Устоять перед его преданностью было немыслимо. Крог поерзал, бросил взгляд на запонки и со вздохом повторил:
— Мы отправим его домой.
— Вы не знаете этих людей, мистер Крог, — сказал Холл. — Предоставьте его мне. Я все улажу.
— Дадим ему билет в руки — и дело с концом.
— Нет, — сказал Холл. — Ни в коем случае не делайте этого. Он здесь болтался повсюду, говорил с персоналом о краткосрочных займах. Откуда он знает о наших займах?
— От своей сестры, надо полагать, — сказал Крог. — Что, если он знает еще кое о чем? Он возвращается домой, не находит работы — и идет в «Баттерсон»! Мы должны задержать его здесь на неделю. — А здесь он связался с прессой.
— С прессой мы уладим.
— Хорошо, — неожиданно повеселев, согласился Крог. — Подождем неделю. Это легко сделать. Он не хочет уезжать. Пока ему платят, он будет вести себя тихо.
— Вам надо объяснить мисс Фаррант, что к чему. — Но при виде ее Холл отвернулся, он не мог примириться с мыслью, что ей доверяют: баба. Пусть Крог сам объясняется.
— Твой брат распустил язык с прессой.
— Быстро ты узнал.
— Это Холл.
— Ну, разумеется.
— Этому надо положить конец.
— Не волнуйся, — сказала Кейт. — Завтра он уезжает в Англию. Я дала ему деньги.
— В Англию? Почему в Англию? — Холл повернулся в их сторону. Он встревоженно потянул руки из карманов, но сдержал себя. — Не беспокойтесь, мистер Крог. — Он был похож на старую няню, у которой уже взрослый подопечный: ей хочется успокоить его, как раньше, — обнять, пригреть на груди, но тот давно вышел из этого возраста. — Нет оснований беспокоиться. Я все улажу.
— У него там девушка, — объяснила Кейт, слишком явно стараясь убедить их, что ничего особенного не происходит, что бояться ровным счетом нечего. — Он влюблен, — грустно добавила она. Ее объяснениям нужен был сочувствующий слушатель, они птицей бились в непроницаемое стекло, за которым укрылся Холл, срывались и падали. Его любовь к Крогу восхищала, трогала и пугала — он растворился в ней весь без остатка. Он был неотъемлемой частью «Крога», как пепельница с монограммой или ковер с инициалами («Мы его подсидим, как Андерссона», — пообещал он), и по этой же причине «Крог» был немыслим без Холла. «Крог» перенял его мелочность, перестраховочную осторожность, нерассуждающую жестокость, «Крог» слился с Холлом.
— Вы не сделаете этого, — сказала Кейт.
— Мы его подсидим, — повторил Холл.
— Тогда не вините меня, если он заговорит, — сказала Кейт. — Он не дурак.
— Иначе говоря, он знает о продаже «Баттерсону»? — спросил Холл. — Что, может быть, уже все знают об этом?
Он обдал ее неприязненным, испытующим взглядом, однако он слишком уважал ее, чтобы попусту терять время. Ведь они единомышленники, им обоим наплевать на Андерссона, только стараются они каждый ради своего человека — в этом вся разница. У Холла не было времени долго раздумывать, его мысли приняли определенное направление. — Он играет в покер? — спросил он. — Да, — ответила Кейт.
— И хорошо играет?
— Он ни во что не играет хорошо.
— Насколько я понимаю, — сказал Холл, — с карточным долгом человеку не до баб. Вам придется вечером сесть за карты, мистер Крог. Его нельзя отпускать в Англию.
— Вечером мы с Тони уходим, — сказала Кейт.
— Если не карты, то мы ему что-нибудь подстроим, — сказал Холл. — Ему нельзя уезжать из Стокгольма.
Он стоял застывшим столбиком бурого едкого дыма. Носки его замшевых туфель заострились, от злости набрякло пальто. — Я спокоен, — сказал он, — и я прослежу, чтобы мистер Крог тоже не беспокоился.
— Нужно ли это понимать так, что вы хотите составить нам компанию за ужином? — с вызовом спросила Кейт.
— Я приду, — заверил Холл. — Можете не сомневаться. Бурый столбик едкого дыма, туго перекрученный злостью, — он крепко стоял, этот добровольный цербер дворцов из стекла, заводов в Нючепинге, лесопилен на севере.
Холл поднялся и закрыл окна, двойными рамами прогнав вечернюю сырость.
Энтони поставил две кроны, Крог четыре.
— Я кладу карты, — сказала Кейт. — Мне сегодня что-то не везет. Холл вернулся к столу. На своем веку он переиграл столько партий, что уже не следил за выдержкой, и это не был блеф, он не играл комедию, а просто умел отключиться и думать о другом. Он стремительно надбавлял ставку и погружался в долгое недоверчивое молчание. — Удваиваю, — он в упор смотрел на Энтони, совершенно не интересуясь, что у того в руке. Его занимали совсем другие мысли, и, когда пришла его очередь, он не раздумывая сбросил подвернувшуюся карту (у него были две десятки пик, четверка и двойка бубен и трефовая шестерка). — Беру одну, — сказал он, сбрасывая шестерку. Он не учитывал возможности, как полагается игроку, играл наобум; он рассчитывал только на слабость противника, ни о чем не думал. Против сильного игрока он непременно проигрывал, зато среднего или слабого неизменно побеждал. Взятую карту он даже не удостоил взглядом (это была тройка червей).
— Беру три, — объявил Галли. — Карты привели его в радужное настроение, он был убежден, что разгадает любой блеф. — Военный атташе забывает об осторожности, — хохотнул он, обежав присутствующих светлым зайчиком монокля. — Военные хитрости, ха-ха! — но безучастность Холла заставила его прикусить язык.
— Удваиваю, — сказал Холл.
За спиною Энтони Кейт прошла к окну. В его невезучей сильной руке она увидела три девятки, валета, двойку. По собственному убеждению, он играл трезво, не блефовал по крупной, зато обязательно передерживал самую малость, и либо его просили открыть карту, либо он сам не выдерживал высоких ставок Холла и пасовал. Он только один раз выиграл. — Да-а, — напуская туману, протянул Галли, — тут надо подумать. — Еще удваиваю, — сказал Холл. Она взглянула в его сторону: одну руку он плашмя выложил на стол, другую держал на коленях, тесным веером зажав в ней карты; он не отрываясь смотрел на Крога. При каждой ставке Галли заглядывал в свои карты.
За окном прошел пароход, помаргивая огнями в низком сером тумане; он прошел под отражением игроков и за головою Холла канул в ночь. На том берегу просверленными дырками зияли освещенные окна рабочих квартир. — Посланник уехал в отпуск? — спросила Кейт. — Он всегда к первому числу ездит в Шотландию, — ответил Галли. — На это время я пускаюсь в кутеж. Вы охотитесь, Фаррант? — Да, — сказал Энтони, избегая смотреть в сторону Кейт, — я надеюсь застать несколько дней.
— Едете домой?
— Завтра.
— На море сейчас неспокойно, — сказал Галли. — Плаваете хорошо?
— Не очень.
— Не рискуешь — не добудешь, — посочувствовал Галли. — У меня к воде недоверие, ха-ха! Сыроежка Траверс на днях звал к себе. Он откупил участок для охоты.
— Еще удваиваю, — сказал Холл. Он пропускал мимо ушей разговоры и с тем же сосредоточенным видом, какой у него был в уборной на самолете, одну за другой курил сигареты, выпуская через нос бурый табачный дым. — Пасую.
— Я уравниваю, — сказал Крог. Холл бросил на стол карты — две десятки, остальное совсем мелочь.
— У меня две дамы, — показал Крог.
— Не жалеете вы своего преданного слугу, — вздохнул Энтони, передавая Крогу проигрыш. Он раскурил сигарету, светясь беспричинным счастьем и всему радуясь, — тонкой струйке дыма, картам, которые Холл собрал для новой сдачи.
Запомнить эту минуту, думала Кейт: Тони рядом, Тони счастлив, за окном проплывает лодка, за озером гаснут окна в рабочих квартирах. Ветер разворошил стелющийся туман, вспенил его над водой и в рост человека закутал ноги уличных фонарей; через двойные рамы окон проникают слабые звуки автомобильных сирен. Запомнить эту минуту. Спрятать поглубже. — Перекусите, пока не начали, — предложила Кейт. Она подкатила к ним столик с закусками, разлила по рюмкам шнапс. Мужчины разобрали бутерброды с ветчиной, колбасой, копченой лососиной. Холл ничего не взял, он раскурил новую сигарету и перетасовал карты. — Skal. — Skal. — Skal. — Запомнить эту минуту.
— У вас превосходный радиоприемник, — сказал Галли.
— Правда? — спросил Крог. — Я им никогда не пользуюсь.
— Половина десятого, — заметил Энтони. — Последние известия из Лондона.
Кейт повернула ручку настройки.
— Парализовав Исландию, депрессия… — выговорил ровный бесстрастный голос и пропал.
— Милый Лондон.
— Вот Москва, — сказала Кейт, вертя ручку приемника, — Хилверсюм, Берлин, Париж…
Словно свечи на рождественском пироге, один за другим гасли белые, вощеные голоса, подточенные атмосферными помехами над Северным морем и Балтикой, грозами в Восточной Пруссии и ливнями в Танненбурге, осенними молниями над Вестминстером и свистом в эфире. — Париж ни с чем не спутаешь, — сказал Энтони, — aimer, aimer, aimer.
— Вам сдавать, мистер Фаррант, — сказал Холл.
— А голос был отличный, — отозвался Галли, — просто отличный.
— Мне не сдавайте, — сказала Кейт. — Я уже просадила массу денег. А вы сами поете, капитан Галли?
— Для друзей, только для друзей. Я мечтаю сколотить здесь маленькую оперную труппу из англичан. Взять что-нибудь нетрудное — «Микадо», «Веселая Англия». Заодно хорошая пропаганда.
— Полу-чите-вашу-карту, — отбарабанил Энтони, сдавая на четверых. — Встань у меня за спиной, Кейт, на счастье. Сделай ручкой, шаркни ножкой, деньги прилетят в окошко. Сейчас я продуюсь, и пойдем побираться вместе. Холл поставил пять крон.
— А у вас нет на примете сопрано, мисс Фаррант? У меня из-за этого все дело стоит. Миссис Уайскок абсолютно не умеет держаться на сцене.
— Слава богу, что я успел купить билет, — сказал Энтони.
— Вы купили билет? — воскликнул Холл.
— Иначе вашему преданному слуге не увидеть Лондона, как собственных ушей. Интересно, они включают питание в стоимость билета? — Но не спиртное, мой мальчик, — предупредил Галли. — Ты купил билет? — спросила Кейт. Он таки обошел их, подумала она, и только эту минуту надо запомнить, потому что она уже никогда не повторится. Тони счастлив, клубится туман, в окнах двоится свет от камина, тонко звенит электричество. — Дайте пять. — У него все карты одной масти. — Удваиваю. — Он запомнит все это, думала Кейт, он много лет будет рассказывать об этом вечере: как он играл в покер с самим Крогом, как взял из колоды пять карт и все одной масти. Рассказ будет гулять по всему свету, по всем клубам, и ему никто не поверит. — Удваиваю. — Кладу карты, — сказал Галли.
Она уже строила планы, как они снова съедутся. Можно, конечно, помолиться — искушение слишком велико; просить вечность, доброго боженьку; растрогать бессловесным воплем, истовым упованием: «Я люблю его больше всего на свете»; нет, мало: «Я люблю одного его на всем свете; отдай его мне, удержи его со мной; не слушай, что он говорит, уврачуй, избавь меня от боли, потому что это непереносимая мука — жить врозь, открытками, с нарушенным сообщением, без общих мыслей». Но молиться она не будет, она привыкла обходиться без молитв. Не то чтобы она совсем не верила в них — вера в чудо никогда не затухает в нас: просто она предпочитала строить планы, потому что так правильнее, это честная игра. — Еще удваиваю.
— Пять сверху.
— Пасую, — сказал Крог.
— Удваиваю.
— Уравниваю, — сказал Холл.
— Проиграли — у меня флешь.
— Действительно, — признал Холл.
— Теперь я точно доберусь, — сказал Энтони. — Есть на что выпить.
Холл снова стал тасовать колоду.
— Я больше не играю, — сказал Галли.
— Хватит, — подхватила Кейт. — Вам будет мало ночи, чтобы отыграться, мистер Холл. Давайте выпьем еще по одной и спать. — Ее раздражал его вид, эти выпущенные манжеты, худые пальцы, теребящие колоду. — Не унывайте, — сказала она, — в другой раз отыграетесь. Он всегда был таким, Эрик? Таким серьезным? — Она пояснила Галли:
— Они знают друг друга почти с детства. — Я видел его с приставным носом, — сказал Крог, — но, по-моему, это его не изменило.
— У вас были неприятности с полицией, мистер Холл? — Это было во время фиесты, — неохотно объяснил Холл. — У меня правило: в Риме живи по-римски.
— Мистер Холл покушается на классику, — съязвила Кейт. В его глазах плясали злые огоньки, провоцируя одинаковое желание погасить их либо раздуть еще сильнее.
— Я иду домой, — сказал Холл. — Спокойной ночи, мисс Фаррант.
— Я иду с вами, — подхватил Энтони.
— Посидите, капитан Галли. Ведь еще не поздно. Выпейте. Расскажите, — запнулась Кейт, — расскажите о шотландских горцах, капитан Галли. — Кстати, — понизив голос, сказал Галли, — на днях пройдоха Минти сказал мне одну вещь.
— Минти? — переспросил Крог. Он встал и подошел к ним. — Что он еще задумал?
Холл застегивал в дверях пальто. Тесное в талии, оно туго перехватило его фигуру. — Не беспокойтесь, мистер Крог, — выкрикнул он. — Странный и сомнительный тип. Возглавляет здешний клуб выпускников Харроу. Ума не приложу, как это могло случиться. Посланник его на дух не переносит. Так он пытался убедить меня, что вы Макдональды. Само собой, я посмотрел потом в справочниках.
— Милый Минти, — сказал Энтони. — До свиданья, Кейт. Мне рано вставать.
— До свиданья.
— До свиданья, мистер Крог, спасибо за выручку. Вы прекрасно обходились без моих услуг. До свиданья, Галли. Надеюсь как-нибудь увидеть вас в Лондоне.
Так и не придумала она никакого плана, а он уже уходит. Она догнала его у лифта. Холл уехал один, Энтони остался с нею наверху. — В чем дело, старушка?
— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала Кейт. Рано или поздно он забудет ее, думала она, но это слабое утешение (рано или поздно он забудет и меня). — Я толком не разглядела тебя, — продолжала она, — мне хотелось многое сказать. О прошлом, — умоляюще сказала она. — Теперь я буду добросовестным корреспондентом, — пообещал Энтони. — Три страницы каждое воскресенье.
Его добродушие бесило ее, оно отражалось в зеркалах длинного коридора, гримасничало в зеркальных маршах лестницы, искрилось в хромированных дверях лифта. — Это все, что я заслужила, — сказала она. — Три страницы в неделю. А я ради тебя работала годы. И только об одном думала: как помочь тебе, а теперь какая-то сука… — Она презирала свои слезы — очень это жалкое оружие; не станет она их утирать и козырять ими не будет, пусть текут, как заливает лицо дождь, когда идешь без шляпы. — Это не так, Кейт, — возразил Энтони, — я тебя люблю. — Он с торопливым замешательством посмотрел в глубь лифта. — Меня ждет Холл. Надо идти. — Слабо сжал ее руку. — Я люблю тебя, Кейт. Правда. Больше всех на свете. А Лу… В нее я влюблен. По-сумасшедшему. Она бы тебе тоже понравилась, Кейт. — Сейчас прочтет какую-нибудь мораль. — Любить и влюбиться, Кейт, — разные вещи.
— А-а, иди ты к черту! — взорвалась она и, размазывая слезы, побежала по коридору. За ее спиной он крикнул в шахту:
— Иду, Холл, — нажал звонок лифта. Перед дверью она привела в порядок лицо, словно удаляла с него не слезы, а самого Энтони.
Крог встретил ее вопросом:
— Где Холл? — Ее поразило, какой он раздраженный и озабоченный.
— Он ушел с Энтони, — ответила она.
— Как здесь душно, — сказал Крог. — Холл курит совершенно мерзкие сигареты. — Он распахнул рамы и перегнулся через подоконник. — Я ищу Холла.
— Мне тоже пора честь знать, — нерешительно заметил капитан Галли, крутя в пальцах пустой бокал и скучая над карточным столиком, фишками из слоновой кости и полной окурков глубокой пепельницей. — Не уходите, — попросила Кейт. — Выпейте еще. — Она наполнила три бокала, но Крог за своим не подошел. — Будем живы, — сказала она словами Энтони.
— Какой туман, — проговорил Крог.
— Нужно было отправить их домой в автомобиле. — Холл захотел пройтись, — раздраженно пояснил Крог. — Сказал, что хочет пройтись. — Он закрыл окно.
— В таком тумане от автомобиля мало проку, — сказал Галли. — Пешком быстрее. На автомобиле можно сковырнуться в озеро в два счета. — Он отобрал из колоды несколько карт. — Вы знаете такой пасьянс, мисс Фаррант, — «Шалун»?
— Я не люблю пасьянсы.
— Этот вам понравится. Сначала закроем валеты — вы следите? Они и есть шалуны, ха-ха!
— Это чей бумажник? Энтони? — спросила Кейт.
— Нет, Холла, — сказал Крог. — Я поздно заметил.
— Вот не подумал бы, что Холл способен оставить деньги, — сказал Галли. — Вы видели, как он держит карты, ха-ха? Скряга, верно? — Эта мысль доставила Галли огромное развлечение; он вообще не скучал в компании, всему радовался как ребенок, ему достаточно было показать палец. — Сегодня еще будут слезы, — сказала Кейт.
— Что? — переспросил Галли, из учтивости отвлекаясь от «Шалунов». — Что вы говорите, мисс Фаррант?
— В чем дело, Эрик? — спросила Кейт. — Выпей. Ты устал.
— Я уже смываюсь, — сказал Галли. — Ага, «Шалун»! Ха-ха!
— Нет, не уходите, — сказал Крог. — Я еще не хочу спать. Рано.
— Лифт поднимается.
— Это Холл спешит за своими деньгами, — сказал Галли. — Давайте спрячем бумажник.
— Вы самый порядочный шалун, — раздраженно сказала Кейт.
Лифт остановился этажом ниже.
— Для первого раза почти получилось, — сообщил Галли, тасуя карты. — Однажды я учил одного француза. Ничего не вышло. Он все время жульничал. А пасьянс теряет смысл, если жульничать.
Крог толкнул раздвижные двери и прошел в кабинет с дорогими книгами и скульптурой Миллеса, оттуда в спальню. Они видели, как он глотал таблетки. — Что случилось, Эрик? — спросила Кейт.
— Голова разболелась. — С полоскательницей в руке он повернулся в их сторону и крикнул через две комнаты:
— Что в этом пакете? — Галстуки, — ответила Кейт.
— Разве у меня мало галстуков?
— Эти сегодня выбрал для тебя Тени.
— Тони?
— Развяжи. Они должны быть хорошие, раз их выбрал Тони.
— Они мне не нужны. Отошли их обратно.
— Он уже заплатил за них.
— Напрасно. Ты должна была остановить его, Кейт.
— Он чувствует к тебе признательность, хотел что-то сделать для тебя. — С какой стати мне делают подарки? — возмутился Крог. — Я могу купить сам. Холл подарил запонки. Мне их и так девать некуда. — Ладно, — сказала Кейт, — я отошлю галстуки обратно. — Она прошла в спальню, взяла пакет. — Ты выпил весь аспирин. Что с тобой, Эрик? — Ничего. Голова болит.
— Посмотрю, что он купил. — Она развязала сверток; галстуки были подобраны в тон, вкус у него, конечно, хороший. — А почему тебе не носить эти?
— Нет. У меня уже есть. Отошли их обратно.
Она отнесла галстуки к себе в комнату и положила в ящик с бельем. Прозвенел звонок лифта; в гостиной щелкнул картами Галли; ничего я не придумала, думала она, дала ему уйти да еще напоследок сказала: «Иди к черту». Трудно простить себе такую неосторожность. Слуги, гадавшие на кофейной гуще, нянька, бросавшая соль через левое плечо, с детства приучили ее следить за словами, сказанными на прощанье. Поссорьтесь, если нужно, только успейте до полуночи помириться. «Иди к черту» — это терпимо в начале вечера, но не в конце; для встречи сойдет, но расставаться так нельзя. В детстве бываешь осмотрительнее — смерть ходит рядом, ты еще не научился держать жизнь за глотку. Она ласково перебирала галстуки, укладывала их в порядок.
— Вот ваш Холл, — встретил их Галли, — что я говорил? Я знал, что он вернется. — Лифт остановился — действительно, Холл. Он вошел, зажав в руке шляпу, худой, застывший, в тесном пальто, хмурый. Туман набился ему в глаза, комом застрял в горле. Он хрипло выговорил:
— Я забыл свой бумажник.
— Вот он. Холл, — сказал Крог. Холл тянул время, рукой в желтой перчатке растирая горло, словно хотел сказать что-то и тщетно ждал подсказки.
— Я пойду с вами. Холл, — сказал Галли, но и это не развязало язык Холлу.
— Энтони тоже вернулся? — спросила Кейт. Ей показалось, что у себя в горле он растирает комок нестерпимой боли, выпрашивая даже у нее хоть каплю сострадания к своим мукам. Но она не верила ему и не желала входить в его положение. — Он не пришел с вами?
— Нет, — сказал Холл, — я с ним распрощался и пришел один.
— Выпейте, Холл, — сказал Крог.
— Благодарю, — сказал Холл. — На улице просто горло перехватывает. А войдешь, выпьешь, — он вскользь и неуверенно улыбнулся, — и все опять хорошо, все о'кей.
— Сейчас он уже добрался, — сказала Кейт. — Я позвоню. — Вы раскладываете пасьянс, Холл? — спросил Галли, выпуская на стол «шалунов».
— Пасьянс? Нет, — сказал Холл. — Нет, — эхом отозвался голос в трубке, — капитан Фаррант еще не приходил.
— Попросите его позвонить, когда он вернется, — сказала Кейт. — Говорит его сестра. Даже если поздно. Передайте, что я жду его звонка. Да, в любое время. Меня беспокоит плохая примета, — пояснила она мужчинам и с грустной нежностью добавила:
— Это что-то невероятное: теперь он называет себя капитаном.
7
— Мы отправим его домой.
— Вы не знаете этих людей, мистер Крог, — сказал Холл. — Предоставьте его мне. Я все улажу.
— Дадим ему билет в руки — и дело с концом.
— Нет, — сказал Холл. — Ни в коем случае не делайте этого. Он здесь болтался повсюду, говорил с персоналом о краткосрочных займах. Откуда он знает о наших займах?
— От своей сестры, надо полагать, — сказал Крог. — Что, если он знает еще кое о чем? Он возвращается домой, не находит работы — и идет в «Баттерсон»! Мы должны задержать его здесь на неделю. — А здесь он связался с прессой.
— С прессой мы уладим.
— Хорошо, — неожиданно повеселев, согласился Крог. — Подождем неделю. Это легко сделать. Он не хочет уезжать. Пока ему платят, он будет вести себя тихо.
— Вам надо объяснить мисс Фаррант, что к чему. — Но при виде ее Холл отвернулся, он не мог примириться с мыслью, что ей доверяют: баба. Пусть Крог сам объясняется.
— Твой брат распустил язык с прессой.
— Быстро ты узнал.
— Это Холл.
— Ну, разумеется.
— Этому надо положить конец.
— Не волнуйся, — сказала Кейт. — Завтра он уезжает в Англию. Я дала ему деньги.
— В Англию? Почему в Англию? — Холл повернулся в их сторону. Он встревоженно потянул руки из карманов, но сдержал себя. — Не беспокойтесь, мистер Крог. — Он был похож на старую няню, у которой уже взрослый подопечный: ей хочется успокоить его, как раньше, — обнять, пригреть на груди, но тот давно вышел из этого возраста. — Нет оснований беспокоиться. Я все улажу.
— У него там девушка, — объяснила Кейт, слишком явно стараясь убедить их, что ничего особенного не происходит, что бояться ровным счетом нечего. — Он влюблен, — грустно добавила она. Ее объяснениям нужен был сочувствующий слушатель, они птицей бились в непроницаемое стекло, за которым укрылся Холл, срывались и падали. Его любовь к Крогу восхищала, трогала и пугала — он растворился в ней весь без остатка. Он был неотъемлемой частью «Крога», как пепельница с монограммой или ковер с инициалами («Мы его подсидим, как Андерссона», — пообещал он), и по этой же причине «Крог» был немыслим без Холла. «Крог» перенял его мелочность, перестраховочную осторожность, нерассуждающую жестокость, «Крог» слился с Холлом.
— Вы не сделаете этого, — сказала Кейт.
— Мы его подсидим, — повторил Холл.
— Тогда не вините меня, если он заговорит, — сказала Кейт. — Он не дурак.
— Иначе говоря, он знает о продаже «Баттерсону»? — спросил Холл. — Что, может быть, уже все знают об этом?
Он обдал ее неприязненным, испытующим взглядом, однако он слишком уважал ее, чтобы попусту терять время. Ведь они единомышленники, им обоим наплевать на Андерссона, только стараются они каждый ради своего человека — в этом вся разница. У Холла не было времени долго раздумывать, его мысли приняли определенное направление. — Он играет в покер? — спросил он. — Да, — ответила Кейт.
— И хорошо играет?
— Он ни во что не играет хорошо.
— Насколько я понимаю, — сказал Холл, — с карточным долгом человеку не до баб. Вам придется вечером сесть за карты, мистер Крог. Его нельзя отпускать в Англию.
— Вечером мы с Тони уходим, — сказала Кейт.
— Если не карты, то мы ему что-нибудь подстроим, — сказал Холл. — Ему нельзя уезжать из Стокгольма.
Он стоял застывшим столбиком бурого едкого дыма. Носки его замшевых туфель заострились, от злости набрякло пальто. — Я спокоен, — сказал он, — и я прослежу, чтобы мистер Крог тоже не беспокоился.
— Нужно ли это понимать так, что вы хотите составить нам компанию за ужином? — с вызовом спросила Кейт.
— Я приду, — заверил Холл. — Можете не сомневаться. Бурый столбик едкого дыма, туго перекрученный злостью, — он крепко стоял, этот добровольный цербер дворцов из стекла, заводов в Нючепинге, лесопилен на севере.
***
Холл поднялся и закрыл окна, двойными рамами прогнав вечернюю сырость.
Энтони поставил две кроны, Крог четыре.
— Я кладу карты, — сказала Кейт. — Мне сегодня что-то не везет. Холл вернулся к столу. На своем веку он переиграл столько партий, что уже не следил за выдержкой, и это не был блеф, он не играл комедию, а просто умел отключиться и думать о другом. Он стремительно надбавлял ставку и погружался в долгое недоверчивое молчание. — Удваиваю, — он в упор смотрел на Энтони, совершенно не интересуясь, что у того в руке. Его занимали совсем другие мысли, и, когда пришла его очередь, он не раздумывая сбросил подвернувшуюся карту (у него были две десятки пик, четверка и двойка бубен и трефовая шестерка). — Беру одну, — сказал он, сбрасывая шестерку. Он не учитывал возможности, как полагается игроку, играл наобум; он рассчитывал только на слабость противника, ни о чем не думал. Против сильного игрока он непременно проигрывал, зато среднего или слабого неизменно побеждал. Взятую карту он даже не удостоил взглядом (это была тройка червей).
— Беру три, — объявил Галли. — Карты привели его в радужное настроение, он был убежден, что разгадает любой блеф. — Военный атташе забывает об осторожности, — хохотнул он, обежав присутствующих светлым зайчиком монокля. — Военные хитрости, ха-ха! — но безучастность Холла заставила его прикусить язык.
— Удваиваю, — сказал Холл.
За спиною Энтони Кейт прошла к окну. В его невезучей сильной руке она увидела три девятки, валета, двойку. По собственному убеждению, он играл трезво, не блефовал по крупной, зато обязательно передерживал самую малость, и либо его просили открыть карту, либо он сам не выдерживал высоких ставок Холла и пасовал. Он только один раз выиграл. — Да-а, — напуская туману, протянул Галли, — тут надо подумать. — Еще удваиваю, — сказал Холл. Она взглянула в его сторону: одну руку он плашмя выложил на стол, другую держал на коленях, тесным веером зажав в ней карты; он не отрываясь смотрел на Крога. При каждой ставке Галли заглядывал в свои карты.
За окном прошел пароход, помаргивая огнями в низком сером тумане; он прошел под отражением игроков и за головою Холла канул в ночь. На том берегу просверленными дырками зияли освещенные окна рабочих квартир. — Посланник уехал в отпуск? — спросила Кейт. — Он всегда к первому числу ездит в Шотландию, — ответил Галли. — На это время я пускаюсь в кутеж. Вы охотитесь, Фаррант? — Да, — сказал Энтони, избегая смотреть в сторону Кейт, — я надеюсь застать несколько дней.
— Едете домой?
— Завтра.
— На море сейчас неспокойно, — сказал Галли. — Плаваете хорошо?
— Не очень.
— Не рискуешь — не добудешь, — посочувствовал Галли. — У меня к воде недоверие, ха-ха! Сыроежка Траверс на днях звал к себе. Он откупил участок для охоты.
— Еще удваиваю, — сказал Холл. Он пропускал мимо ушей разговоры и с тем же сосредоточенным видом, какой у него был в уборной на самолете, одну за другой курил сигареты, выпуская через нос бурый табачный дым. — Пасую.
— Я уравниваю, — сказал Крог. Холл бросил на стол карты — две десятки, остальное совсем мелочь.
— У меня две дамы, — показал Крог.
— Не жалеете вы своего преданного слугу, — вздохнул Энтони, передавая Крогу проигрыш. Он раскурил сигарету, светясь беспричинным счастьем и всему радуясь, — тонкой струйке дыма, картам, которые Холл собрал для новой сдачи.
Запомнить эту минуту, думала Кейт: Тони рядом, Тони счастлив, за окном проплывает лодка, за озером гаснут окна в рабочих квартирах. Ветер разворошил стелющийся туман, вспенил его над водой и в рост человека закутал ноги уличных фонарей; через двойные рамы окон проникают слабые звуки автомобильных сирен. Запомнить эту минуту. Спрятать поглубже. — Перекусите, пока не начали, — предложила Кейт. Она подкатила к ним столик с закусками, разлила по рюмкам шнапс. Мужчины разобрали бутерброды с ветчиной, колбасой, копченой лососиной. Холл ничего не взял, он раскурил новую сигарету и перетасовал карты. — Skal. — Skal. — Skal. — Запомнить эту минуту.
— У вас превосходный радиоприемник, — сказал Галли.
— Правда? — спросил Крог. — Я им никогда не пользуюсь.
— Половина десятого, — заметил Энтони. — Последние известия из Лондона.
Кейт повернула ручку настройки.
— Парализовав Исландию, депрессия… — выговорил ровный бесстрастный голос и пропал.
— Милый Лондон.
— Вот Москва, — сказала Кейт, вертя ручку приемника, — Хилверсюм, Берлин, Париж…
— Открывая новые предприятия газового топлива и коксовой переработки, герцог Йоркский…
Aimer a loisir,
Aimer et mourir,
An pays gui te ressemble
Любить и умереть в краю,
Напоминающем о тебе (фр.)».
Словно свечи на рождественском пироге, один за другим гасли белые, вощеные голоса, подточенные атмосферными помехами над Северным морем и Балтикой, грозами в Восточной Пруссии и ливнями в Танненбурге, осенними молниями над Вестминстером и свистом в эфире. — Париж ни с чем не спутаешь, — сказал Энтони, — aimer, aimer, aimer.
— Вам сдавать, мистер Фаррант, — сказал Холл.
— А голос был отличный, — отозвался Галли, — просто отличный.
— Мне не сдавайте, — сказала Кейт. — Я уже просадила массу денег. А вы сами поете, капитан Галли?
— Для друзей, только для друзей. Я мечтаю сколотить здесь маленькую оперную труппу из англичан. Взять что-нибудь нетрудное — «Микадо», «Веселая Англия». Заодно хорошая пропаганда.
— Полу-чите-вашу-карту, — отбарабанил Энтони, сдавая на четверых. — Встань у меня за спиной, Кейт, на счастье. Сделай ручкой, шаркни ножкой, деньги прилетят в окошко. Сейчас я продуюсь, и пойдем побираться вместе. Холл поставил пять крон.
— А у вас нет на примете сопрано, мисс Фаррант? У меня из-за этого все дело стоит. Миссис Уайскок абсолютно не умеет держаться на сцене.
— Слава богу, что я успел купить билет, — сказал Энтони.
— Вы купили билет? — воскликнул Холл.
— Иначе вашему преданному слуге не увидеть Лондона, как собственных ушей. Интересно, они включают питание в стоимость билета? — Но не спиртное, мой мальчик, — предупредил Галли. — Ты купил билет? — спросила Кейт. Он таки обошел их, подумала она, и только эту минуту надо запомнить, потому что она уже никогда не повторится. Тони счастлив, клубится туман, в окнах двоится свет от камина, тонко звенит электричество. — Дайте пять. — У него все карты одной масти. — Удваиваю. — Он запомнит все это, думала Кейт, он много лет будет рассказывать об этом вечере: как он играл в покер с самим Крогом, как взял из колоды пять карт и все одной масти. Рассказ будет гулять по всему свету, по всем клубам, и ему никто не поверит. — Удваиваю. — Кладу карты, — сказал Галли.
Она уже строила планы, как они снова съедутся. Можно, конечно, помолиться — искушение слишком велико; просить вечность, доброго боженьку; растрогать бессловесным воплем, истовым упованием: «Я люблю его больше всего на свете»; нет, мало: «Я люблю одного его на всем свете; отдай его мне, удержи его со мной; не слушай, что он говорит, уврачуй, избавь меня от боли, потому что это непереносимая мука — жить врозь, открытками, с нарушенным сообщением, без общих мыслей». Но молиться она не будет, она привыкла обходиться без молитв. Не то чтобы она совсем не верила в них — вера в чудо никогда не затухает в нас: просто она предпочитала строить планы, потому что так правильнее, это честная игра. — Еще удваиваю.
— Пять сверху.
— Пасую, — сказал Крог.
— Удваиваю.
— Уравниваю, — сказал Холл.
— Проиграли — у меня флешь.
— Действительно, — признал Холл.
— Теперь я точно доберусь, — сказал Энтони. — Есть на что выпить.
Холл снова стал тасовать колоду.
— Я больше не играю, — сказал Галли.
— Хватит, — подхватила Кейт. — Вам будет мало ночи, чтобы отыграться, мистер Холл. Давайте выпьем еще по одной и спать. — Ее раздражал его вид, эти выпущенные манжеты, худые пальцы, теребящие колоду. — Не унывайте, — сказала она, — в другой раз отыграетесь. Он всегда был таким, Эрик? Таким серьезным? — Она пояснила Галли:
— Они знают друг друга почти с детства. — Я видел его с приставным носом, — сказал Крог, — но, по-моему, это его не изменило.
— У вас были неприятности с полицией, мистер Холл? — Это было во время фиесты, — неохотно объяснил Холл. — У меня правило: в Риме живи по-римски.
— Мистер Холл покушается на классику, — съязвила Кейт. В его глазах плясали злые огоньки, провоцируя одинаковое желание погасить их либо раздуть еще сильнее.
— Я иду домой, — сказал Холл. — Спокойной ночи, мисс Фаррант.
— Я иду с вами, — подхватил Энтони.
— Посидите, капитан Галли. Ведь еще не поздно. Выпейте. Расскажите, — запнулась Кейт, — расскажите о шотландских горцах, капитан Галли. — Кстати, — понизив голос, сказал Галли, — на днях пройдоха Минти сказал мне одну вещь.
— Минти? — переспросил Крог. Он встал и подошел к ним. — Что он еще задумал?
Холл застегивал в дверях пальто. Тесное в талии, оно туго перехватило его фигуру. — Не беспокойтесь, мистер Крог, — выкрикнул он. — Странный и сомнительный тип. Возглавляет здешний клуб выпускников Харроу. Ума не приложу, как это могло случиться. Посланник его на дух не переносит. Так он пытался убедить меня, что вы Макдональды. Само собой, я посмотрел потом в справочниках.
— Милый Минти, — сказал Энтони. — До свиданья, Кейт. Мне рано вставать.
— До свиданья.
— До свиданья, мистер Крог, спасибо за выручку. Вы прекрасно обходились без моих услуг. До свиданья, Галли. Надеюсь как-нибудь увидеть вас в Лондоне.
Так и не придумала она никакого плана, а он уже уходит. Она догнала его у лифта. Холл уехал один, Энтони остался с нею наверху. — В чем дело, старушка?
— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала Кейт. Рано или поздно он забудет ее, думала она, но это слабое утешение (рано или поздно он забудет и меня). — Я толком не разглядела тебя, — продолжала она, — мне хотелось многое сказать. О прошлом, — умоляюще сказала она. — Теперь я буду добросовестным корреспондентом, — пообещал Энтони. — Три страницы каждое воскресенье.
Его добродушие бесило ее, оно отражалось в зеркалах длинного коридора, гримасничало в зеркальных маршах лестницы, искрилось в хромированных дверях лифта. — Это все, что я заслужила, — сказала она. — Три страницы в неделю. А я ради тебя работала годы. И только об одном думала: как помочь тебе, а теперь какая-то сука… — Она презирала свои слезы — очень это жалкое оружие; не станет она их утирать и козырять ими не будет, пусть текут, как заливает лицо дождь, когда идешь без шляпы. — Это не так, Кейт, — возразил Энтони, — я тебя люблю. — Он с торопливым замешательством посмотрел в глубь лифта. — Меня ждет Холл. Надо идти. — Слабо сжал ее руку. — Я люблю тебя, Кейт. Правда. Больше всех на свете. А Лу… В нее я влюблен. По-сумасшедшему. Она бы тебе тоже понравилась, Кейт. — Сейчас прочтет какую-нибудь мораль. — Любить и влюбиться, Кейт, — разные вещи.
— А-а, иди ты к черту! — взорвалась она и, размазывая слезы, побежала по коридору. За ее спиной он крикнул в шахту:
— Иду, Холл, — нажал звонок лифта. Перед дверью она привела в порядок лицо, словно удаляла с него не слезы, а самого Энтони.
Крог встретил ее вопросом:
— Где Холл? — Ее поразило, какой он раздраженный и озабоченный.
— Он ушел с Энтони, — ответила она.
— Как здесь душно, — сказал Крог. — Холл курит совершенно мерзкие сигареты. — Он распахнул рамы и перегнулся через подоконник. — Я ищу Холла.
— Мне тоже пора честь знать, — нерешительно заметил капитан Галли, крутя в пальцах пустой бокал и скучая над карточным столиком, фишками из слоновой кости и полной окурков глубокой пепельницей. — Не уходите, — попросила Кейт. — Выпейте еще. — Она наполнила три бокала, но Крог за своим не подошел. — Будем живы, — сказала она словами Энтони.
— Какой туман, — проговорил Крог.
— Нужно было отправить их домой в автомобиле. — Холл захотел пройтись, — раздраженно пояснил Крог. — Сказал, что хочет пройтись. — Он закрыл окно.
— В таком тумане от автомобиля мало проку, — сказал Галли. — Пешком быстрее. На автомобиле можно сковырнуться в озеро в два счета. — Он отобрал из колоды несколько карт. — Вы знаете такой пасьянс, мисс Фаррант, — «Шалун»?
— Я не люблю пасьянсы.
— Этот вам понравится. Сначала закроем валеты — вы следите? Они и есть шалуны, ха-ха!
— Это чей бумажник? Энтони? — спросила Кейт.
— Нет, Холла, — сказал Крог. — Я поздно заметил.
— Вот не подумал бы, что Холл способен оставить деньги, — сказал Галли. — Вы видели, как он держит карты, ха-ха? Скряга, верно? — Эта мысль доставила Галли огромное развлечение; он вообще не скучал в компании, всему радовался как ребенок, ему достаточно было показать палец. — Сегодня еще будут слезы, — сказала Кейт.
— Что? — переспросил Галли, из учтивости отвлекаясь от «Шалунов». — Что вы говорите, мисс Фаррант?
— В чем дело, Эрик? — спросила Кейт. — Выпей. Ты устал.
— Я уже смываюсь, — сказал Галли. — Ага, «Шалун»! Ха-ха!
— Нет, не уходите, — сказал Крог. — Я еще не хочу спать. Рано.
— Лифт поднимается.
— Это Холл спешит за своими деньгами, — сказал Галли. — Давайте спрячем бумажник.
— Вы самый порядочный шалун, — раздраженно сказала Кейт.
Лифт остановился этажом ниже.
— Для первого раза почти получилось, — сообщил Галли, тасуя карты. — Однажды я учил одного француза. Ничего не вышло. Он все время жульничал. А пасьянс теряет смысл, если жульничать.
Крог толкнул раздвижные двери и прошел в кабинет с дорогими книгами и скульптурой Миллеса, оттуда в спальню. Они видели, как он глотал таблетки. — Что случилось, Эрик? — спросила Кейт.
— Голова разболелась. — С полоскательницей в руке он повернулся в их сторону и крикнул через две комнаты:
— Что в этом пакете? — Галстуки, — ответила Кейт.
— Разве у меня мало галстуков?
— Эти сегодня выбрал для тебя Тени.
— Тони?
— Развяжи. Они должны быть хорошие, раз их выбрал Тони.
— Они мне не нужны. Отошли их обратно.
— Он уже заплатил за них.
— Напрасно. Ты должна была остановить его, Кейт.
— Он чувствует к тебе признательность, хотел что-то сделать для тебя. — С какой стати мне делают подарки? — возмутился Крог. — Я могу купить сам. Холл подарил запонки. Мне их и так девать некуда. — Ладно, — сказала Кейт, — я отошлю галстуки обратно. — Она прошла в спальню, взяла пакет. — Ты выпил весь аспирин. Что с тобой, Эрик? — Ничего. Голова болит.
— Посмотрю, что он купил. — Она развязала сверток; галстуки были подобраны в тон, вкус у него, конечно, хороший. — А почему тебе не носить эти?
— Нет. У меня уже есть. Отошли их обратно.
Она отнесла галстуки к себе в комнату и положила в ящик с бельем. Прозвенел звонок лифта; в гостиной щелкнул картами Галли; ничего я не придумала, думала она, дала ему уйти да еще напоследок сказала: «Иди к черту». Трудно простить себе такую неосторожность. Слуги, гадавшие на кофейной гуще, нянька, бросавшая соль через левое плечо, с детства приучили ее следить за словами, сказанными на прощанье. Поссорьтесь, если нужно, только успейте до полуночи помириться. «Иди к черту» — это терпимо в начале вечера, но не в конце; для встречи сойдет, но расставаться так нельзя. В детстве бываешь осмотрительнее — смерть ходит рядом, ты еще не научился держать жизнь за глотку. Она ласково перебирала галстуки, укладывала их в порядок.
— Вот ваш Холл, — встретил их Галли, — что я говорил? Я знал, что он вернется. — Лифт остановился — действительно, Холл. Он вошел, зажав в руке шляпу, худой, застывший, в тесном пальто, хмурый. Туман набился ему в глаза, комом застрял в горле. Он хрипло выговорил:
— Я забыл свой бумажник.
— Вот он. Холл, — сказал Крог. Холл тянул время, рукой в желтой перчатке растирая горло, словно хотел сказать что-то и тщетно ждал подсказки.
— Я пойду с вами. Холл, — сказал Галли, но и это не развязало язык Холлу.
— Энтони тоже вернулся? — спросила Кейт. Ей показалось, что у себя в горле он растирает комок нестерпимой боли, выпрашивая даже у нее хоть каплю сострадания к своим мукам. Но она не верила ему и не желала входить в его положение. — Он не пришел с вами?
— Нет, — сказал Холл, — я с ним распрощался и пришел один.
— Выпейте, Холл, — сказал Крог.
— Благодарю, — сказал Холл. — На улице просто горло перехватывает. А войдешь, выпьешь, — он вскользь и неуверенно улыбнулся, — и все опять хорошо, все о'кей.
— Сейчас он уже добрался, — сказала Кейт. — Я позвоню. — Вы раскладываете пасьянс, Холл? — спросил Галли, выпуская на стол «шалунов».
— Пасьянс? Нет, — сказал Холл. — Нет, — эхом отозвался голос в трубке, — капитан Фаррант еще не приходил.
— Попросите его позвонить, когда он вернется, — сказала Кейт. — Говорит его сестра. Даже если поздно. Передайте, что я жду его звонка. Да, в любое время. Меня беспокоит плохая примета, — пояснила она мужчинам и с грустной нежностью добавила:
— Это что-то невероятное: теперь он называет себя капитаном.
7
Минти стоял у дверей — разбирал имена, разглядывал венки; огромный венок от Крога, маленький от Лаурина; он обратил внимание, что нет венков от Кейт и Холла. Гроб плавно заскользил по рельсам к подножию угловатого распятия; раскрылись дверцы, пропустили и захлопнулись. Через микрофон в алтаре хлопающие звуки огня наполнили громадное холодное здание. Минти перекрестился: стоило ради этого выуживать тело из воды? Он испытывал ужас перед огненным погребением.
Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает.
Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь.
Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке — тогда они любили друг друга.
Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины.
Голос за спиной произнес:
— Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. — Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал:
— Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. — И уже по-деловому спросил:
— Из родственников кто-нибудь приехал? — Нет, — ответил Минти, — никто. — Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он.
И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. — Подумать только, — шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, — всего неделю назад он обнимал меня.
Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо «Шанель» пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. — Вы были не единственная, — огрызнулся Минти.
— Он был такой обходительный.
— У него была девушка. Он нас познакомил. — Минти выложил самый крупный козырь. — О ней никто не знает, только я и его сестра. — Бедняжка, — сокрушался Хаммарстен, — где она? — Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви.
— В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. — Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки — ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, — наверно, украли; фотограф, где он стоит с сачком, — Воробей снимал; путеводитель «В стране бушменов», подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри.
Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает.
Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь.
Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке — тогда они любили друг друга.
Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины.
Голос за спиной произнес:
— Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. — Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал:
— Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. — И уже по-деловому спросил:
— Из родственников кто-нибудь приехал? — Нет, — ответил Минти, — никто. — Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он.
И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. — Подумать только, — шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, — всего неделю назад он обнимал меня.
Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо «Шанель» пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. — Вы были не единственная, — огрызнулся Минти.
— Он был такой обходительный.
— У него была девушка. Он нас познакомил. — Минти выложил самый крупный козырь. — О ней никто не знает, только я и его сестра. — Бедняжка, — сокрушался Хаммарстен, — где она? — Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви.
— В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. — Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки — ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, — наверно, украли; фотограф, где он стоит с сачком, — Воробей снимал; путеводитель «В стране бушменов», подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри.