Страница:
В холле он все-таки помедлил. От витража над дверью лежали на полу желтые, зеленые, синие ромбы. Ему пришло в голову, что, если он откроет дверь с револьвером в руке, полиция будет иметь право пристрелить его в порядке самообороны — это было бы наиболее легким решением: публично мертвеца ведь не притянешь к ответу. Но он тут же мысленно обругал себя: его действия не должны быть продиктованы сейчас ни отчаянием, ни надеждой. Не вынимая револьвера из кармана, он открыл дверь.
— Дэйнтри! — воскликнул он. Кэсл никак не ожидал увидеть знакомого человека.
— Могу я войти? — несколько застенчиво спросил Дэйнтри.
— Конечно.
Из какого-то своего укрытия появился Буллер.
— Он не укусит, — сказал Кэсл, увидев, как попятился Дэйнтри. Он схватил Буллера за ошейник, и тот уронил слюну между ними, словно неловкий жених — обручальное кольцо. — Что вы делаете в наших краях, Дэйнтри?
— Случайно проезжал мимо и решил навестить вас.
Это объяснение было настолько шито белыми нитками, что Кэслу стало жаль Дэйнтри. Он ведь не из этих вкрадчивых, внешне дружелюбных иезуитов-сотрудников, которых выращивает МИ-5 для ведения дознания. Он просто офицер безопасности, которому доверили следить за соблюдением правил и проверять чемоданчики и портфели.
— Не выпьете чего-нибудь?
— С удовольствием. — Голос у Дэйнтри звучал хрипло. Он сказал, точно стремясь найти всему оправдание: — Вечер такой холодный, мокрый.
— Я весь день не выходил из дома.
— Вот как?
Кэсл подумал: «Не то я сказал, если утром звонили со службы». И добавил: — Только выводил собаку в сад.
Дэйнтри взял стакан с виски, долго смотрел на него, потом, точно газетный фоторепортер, быстро оглядел комнату. Так и казалось, что веки у него щелкают, как затвор фотоаппарата. Он сказал:
— Надеюсь, я вам не мешаю. Ваша супруга…
— Ее нет дома. Я сейчас совсем один. Если не считать, конечно, Буллера.
— Буллера?
— Моего пса.
Их голоса подчеркивали глубокую тишину, царившую в доме. Они поочередно нарушали ее, обмениваясь ничего не значащими фразами.
— Надеюсь, я не слишком много налил вам воды в виски, — заметил Кэсл. Дэйнтри так и не притронулся к напитку. — Я как-то не подумал…
— Нет, нет. Именно так я и люблю.
И снова опустилась тишина, словно тяжелый противопожарный занавес в театре.
— Дело в том, что у меня небольшая неприятность, — доверительным тоном начал Кэсл. Сейчас, пожалуй, было самое время установить непричастность Сары.
— Неприятность?
— От меня ушла жена. Вместе с нашим сыном. Уехала к моей матери.
— Вы хотите сказать, вы поссорились?
— Да.
— Мне очень жаль, — сказал Дэйнтри. — Это ужасная штука. — Казалось, он считал такую ситуацию столь же неизбежной, как смерть. — Помните, — сказал он далее, — когда мы с вами в последний раз виделись… на свадьбе моей дочери? Вы тогда были так любезны, что поехали потом со мной к моей жене. Мне было чрезвычайно приятно, что вы были со мной. Я еще разбил там одну из ее сов.
— Да. Я помню.
— По-моему, я даже не поблагодарил вас по-настоящему за то, что вы со мной поехали. Тогда тоже была суббота. Как сегодня. Она ужасно разозлилась. Я имею в виду: моя жена — из-за совы.
— Нам пришлось тогда срочно уехать из-за Дэвиса.
— Да, бедняга.
И снова, как в старину после заключительной реплики, опустился противопожарный занавес. Скоро начнется последний акт. А сейчас — антракт и время идти в бар. Оба одновременно выпили.
— А что вы думаете по поводу его смерти? — спросил Кэсл.
— Не знаю, что и думать. Сказать по правде, стараюсь не думать об этом вообще.
— Считают, что он был повинен в утечке, которая произошла в моем секторе, да?
— Начальство не очень-то все раскрывает офицеру безопасности. А почему вы так решили?
— Обычно ребята из спецслужбы не проводят обыска, когда кто-то из нас умирает, — так не заведено.
— Нет, полагаю, что нет.
— Вам тоже смерть Дэвиса показалась странной?
— Почему вы так говорите?
"Мы что же, поменялись ролями, — подумал Кэсл, — и я допрашиваю его?"
— Вы же только что сказали, что стараетесь не думать о его смерти.
— В самом деле? Не знаю, что я имел в виду. Возможно, на меня подействовало ваше виски. Вы, знаете ли, совсем немного подлили в него воды.
— Дэвис никому ничего не выдавал, — сказал Кэсл. Ему показалось, что Дэйнтри смотрит на его карман, который лежал на подушке кресла, обвиснув под тяжестью револьвера.
— Вы в этом уверены?
— Я это знаю.
Трудно было бы яснее выразиться, чтобы взвалить вину на себя. Быть может, в конце концов, Дэйнтри и не так уж плохо ведет допрос, и эта застенчивость, и смущение, и откровенные признания — на самом деле лишь новая метода поведения с подозреваемым, которая ставит Дэйнтри классом выше сотрудников МИ-5.
— Вы это знали?
— Да.
Интересно, подумал он, что станет теперь делать Дэйнтри. Права на арест у него нет. Значит, ему надо искать телефон и советоваться с Фирмой. Ближайший телефон находится в полицейском участке в конце Кингс-роуд — едва ли у него хватит нахальства попросить разрешения воспользоваться телефоном Кэсла! И понял ли Дэйнтри, что лежит у него в кармане. Боится ли он? «Когда он уйдет, я еще смогу удрать, — подумал Кэсл, — если есть куда удирать, удирать же неизвестно куда, лишь бы отсрочить момент поимки, — это паникерство». Лучше ждать на месте, — это будет хотя бы достойно.
— По правде сказать, — заметил Дэйнтри, — я всегда в этом сомневался.
— Значит, вас все-таки поставили в известность?
— Только чтобы я провел проверку. Это ведь лежит на мне.
— Скверный это был для вас день, верно: сначала разбили сову, потом увидели, что Дэвис лежит мертвый в своей постели!
— Не понравилось мне то, что сказал тогда доктор Перси вал.
— А что он сказал?
— Он сказал: «Я не ожидал, что это случится».
— Да. Сейчас и я вспомнил.
— Это раскрыло мне глаза, — сказал Дэйнтри. — Я понял, на что они пошли.
— Поторопились они с выводами. Не разведали как следует другие возможности.
— Вы имеете в виду себя?
Кэсл подумал: «Нет, не стану я подносить им это на блюдечке, не признаюсь, сколь бы изощренной ни была их новая техника допроса». И он сказал:
— Или Уотсона.
— Ах да, я забыл про Уотсона.
— Все ведь в нашем секторе проходит через его руки. Ну а потом, есть еще, конечно. Шестьдесят девять-триста в Л.-М. Его финансы проверить до конца невозможно. Кто знает, может, у него есть счет в Родезии или в Южной Африке?
— Справедливо, — сказал Дэйнтри. — Ну и еще наши секретарши. Причем не только наши личные секретарши. Все они работают в общем машинном бюро. И вы что же думаете, девушка, отправляясь в уборную, иной раз не может забыть убрать в сейф только что расшифрованную телеграмму или перепечатанное ею донесение?
— Вполне представляю себе. Я лично проверил все бюро. Там всегда допускалось немало безответственных поступков.
— Безответственность может проявляться и наверху. Смерть Дэвиса, возможно, пример как раз такой преступной безответственности.
— Если он не был виноват, то это — убийство, — сказал Дэйнтри. — У него же не было возможности защищаться, взять себе адвоката. Они боялись впечатления, которое суд мог бы произвести на американцев. Доктор Персивал говорил мне что-то про ящички…
— О да, — сказал Кэсл. — Я знаю эту Spiel [игру (нем.)]. Я сам об этом часто слышал. Ну что ж, Дэвис сейчас прочно лег в ящик.
Кэсл заметил, что Дэйнтри не спускает глаз с его кармана. Дэйнтри что же, только делает вид, будто соглашается с ним, чтобы благополучно добраться до своей машины? Дэйнтри сказал:
— Мы с вами оба совершаем одну и ту же ошибку: слишком поспешно делаем выводы. Вполне ведь возможно, что Дэвис был виновен. Почему вы так уверены в обратном?
— Подобные поступки должны чем-то мотивироваться, — сказал Кэсл.
Ответил он не сразу, ответил уклончиво, но его сильно подмывало сказать: «Да потому, что это я совершил утечку». Теперь он уже был уверен, что связь оборвана и ждать помощи неоткуда, — так чего же ради тянуть? Ему нравился Дэйнтри, он понравился ему с того дня, когда они были на свадьбе его дочери. Кэсл вдруг увидел в Дэйнтри человека, сокрушавшегося по поводу разбитой совы, такого одинокого среди обломков своего разбитого брака. Если кому-то и получать навар за его признание, пусть это будет Дэйнтри. Почему же в таком случае не прекратить борьбу и не сдаться по-хорошему, как часто говорят полисмены? Возможно, подумал Кэсл, он затягивает игру лишь для того, чтобы подольше иметь рядом собеседника, отсрочить момент, когда он останется один в доме и один в камере.
— Я полагаю, мотивом для Дэвиса могли быть деньги, — сказал Дэйнтри.
— Деньги не слишком интересовали Дэвиса. Они нужны были ему лишь для того, чтобы понемногу ставить на лошадок и баловаться хорошим портвейном. Смотреть надо немного глубже.
— То есть?
— Ведь если под подозрением находится наш сектор, значит, утечка могла быть связана только с Африкой.
— Почему?
— Через мой сектор проходит уйма и другой информации… которую мы передаем дальше… и эта информация, безусловно, представляет величайший интерес для русских, но если бы утечка была связана с теми проблемами, то и другие секторы оказались бы под подозрением, верно? Значит, речь идет исключительно о той части Африки, которой мы занимаемся.
— Да, — согласился Дэйнтри, — ясно.
— А в таком случае пойти на это мог человек… ну, не то чтобы исповедующий определенную идеологию — вовсе не обязательно искать коммуниста, — но прочно связанный с Африкой… или африканцами. А я сомневаюсь, чтобы Дэвис знал хоть одного африканца. — Он помолчал и намеренно добавил, в известной степени наслаждаясь опасной игрой: — Не считая, конечно, моей жены и моего мальчика. — Он ставил точку над "i", но не собирался ставить черточку на "t". — Шестьдесят девять-триста, — продолжал он, — уже давно находится в Л.-М. Никто не знает, каких друзей он там за это время приобрел… а кроме того, у него есть агенты среди африканцев, многие из них — коммунисты. — После стольких лет маскировки ему начинала нравиться эта игра в кошки-мышки. — Так же, как у меня были в Претории, — продолжал он. И улыбнулся. — Даже шеф, знаете ли, питает определенную любовь к Африке.
— Ну, тут-то вы уж шутите, — заметил Дэйнтри.
— Конечно, шучу. Я хочу лишь показать, как мало было у них фактов против Дэвиса, если сравнить его с остальными — к примеру, со мной или с Шестьдесят девять-триста… да и со всеми этими секретаршами, про которых мы ничегошеньки не знаем.
— Все они были тщательно проверены.
— Конечно, были. И в их деле значатся фамилии всех их любовников на тот год, но ведь некоторые девчонки меняют любовников, как зимнюю одежду.
Дэйнтри сказал:
— Вы перечислили уйму людей, которых можно заподозрить в утечке, а вот в невиновности Дэвиса вы абсолютно уверены. — И невесело добавил: — Повезло вам, что вы не офицер безопасности. Я чуть не подал в отставку после похорон Дэвиса. И сейчас жалею, что не подал.
— Почему же вы не подали?
— А что бы я делал, куда бы стал девать время?
— Могли бы собирать номера машин. Я однажды этим занимался.
— Из-за чего вы поссорились с женой? — спросил Дэйнтри. — Извините. Это не должно меня касаться.
— Она не одобряла то, чем я занимаюсь.
— Вы хотите сказать — для Фирмы?
— Не только.
Кэсл понимал, что игра почти подошла к концу. Дэйнтри исподтишка взглянул на свои часы. Интересно, подумал Кэсл, это действительно часы или скрытый микрофон. Возможно, подумал Кэсл, у него кончилась пленка. Как же он теперь поступит — попросит разрешения пойти в ванную, чтобы сменить ее?
— Выпьете еще?
— Нет, лучше не стоит. Мне ведь надо доехать до дома.
Кэсл вышел с Дэйнтри в холл, и Буллер — тоже. Буллеру явно не хотелось расставаться с новым другом.
— Спасибо за угощение, — сказал Дэйнтри.
— Спасибо вам за эту возможность поговорить о столь многом.
— Не выходите. Погода ужасная.
Тем не менее Кэсл вышел вслед за ним под холодный моросящий дождь. Он заметил ярдах в пятидесяти от своего дома, напротив полицейского участка, хвостовые огни стоящей машины.
— Это там ваша машина?
— Нет. Моя стоит выше по улице. Мне пришлось пройти немного пешком, так как из-за дождя я не мог разглядеть номера домов.
— В таком случае до свидания.
— До свидания. Надеюсь, все утрясется — я хочу сказать, у вас с женой.
Кэсл постоял под холодным, медленно падавшим дождем и помахал Дэйнтри, когда тот проезжал мимо. Он заметил, что машина Дэйнтри, не останавливаясь у полицейского участка, свернула направо и выехала на Лондонское шоссе. Дэйнтри, конечно, всегда может остановиться у «Королевского герба» или «Лебедя» и позвонить оттуда по телефону, но Кэсл сомневался, все ли ему ясно для отчета. Они наверняка захотят сначала прослушать пленку с записью их беседы, — а Кэсл теперь уже не сомневался, что у Дэйнтри в часы вмонтирован микрофон, — и лишь тогда примут решение. Железнодорожная станция наверняка уже поставлена под наблюдение, а в аэропортах предупрежден паспортный контроль. Одно со всею очевидностью вытекает из визита Дэйнтри. Младший Холлидей, должно быть, начал говорить, иначе они никогда не прислали бы к нему Дэйнтри.
Прежде чем войти в дом, Кэсл посмотрел вдоль улицы — вверх и вниз. Наружного наблюдения заметно не было, но огни машины напротив полицейского участка продолжали светиться сквозь пелену дождя. На полицейскую машину она не была похожа. Полиция — даже ребята из спецслужбы, как он полагал, — вынуждена довольствоваться английскими машинами, а эта… он, конечно, не мог сказать наверняка, но похоже, это была «тойота». Он вспомнил, что на дороге в Эшридж тоже стояла тогда «тойота». И попытался определить цвет машины, но мешал дождь. Под моросью красное не отличишь от черного, а тут еще пошла крупа. Кэсл вернутся в дом и впервые за это время впустил в свое сердце надежду.
Он отнес стаканы на кухню и тщательно их вымыл. Словно хотел стереть отпечатки отчаяния. Затем поставил два новых стакана в гостиной и впервые позволил надежде пустить ростки. Это было нежное растение, и за ним надо было как следует ухаживать, но ведь та машина, сказал себе Кэсл, безусловно, «тойота». Он не разрешал себе думать о том, сколько «тойот» в округе, а терпеливо ждал, когда зазвонит звонок. Интересно, кто явится и будет стоять вместо Дэйнтри на пороге. Не Борис — в этом Кэсл был уверен — и не младший Холлидей, которого только что отпустили под залог на поруки и к которому, скорее всего, теперь уже напрочь привязалась спецслужба.
Кэсл вернулся на кухню и дал Буллеру тарелку с печеньем — возможно, пройдет немало времени, прежде чем собака снова поест. Часы на кухне шумно тикали, отчего казалось, что время идет медленнее обычного. Если в той «тойоте» действительно сидит друг, что-то слишком долго он не появляется.
Полковник Дэйнтри въехал во двор «Королевского герба». Во дворе, кроме него, была еще только одна машина, и он какое-то время посидел за рулем, не зная, звонить ли ему, и если да, то что сказать. Во время обеда в клубе «Реформа» с шефом и доктором Персивалом он весь внутренне кипел от возмущения. Минутами ему хотелось отодвинуть тарелку с форелью и заявить: «Я подаю в отставку. Не желаю я больше иметь ничего общего с вашей чертовой Фирмой». До смерти он устал от всей этой секретности и ошибок, которые надо было покрывать, никогда в них не признаваясь. Из уборной во дворе вышел мужчина, что-то немелодично насвистывая и застегивая под покровом темноты ширинку, и прошагал в бар. Дэйнтри подумал: «Они убили своей секретностью мой брак». В войну все было просто, — куда проще, чем в ту, где пришлось побывать его отцу. Кайзер ведь не был Гитлером, а вот сейчас, во времена «холодной войны», как и в ту войну против кайзера, возникали вопросы — что правильно, а что — нет. И не было сейчас ничего, что могло бы оправдать убийство по ошибке. Мыслью Дэйнтри снова перенесся в мрачный дом своего детства — вот он пересекает холл, входит в комнату, где — рука в руке — сидят отец с матерью. «Богу виднее», — сказал бы отец, вспоминая бой за Ютландию и адмирала Джелико [Джеллико Джон Рашуорт (1859-1935) — главнокомандующий британским флотом в первую мировую войну]. А мать сказала бы: «Дорогой мой, в твоем возрасте трудно найти другую работу». Дэйнтри выключил фары и под крупным, медленно падавшим дождем прошел в бар. Он думал: «У жены моей достаточно денег, дочь замужем, я вполне мог бы прожить и на пенсию».
В этот холодный сырой вечер в баре сидел всего один человек — перед ним стояла пинта горького пива. Он сказал: «Добрый вечер, сэр», точно они с Дэйнтри были хорошо знакомы.
— Добрый вечер. Двойное виски, — заказал Дэйнтри.
— Если о нем можно так сказать, — заметил мужчина; бармен же, повернувшись к ним спиной, уже подставил стакан под бутылку с «Джонни Уокером».
— О чем именно?
— Да о вечере, сэр. Хотя такой погоды в ноябре, я думаю, и надо ждать.
— Можно воспользоваться вашим телефоном? — спросил Дэйнтри у бармена.
Бармен пихнул стакан через стойку, как бы отторгая его от себя. И кивнул в направлении телефонной будки. Он был явно из немногословных — слушать посетителей был готов, сам же общался с ними лишь в крайней необходимости до той поры, пока с несомненным удовольствием не произнесет: «Время закрывать, джентльмены».
Дэйнтри набрал номер доктора Персивала и, слушая частые гудки, мысленно прикидывал, что он ему скажет: «Я видел Кэсла… Он дома один… Поссорился с женой… Больше сообщить нечего…» И хлопнет трубкой, как хлопнул ею сейчас, а затем вернулся к своему виски и к человеку, которому непременно хотелось поговорить.
— Угу, — мычал бармен, — угу. — А один раз сказал: — Верно.
Посетитель обратился к Дэйнтри, включая и его в разговор.
— Да они нынче простой арифметике не учат. Я спросил племянника — ему девять лет, — сколько будет четырежды семь; думаете, он смог мне ответить?
А Дэйнтри пил виски и, поглядывая на телефонную будку, все еще пытался решить, в какие слова облечь свое сообщение.
— Я вижу, вы согласны со мной, — заметил мужчина, обращаясь к Дэйнтри. — А вы? — спросил он бармена. — Да вы же мигом разоритесь, если не сможете сказать, сколько будет четырежды семь, верно?
Бармен вытер со стойки пролившееся пиво и сказал:
— Угу.
— А вот вы, сэр, легко могу догадаться, что у вас за профессия. И не спрашивайте, каким образом. Есть у меня интуиция. Она приходит, наверно, от изучения человеческих лиц и натур. Потому я и заговорил про арифметику, пока вы ходили к телефону. Это, сказал я мистеру Баркеру, предмет, в котором джентльмен силен. Такие я произнес слова?
— Угу, — изрек мистер Баркер.
— Я бы выпил еще пинту, если не возражаете.
Мистер Баркер наполнил его стакан.
— Друзья иной раз просят меня продемонстрировать мое умение. Даже понемножечку делают ставки. Это — учитель, говорю я про кого-нибудь в метро, или аптекарь, а потом вежливо спрашиваю — никто не обижается, когда я объясню, в чем дело, — и в девяти случаях из десяти я прав. Мистер Баркер видел меня тут за этим делом, верно, мистер Баркер?
— Угу.
— Вот вы, сэр, если позволите мне проявить мое умение и позабавишь мистера Баркера в холодный сырой вечер… вы — на государственной службе. Я прав, сэр?
— Да, — сказал Дэйнтри. Допил виски и поставил стакан. Пора было еще раз попытаться позвонить.
— Тепло, тепло, да? — Посетитель впился в него своими глазками-булавками. — Пост ваш связан с вещами конфиденциальными. Вы знаете обо всем куда больше, чем мы, грешные.
— Мне надо позвонить, — сказал Дэйнтри.
— Одну минуту, сэр. Я только хочу показать мистеру Баркеру… — Он вытер платком пиво с губ и приблизил к Дэйнтри лицо. — Вы работаете с цифрами, — сказал он. — В Налоговых сборах.
Дэйнтри направился к телефонной будке.
— Вот видите, — сказал посетитель, — обиделся. Не любят они, когда их узнают. Наверно, инспектор.
На сей раз телефон не был занят, и вскоре Дэйнтри услышал голос доктора Персивала, вкрадчивый и успокаивающий, словно он сохранил манеру разговаривать с больными, хотя давно перестал их посещать.
— Да? Доктор Персивал у телефона. Кто это?
— Дэйнтри.
— Добрый вечер, дорогой друг. Есть новости? Где вы?
— Я в Беркхэмстеде. Я видел Кэсла.
— Ясно. И каково ваше впечатление?
Гнев развеял слова, которые он собирался произнести, и разорвал их в клочья, как рвут письмо, решив его не посылать.
— Мое впечатление, что вы убили не того человека.
— Не убили, — мягко возразил доктор Персивал, — а ошиблись в дозировке. Это средство не было ведь перед тем проверено на человеке. Но почему вы думаете, что Кэсл?..
— Потому что он уверен, что Дэвис не виноват.
— Он так и сказал?
— Да.
— И что же он думает делать?
— Ждет.
— Ждет чего?
— Что будет дальше. Жена ушла от него, взяв с собой ребенка. Он говорит, что они поссорились.
— Аэропортам уже послано предупреждение, — сказал доктор Персивал, — и морским портам, конечно, тоже. Если он решит бежать, у нас будет доказательство prima facie… [здесь: прямое (лат.)] но все равно понадобятся неоспоримые улики.
— В случае с Дэвисом неоспоримые улики вам не потребовались.
— На этот раз шеф на этом настаивает. Что вы сейчас делаете?
— Еду домой.
— Вы спрашивали его про записку Мюллера?
— Нет.
— Почему?
— Не было необходимости.
— Отличная работа, Дэйнтри. Но почему, вы думаете, он был с вами так откровенен?
Дэйнтри, не отвечая, положил трубку на рычаг и вышел из будки. Тот, другой, посетитель спросил:
— Прав я был, а? Вы — инспектор Бюро налоговых сборов.
— Да.
— Вот видите, мистер Баркер. Снова я попал в точку.
А полковник Дэйнтри медленно пошел к выходу и направился к своей машине. Он запустил мотор и некоторое время сидел в ней, глядя, как капли дождя стекают по ветровому стеклу. Затем выехал со двора и повернул в направлении Бохмура, Лондона и своей квартиры на Сент-Джеймс-стрит, где его ждал вчерашний камамбер. Ехал он медленно. Ноябрьская морось перешла в настоящий дождь, а потом появилась и крупа. Он подумал: «Что ж, я поступил так, как, сказали бы они, требовал мой долг», и, хотя он ехал домой, где его ждал стол, за который он сядет писать свое прошение об отставке, Дэйнтри не спешил. Мысленно он уже считал себя в отставке. Он говорил себе, что теперь он свободный человек и нет у него больше ни перед кем ни долга, ни обязанностей, но никогда еще ему не было так одиноко, как сейчас.
Раздался звонок. Кэсл давно его ждал и, однако же, медлил подойти к двери: ему казалось теперь, что он был до нелепого оптимистичен. К этому времени младший Холлидей уже наверняка все выболтал, «тойота» была одной из тысячи «тойот», спецслужба, по всей вероятности, ждала, пока он останется один, и он знал, что был до нелепого неосторожен с Дэйнтри. Раздался второй звонок, потом третий — Кэслу ничего не оставалось, как открыть. Он направился к двери, сжимая в кармане револьвер, но теперь толку от него, как от заячьей лапы. Не мог он огнем проложить себе путь с острова. Буллер глухо рычал, оказывая ему мнимую поддержку, но Кэсл знал, что, когда дверь откроется, Буллер тотчас станет ластиться к вошедшему. Сквозь цветное стекло, залитое дождем, он не мог разобрать, кто стоит на крыльце. Но и открыв дверь, не разглядел пришельца — лишь увидел нахохлившуюся фигуру.
— Отвратительный вечер, — произнес в темноте голос, который Кэсл тут же узнал.
— Мистер Холлидей… вот уж никак не ожидал вас увидеть.
А сам подумал: «Он пришел просить меня помочь сыну, но что я могу сделать?»
— Хороший пес, хороший, — явно нервничая, говорил едва различимый в темноте мистер Холлидей Буллеру.
— Входите же. Он вполне безобидный, — заверил его Кэсл.
— Я вижу, что он отличный пес.
Мистер Холлидей осторожно вошел, держась стены, и Буллер, мотая обрубком хвоста, обслюнявил его.
— Как видите, мистер Холлидей, он дружен со всем миром. Снимайте пальто. Входите же, выпьем виски.
— Я не из пьющих, но не скажу «нет».
— Я огорчился, услышав по радио про вашего сына. Вы, должно быть, очень встревожены.
Мистер Холлидей прошел вслед за Кэслом в гостиную. Он сказал:
— Такого следовало ждать, сэр, может, хоть это послужит ему уроком. Полиция вывезла уйму всего из его магазина. Инспектор показал мне одну-две вещицы — право же, омерзительно. Но я сказал инспектору: сам-то мой сын едва ли это читает.
— Надеюсь, вас полиция не потревожила?
— О нет. Я ведь уже говорил вам, сэр: они, по-моему, действительно меня жалеют. Они знают, что я держу совсем другого рода магазин.
— А вы сумели передать сыну мое письмо?
— Ах нет, сэр, я счел разумнее не делать этого. В данных обстоятельствах. Но не беспокойтесь. Я передал ваше послание куда следовало.
Он взял книгу, которую Кэсл пытался читать, и посмотрел на заглавие.
— Как это, черт возьми, понимать?
— Видите ли, сэр, вы, по-моему, всегда находились во власти некоторого недоразумения. Мой сын никогда не занимался ничем похожим на ваши занятия. Но они считали, лучше будет — на случай неприятностей, — чтобы вы именно так думали… — Он пригнулся к газовому камину и стал греть руки; когда он поднял глаза, в них плясали хитрые огоньки. — Так что вот, сэр, при том, как складываются дела, надо нам забирать вас отсюда — и быстро.
— Дэйнтри! — воскликнул он. Кэсл никак не ожидал увидеть знакомого человека.
— Могу я войти? — несколько застенчиво спросил Дэйнтри.
— Конечно.
Из какого-то своего укрытия появился Буллер.
— Он не укусит, — сказал Кэсл, увидев, как попятился Дэйнтри. Он схватил Буллера за ошейник, и тот уронил слюну между ними, словно неловкий жених — обручальное кольцо. — Что вы делаете в наших краях, Дэйнтри?
— Случайно проезжал мимо и решил навестить вас.
Это объяснение было настолько шито белыми нитками, что Кэслу стало жаль Дэйнтри. Он ведь не из этих вкрадчивых, внешне дружелюбных иезуитов-сотрудников, которых выращивает МИ-5 для ведения дознания. Он просто офицер безопасности, которому доверили следить за соблюдением правил и проверять чемоданчики и портфели.
— Не выпьете чего-нибудь?
— С удовольствием. — Голос у Дэйнтри звучал хрипло. Он сказал, точно стремясь найти всему оправдание: — Вечер такой холодный, мокрый.
— Я весь день не выходил из дома.
— Вот как?
Кэсл подумал: «Не то я сказал, если утром звонили со службы». И добавил: — Только выводил собаку в сад.
Дэйнтри взял стакан с виски, долго смотрел на него, потом, точно газетный фоторепортер, быстро оглядел комнату. Так и казалось, что веки у него щелкают, как затвор фотоаппарата. Он сказал:
— Надеюсь, я вам не мешаю. Ваша супруга…
— Ее нет дома. Я сейчас совсем один. Если не считать, конечно, Буллера.
— Буллера?
— Моего пса.
Их голоса подчеркивали глубокую тишину, царившую в доме. Они поочередно нарушали ее, обмениваясь ничего не значащими фразами.
— Надеюсь, я не слишком много налил вам воды в виски, — заметил Кэсл. Дэйнтри так и не притронулся к напитку. — Я как-то не подумал…
— Нет, нет. Именно так я и люблю.
И снова опустилась тишина, словно тяжелый противопожарный занавес в театре.
— Дело в том, что у меня небольшая неприятность, — доверительным тоном начал Кэсл. Сейчас, пожалуй, было самое время установить непричастность Сары.
— Неприятность?
— От меня ушла жена. Вместе с нашим сыном. Уехала к моей матери.
— Вы хотите сказать, вы поссорились?
— Да.
— Мне очень жаль, — сказал Дэйнтри. — Это ужасная штука. — Казалось, он считал такую ситуацию столь же неизбежной, как смерть. — Помните, — сказал он далее, — когда мы с вами в последний раз виделись… на свадьбе моей дочери? Вы тогда были так любезны, что поехали потом со мной к моей жене. Мне было чрезвычайно приятно, что вы были со мной. Я еще разбил там одну из ее сов.
— Да. Я помню.
— По-моему, я даже не поблагодарил вас по-настоящему за то, что вы со мной поехали. Тогда тоже была суббота. Как сегодня. Она ужасно разозлилась. Я имею в виду: моя жена — из-за совы.
— Нам пришлось тогда срочно уехать из-за Дэвиса.
— Да, бедняга.
И снова, как в старину после заключительной реплики, опустился противопожарный занавес. Скоро начнется последний акт. А сейчас — антракт и время идти в бар. Оба одновременно выпили.
— А что вы думаете по поводу его смерти? — спросил Кэсл.
— Не знаю, что и думать. Сказать по правде, стараюсь не думать об этом вообще.
— Считают, что он был повинен в утечке, которая произошла в моем секторе, да?
— Начальство не очень-то все раскрывает офицеру безопасности. А почему вы так решили?
— Обычно ребята из спецслужбы не проводят обыска, когда кто-то из нас умирает, — так не заведено.
— Нет, полагаю, что нет.
— Вам тоже смерть Дэвиса показалась странной?
— Почему вы так говорите?
"Мы что же, поменялись ролями, — подумал Кэсл, — и я допрашиваю его?"
— Вы же только что сказали, что стараетесь не думать о его смерти.
— В самом деле? Не знаю, что я имел в виду. Возможно, на меня подействовало ваше виски. Вы, знаете ли, совсем немного подлили в него воды.
— Дэвис никому ничего не выдавал, — сказал Кэсл. Ему показалось, что Дэйнтри смотрит на его карман, который лежал на подушке кресла, обвиснув под тяжестью револьвера.
— Вы в этом уверены?
— Я это знаю.
Трудно было бы яснее выразиться, чтобы взвалить вину на себя. Быть может, в конце концов, Дэйнтри и не так уж плохо ведет допрос, и эта застенчивость, и смущение, и откровенные признания — на самом деле лишь новая метода поведения с подозреваемым, которая ставит Дэйнтри классом выше сотрудников МИ-5.
— Вы это знали?
— Да.
Интересно, подумал он, что станет теперь делать Дэйнтри. Права на арест у него нет. Значит, ему надо искать телефон и советоваться с Фирмой. Ближайший телефон находится в полицейском участке в конце Кингс-роуд — едва ли у него хватит нахальства попросить разрешения воспользоваться телефоном Кэсла! И понял ли Дэйнтри, что лежит у него в кармане. Боится ли он? «Когда он уйдет, я еще смогу удрать, — подумал Кэсл, — если есть куда удирать, удирать же неизвестно куда, лишь бы отсрочить момент поимки, — это паникерство». Лучше ждать на месте, — это будет хотя бы достойно.
— По правде сказать, — заметил Дэйнтри, — я всегда в этом сомневался.
— Значит, вас все-таки поставили в известность?
— Только чтобы я провел проверку. Это ведь лежит на мне.
— Скверный это был для вас день, верно: сначала разбили сову, потом увидели, что Дэвис лежит мертвый в своей постели!
— Не понравилось мне то, что сказал тогда доктор Перси вал.
— А что он сказал?
— Он сказал: «Я не ожидал, что это случится».
— Да. Сейчас и я вспомнил.
— Это раскрыло мне глаза, — сказал Дэйнтри. — Я понял, на что они пошли.
— Поторопились они с выводами. Не разведали как следует другие возможности.
— Вы имеете в виду себя?
Кэсл подумал: «Нет, не стану я подносить им это на блюдечке, не признаюсь, сколь бы изощренной ни была их новая техника допроса». И он сказал:
— Или Уотсона.
— Ах да, я забыл про Уотсона.
— Все ведь в нашем секторе проходит через его руки. Ну а потом, есть еще, конечно. Шестьдесят девять-триста в Л.-М. Его финансы проверить до конца невозможно. Кто знает, может, у него есть счет в Родезии или в Южной Африке?
— Справедливо, — сказал Дэйнтри. — Ну и еще наши секретарши. Причем не только наши личные секретарши. Все они работают в общем машинном бюро. И вы что же думаете, девушка, отправляясь в уборную, иной раз не может забыть убрать в сейф только что расшифрованную телеграмму или перепечатанное ею донесение?
— Вполне представляю себе. Я лично проверил все бюро. Там всегда допускалось немало безответственных поступков.
— Безответственность может проявляться и наверху. Смерть Дэвиса, возможно, пример как раз такой преступной безответственности.
— Если он не был виноват, то это — убийство, — сказал Дэйнтри. — У него же не было возможности защищаться, взять себе адвоката. Они боялись впечатления, которое суд мог бы произвести на американцев. Доктор Персивал говорил мне что-то про ящички…
— О да, — сказал Кэсл. — Я знаю эту Spiel [игру (нем.)]. Я сам об этом часто слышал. Ну что ж, Дэвис сейчас прочно лег в ящик.
Кэсл заметил, что Дэйнтри не спускает глаз с его кармана. Дэйнтри что же, только делает вид, будто соглашается с ним, чтобы благополучно добраться до своей машины? Дэйнтри сказал:
— Мы с вами оба совершаем одну и ту же ошибку: слишком поспешно делаем выводы. Вполне ведь возможно, что Дэвис был виновен. Почему вы так уверены в обратном?
— Подобные поступки должны чем-то мотивироваться, — сказал Кэсл.
Ответил он не сразу, ответил уклончиво, но его сильно подмывало сказать: «Да потому, что это я совершил утечку». Теперь он уже был уверен, что связь оборвана и ждать помощи неоткуда, — так чего же ради тянуть? Ему нравился Дэйнтри, он понравился ему с того дня, когда они были на свадьбе его дочери. Кэсл вдруг увидел в Дэйнтри человека, сокрушавшегося по поводу разбитой совы, такого одинокого среди обломков своего разбитого брака. Если кому-то и получать навар за его признание, пусть это будет Дэйнтри. Почему же в таком случае не прекратить борьбу и не сдаться по-хорошему, как часто говорят полисмены? Возможно, подумал Кэсл, он затягивает игру лишь для того, чтобы подольше иметь рядом собеседника, отсрочить момент, когда он останется один в доме и один в камере.
— Я полагаю, мотивом для Дэвиса могли быть деньги, — сказал Дэйнтри.
— Деньги не слишком интересовали Дэвиса. Они нужны были ему лишь для того, чтобы понемногу ставить на лошадок и баловаться хорошим портвейном. Смотреть надо немного глубже.
— То есть?
— Ведь если под подозрением находится наш сектор, значит, утечка могла быть связана только с Африкой.
— Почему?
— Через мой сектор проходит уйма и другой информации… которую мы передаем дальше… и эта информация, безусловно, представляет величайший интерес для русских, но если бы утечка была связана с теми проблемами, то и другие секторы оказались бы под подозрением, верно? Значит, речь идет исключительно о той части Африки, которой мы занимаемся.
— Да, — согласился Дэйнтри, — ясно.
— А в таком случае пойти на это мог человек… ну, не то чтобы исповедующий определенную идеологию — вовсе не обязательно искать коммуниста, — но прочно связанный с Африкой… или африканцами. А я сомневаюсь, чтобы Дэвис знал хоть одного африканца. — Он помолчал и намеренно добавил, в известной степени наслаждаясь опасной игрой: — Не считая, конечно, моей жены и моего мальчика. — Он ставил точку над "i", но не собирался ставить черточку на "t". — Шестьдесят девять-триста, — продолжал он, — уже давно находится в Л.-М. Никто не знает, каких друзей он там за это время приобрел… а кроме того, у него есть агенты среди африканцев, многие из них — коммунисты. — После стольких лет маскировки ему начинала нравиться эта игра в кошки-мышки. — Так же, как у меня были в Претории, — продолжал он. И улыбнулся. — Даже шеф, знаете ли, питает определенную любовь к Африке.
— Ну, тут-то вы уж шутите, — заметил Дэйнтри.
— Конечно, шучу. Я хочу лишь показать, как мало было у них фактов против Дэвиса, если сравнить его с остальными — к примеру, со мной или с Шестьдесят девять-триста… да и со всеми этими секретаршами, про которых мы ничегошеньки не знаем.
— Все они были тщательно проверены.
— Конечно, были. И в их деле значатся фамилии всех их любовников на тот год, но ведь некоторые девчонки меняют любовников, как зимнюю одежду.
Дэйнтри сказал:
— Вы перечислили уйму людей, которых можно заподозрить в утечке, а вот в невиновности Дэвиса вы абсолютно уверены. — И невесело добавил: — Повезло вам, что вы не офицер безопасности. Я чуть не подал в отставку после похорон Дэвиса. И сейчас жалею, что не подал.
— Почему же вы не подали?
— А что бы я делал, куда бы стал девать время?
— Могли бы собирать номера машин. Я однажды этим занимался.
— Из-за чего вы поссорились с женой? — спросил Дэйнтри. — Извините. Это не должно меня касаться.
— Она не одобряла то, чем я занимаюсь.
— Вы хотите сказать — для Фирмы?
— Не только.
Кэсл понимал, что игра почти подошла к концу. Дэйнтри исподтишка взглянул на свои часы. Интересно, подумал Кэсл, это действительно часы или скрытый микрофон. Возможно, подумал Кэсл, у него кончилась пленка. Как же он теперь поступит — попросит разрешения пойти в ванную, чтобы сменить ее?
— Выпьете еще?
— Нет, лучше не стоит. Мне ведь надо доехать до дома.
Кэсл вышел с Дэйнтри в холл, и Буллер — тоже. Буллеру явно не хотелось расставаться с новым другом.
— Спасибо за угощение, — сказал Дэйнтри.
— Спасибо вам за эту возможность поговорить о столь многом.
— Не выходите. Погода ужасная.
Тем не менее Кэсл вышел вслед за ним под холодный моросящий дождь. Он заметил ярдах в пятидесяти от своего дома, напротив полицейского участка, хвостовые огни стоящей машины.
— Это там ваша машина?
— Нет. Моя стоит выше по улице. Мне пришлось пройти немного пешком, так как из-за дождя я не мог разглядеть номера домов.
— В таком случае до свидания.
— До свидания. Надеюсь, все утрясется — я хочу сказать, у вас с женой.
Кэсл постоял под холодным, медленно падавшим дождем и помахал Дэйнтри, когда тот проезжал мимо. Он заметил, что машина Дэйнтри, не останавливаясь у полицейского участка, свернула направо и выехала на Лондонское шоссе. Дэйнтри, конечно, всегда может остановиться у «Королевского герба» или «Лебедя» и позвонить оттуда по телефону, но Кэсл сомневался, все ли ему ясно для отчета. Они наверняка захотят сначала прослушать пленку с записью их беседы, — а Кэсл теперь уже не сомневался, что у Дэйнтри в часы вмонтирован микрофон, — и лишь тогда примут решение. Железнодорожная станция наверняка уже поставлена под наблюдение, а в аэропортах предупрежден паспортный контроль. Одно со всею очевидностью вытекает из визита Дэйнтри. Младший Холлидей, должно быть, начал говорить, иначе они никогда не прислали бы к нему Дэйнтри.
Прежде чем войти в дом, Кэсл посмотрел вдоль улицы — вверх и вниз. Наружного наблюдения заметно не было, но огни машины напротив полицейского участка продолжали светиться сквозь пелену дождя. На полицейскую машину она не была похожа. Полиция — даже ребята из спецслужбы, как он полагал, — вынуждена довольствоваться английскими машинами, а эта… он, конечно, не мог сказать наверняка, но похоже, это была «тойота». Он вспомнил, что на дороге в Эшридж тоже стояла тогда «тойота». И попытался определить цвет машины, но мешал дождь. Под моросью красное не отличишь от черного, а тут еще пошла крупа. Кэсл вернутся в дом и впервые за это время впустил в свое сердце надежду.
Он отнес стаканы на кухню и тщательно их вымыл. Словно хотел стереть отпечатки отчаяния. Затем поставил два новых стакана в гостиной и впервые позволил надежде пустить ростки. Это было нежное растение, и за ним надо было как следует ухаживать, но ведь та машина, сказал себе Кэсл, безусловно, «тойота». Он не разрешал себе думать о том, сколько «тойот» в округе, а терпеливо ждал, когда зазвонит звонок. Интересно, кто явится и будет стоять вместо Дэйнтри на пороге. Не Борис — в этом Кэсл был уверен — и не младший Холлидей, которого только что отпустили под залог на поруки и к которому, скорее всего, теперь уже напрочь привязалась спецслужба.
Кэсл вернулся на кухню и дал Буллеру тарелку с печеньем — возможно, пройдет немало времени, прежде чем собака снова поест. Часы на кухне шумно тикали, отчего казалось, что время идет медленнее обычного. Если в той «тойоте» действительно сидит друг, что-то слишком долго он не появляется.
Полковник Дэйнтри въехал во двор «Королевского герба». Во дворе, кроме него, была еще только одна машина, и он какое-то время посидел за рулем, не зная, звонить ли ему, и если да, то что сказать. Во время обеда в клубе «Реформа» с шефом и доктором Персивалом он весь внутренне кипел от возмущения. Минутами ему хотелось отодвинуть тарелку с форелью и заявить: «Я подаю в отставку. Не желаю я больше иметь ничего общего с вашей чертовой Фирмой». До смерти он устал от всей этой секретности и ошибок, которые надо было покрывать, никогда в них не признаваясь. Из уборной во дворе вышел мужчина, что-то немелодично насвистывая и застегивая под покровом темноты ширинку, и прошагал в бар. Дэйнтри подумал: «Они убили своей секретностью мой брак». В войну все было просто, — куда проще, чем в ту, где пришлось побывать его отцу. Кайзер ведь не был Гитлером, а вот сейчас, во времена «холодной войны», как и в ту войну против кайзера, возникали вопросы — что правильно, а что — нет. И не было сейчас ничего, что могло бы оправдать убийство по ошибке. Мыслью Дэйнтри снова перенесся в мрачный дом своего детства — вот он пересекает холл, входит в комнату, где — рука в руке — сидят отец с матерью. «Богу виднее», — сказал бы отец, вспоминая бой за Ютландию и адмирала Джелико [Джеллико Джон Рашуорт (1859-1935) — главнокомандующий британским флотом в первую мировую войну]. А мать сказала бы: «Дорогой мой, в твоем возрасте трудно найти другую работу». Дэйнтри выключил фары и под крупным, медленно падавшим дождем прошел в бар. Он думал: «У жены моей достаточно денег, дочь замужем, я вполне мог бы прожить и на пенсию».
В этот холодный сырой вечер в баре сидел всего один человек — перед ним стояла пинта горького пива. Он сказал: «Добрый вечер, сэр», точно они с Дэйнтри были хорошо знакомы.
— Добрый вечер. Двойное виски, — заказал Дэйнтри.
— Если о нем можно так сказать, — заметил мужчина; бармен же, повернувшись к ним спиной, уже подставил стакан под бутылку с «Джонни Уокером».
— О чем именно?
— Да о вечере, сэр. Хотя такой погоды в ноябре, я думаю, и надо ждать.
— Можно воспользоваться вашим телефоном? — спросил Дэйнтри у бармена.
Бармен пихнул стакан через стойку, как бы отторгая его от себя. И кивнул в направлении телефонной будки. Он был явно из немногословных — слушать посетителей был готов, сам же общался с ними лишь в крайней необходимости до той поры, пока с несомненным удовольствием не произнесет: «Время закрывать, джентльмены».
Дэйнтри набрал номер доктора Персивала и, слушая частые гудки, мысленно прикидывал, что он ему скажет: «Я видел Кэсла… Он дома один… Поссорился с женой… Больше сообщить нечего…» И хлопнет трубкой, как хлопнул ею сейчас, а затем вернулся к своему виски и к человеку, которому непременно хотелось поговорить.
— Угу, — мычал бармен, — угу. — А один раз сказал: — Верно.
Посетитель обратился к Дэйнтри, включая и его в разговор.
— Да они нынче простой арифметике не учат. Я спросил племянника — ему девять лет, — сколько будет четырежды семь; думаете, он смог мне ответить?
А Дэйнтри пил виски и, поглядывая на телефонную будку, все еще пытался решить, в какие слова облечь свое сообщение.
— Я вижу, вы согласны со мной, — заметил мужчина, обращаясь к Дэйнтри. — А вы? — спросил он бармена. — Да вы же мигом разоритесь, если не сможете сказать, сколько будет четырежды семь, верно?
Бармен вытер со стойки пролившееся пиво и сказал:
— Угу.
— А вот вы, сэр, легко могу догадаться, что у вас за профессия. И не спрашивайте, каким образом. Есть у меня интуиция. Она приходит, наверно, от изучения человеческих лиц и натур. Потому я и заговорил про арифметику, пока вы ходили к телефону. Это, сказал я мистеру Баркеру, предмет, в котором джентльмен силен. Такие я произнес слова?
— Угу, — изрек мистер Баркер.
— Я бы выпил еще пинту, если не возражаете.
Мистер Баркер наполнил его стакан.
— Друзья иной раз просят меня продемонстрировать мое умение. Даже понемножечку делают ставки. Это — учитель, говорю я про кого-нибудь в метро, или аптекарь, а потом вежливо спрашиваю — никто не обижается, когда я объясню, в чем дело, — и в девяти случаях из десяти я прав. Мистер Баркер видел меня тут за этим делом, верно, мистер Баркер?
— Угу.
— Вот вы, сэр, если позволите мне проявить мое умение и позабавишь мистера Баркера в холодный сырой вечер… вы — на государственной службе. Я прав, сэр?
— Да, — сказал Дэйнтри. Допил виски и поставил стакан. Пора было еще раз попытаться позвонить.
— Тепло, тепло, да? — Посетитель впился в него своими глазками-булавками. — Пост ваш связан с вещами конфиденциальными. Вы знаете обо всем куда больше, чем мы, грешные.
— Мне надо позвонить, — сказал Дэйнтри.
— Одну минуту, сэр. Я только хочу показать мистеру Баркеру… — Он вытер платком пиво с губ и приблизил к Дэйнтри лицо. — Вы работаете с цифрами, — сказал он. — В Налоговых сборах.
Дэйнтри направился к телефонной будке.
— Вот видите, — сказал посетитель, — обиделся. Не любят они, когда их узнают. Наверно, инспектор.
На сей раз телефон не был занят, и вскоре Дэйнтри услышал голос доктора Персивала, вкрадчивый и успокаивающий, словно он сохранил манеру разговаривать с больными, хотя давно перестал их посещать.
— Да? Доктор Персивал у телефона. Кто это?
— Дэйнтри.
— Добрый вечер, дорогой друг. Есть новости? Где вы?
— Я в Беркхэмстеде. Я видел Кэсла.
— Ясно. И каково ваше впечатление?
Гнев развеял слова, которые он собирался произнести, и разорвал их в клочья, как рвут письмо, решив его не посылать.
— Мое впечатление, что вы убили не того человека.
— Не убили, — мягко возразил доктор Персивал, — а ошиблись в дозировке. Это средство не было ведь перед тем проверено на человеке. Но почему вы думаете, что Кэсл?..
— Потому что он уверен, что Дэвис не виноват.
— Он так и сказал?
— Да.
— И что же он думает делать?
— Ждет.
— Ждет чего?
— Что будет дальше. Жена ушла от него, взяв с собой ребенка. Он говорит, что они поссорились.
— Аэропортам уже послано предупреждение, — сказал доктор Персивал, — и морским портам, конечно, тоже. Если он решит бежать, у нас будет доказательство prima facie… [здесь: прямое (лат.)] но все равно понадобятся неоспоримые улики.
— В случае с Дэвисом неоспоримые улики вам не потребовались.
— На этот раз шеф на этом настаивает. Что вы сейчас делаете?
— Еду домой.
— Вы спрашивали его про записку Мюллера?
— Нет.
— Почему?
— Не было необходимости.
— Отличная работа, Дэйнтри. Но почему, вы думаете, он был с вами так откровенен?
Дэйнтри, не отвечая, положил трубку на рычаг и вышел из будки. Тот, другой, посетитель спросил:
— Прав я был, а? Вы — инспектор Бюро налоговых сборов.
— Да.
— Вот видите, мистер Баркер. Снова я попал в точку.
А полковник Дэйнтри медленно пошел к выходу и направился к своей машине. Он запустил мотор и некоторое время сидел в ней, глядя, как капли дождя стекают по ветровому стеклу. Затем выехал со двора и повернул в направлении Бохмура, Лондона и своей квартиры на Сент-Джеймс-стрит, где его ждал вчерашний камамбер. Ехал он медленно. Ноябрьская морось перешла в настоящий дождь, а потом появилась и крупа. Он подумал: «Что ж, я поступил так, как, сказали бы они, требовал мой долг», и, хотя он ехал домой, где его ждал стол, за который он сядет писать свое прошение об отставке, Дэйнтри не спешил. Мысленно он уже считал себя в отставке. Он говорил себе, что теперь он свободный человек и нет у него больше ни перед кем ни долга, ни обязанностей, но никогда еще ему не было так одиноко, как сейчас.
Раздался звонок. Кэсл давно его ждал и, однако же, медлил подойти к двери: ему казалось теперь, что он был до нелепого оптимистичен. К этому времени младший Холлидей уже наверняка все выболтал, «тойота» была одной из тысячи «тойот», спецслужба, по всей вероятности, ждала, пока он останется один, и он знал, что был до нелепого неосторожен с Дэйнтри. Раздался второй звонок, потом третий — Кэслу ничего не оставалось, как открыть. Он направился к двери, сжимая в кармане револьвер, но теперь толку от него, как от заячьей лапы. Не мог он огнем проложить себе путь с острова. Буллер глухо рычал, оказывая ему мнимую поддержку, но Кэсл знал, что, когда дверь откроется, Буллер тотчас станет ластиться к вошедшему. Сквозь цветное стекло, залитое дождем, он не мог разобрать, кто стоит на крыльце. Но и открыв дверь, не разглядел пришельца — лишь увидел нахохлившуюся фигуру.
— Отвратительный вечер, — произнес в темноте голос, который Кэсл тут же узнал.
— Мистер Холлидей… вот уж никак не ожидал вас увидеть.
А сам подумал: «Он пришел просить меня помочь сыну, но что я могу сделать?»
— Хороший пес, хороший, — явно нервничая, говорил едва различимый в темноте мистер Холлидей Буллеру.
— Входите же. Он вполне безобидный, — заверил его Кэсл.
— Я вижу, что он отличный пес.
Мистер Холлидей осторожно вошел, держась стены, и Буллер, мотая обрубком хвоста, обслюнявил его.
— Как видите, мистер Холлидей, он дружен со всем миром. Снимайте пальто. Входите же, выпьем виски.
— Я не из пьющих, но не скажу «нет».
— Я огорчился, услышав по радио про вашего сына. Вы, должно быть, очень встревожены.
Мистер Холлидей прошел вслед за Кэслом в гостиную. Он сказал:
— Такого следовало ждать, сэр, может, хоть это послужит ему уроком. Полиция вывезла уйму всего из его магазина. Инспектор показал мне одну-две вещицы — право же, омерзительно. Но я сказал инспектору: сам-то мой сын едва ли это читает.
— Надеюсь, вас полиция не потревожила?
— О нет. Я ведь уже говорил вам, сэр: они, по-моему, действительно меня жалеют. Они знают, что я держу совсем другого рода магазин.
— А вы сумели передать сыну мое письмо?
— Ах нет, сэр, я счел разумнее не делать этого. В данных обстоятельствах. Но не беспокойтесь. Я передал ваше послание куда следовало.
Он взял книгу, которую Кэсл пытался читать, и посмотрел на заглавие.
— Как это, черт возьми, понимать?
— Видите ли, сэр, вы, по-моему, всегда находились во власти некоторого недоразумения. Мой сын никогда не занимался ничем похожим на ваши занятия. Но они считали, лучше будет — на случай неприятностей, — чтобы вы именно так думали… — Он пригнулся к газовому камину и стал греть руки; когда он поднял глаза, в них плясали хитрые огоньки. — Так что вот, сэр, при том, как складываются дела, надо нам забирать вас отсюда — и быстро.