумывать.
Тут они вышли и подошли ко мне, -- спутник подошел ближе, чем Том. Тот
остановился у входа, сказал: -- Да, не узнать парня. И лицо его стало
другое, как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали его
скоропечатную афишу.
Паркер был лакей, -- я видел такую одежду, как у него, на картинах.
Седой, остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синем
фраке и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда
смотрел поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный
подбородок и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее спокойствие
заставили меня думать, не есть ли старик главный управляющий дома, о чем я
его и спросил. Он ответил: -- Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, и
постарайтесь не производить меня в высшую должность, пока вы здесь не
хозяин, а гость.
Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.
-- Нет, -- сказал он, -- но я не в духе и буду придираться ко всему,
что вы мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не отставать от меня.
Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я следовал за
ним с напряжением.
Мы прошли коридор до половины и повернули в проход, где за стеной,
помеченная линией круглых световых отверстий, была винтовая лестница.
Взбираясь по ней, Паркер дышал хрипло, но и часто, однако быстроты не
убавил. Он открыл дверь в глубокой каменной нише, и мы очутились среди
пространств, сошедших, казалось, из стран великолепия воедино, -- среди
пересечения линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я испытывал,
хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто чувство формы, вызывая
работу сильных впечатлений пространства и обстановки, где невидимые руки
поднимают все выше и озареннее само впечатление. Это впечатление внезапной
прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли выскочили, став тем, что я
видел вокруг. Я не подозревал, что линии, в соединении с цветом и светом,
могут улыбаться, останавливать, задержать вздох, изменить настроение, что
они могут произвести помрачение внимания и странную неуверенность членов.
Иногда я замечал огромный венок мраморного камина, воздушную даль
картины или драгоценную мебель в тени китайских чудовищ. Видя все, я не
улавливал почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянув
под ноги, я увидел мраморную резьбу лент и цветов. Наконец Паркер
остановился, расправил плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за пределы
огромной двери. Он сказал: -- Санди, которого вы желали видеть, -- вот он,
-- затем исчез. Я обернулся -- его не было.
-- Подойдите-ка сюда, Санди, -- устало сказал кто-то. Я огляделся,
заметив в туманно-синем, озаренном сверху пространстве, полном зеркал,
блеска и мебели, несколько человек, расположившихся по диванам и креслам с
лицами, повернутыми ко мне. Они были разбросаны, образуя неправильный круг.
Вглядываясь, чтобы угадать, кто сказал "подойдите", я обрадовался, увидев
Дюрока с Эстампом; они стояли, куря, подле камина и делали мне знаки
приблизиться. Справа в большой качалке полулежал человек лет двадцати
восьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед, с повязкой на голове.
Слева сидела женщина. Около нее стоял Поп. Я лишь мельком взглянул на
женщину, так как сразу увидел, что она очень красива, и оттого смутился. Я
никогда не помнил, как женщина одета, кто бы она ни была, так и теперь мог
лишь заметить в ее темных волосах белые искры и то, что она охвачена
прекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда я отвернулся, я снова
увидел ее лицо про себя, -- немного длинное, с ярким маленьким ртом и
большими глазами, смотрящими как будто в тени.
-- Ну, скажи, что ты сделал с моими друзьями? -- произнес закутанный
человек, морщась и потирая висок. -- Они, как приехали на твоем корабле, так
не перестают восхищаться твоей особой. Меня зовут Ганувер; садись, Санди, ко
мне поближе.
Он указал кресло, в которое я и сел, -- не сразу, так как оно все
поддавалось и поддавалось подо мной, но наконец укрепился.
-- Итак, -- сказал Ганувер, от которого слегка пахло вином, -- ты
любишь "море и ветер"! Я молчал.
-- Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых словах?! -- сказал
Ганувер молодой даме. -- Они встречаются, как две волны.
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей. Один -- нервный
человек с черными баками, в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло,
как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо в
черных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос,
казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на колене
другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми руками и
рассматривая меня с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и в
очках.
-- Волны и эскадрильи! -- громко сказал первый из них, не изменяя
выражения лица и воззрясь на меня, рокочущим басом. -- Бури и шквалы, брасы
и контрабасы, тучи и циклоны; цейлоны, абордаж, бриз, муссон, Смит и Вессон!
Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, только Дюрок остался, -- с
несколько мрачным лицом, -- безучастным к этой шутке и, видя, что я
вспыхнул, перешел ко мне, сев между мною и Ганувером.
-- Что ж, -- сказал он, кладя мне на плечо руку, -- Санди служит своему
призванию, как может. Мы еще поплывем, а?
-- Далеко поплывем, -- сказал я, обрадованный, что у меня есть
защитник.
Все снова стали смеяться, затем между ними произошел разговор, в
котором я ничего не понял, но чувствовал, что говорят обо мне, -- легонько
подсмеиваясь или серьезно -- я не разобрал. Лишь некоторые слова, вроде
"приятное исключение", "колоритная фигура", "стиль", запомнились мне в таком
странном искажении смысла, что я отнес их к подробностям моего путешествия с
Дюроком и Эстампом.
Эстамп обратился ко мне, сказав: -- А помнишь, как ты меня напоил?
-- Разве вы напились?
-- Ну как же, я упал и здорово стукнулся головой о скамейку.
Признавайся, -- "огненная вода", "клянусь Лукрецией!", -- вскричал он, --
честное слово, он поклялся Лукрецией! К тому же, он "все знает" -- честное
слово!
Этот предательский намек вывел меня из глупого оцепенения, в котором я
находился; я подметил каверзную улыбку Попа, поняв, что это он рассказал о
моей руке, и меня передернуло.
Следует упомянуть, что к этому моменту я был чрезмерно возбужден резкой
переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью, что за люди вокруг и
что будет со мной дальше, а также наивной, но твердой уверенностью, что мне
предстоит сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе я не
восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне не говорят, что от меня
требуется, -- тем хуже для них: опаздывая, они, быть может, рискуют. Я был
высокого мнения о своих силах. Уже я рассматривал себя, как часть некой
истории, концы которой запрятаны. Поэтому, не переводя духа, сдавленным
голосом, настолько выразительным, что каждый намек достигал цели, я встал и
отрапортовал: -- Если я что-нибудь "знаю", так это следующее. Приметьте. Я
знаю, что никогда не буду насмехаться над человеком, если он у меня в гостях
и я перед тем делил с ним один кусок и один глоток. А главное, -- здесь я
разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, -- я знаю, что никогда
не выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь, приятно ли
это будет кое-кому.
Сказав так, я сел. Молодая дама, пристально посмотрев на меня, пожала
плечами. Все смотрели на меня.
-- Он мне нравится, -- сказал Ганувер, -- однако не надо ссориться,
Санди.
-- Посмотри на меня, -- сурово сказал Дюрок; я посмотрел, увидел
совершенное неодобрение и был рад провалиться сквозь землю. -- С тобой
шутили и ничего более. Пойми это!
Я отвернулся, взглянул на Эстампа, затем на Попа. Эстамп, нисколько не
обиженный, с любопытством смотрел на меня, потом, щелкнув пальцами, сказал:
"Ба! и -- и заговорил с неизвестным в очках. Поп, выждав, когда утих смешной
спор, подошел ко мне.
-- Экий вы горячий, Санди, -- сказал он. -- Ну, здесь нет ничего
особенного, не волнуйтесь, только впредь обдумывайте ваши слова. Я вам желаю
добра.
За все это время мне, как птице на ветке, был чуть заметен в отношении
всех здесь собравшихся некий, очень замедленно проскальзывающий между ними
тон выражаемой лишь взглядами и движениями тайной зависимости, подобной
ускользающей из рук паутине. Сказался ли это преждевременный прилив нервной
силы, перешедшей с годами в способность верно угадывать отношение к себе
впервые встречаемых людей, -- но только я очень хорошо чувствовал, что
Ганувер думает одинаково с молодой дамой, что Дюрок, Поп и Эстамп отделены
от всех, кроме Ганувера, особым, неизвестным мне, настроением и что, с
другой стороны, -- дама, человек в пенсне и человек в очках ближе друг к
другу, а первая группа идет отдаленным кругом к неизвестной цели, делая вид,
что остается на месте. Мне знакомо преломление воспоминаний, -- значительную
часть этой нервной картины я приписываю развитию дальнейших событий, к
которым я был причастен, но убежден, что те невидимые лучи состояний
отдельных людей и групп теперешнее ощущение хранит верно.
Я впал в мрачность от слов Попа; он уже отошел.
-- С вами говорит Ганувер, -- сказал Дюрок; встав, я подошел к качалке.
Теперь я лучше рассмотрел этого человека, с блестящими, черными
глазами, рыжевато-курчавой головой и грустным лицом, на котором появилась
редкой красоты тонкая и немного больная улыбка. Он всматривался так, как
будто хотел порыться в моем мозгу, но, видимо, говоря со мной, думал о
своем, очень, может быть, неотвязном и трудном, так как скоро перестал
смотреть на меня, говоря с остановками: -- Так вот, мы это дело обдумали и
решили, если ты хочешь. Ступай к Попу, в библиотеку, там ты будешь
разбирать... -- Он не договорил, что разбирать. -- Нравится он вам, Поп? Я
знаю, что нравится. Если он немного скандалист, то это полбеды. Я сам был
такой. Ну, иди. Не бери себе в поверенные вино, милый ди-Сантильяно. Шкиперу
твоему послан приятный воздушный поцелуй; все в порядке.
Я тронулся, Ганувер улыбнулся, потом крепко сжал губы и вздохнул. Ко
мне снова подошел Дюрок, желая что-то сказать, как раздался голос Дигэ:
-- Этот молодой человек не в меру строптив. Я не знал, что она хотела
сказать этим. Уходя с Попом, я отвесил общий поклон и, вспомнив, что ничего
не сказал Гануверу, вернулся. Я сказал, стараясь не быть торжественным, но
все же слова мои прозвучали, как команда в игре в солдатики.
-- Позвольте принести вам искреннюю благодарность. Я очень рад работе,
эта работа мне очень нравится. Будьте здоровы.
Затем я удалился, унося в глазах добродушный кивок Ганувера и думая о
молодой даме с глазами в тени. Я мог бы теперь без всякого смущения смотреть
в ее прихотливо-красивое лицо, имевшее выражение, как у человека, которому
быстро и тайно шепчут на ухо.

IV

Мы перешли электрический луч, падавший сквозь высокую дверь на ковер
неосвещенной залы, и, пройдя далее коридором, попали в библиотеку. С трудом
удерживался я от желания идти на носках -- так я казался сам себе громок и
неуместен в стенах таинственного дворца. Нечего говорить, что я никогда не
бывал не только в таких зданиях, хотя о них много читал, но не был даже в
обыкновенной красиво обставленной квартире. Я шел разинув рот. Поп вежливо
направлял меня, но, кроме "туда", "сюда", не говорил ничего. Очутившись в
библиотеке -- круглой зале, яркой от света огней, в хрупком, как цветы,
стекле, -- мы стали друг к другу лицом и уставились смотреть, -- каждый на
новое для него существо. Поп был несколько в замешательстве, но привычка
владеть собой скоро развязала ему язык.
-- Вы отличились, -- сказал он, -- похитили судно; славная штука,
честное слово!
-- Едва ли я рисковал, -- ответил я, -- мой шкипер, дядюшка Гро, тоже,
должно быть, не в накладе. А скажите, почему они так торопились?
-- Есть причины! -- Поп подвел меня к столу с книгами и журналами. --
Не будем говорить сегодня о библиотеке, -- продолжал он, когда я уселся. --
Правда, что я за эти дни все запустил, -- материал задержался, но нет
времени. Знаете ли вы, что Дюрок и другие в восторге? Они находят вас ".
вы... одним словом, вам повезло. Имели ли вы дело с книгами?
-- Как же, -- сказал я, радуясь, что могу, наконец, удивить этого
изящного юношу. -- Я читал много книг.
Возьмем, например, "Роб-Роя" или "Ужас таинственных гор"; потом
"Всадник без головы"...
-- Простите, -- перебил он, -- я заговорился, но должен идти обратно.
Итак, Санди, завтра мы с вами приступим к делу, или, лучше, -- послезавтра.
А пока я вам покажу вашу комнату.
-- Но где же я и что это за дом?
-- Не бойтесь, вы в хороших руках, -- сказал Поп. -- Имя хозяина
Эверест Ганувер, я -- его главный поверенный в некоторых особых делах. Вы не
подозреваете, каков этот дом.
-- Может ли быть, -- вскричал я, -- что болтовня на "Мелузине" сущая
правда?
Я рассказал Попу о вечернем разговоре матросов.
-- Могу вас заверить, -- сказал Поп, -- что относительно Ганувера все
это выдумка, но верно, что такого другого дома нет на земле. Впрочем, может
быть, вы завтра увидите сами. Идемте, дорогой Санди, вы, конечно, привыкли
ложиться рано и устали. Осваивайтесь с переменой судьбы.
"Творится невероятное", -- подумал я, идя за ним в коридор, примыкавший
к библиотеке, где были две двери.
-- Здесь помещаюсь я, -- сказал Поп, указывая одну дверь, и, открыв
другую, прибавил: -- А вот ваша комната. Не робейте, Санди, мы все люди
серьезные и никогда не шутим в делах, -- сказал он, видя. что я, смущенный,
отстал. -- Вы ожидаете, может быть, что я введу вас в позолоченные чертоги
(а я как раз так и думал)? Далеко нет. Хотя жить вам будет здесь хорошо.
Действительно, это была такая спокойная и большая комната, что я
ухмыльнулся. Она не внушала того доверия, какое внушает настоящая ваша
собственность, например, перочинный нож, но так приятно охватывала
входящего. Пока что я чувствовал себя гостем этого отличного помещения с
зеркалом, зеркальным шкапом, ковром и письменным столом, не говоря о другой
мебели. Я шел за Попом с сердцебиением. Он толкнул дверь вправо, где в более
узком пространстве находилась кровать и другие предметы роскошной жизни. Все
это с изысканной чистотой и строгой приветливостью призывало меня бросить
последний взгляд на оставляемого позади дядюшку Гро.
-- Я думаю, вы устроитесь, -- сказал Поп, оглядывая помещение. --
Несколько тесновато, но рядом библиотека, где вы можете быть сколько хотите.
Вы пошлете за своим чемоданом завтра.
-- О да, -- сказал я, нервно хихикнув. -- Пожалуй, что так. И чемодан и
все прочее.
-- У вас много вещей? -- благосклонно спросил он.
-- Как же! -- ответил я. -- Одних чемоданов с воротничками и смокингами
около пяти.
-- Пять?.. -- Он покраснел, отойдя к стене у стола, где висел шнур с
ручкой, как у звонка. -- Смотрите, Санди, как вам будет удобно есть и пить:
если вы потянете шнур один раз, -- по лифту, устроенному в стене, поднимется
завтрак. Два раза -- обед, три раза -- ужин; чай, вино, кофе, папиросы вы
можете получить когда угодно, пользуясь этим телефоном. -- Он растолковал
мне, как звонить в телефон, затем сказал в блестящую трубку: -- Алло! Что?
Ого, да, здесь новый жилец. -- Поп обернулся ко мне. -- Что вы желаете?
-- Пока ничего, -- сказал я с стесненным дыханием. -- Как же едят в
стене?
-- Боже мой! -- Он встрепенулся, увидев, что бронзовые часы письменного
стола указывают 12. -- Я должен идти. В стене не едят, конечно, но... но
открывается люк, и вы берете. Это очень удобно, как для вас, так и для
слуг... Решительно ухожу, Санди. Итак, вы -- на месте, и я спокоен. До
завтра.
Поп быстро вышел; еще более быстрыми услышал я в коридоре его шаги.

V

Итак, я остался один.
Было от чего сесть. Я сел на мягкий, предупредительно пружинистый стул;
перевел дыхание. Потикиванье часов вело многозначительный разговор с
тишиной.
Я сказал: "Так, здорово. Это называется влипнуть. Интересная история".
Обдумать что-нибудь стройно у меня не было сил. Едва появилась связная
мысль, как ее честью просила выйти другая мысль. Все вместе напоминало
кручение пальцами шерстяной нитки. Черт побери! -- сказал я наконец,
стараясь во что бы то ни стало овладеть собой, и встал, жаждя вызвать в душе
солидную твердость. Получилась смятость и рыхлость. Я обошел комнату,
механически отмечая: -- Кресло, диван, стол, шкап, ковер, картина, шкап,
зеркало, -- Я заглянул в зеркало. Там металось подобие франтоватого красного
мака с блаженно-перекошенными чертами лица. Они достаточно точно отражали
мое состояние. Я обошел все помещение, снова заглянул в спальню, несколько
раз подходил к двери и прислушивался, не идет ли кто-нибудь, с новым
смятением моей душе. Но было тихо. Я еще не переживал такой тишины --
отстоявшейся, равнодушной и утомительной. Чтобы как-нибудь перекинуть мост
меж собой и новыми ощущениями, я вынул свое богатство, сосчитал монеты, --
тридцать пять золотых монет, -- но почувствовал себя уже совсем дико.
Фантазия моя обострилась так, что я отчетливо видел сцены самого
противоположного значения. Одно время я был потерянным наследником знатной
фамилии, которому еще не находят почему-то удобным сообщить о его величии.
Контрастом сей блистательной гипотезе явилось предположение некой мрачной
затеи, и я не менее основательно убедил себя, что стоит заснуть, как кровать
нырнет в потайной трап, где при свете факелов люди в масках приставят мне к
горлу отравленные ножи. В то же время врожденная моя предусмотрительность,
держа в уме все слышанные и замеченные обстоятельства, тянула к открытиям по
пословице "куй железо, пока горячо", Я вдруг утратил весь свой жизненный
опыт, исполнившись новых чувств с крайне занимательными тенденциями, но
вызванными все же бессознательной необходимостью действия в духе своего
положения.
Слегка помешавшись, я вышел в библиотеку, где никого не было, и обошел
ряды стоящих перпендикулярно к стенам шкапов. Время от времени я нажимал
что-нибудь: дерево, медный гвоздь, резьбу украшений, холодея от мысли, что
потайной трап окажется на том месте, где я стою. Вдруг я услышал шаги, голос
женщины, сказавший: "Никого нет", -- и голос мужчины, подтвердивший это
угрюмым мычанием. Я испугался -- метнулся, прижавшись к стене между двух
шкапов, где еще не был виден, но, если бы вошедшие сделали пять шагов в эту
сторону, -- новый помощник библиотекаря, Санди Пруэль, явился бы их взору,
как в засаде. Я готов был скрыться в ореховую скорлупу, и мысль о шкапе,
очень большом, с глухой дверью без стекол была при таком положении
совершенно разумной. Дверца шкапа не была прикрыта совсем плотно, так что я
оттащил ее ногтями, думая хотя стать за ее прикрытием, если шкап окажется
полон. Шкап должен был быть полон, -- в этом я давал себе судорожный отчет,