Я жду, дорогая.
Не надо сердиться.
Пора помириться.
Я так одинок.
***
— Ты Андерссон? — спросил Холл. Его знание шведского языка составляли, в основном, имена существительные, попавшие в разговорник. — Да, — ответил Андерссон, — да. — Он быстро подошел к Холлу.
— Домой, — сказал Холл. — Домой.
С любовью не шутят — Пойми, дорогая.
Меня не пугает…
***
— Домой, — повторил Холл. — Домой.
— Мне только повидать мистера Крога, — сказал Андерссон, пытаясь задобрить Холла улыбкой. Холл свалил его ударом в челюсть и, убедившись, что одного раза достаточно, снял кастет и приказал портье:
— На улицу! — Возвращаясь, он с горечью думал: расселись, дармоеды, пьют вино за его счет, а чтобы сделать для него что-нибудь — на это их нет. В зеркале около ресторанной двери он видел, как Андерссон с трудом поднялся на колени; его лицо было опущено, кровь капала на бежевый ковер. Холл не испытывал к нему ни злобы, ни сочувствия, поскольку все его существо поглотила та бездонная самоотверженная любовь, которую не измеришь никаким жалованьем. Он вспомнил о запонках. Коричневый кожаный футляр лежал в кармане рядом с кастетом, сейчас он потемнел от пропитавшей его крови. Закипая гневом. Холл грустно вертел футляр в пальцах. Как заботливо он его выбирал! Это не какая-нибудь дешевка — стильная вещь. Холл решительными шагами пересек вестибюль и потряс футляром перед лицом Андерссона.
— Ублюдок, — сказал он по-английски. — Жалкий ублюдок. У молодого Андерссона был полный рот крови, глаза заволокла красная пелена, он ничего не видел.
— Я не понимаю, — проговорил он, раздувая на губах пузыри. — Не понимаю.
Холл еще раз взмахнул футляром перед его лицом, потом поднял ногу и ударил в живот.
6
Поезд в Гетеборг уходил через полчаса. Прогуливаясь, Энтони и Лу поднялись, по Васагатан, миновали почту и повернули обратно. — Пора идти на вокзал, — сказала Лу.
— Я купил тебе конфеты на дорогу.
— Спасибо.
— Ты запаслась сигаретами?
— Да, — ответила Лу.
Утро в Гетеборге, завтрак в Дротнингхольме, обед с родителями — как мало они виделись, как пусто и голодно на душе. Поднял якорь английский лайнер, пришвартовавшийся у Гранд-Отеля в ту ночь, когда они прибыли в Стокгольм; на Хассельбакене убрали с улицы стулья; Тиволи закрыли. Скоро зима, все разъезжаются по домам.
— Журналы у тебя есть?
— Есть, есть.
Они повернулись спиной к шумной сутолоке на привокзальной площади, снова дошли до почты и вернулись назад. В ресторане напротив вокзала сидел Минти и студил кофе в блюдце, Энтони махнул ему рукой. Оставалось переброситься незначительными фразами — жалко, что уезжаешь, может, еще увидимся, мне было хорошо с тобой, спасибо, au revoir, auf Wiedersehen, если когда-нибудь будешь в Ковентри, — оставалось поцеловаться на платформе и взглядом проводить поезд.
— Мне было хорошо с тобой.
— И мне.
— Пора идти на вокзал. — Еще один шаг, у почты развернуться — и в обратный путь по Васагатан.
— Хорошо бы и мне уехать.
— Да.
— Будешь немного скучать?
— Да.
— Пиши.
— Какой смысл?
— Вон твой отец. Разыскивает тебя. Махни ему рукой, он успокоится и уйдет. Как всегда, с Локкартом.
Вот и еще что-то кончилось, еще одна зарубка в памяти рядом с лестничной площадкой, надписями на стене и молоком, которого не было. — Зачем тащиться на платформу? Осталось еще десять минут. — Высокие перистые облака затягивали ясный небосвод. — Будет дождь. — Я пройду с тобой немного дальше, — сказал Энтони. Что ж, думал он, это не самый худший конец: хуже, когда звонишь в пустую квартиру, ждешь все утро на лестнице и, не зная почерка, гадаешь, что она могла написать:
«Сегодня молока не было», «Вернусь в 12:30», «Вызвали, вернусь завтра»; среди полустершихся записей женские торсы, бегло нацарапанные мальчишеской рукой; прямо скажем, могло быть хуже, а так — было и кончилось, привет, Минти, привет, старина, выпейте чашечку кофе, каким-то будет новый туристский сезон, поживем — увидим. — Мне нравится твоя шляпка. — Она очень древняя. — Ничего страшного — все кончается, к этому привыкаешь, жизнь — та же азбука Морзе: точка — тире, точка — тире, не знаешь, где остановиться.
— Это уже мой поезд. Если когда-нибудь будешь в Ковентри…
— Вполне возможно.
— Бежим. Вот моя карточка. У нас есть телефон. Нужны крепкие нервы, чтобы не сорваться в эти лихорадочные последние минуты, когда бежишь вдоль вагонов, раздумывать уже некогда, и сейчас все кончится…
— Дальше не ходи.
— Еще немного. Вон твой вагон. — Когда кричит проводник и захлопывает дверь.
— Слушай, Аннет.
— Лу, с вашего позволения.
— Ну конечно — Лу. Прости; у нас еще три минуты. Я все время думаю. Знаешь, ты права насчет работы. Я ее брошу. Несколько дней назад в Салтшебадене… На будущей неделе я вернусь в Англию, Лу. — Не правда.
— Вот увидишь.
— Приятный будет сюрприз.
— Роман?
— Не возражаю. В виде исключения.
— Значит, ровно через неделю в Ковентри. Как мы встретимся? Где-то в самом хвосте длинного поезда призывно махали руками Дэвиджи, но спешить некуда, до отправления две минуты и к тому же только что прибыл английский посланник. Начальник станции церемонно поклонился, подбежал носильщик, и сэр Рональд не спеша направил свои замшевые туфли в сторону книжного киоска; всего два чемоданчика, потянуло домой на пару дней. — Ровно в этот день через неделю.
— Слушай, — заторопилась Лу. — На Хай-стрит есть кафе. Марокканское. Ты его сразу найдешь: это на той же стороне, где Вулворт, только ближе к почте. Ровно через неделю я буду там после обеда. Позвони, если не сможешь.
— Я приду, — сказал Энтони.
— Я буду во втором зале.
На виду у беспокоящихся Дэвиджей они не решились поцеловаться, ограничились рукопожатием, и, чувствуя, как в его руке похрустывают суставы ее пальцев, Энтони подумал: «Да, это роман». Она побежала в конец поезда; он чувствовал себя усталым и опустошенным, словно она унесла с собой свою половину воспоминаний — завтрак, обед, постель в квартире Минти. Сэр Рональд водворился в своем первом классе, развернул «Таймс» и, набирая скорость, мимо Энтони, сверкая стеклами и ослепляя электричеством, побежали вагоны, словно батальон чистеньких щеголеватых новобранцев, и он, старый сверхсрочник, едва успел козырнуть им в ответ. Он отправился искать Минти. Надо с кем-то отвести душу.
Минти переливал кофе из чашки в блюдце и из блюдца обратно в чашку.
Мимо спешили прохожие.
— Я бросаю свою работу, — сказал Энтони. — Возвращаюсь в Англию, в Ковентри.
— Работой не бросаются, — сказал Минти.
— Что-нибудь подвернется. — Но не чувствовал он в себе былой уверенности: ведь если раньше не приходилось голодать и подолгу сидеть без денег, то лишь потому, что всегда была возможность заняться пылесосами. — Везет вам, — сказал Минти.
— Это вам везет. У вас регулярное пособие, — но, если честно, он, конечно, не завидовал Минти. Посмотришь, как спешат по своим делам шведы, как перед очередным поездом оживает привокзальная площадь, и становится ясно, что оба мы одним миром мазаны: в чужой стране, среди чужих людей — бродяги, отбывающие свой исправительный срок в Шанхае, Адене, Сингапуре, накипь в яростном котле жизни. Пожалуй, только в одном отношении можно позавидовать Минти: что он нашел свою мусорную свалку и успокоился. У них не было надежного положения, а бороться за него их не научили. Им недоставало энергии, оптимизма, чтобы верить в добрые отношения, взаимопомощь и облагораживающий труд, да и будь у них эта вера — что бы они с ней делали, ведь уже не юноши? Их ни на что не хватало, им было хорошо только в своей компании в клубах, в чужих столицах, в пансионах, на обедах выпускников, где вместо недоступного вина они упивались мимолетней верой в нечто высшее: отечество, король, «к стенке вшивых большевиков», окопное братство — «мой бывший ординарец». — «Погодите, мне знакомо ваше лицо. Вы не были у Ипра в пятнадцатом?»
— А почему вы бросаете свою работу? — спросил Минти. Потому что я не мальчик, чтобы верить в справедливость, подумал он, и еще не старик, чтобы носиться с отечеством, королем и окопным братством. Вслух он сказал:
— Есть вещи, которые я не сделаю даже для Кейт. — А то подождите, в будущем месяце у нас обед выпускников Харроу. Я все-таки выбил согласие у сэра Рональда.
— Я не учился в Харроу.
— Я это сразу понял. — Минти подул на кофе. — Зима. Я ее всегда чувствую нутром, в том месте, где делали дренаж. — Вам нужен теплый пояс.
— Я ношу.
— Я носил несколько лет после аппендицита. — Скучно, без удовольствия, вели они разговор на близкую обоим тему. — Мне в Вестминстере делали операцию.
— Мне здесь, — сказал Минти и раздраженно добавил:
— В общественной больнице.
— Когда на седьмой день сняли швы…
— У меня там образовался свищ. Даже сейчас я не переношу ничего горячего.
— Иногда у меня болит. Вдруг они что-нибудь там оставили — тампон или пинцет?
— Видели посланника? — спросил Минти. — Поехал в Лондон на несколько дней.
— В субботу уже будет на месте.
— Я часто думаю: неужели не суждено вернуться? — произнес Минти. — Нагрянуть. Свалиться как снег на голову. На днях я получил письмо от тетки. Не забыли все-таки. Хочется сходить в Ораторию. — Он отхлебнул кофе, обжегся, быстро отставил чашку и приложил к губам платок. — Ровно через неделю я буду в Англии, — сказал Энтони. — Я буду скучать, — сказал Минти, подняв на него завистливый, затравленный, заискивающий взгляд.
— Ну, ладно, — поднялся Энтони. — Пойду скажу Кейт, надо еще деньги достать. Хотите еще по чашечке, пока я не ушел? — Спасибо, спасибо, — хватаясь за предложение, поспешил ответить Минти. — Вы так любезны. С большим удовольствием; Она будет стынуть, пока я управлюсь с этой. Если у меня хватит терпения, я дождусь Нильса, он пойдет этой дорогой. А им, знаете, не нравится, если посетитель часами сидит с единственной чашкой кофе.
Энтони заказал кофе. Какого черта, думал он, я же еду домой. Если я не чувствую себя счастливым сейчас, когда все решено, осталось только найти деньги, упаковать чемодан и попрощаться с Кейт (столько лет жили врозь — почему сейчас нельзя?) — если даже в такую минуту я не чувствую себя счастливым, то чего, спрашивается, еще ждать? — и, возмещая нерасторопное счастье, его охватило наплевательски спокойное равнодушие. Сжечь корабли. — Как насчет прощального подарка, Минти? — спросил он. — Ну как же, обязательно, — откликнулся Минти. — Правда, в будущем месяце, когда появятся деньги.
— Я говорю о подарке для вас. Газетная сенсация. Отдаю задаром, потому что вы мне нравитесь, и потому что на будущей неделе я буду такой же нищий, как вы сейчас.
— Великодушный человек, — рассеянно обронил Минти, тревожно высматривая официанта с кофе.
— Крог женится на моей сестре.
— Святой Кнут! — воскликнул Минти. — Это правда? Вы уверены, что это правда? Вдруг утка? Тогда мне несдобровать.
— Честное слово. — Вспомнив школу, он растопырил пальцы, подтверждая, что никакого обмана нет.
— Святой Кнут.
Расставшись с Минти, Энтони окинул взглядом потемневшие мокрые улицы и раскрыл зонтик; на Тагельбакене несколько капель дождя звонко разбились о крышу трамвая, бесцветной массой высилась ратуша, в металлическое блюдо озера упирался высокий плотный столб дождя; корабли сожжены; теперь и захочешь, нельзя остаться. На Фредсгатан, карауля такси, прятались в подъездах прохожие. Энтони ткнул зонтиком в кованые цветы на воротах «Крога» и стучал, пока не открыли: он почувствовал прилив злобы к этому огромному стеклянному зданию, образцу вкуса и чувства современности. Всюду горели огни, хотя было еще утро; раскалившись, гудели электрические нагреватели. Я бы мог много порассказать Минти — как подстроили увольнение Андерссона, что и как продали «Баттерсону». Вымещая на ногах злость, он почти бегом поднялся по лестнице; по дороге его нагнал лифт и плавно понес выше клерка в строгом костюме с охапкой цветов в руках. На лестничной площадке девица в роговых очках передвигала флотилию металлических корабликов на морской карте, подсказывая себе шепотом: «Пятьдесят пять градусов сорок три минуты». Зазвонил телефон, над дверью вспыхнула красная лампочка. В «Кроге» кипела работа; словно гигантский корабль, построенный в кредит, доверенный опытности капитана и команды, «Крог» на всех парах совершал свое ежедневное плавание. «Шестьдесят семь градусов двадцать пять минут».
Он открыл дверь: за большим столом в форме подковы, под низко свисавшими светильниками двадцать художников отрабатывали двадцать вариантов рекламы. Автоматический граммофон тихо наигрывал расслабляющую музыку, из репродуктора подавались необходимые указания. Ошибся дверью. А здесь что? Ряд черных полированных столов.
— Доброе утро, Лагерсон.
— Доброе утро, Фаррант.
Энтони перегнулся через стол и шепнул в большое розовое ухо:
— Увольняюсь.
— Да что вы!
— Точно.
От изумления Лагерсон раскрыл рот и медленно ушел под воду, топыря розовые уши; его лицо залила бледно-зеленая краска, он задыхался, тычась носом в стекло своего аквариума.
— Почему?
— Скучно здесь, — ответил Энтони. — Тесно, негде проявить себя. — Он понизил голос и загрустившим взглядом обвел тихую строгую комнату:
— Чего вы здесь добьетесь? Надо уезжать, посмотреть, как живут люди. Что это у вас?
— Готовлю рекламный материал.
Энтони непринужденно облокотился на край стола. В восторженных и глупых глазах Лагерсона он видел себя смелым искателем приключений, сильным человеком. Он со злобой пнул черный стол.
— Ровно через неделю я буду в Ковентри.
— Что это — Ковентри?
— Крупный промышленный город, — объяснил Энтони. — Стокгольм перед ним деревня. Есть где развернуться.
— Да, здесь скучно, — зашептал Лагерсон, расплющив резиновые губы на невидимом стекле. — Боишься слово сказать. Кругом доносчики. — Его совсем еще детское лицо приняло угрюмое, замкнутое выражение. — А вы плюньте! — настаивал Энтони. — Что думаете, то и говорите. Сочувствующие найдутся. Заставьте считаться с собой, это главное. — Он без всякого намерения завел эти подстрекательские речи, тем более, что Лагерсон был ему безразличен: он не мог простить Крогу Андерссона, власти, не мог простить ему Кейт и чувства некоторой признательности за самого себя.
— Ну, прощайте, Лагерсон. Я забежал за деньгами. И по лестнице на следующий этаж.
— Доброе утро, Кейт.
— Одну минуту, Тони.
Прежде чем заговорить, она выровняла две стопки распечатанных писем, расчистила стол. Она и с лицом проделала такую же подготовку, подумал он, в его выражении ничего лишнего, только то, что нужно: не искренне ваша, не ваша преданная и не всей душою ваша, а просто — с любовью, Кейт. Он любил ее, восхищался ею, но эта ее внутренняя собранность раздражала его, как фонтан во дворике. Он очень долго жил далеко от нее, а, вернувшись, увидел на ней печать «Крога». Растравляя себя, он думал: «В конце концов, я только обуза для нее, лучше уехать, развязать ей руки, мы уже давно отошли друг от друга».
— Я говорил сейчас с Лагерсоном.
— Одну минуту, Тони.
Да, они далеко разошлись. Жизнь соскоблила с нее все лишнее, опасности выпрямили ее. На нем же оставались все шероховатости и неровности, он еще мог расти в любую сторону. Неудачи кружили ему голову, а она свыклась с успехом, и эта обреченность сильнее всего поражала его. — Я еду домой, — сказал Энтони.
— Домой?
— Ну, в Лондон, — раздраженно пояснил Энтони. — Вряд ли моя комната еще свободна. Я знаю, что у нас нет дома. Просто так говорят. — Ты не мог потерпеть и сообщить это после обеда?
— Какого обеда?
— Ну, конечно — ты забыл, что сегодня мы обедаем вместе, впервые за все время. Значит, ты не заметил и этого? — она тронула рукой приколотые цветы. — И этого? — она коснулась напомаженных губ. — Что же ты не поберег эту приятную новость до кофе?
— Я тебе здесь только мешаю.
— Это, конечно, Лу постаралась? Господи, бывают же такие глупые имена!
— А что в нем плохого? Имя как имя. Кейт, Лу — одно не глупее другого.
— Когда ты едешь?
— Мы встречаемся ровно через неделю.
— Ровно через неделю. — Слева от нее лежал настольный календарь, расписанный на две недели вперед. «Шесть часов, встреча с директорами в домашней обстановке, коктейли».
— У нас-то будет чай.
— А как же с работой?
— Что-нибудь подвернется. Не впервой.
— Держался бы за эту. Неужели тебе не надоело скакать с места на место?
Если ты и сейчас сорвешься, то этому никогда не будет конца. Всего неделю прожил он с чувством, что осел надолго, и действительно успел забыть, как ему надоели новые лица, новые столы и расспросы. Он поспешил прогнать эти мысли, вспомнив Лу, девочек с Уордор-стрит, приятельниц, с которыми так хорошо и недорого. — Это неприличная работа. Хотя бы та ночь. Что им плохого сделал Андерссон? Я не желаю участвовать в их грязных делах. Есть вещи, которые не для меня. — Бедный Тони, — вздохнула Кейт. — Какие мы разные. Не нужно тебе было возвращаться.
— Куда возвращаться?
— Тогда, в школу. Я дала тебе плохой совет в ту ночь.
— Ты говоришь что-то непонятное, Кейт.
— При твоей щепетильности нужно иметь деньги. — Именно за этим я и пришел: немного денег. — Он сделал попытку сократить болезненное расставание. — Я подумал утром: Кейт не оставит меня без денег. Я потом верну.
— Говоришь, не оставит? — спросила Кейт. — Ошибаешься. Не будь дураком, Тони. Если ты останешься здесь еще неделю, ты ее забудешь. — Знаю, — сказал Энтони. — Поэтому я и хочу уехать. — Он упирался так, словно не забыть Лу было вопросом чести, словно она была донесением, с которым ему предстояло пройти через расположение врага, устным донесением, ускользавшим из памяти с каждой заминкой в пути. — Я ждала этого, — сказала Кейт. — Я это чувствовала. Видишь, как разоделась? Правда, я думала, что это случится за кофе. Твоя любимая помада, цветы. — И с ноткой безнадежности в голосе добавила:
— Сестра есть сестра. Где мне угнаться за Лу! Ты, наверное, счел бы неприличным сказать, что любишь меня.
— А я люблю тебя, Кейт. Правда.
— Сказать все можно. — Протестуя, он опустил руку на ее стол. — А вот как я тебя люблю, Энтони. — Она полоснула перочинным ножиком у самых его пальцев, он едва успел убрать руку. — Что ты, Кейт!… -…сладостная боль, Тони.
— Когда целует до крови любимый.
— Ты чуть не порезала меня.
— Бедный Тони. Дай пожалею.
— Я тебя не понимаю, Кейт.
— А раньше понимал, Тони. Помнишь, мы играли в телепатию на каникулах? Я лягу спать и думаю о чем-нибудь, а утром…
— Это очень старая игра, Кейт. Сейчас у нас не получится. — У меня получается. Сегодня утром, когда я проснулась, я знала, что это случится. Я слышала тебя так же ясно, как в тот раз, когда ты кричал. — Значит, у тебя было время приготовить для меня деньги! — рассмеялся Энтони.
— Нет! И ты сам это понимаешь. Разве ты будешь уважать девушку, которая не старается всеми правдами и не правдами удержать тебя при себе? Я хочу удержать тебя, Тони.
— Против моего желания?
— Я могла бы сказать, что для твоего блага, только для твоего блага. Но на самом деле — потому, что я люблю тебя, что ты единственный человек, которого я люблю.
— Брат и сестра, — потерянным голосом выдавал Энтони: быть с ней рядом, знать ее чувства, видеть сильные родные пальцы, сжимающие перочинный ножик, ловить запах ее духов, видеть ее цветы — как тут сохранить верность Лу? Лу — это жажда плоти, это ненадолго, а здесь, что ни говорите, тридцать общих лет; но уж когда прихватит эта горячка, то махнешь рукой на все, это он тоже знал. Кейт нужна, когда все спокойно и хорошо, когда жажда утолена — вот тогда тянет к сестре, к родственным чувствам. — Я попрошу у Крога расчет. Он должен оплатить мне неделю. — Он тебе ничего не даст.
— Тоща я пойду к Минти и продам ему кое-какой материал. Я уже подарил ему одну новость. Рассказал, что вы женитесь. — Ты ему сказал? Какой же ты дурак. Тони! Ведь Эрик запретил тебе связываться с прессой.
— У меня в запасе рассказ об Андерссоне.
— Ты неразумен, как малое дитя.
— А забастовка была бы ему сейчас очень некстати, поскольку американские работы еще не завершены.
Он был как в лихорадке; постукивая пальцем по столу, он открыл все свои козыри: «Андерссон, продажа „Баттерсону“, махинации в Амстердаме» и с чувством острой жалости к себе понял, что плотский зуд одержал верх, что перед жаждой плоти бессильны и общая жизнь, и утренняя телепатия, и шрам под глазом. Можно считать, что он уже в Ковентри; марокканское кафе, второй зал, между Вулвортом и почтой.
— Слушай, когда твоя новость попадет в газеты? Вечером? — спросила Кейт. — Вот твои деньги и, ради бога, не делай больше ничего. — Спасибо, Кейт. Ты молодец. Завтра я уеду. От меня здесь никакого толку, правда.
— И пусть Эрик носит свои ужасные галстуки, ему же хуже. — Сегодня я подберу для него что-нибудь. — Он поцеловал ее, мучаясь ревностью: ему страшно не хотелось уезжать, как жаль, что иногда приходится терять голову. — Что тебя сейчас волнует, Кейт? Скоро ты сама приедешь. Я ведь не на Восток уезжаю.
— Нет, — сказала Кейт.
— Не волнуйся, Кейт.
— Я просто думаю, — ответила Кейт. — Меня вызывает Эрик. — Над дверью горела лампочка, но она медлила, обратив к нему лицо, на котором застыл план крупной и трудной кампании. — Давай поужинаем сегодня вместе, раз у тебя последний вечер. Не занимай его. — Но в чем состоял ее план, он не мог догадаться — он разучился понимать ее стратегию, да и голова уже не тем занята.
— Конечно, конечно. У тебя дома?
— Нет, не дома. Где-нибудь в тихом месте, чтобы мы были одни и чтобы никто не знал, где мы.
Холл купил газету и, свернув ее, пересек потемневшую осеннюю площадь. Не ошибся ли он с этими запонками? Может, надо было купить перстень или портсигар? Или пресс-папье? Он шел, загребая ногами мертвые листья, уставившись безжизненным взглядом на носки туфель, и по его виду никто бы не догадался о том, что слепая преданность давит на него тяжким бременем ответственности. Запонки ведь не просто подарок: это залог, мольба. Словно юный и еще восторженный любовник. Холл хотел, чтобы его помнили. Портсигар? Или лучше — серебряный браслет? Еще не поздно исправить. Он развернул газету, рассчитывая найти в рекламном разделе какой-нибудь ювелирный магазин, и увидел крупными буквами набранное имя Крога. Дальше он не прочел, отвлекшись на витрину с зеленой настольной лампой в форме обнаженной женщины. Красиво, подумал он, и с досадой вспомнил фонтан во дворике правления. Он энергично вышагивал по Фредсгатан, бормоча под нос: никакого вкуса, у них совсем нет вкуса. У перекрестка он остановился переждать движение и еще раз заглянул в газету: «Эрик Крог женится на англичанке-секретарше».
Холл издал хриплый возглас и, словно выпущенное ядро, устремился вперед, рассекая поток машин. Глубоко засунув в карманы пальто руки в коричневых перчатках, он вошел в ворота компании, не взглянув на фонтан, не замечая вахтера, погруженный в мрачные раздумья: Холл им уже не нужен, бабы лезут в правление, бабье царство. Он, не задерживаясь, прошел прямо в комнату Крога.
— Я принес вам подарок, — сказал он.
— Удачно, что вы пришли, — отозвался Крог. — Я хотел с вами поговорить. Вы согласились бы поехать в Нью-Йорк?
— Как член правления?
— Да, как член правления.
Вот она, давнишняя мечта, но сейчас его единственной мыслью было: хотят избавиться, тут новые порядки, а я человек простой. Уходя от ответа, он сказал:
— Я увидел в магазине эти запонки, думал, они подойдут к моей новой булавке. Но получается перебор. Сплошные брильянты. И я решил отдать их вам — в качестве свадебного подарка.
— Свадебного подарка?
Холл положил на стол газету и запонки.
— Я не разрешал этого, — сказал Крог.
— Так, — выпрямился Холл, — тогда я знаю, кто это сделал. Недаром он приставал с разговорами к служащим.
— Фаррант?
— Зачем вы его взяли, мистер Крог? — спросил Холл. — Зачем?
— Мне был нужен телохранитель.
Собачья физиономия Холла передернулась:
— Для этого есть я. В Амстердам вы могли послать кого-нибудь другого. Этот парень меня сразу насторожил. Не знаешь, что у него на уме. Много он помог в ту ночь? — Холл поднял и снова опустил на стол кожаный футлярчик в пятнах крови. — Он безвредный малый, — грустно сказал Крог. — Он мне понравился. Придется отправить его домой.
— А мисс Фаррант знает о продаже «Баттерсону»?
— Ей можно доверять, Холл.
Но Холл никому не доверял. Он стоял у окна, отравляя комнату подозрениями, ревностью и преданным обожанием. Рядом с ним все обнаруживало свою истинную цену: заумный модерн, изысканно-уродливые формы — все теряло вид рядом с его честным коричневым костюмом из магазина готового платья. Он не боялся показаться вульгарным (пиджак в талию), сентиментальным (брелок на цепочке для часов), глупым (бумажный нос в Барселоне). Он не тянулся за модой, не стремился привить себе хороший вкус — он был самим собой. Холлом.
— Я купил тебе конфеты на дорогу.
— Спасибо.
— Ты запаслась сигаретами?
— Да, — ответила Лу.
Утро в Гетеборге, завтрак в Дротнингхольме, обед с родителями — как мало они виделись, как пусто и голодно на душе. Поднял якорь английский лайнер, пришвартовавшийся у Гранд-Отеля в ту ночь, когда они прибыли в Стокгольм; на Хассельбакене убрали с улицы стулья; Тиволи закрыли. Скоро зима, все разъезжаются по домам.
— Журналы у тебя есть?
— Есть, есть.
Они повернулись спиной к шумной сутолоке на привокзальной площади, снова дошли до почты и вернулись назад. В ресторане напротив вокзала сидел Минти и студил кофе в блюдце, Энтони махнул ему рукой. Оставалось переброситься незначительными фразами — жалко, что уезжаешь, может, еще увидимся, мне было хорошо с тобой, спасибо, au revoir, auf Wiedersehen, если когда-нибудь будешь в Ковентри, — оставалось поцеловаться на платформе и взглядом проводить поезд.
— Мне было хорошо с тобой.
— И мне.
— Пора идти на вокзал. — Еще один шаг, у почты развернуться — и в обратный путь по Васагатан.
— Хорошо бы и мне уехать.
— Да.
— Будешь немного скучать?
— Да.
— Пиши.
— Какой смысл?
— Вон твой отец. Разыскивает тебя. Махни ему рукой, он успокоится и уйдет. Как всегда, с Локкартом.
Вот и еще что-то кончилось, еще одна зарубка в памяти рядом с лестничной площадкой, надписями на стене и молоком, которого не было. — Зачем тащиться на платформу? Осталось еще десять минут. — Высокие перистые облака затягивали ясный небосвод. — Будет дождь. — Я пройду с тобой немного дальше, — сказал Энтони. Что ж, думал он, это не самый худший конец: хуже, когда звонишь в пустую квартиру, ждешь все утро на лестнице и, не зная почерка, гадаешь, что она могла написать:
«Сегодня молока не было», «Вернусь в 12:30», «Вызвали, вернусь завтра»; среди полустершихся записей женские торсы, бегло нацарапанные мальчишеской рукой; прямо скажем, могло быть хуже, а так — было и кончилось, привет, Минти, привет, старина, выпейте чашечку кофе, каким-то будет новый туристский сезон, поживем — увидим. — Мне нравится твоя шляпка. — Она очень древняя. — Ничего страшного — все кончается, к этому привыкаешь, жизнь — та же азбука Морзе: точка — тире, точка — тире, не знаешь, где остановиться.
— Это уже мой поезд. Если когда-нибудь будешь в Ковентри…
— Вполне возможно.
— Бежим. Вот моя карточка. У нас есть телефон. Нужны крепкие нервы, чтобы не сорваться в эти лихорадочные последние минуты, когда бежишь вдоль вагонов, раздумывать уже некогда, и сейчас все кончится…
— Дальше не ходи.
— Еще немного. Вон твой вагон. — Когда кричит проводник и захлопывает дверь.
— Слушай, Аннет.
— Лу, с вашего позволения.
— Ну конечно — Лу. Прости; у нас еще три минуты. Я все время думаю. Знаешь, ты права насчет работы. Я ее брошу. Несколько дней назад в Салтшебадене… На будущей неделе я вернусь в Англию, Лу. — Не правда.
— Вот увидишь.
— Приятный будет сюрприз.
— Роман?
— Не возражаю. В виде исключения.
— Значит, ровно через неделю в Ковентри. Как мы встретимся? Где-то в самом хвосте длинного поезда призывно махали руками Дэвиджи, но спешить некуда, до отправления две минуты и к тому же только что прибыл английский посланник. Начальник станции церемонно поклонился, подбежал носильщик, и сэр Рональд не спеша направил свои замшевые туфли в сторону книжного киоска; всего два чемоданчика, потянуло домой на пару дней. — Ровно в этот день через неделю.
— Слушай, — заторопилась Лу. — На Хай-стрит есть кафе. Марокканское. Ты его сразу найдешь: это на той же стороне, где Вулворт, только ближе к почте. Ровно через неделю я буду там после обеда. Позвони, если не сможешь.
— Я приду, — сказал Энтони.
— Я буду во втором зале.
На виду у беспокоящихся Дэвиджей они не решились поцеловаться, ограничились рукопожатием, и, чувствуя, как в его руке похрустывают суставы ее пальцев, Энтони подумал: «Да, это роман». Она побежала в конец поезда; он чувствовал себя усталым и опустошенным, словно она унесла с собой свою половину воспоминаний — завтрак, обед, постель в квартире Минти. Сэр Рональд водворился в своем первом классе, развернул «Таймс» и, набирая скорость, мимо Энтони, сверкая стеклами и ослепляя электричеством, побежали вагоны, словно батальон чистеньких щеголеватых новобранцев, и он, старый сверхсрочник, едва успел козырнуть им в ответ. Он отправился искать Минти. Надо с кем-то отвести душу.
Минти переливал кофе из чашки в блюдце и из блюдца обратно в чашку.
Мимо спешили прохожие.
— Я бросаю свою работу, — сказал Энтони. — Возвращаюсь в Англию, в Ковентри.
— Работой не бросаются, — сказал Минти.
— Что-нибудь подвернется. — Но не чувствовал он в себе былой уверенности: ведь если раньше не приходилось голодать и подолгу сидеть без денег, то лишь потому, что всегда была возможность заняться пылесосами. — Везет вам, — сказал Минти.
— Это вам везет. У вас регулярное пособие, — но, если честно, он, конечно, не завидовал Минти. Посмотришь, как спешат по своим делам шведы, как перед очередным поездом оживает привокзальная площадь, и становится ясно, что оба мы одним миром мазаны: в чужой стране, среди чужих людей — бродяги, отбывающие свой исправительный срок в Шанхае, Адене, Сингапуре, накипь в яростном котле жизни. Пожалуй, только в одном отношении можно позавидовать Минти: что он нашел свою мусорную свалку и успокоился. У них не было надежного положения, а бороться за него их не научили. Им недоставало энергии, оптимизма, чтобы верить в добрые отношения, взаимопомощь и облагораживающий труд, да и будь у них эта вера — что бы они с ней делали, ведь уже не юноши? Их ни на что не хватало, им было хорошо только в своей компании в клубах, в чужих столицах, в пансионах, на обедах выпускников, где вместо недоступного вина они упивались мимолетней верой в нечто высшее: отечество, король, «к стенке вшивых большевиков», окопное братство — «мой бывший ординарец». — «Погодите, мне знакомо ваше лицо. Вы не были у Ипра в пятнадцатом?»
— А почему вы бросаете свою работу? — спросил Минти. Потому что я не мальчик, чтобы верить в справедливость, подумал он, и еще не старик, чтобы носиться с отечеством, королем и окопным братством. Вслух он сказал:
— Есть вещи, которые я не сделаю даже для Кейт. — А то подождите, в будущем месяце у нас обед выпускников Харроу. Я все-таки выбил согласие у сэра Рональда.
— Я не учился в Харроу.
— Я это сразу понял. — Минти подул на кофе. — Зима. Я ее всегда чувствую нутром, в том месте, где делали дренаж. — Вам нужен теплый пояс.
— Я ношу.
— Я носил несколько лет после аппендицита. — Скучно, без удовольствия, вели они разговор на близкую обоим тему. — Мне в Вестминстере делали операцию.
— Мне здесь, — сказал Минти и раздраженно добавил:
— В общественной больнице.
— Когда на седьмой день сняли швы…
— У меня там образовался свищ. Даже сейчас я не переношу ничего горячего.
— Иногда у меня болит. Вдруг они что-нибудь там оставили — тампон или пинцет?
— Видели посланника? — спросил Минти. — Поехал в Лондон на несколько дней.
— В субботу уже будет на месте.
— Я часто думаю: неужели не суждено вернуться? — произнес Минти. — Нагрянуть. Свалиться как снег на голову. На днях я получил письмо от тетки. Не забыли все-таки. Хочется сходить в Ораторию. — Он отхлебнул кофе, обжегся, быстро отставил чашку и приложил к губам платок. — Ровно через неделю я буду в Англии, — сказал Энтони. — Я буду скучать, — сказал Минти, подняв на него завистливый, затравленный, заискивающий взгляд.
— Ну, ладно, — поднялся Энтони. — Пойду скажу Кейт, надо еще деньги достать. Хотите еще по чашечке, пока я не ушел? — Спасибо, спасибо, — хватаясь за предложение, поспешил ответить Минти. — Вы так любезны. С большим удовольствием; Она будет стынуть, пока я управлюсь с этой. Если у меня хватит терпения, я дождусь Нильса, он пойдет этой дорогой. А им, знаете, не нравится, если посетитель часами сидит с единственной чашкой кофе.
Энтони заказал кофе. Какого черта, думал он, я же еду домой. Если я не чувствую себя счастливым сейчас, когда все решено, осталось только найти деньги, упаковать чемодан и попрощаться с Кейт (столько лет жили врозь — почему сейчас нельзя?) — если даже в такую минуту я не чувствую себя счастливым, то чего, спрашивается, еще ждать? — и, возмещая нерасторопное счастье, его охватило наплевательски спокойное равнодушие. Сжечь корабли. — Как насчет прощального подарка, Минти? — спросил он. — Ну как же, обязательно, — откликнулся Минти. — Правда, в будущем месяце, когда появятся деньги.
— Я говорю о подарке для вас. Газетная сенсация. Отдаю задаром, потому что вы мне нравитесь, и потому что на будущей неделе я буду такой же нищий, как вы сейчас.
— Великодушный человек, — рассеянно обронил Минти, тревожно высматривая официанта с кофе.
— Крог женится на моей сестре.
— Святой Кнут! — воскликнул Минти. — Это правда? Вы уверены, что это правда? Вдруг утка? Тогда мне несдобровать.
— Честное слово. — Вспомнив школу, он растопырил пальцы, подтверждая, что никакого обмана нет.
— Святой Кнут.
Расставшись с Минти, Энтони окинул взглядом потемневшие мокрые улицы и раскрыл зонтик; на Тагельбакене несколько капель дождя звонко разбились о крышу трамвая, бесцветной массой высилась ратуша, в металлическое блюдо озера упирался высокий плотный столб дождя; корабли сожжены; теперь и захочешь, нельзя остаться. На Фредсгатан, карауля такси, прятались в подъездах прохожие. Энтони ткнул зонтиком в кованые цветы на воротах «Крога» и стучал, пока не открыли: он почувствовал прилив злобы к этому огромному стеклянному зданию, образцу вкуса и чувства современности. Всюду горели огни, хотя было еще утро; раскалившись, гудели электрические нагреватели. Я бы мог много порассказать Минти — как подстроили увольнение Андерссона, что и как продали «Баттерсону». Вымещая на ногах злость, он почти бегом поднялся по лестнице; по дороге его нагнал лифт и плавно понес выше клерка в строгом костюме с охапкой цветов в руках. На лестничной площадке девица в роговых очках передвигала флотилию металлических корабликов на морской карте, подсказывая себе шепотом: «Пятьдесят пять градусов сорок три минуты». Зазвонил телефон, над дверью вспыхнула красная лампочка. В «Кроге» кипела работа; словно гигантский корабль, построенный в кредит, доверенный опытности капитана и команды, «Крог» на всех парах совершал свое ежедневное плавание. «Шестьдесят семь градусов двадцать пять минут».
Он открыл дверь: за большим столом в форме подковы, под низко свисавшими светильниками двадцать художников отрабатывали двадцать вариантов рекламы. Автоматический граммофон тихо наигрывал расслабляющую музыку, из репродуктора подавались необходимые указания. Ошибся дверью. А здесь что? Ряд черных полированных столов.
— Доброе утро, Лагерсон.
— Доброе утро, Фаррант.
Энтони перегнулся через стол и шепнул в большое розовое ухо:
— Увольняюсь.
— Да что вы!
— Точно.
От изумления Лагерсон раскрыл рот и медленно ушел под воду, топыря розовые уши; его лицо залила бледно-зеленая краска, он задыхался, тычась носом в стекло своего аквариума.
— Почему?
— Скучно здесь, — ответил Энтони. — Тесно, негде проявить себя. — Он понизил голос и загрустившим взглядом обвел тихую строгую комнату:
— Чего вы здесь добьетесь? Надо уезжать, посмотреть, как живут люди. Что это у вас?
— Готовлю рекламный материал.
Энтони непринужденно облокотился на край стола. В восторженных и глупых глазах Лагерсона он видел себя смелым искателем приключений, сильным человеком. Он со злобой пнул черный стол.
— Ровно через неделю я буду в Ковентри.
— Что это — Ковентри?
— Крупный промышленный город, — объяснил Энтони. — Стокгольм перед ним деревня. Есть где развернуться.
— Да, здесь скучно, — зашептал Лагерсон, расплющив резиновые губы на невидимом стекле. — Боишься слово сказать. Кругом доносчики. — Его совсем еще детское лицо приняло угрюмое, замкнутое выражение. — А вы плюньте! — настаивал Энтони. — Что думаете, то и говорите. Сочувствующие найдутся. Заставьте считаться с собой, это главное. — Он без всякого намерения завел эти подстрекательские речи, тем более, что Лагерсон был ему безразличен: он не мог простить Крогу Андерссона, власти, не мог простить ему Кейт и чувства некоторой признательности за самого себя.
— Ну, прощайте, Лагерсон. Я забежал за деньгами. И по лестнице на следующий этаж.
— Доброе утро, Кейт.
— Одну минуту, Тони.
Прежде чем заговорить, она выровняла две стопки распечатанных писем, расчистила стол. Она и с лицом проделала такую же подготовку, подумал он, в его выражении ничего лишнего, только то, что нужно: не искренне ваша, не ваша преданная и не всей душою ваша, а просто — с любовью, Кейт. Он любил ее, восхищался ею, но эта ее внутренняя собранность раздражала его, как фонтан во дворике. Он очень долго жил далеко от нее, а, вернувшись, увидел на ней печать «Крога». Растравляя себя, он думал: «В конце концов, я только обуза для нее, лучше уехать, развязать ей руки, мы уже давно отошли друг от друга».
— Я говорил сейчас с Лагерсоном.
— Одну минуту, Тони.
Да, они далеко разошлись. Жизнь соскоблила с нее все лишнее, опасности выпрямили ее. На нем же оставались все шероховатости и неровности, он еще мог расти в любую сторону. Неудачи кружили ему голову, а она свыклась с успехом, и эта обреченность сильнее всего поражала его. — Я еду домой, — сказал Энтони.
— Домой?
— Ну, в Лондон, — раздраженно пояснил Энтони. — Вряд ли моя комната еще свободна. Я знаю, что у нас нет дома. Просто так говорят. — Ты не мог потерпеть и сообщить это после обеда?
— Какого обеда?
— Ну, конечно — ты забыл, что сегодня мы обедаем вместе, впервые за все время. Значит, ты не заметил и этого? — она тронула рукой приколотые цветы. — И этого? — она коснулась напомаженных губ. — Что же ты не поберег эту приятную новость до кофе?
— Я тебе здесь только мешаю.
— Это, конечно, Лу постаралась? Господи, бывают же такие глупые имена!
— А что в нем плохого? Имя как имя. Кейт, Лу — одно не глупее другого.
— Когда ты едешь?
— Мы встречаемся ровно через неделю.
— Ровно через неделю. — Слева от нее лежал настольный календарь, расписанный на две недели вперед. «Шесть часов, встреча с директорами в домашней обстановке, коктейли».
— У нас-то будет чай.
— А как же с работой?
— Что-нибудь подвернется. Не впервой.
— Держался бы за эту. Неужели тебе не надоело скакать с места на место?
Если ты и сейчас сорвешься, то этому никогда не будет конца. Всего неделю прожил он с чувством, что осел надолго, и действительно успел забыть, как ему надоели новые лица, новые столы и расспросы. Он поспешил прогнать эти мысли, вспомнив Лу, девочек с Уордор-стрит, приятельниц, с которыми так хорошо и недорого. — Это неприличная работа. Хотя бы та ночь. Что им плохого сделал Андерссон? Я не желаю участвовать в их грязных делах. Есть вещи, которые не для меня. — Бедный Тони, — вздохнула Кейт. — Какие мы разные. Не нужно тебе было возвращаться.
— Куда возвращаться?
— Тогда, в школу. Я дала тебе плохой совет в ту ночь.
— Ты говоришь что-то непонятное, Кейт.
— При твоей щепетильности нужно иметь деньги. — Именно за этим я и пришел: немного денег. — Он сделал попытку сократить болезненное расставание. — Я подумал утром: Кейт не оставит меня без денег. Я потом верну.
— Говоришь, не оставит? — спросила Кейт. — Ошибаешься. Не будь дураком, Тони. Если ты останешься здесь еще неделю, ты ее забудешь. — Знаю, — сказал Энтони. — Поэтому я и хочу уехать. — Он упирался так, словно не забыть Лу было вопросом чести, словно она была донесением, с которым ему предстояло пройти через расположение врага, устным донесением, ускользавшим из памяти с каждой заминкой в пути. — Я ждала этого, — сказала Кейт. — Я это чувствовала. Видишь, как разоделась? Правда, я думала, что это случится за кофе. Твоя любимая помада, цветы. — И с ноткой безнадежности в голосе добавила:
— Сестра есть сестра. Где мне угнаться за Лу! Ты, наверное, счел бы неприличным сказать, что любишь меня.
— А я люблю тебя, Кейт. Правда.
— Сказать все можно. — Протестуя, он опустил руку на ее стол. — А вот как я тебя люблю, Энтони. — Она полоснула перочинным ножиком у самых его пальцев, он едва успел убрать руку. — Что ты, Кейт!… -…сладостная боль, Тони.
— Когда целует до крови любимый.
— Ты чуть не порезала меня.
— Бедный Тони. Дай пожалею.
— Я тебя не понимаю, Кейт.
— А раньше понимал, Тони. Помнишь, мы играли в телепатию на каникулах? Я лягу спать и думаю о чем-нибудь, а утром…
— Это очень старая игра, Кейт. Сейчас у нас не получится. — У меня получается. Сегодня утром, когда я проснулась, я знала, что это случится. Я слышала тебя так же ясно, как в тот раз, когда ты кричал. — Значит, у тебя было время приготовить для меня деньги! — рассмеялся Энтони.
— Нет! И ты сам это понимаешь. Разве ты будешь уважать девушку, которая не старается всеми правдами и не правдами удержать тебя при себе? Я хочу удержать тебя, Тони.
— Против моего желания?
— Я могла бы сказать, что для твоего блага, только для твоего блага. Но на самом деле — потому, что я люблю тебя, что ты единственный человек, которого я люблю.
— Брат и сестра, — потерянным голосом выдавал Энтони: быть с ней рядом, знать ее чувства, видеть сильные родные пальцы, сжимающие перочинный ножик, ловить запах ее духов, видеть ее цветы — как тут сохранить верность Лу? Лу — это жажда плоти, это ненадолго, а здесь, что ни говорите, тридцать общих лет; но уж когда прихватит эта горячка, то махнешь рукой на все, это он тоже знал. Кейт нужна, когда все спокойно и хорошо, когда жажда утолена — вот тогда тянет к сестре, к родственным чувствам. — Я попрошу у Крога расчет. Он должен оплатить мне неделю. — Он тебе ничего не даст.
— Тоща я пойду к Минти и продам ему кое-какой материал. Я уже подарил ему одну новость. Рассказал, что вы женитесь. — Ты ему сказал? Какой же ты дурак. Тони! Ведь Эрик запретил тебе связываться с прессой.
— У меня в запасе рассказ об Андерссоне.
— Ты неразумен, как малое дитя.
— А забастовка была бы ему сейчас очень некстати, поскольку американские работы еще не завершены.
Он был как в лихорадке; постукивая пальцем по столу, он открыл все свои козыри: «Андерссон, продажа „Баттерсону“, махинации в Амстердаме» и с чувством острой жалости к себе понял, что плотский зуд одержал верх, что перед жаждой плоти бессильны и общая жизнь, и утренняя телепатия, и шрам под глазом. Можно считать, что он уже в Ковентри; марокканское кафе, второй зал, между Вулвортом и почтой.
— Слушай, когда твоя новость попадет в газеты? Вечером? — спросила Кейт. — Вот твои деньги и, ради бога, не делай больше ничего. — Спасибо, Кейт. Ты молодец. Завтра я уеду. От меня здесь никакого толку, правда.
— И пусть Эрик носит свои ужасные галстуки, ему же хуже. — Сегодня я подберу для него что-нибудь. — Он поцеловал ее, мучаясь ревностью: ему страшно не хотелось уезжать, как жаль, что иногда приходится терять голову. — Что тебя сейчас волнует, Кейт? Скоро ты сама приедешь. Я ведь не на Восток уезжаю.
— Нет, — сказала Кейт.
— Не волнуйся, Кейт.
— Я просто думаю, — ответила Кейт. — Меня вызывает Эрик. — Над дверью горела лампочка, но она медлила, обратив к нему лицо, на котором застыл план крупной и трудной кампании. — Давай поужинаем сегодня вместе, раз у тебя последний вечер. Не занимай его. — Но в чем состоял ее план, он не мог догадаться — он разучился понимать ее стратегию, да и голова уже не тем занята.
— Конечно, конечно. У тебя дома?
— Нет, не дома. Где-нибудь в тихом месте, чтобы мы были одни и чтобы никто не знал, где мы.
***
Холл купил газету и, свернув ее, пересек потемневшую осеннюю площадь. Не ошибся ли он с этими запонками? Может, надо было купить перстень или портсигар? Или пресс-папье? Он шел, загребая ногами мертвые листья, уставившись безжизненным взглядом на носки туфель, и по его виду никто бы не догадался о том, что слепая преданность давит на него тяжким бременем ответственности. Запонки ведь не просто подарок: это залог, мольба. Словно юный и еще восторженный любовник. Холл хотел, чтобы его помнили. Портсигар? Или лучше — серебряный браслет? Еще не поздно исправить. Он развернул газету, рассчитывая найти в рекламном разделе какой-нибудь ювелирный магазин, и увидел крупными буквами набранное имя Крога. Дальше он не прочел, отвлекшись на витрину с зеленой настольной лампой в форме обнаженной женщины. Красиво, подумал он, и с досадой вспомнил фонтан во дворике правления. Он энергично вышагивал по Фредсгатан, бормоча под нос: никакого вкуса, у них совсем нет вкуса. У перекрестка он остановился переждать движение и еще раз заглянул в газету: «Эрик Крог женится на англичанке-секретарше».
Холл издал хриплый возглас и, словно выпущенное ядро, устремился вперед, рассекая поток машин. Глубоко засунув в карманы пальто руки в коричневых перчатках, он вошел в ворота компании, не взглянув на фонтан, не замечая вахтера, погруженный в мрачные раздумья: Холл им уже не нужен, бабы лезут в правление, бабье царство. Он, не задерживаясь, прошел прямо в комнату Крога.
— Я принес вам подарок, — сказал он.
— Удачно, что вы пришли, — отозвался Крог. — Я хотел с вами поговорить. Вы согласились бы поехать в Нью-Йорк?
— Как член правления?
— Да, как член правления.
Вот она, давнишняя мечта, но сейчас его единственной мыслью было: хотят избавиться, тут новые порядки, а я человек простой. Уходя от ответа, он сказал:
— Я увидел в магазине эти запонки, думал, они подойдут к моей новой булавке. Но получается перебор. Сплошные брильянты. И я решил отдать их вам — в качестве свадебного подарка.
— Свадебного подарка?
Холл положил на стол газету и запонки.
— Я не разрешал этого, — сказал Крог.
— Так, — выпрямился Холл, — тогда я знаю, кто это сделал. Недаром он приставал с разговорами к служащим.
— Фаррант?
— Зачем вы его взяли, мистер Крог? — спросил Холл. — Зачем?
— Мне был нужен телохранитель.
Собачья физиономия Холла передернулась:
— Для этого есть я. В Амстердам вы могли послать кого-нибудь другого. Этот парень меня сразу насторожил. Не знаешь, что у него на уме. Много он помог в ту ночь? — Холл поднял и снова опустил на стол кожаный футлярчик в пятнах крови. — Он безвредный малый, — грустно сказал Крог. — Он мне понравился. Придется отправить его домой.
— А мисс Фаррант знает о продаже «Баттерсону»?
— Ей можно доверять, Холл.
Но Холл никому не доверял. Он стоял у окна, отравляя комнату подозрениями, ревностью и преданным обожанием. Рядом с ним все обнаруживало свою истинную цену: заумный модерн, изысканно-уродливые формы — все теряло вид рядом с его честным коричневым костюмом из магазина готового платья. Он не боялся показаться вульгарным (пиджак в талию), сентиментальным (брелок на цепочке для часов), глупым (бумажный нос в Барселоне). Он не тянулся за модой, не стремился привить себе хороший вкус — он был самим собой. Холлом.