Страница:
Это было непростое испытание. Я заставляла себя надеяться, что, несмотря на всю фальшь, которую я чувствовала, существует какой-то скрытый смысл, который я когда-нибудь обнаружу.
Кстати, я все-таки не удержалась и спросила Каролину, почему она не конфирмировалась. Она удивленно посмотрела на меня и ответила, что об этом даже речи никогда не возникало. Никто не интересовался, есть ли у нее такое желание.
– А оно у тебя было?
Каролина пожала плечами.
– Не знаю. Я ведь неверующая.
– А твоя мама?
Она покачала головой. Когда Каролине пришла пора конфирмироваться, ее мамы давно уже не было.
– Я ничего не имею против самой роли. Я бы сыграла ее великолепно. Выглядит очень даже заманчиво – такая торжественность в церкви… Ты ведь знаешь, что я актриса.
Вероятно, на лице у меня отразился ужас, потому что она вдруг обняла меня и с улыбкой сказала:
– Да нет, я просто шучу. Для меня найдутся роли и получше.
Рано утром в субботу, когда я собиралась в церковь, позвонила бабушка. Она хотела, чтобы я знала, что она обо мне помнит. Рядом никого не было, и я воспользовалась случаем, чтобы поговорить с ней.
– Бабушка, а ты веровала, когда конфирмировалась?
Немного помолчав, она ответила:
– Думаю, я смогла себе это внушить.
– Но, бабушка, разве это не лицемерие – конфирмироваться, если не знаешь, веруешь ты или нет? А я об этом понятия не имею!
– Ты не одна такая, дружочек.
– Тем хуже! Значит, поколение за поколением стоит в церкви и лжет. Зачем? Ну конечно, затем, что так положено. Так должно быть…
Снова зависло молчание. А потом бабушка спокойно сказала:
– Ты говоришь, что не знаешь, веруешь или нет. Правильно?
– Да…
– Но тогда ты точно так же не можешь утверждать, что ты не веруешь, не так ли?
– Да, не могу…
– А ты хотела бы верить?
Это был неожиданный вопрос. Откуда же мне знать? Я никогда об этом не думала.
– Вот видишь!
Бабушка высморкалась. Она была все еще простужена.
– Берта, детка, завтра ты можешь спокойно идти к причастию. Люди очень часто делают то, чего не понимают. Подумай о том, что мы все похожи. Никто ничего не знает. Все сомневаются. Человек хочет. Или не хочет. Или не знает, хочет ли. Или не знает, чего хочет. Страстно желает веровать. Или отказывается от веры. Вот так. Это постоянная борьба. Даже священники не все понимают. Они тоже могут сомневаться.
– Но разве можно верить в то, чего не понимаешь, бабушка?
Она на секунду задумалась. А когда отвечала, в ее голосе угадывалась улыбка.
– Да, Берта, думаю, что можно, – сказала она. – Хотя это не так просто. Но становится проще, если помнить, что не все на свете доступно разуму. И ты не должна чувствовать себя лицемеркой. Ты ведь показала, что относишься к конфирмации серьезно. Этого достаточно.
Потом она попросила позвать Каролину. Сказала, что хочет слышать ее голос. Мало кого я видела счастливей, чем Каролина, когда я передала ей, что бабушка хочет с ней поговорить…
Ну вот. Я наконец-то конфирмировалась. Но помню я не особенно много. Думаю даже, что от конфирмации Роланда у меня осталось больше впечатлений. Субботний экзамен накануне Пасхи прошел, во всяком случае, хорошо. Священник у нас добрый.
– Я уверен, что вы всё выучили как следует, и я не собираюсь устраивать вам настоящего экзамена, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Чтобы вы не нервничали, я расскажу, какие вопросы буду задавать. Таким образом, вы сможете больше думать о смысле своего первого причастия.
Так мы узнали, на какие вопросы придется отвечать. Но что касается смысла… Интересно, многие ли из нас его понимали?
Некоторые девочки всерьез беспокоились, уместно ли на причастии плакать. Мнения разделились. Одни считали, что даже необходимо. Нужно показать, как ты взволнована и растрогана.
Другие утверждали, что слезы могут выдать нечистую совесть. Те, кто плачет, возможно, вовсе не достойны приступить к Господней трапезе. Нельзя «осквернять» причастие – от этого грех становится еще больше.
Ингеборг тоже говорила о нечистой совести, но она имела в виду совсем не то, что эти маленькие дурочки, которые исподтишка следили друг за другом и шептались, кого можно считать нечистым. Для них «нечистой» была любая девочка, которая гуляла с парнями по вечерам и поздно приходила домой.
Рассказывали об одной девочке, которая конфирмировалась несколько лет назад. Она безудержно рыдала перед алтарем, а потом поперхнулась облаткой и вином. Она каждый вечер гуляла на улице и приводила парней к себе. И вот наступила расплата. Иисус не захотел, чтобы она причастилась его тела и крови. Поэтому и попало не в то горло. А через несколько месяцев причина открылась – девочка была беременной.
Большинство девочек решило не плакать. Они не хотели рисковать. Но атмосфера была напряженной. Пересудам не было конца. Особенно доставалось одной девочке, чье поведение считали сомнительным. Она постоянно врала и ни за что не желала признаваться в проступках, в которых ее подозревали. Вот теперь-то все станет ясно! Наверное, она заплачет и разоблачит себя пред лицом Господа. Любопытно будет посмотреть. Все тайное в конце концов становится явным.
Да, у алтаря нужно смотреть друг за дружкой в оба!
Но перед причастием были литургия и долгая исповедь, так что за это время многие устали, и когда мы наконец подошли к алтарю, вряд ли у кого-то нашлись силы, чтобы «шпионить». Некоторые нервничали, некоторые были по-настоящему взволнованы серьезностью момента, и, вероятно, несколько слезинок все же упало.
Когда вместе с другими я встала на колени у алтаря и услышала, как священник, переходя от одной девочки к другой, тихо повторяет: «Тело Христово, за тебя преданное!» и «Кровь Христова, за тебя пролитая!» – я вспомнила об Ингеборг.
Время от времени кто-нибудь из сидевших в церкви приглушенно покашливал, сморкался или шаркал ногами. Был слышен каждый звук. По обе стороны от меня на коленях стояли девочки в белых платьях. В черных платьях, не считая меня, были только две конфирмантки.
Когда священник подошел ко мне, все мои мысли были об Ингеборг. Я представляла, что она, может быть, сейчас тоже стоит на коленях в своем черном платье и думает обо мне – в какой-то церкви далеко отсюда. Мне казалось, наши мысли встретились. Это было сильное переживание.
Когда церемония закончилась, все собрались на заднем дворе. Там были школьные учителя и множество знакомых. Все говорили, что сегодня мы сделали первый шаг на пути к взрослой жизни. Но я считала, что сделала этот шаг давно когда узнала, что у нас с Каролиной, возможно, общий отец. И потом, когда мы приехали в Замок Роз, я окончательно распрощалась с детством. Ребенком скорее я чувствовала себя именно сейчас.
Каролина тоже была в церкви. Она сидела между Эстер и Ловисой, в стороне от нашей семьи. Но во двор вышла с Надей.
Когда мы вернулись домой и я получила подарки, мама по-настоящему меня порадовала. Она не забыла об Эстер. Купила ей серебряную брошь, цветок из шелка и красивый шарф к ее черному платью. Это было самое замечательное из того, что случилось в тот день. Эстер была так счастлива!
Роланд и папа фотографировали меня – я позировала в своем платье. А потом папа решил снять меня вместе с Роландом и Надей и поставил нас у стены. И тут я почувствовала на себе взгляд Каролины! Глаза у нее были черные, зловещие… В следующее мгновение она молнией сорвалась с места, подбежала и втиснулась между Надей и мной. И с вызовом уставилась на ничего не понимающего папу.
А как хорошо все шло до этого! И что будет теперь? Папа сказал, что хочет сфотографировать «всех своих детей». И поскольку Каролина – его ребенок, она рассудила, что тоже должна быть на этом снимке!
Прошло несколько секунд. Надя прильнула к Каролине, а Роланд улыбался. Они ни о чем не подозревали и восприняли это как удачную шутку.
– Снимай, папа! – весело выкрикнула Надя.
Сверкнула вспышка, а потом Каролина незаметно вышла из комнаты.
Больше ничего не произошло.
Вечером, придя к себе, я зажгла две свечи: одну за Ингеборг и одну за себя. Папа сделал несколько снимков, на которых я была в черном платье. Когда их проявят, я решила выбрать лучший, положить в конверт и отослать Ингеборг. Пусть она знает, что я сдержала свое слово.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Кстати, я все-таки не удержалась и спросила Каролину, почему она не конфирмировалась. Она удивленно посмотрела на меня и ответила, что об этом даже речи никогда не возникало. Никто не интересовался, есть ли у нее такое желание.
– А оно у тебя было?
Каролина пожала плечами.
– Не знаю. Я ведь неверующая.
– А твоя мама?
Она покачала головой. Когда Каролине пришла пора конфирмироваться, ее мамы давно уже не было.
– Я ничего не имею против самой роли. Я бы сыграла ее великолепно. Выглядит очень даже заманчиво – такая торжественность в церкви… Ты ведь знаешь, что я актриса.
Вероятно, на лице у меня отразился ужас, потому что она вдруг обняла меня и с улыбкой сказала:
– Да нет, я просто шучу. Для меня найдутся роли и получше.
Рано утром в субботу, когда я собиралась в церковь, позвонила бабушка. Она хотела, чтобы я знала, что она обо мне помнит. Рядом никого не было, и я воспользовалась случаем, чтобы поговорить с ней.
– Бабушка, а ты веровала, когда конфирмировалась?
Немного помолчав, она ответила:
– Думаю, я смогла себе это внушить.
– Но, бабушка, разве это не лицемерие – конфирмироваться, если не знаешь, веруешь ты или нет? А я об этом понятия не имею!
– Ты не одна такая, дружочек.
– Тем хуже! Значит, поколение за поколением стоит в церкви и лжет. Зачем? Ну конечно, затем, что так положено. Так должно быть…
Снова зависло молчание. А потом бабушка спокойно сказала:
– Ты говоришь, что не знаешь, веруешь или нет. Правильно?
– Да…
– Но тогда ты точно так же не можешь утверждать, что ты не веруешь, не так ли?
– Да, не могу…
– А ты хотела бы верить?
Это был неожиданный вопрос. Откуда же мне знать? Я никогда об этом не думала.
– Вот видишь!
Бабушка высморкалась. Она была все еще простужена.
– Берта, детка, завтра ты можешь спокойно идти к причастию. Люди очень часто делают то, чего не понимают. Подумай о том, что мы все похожи. Никто ничего не знает. Все сомневаются. Человек хочет. Или не хочет. Или не знает, хочет ли. Или не знает, чего хочет. Страстно желает веровать. Или отказывается от веры. Вот так. Это постоянная борьба. Даже священники не все понимают. Они тоже могут сомневаться.
– Но разве можно верить в то, чего не понимаешь, бабушка?
Она на секунду задумалась. А когда отвечала, в ее голосе угадывалась улыбка.
– Да, Берта, думаю, что можно, – сказала она. – Хотя это не так просто. Но становится проще, если помнить, что не все на свете доступно разуму. И ты не должна чувствовать себя лицемеркой. Ты ведь показала, что относишься к конфирмации серьезно. Этого достаточно.
Потом она попросила позвать Каролину. Сказала, что хочет слышать ее голос. Мало кого я видела счастливей, чем Каролина, когда я передала ей, что бабушка хочет с ней поговорить…
Ну вот. Я наконец-то конфирмировалась. Но помню я не особенно много. Думаю даже, что от конфирмации Роланда у меня осталось больше впечатлений. Субботний экзамен накануне Пасхи прошел, во всяком случае, хорошо. Священник у нас добрый.
– Я уверен, что вы всё выучили как следует, и я не собираюсь устраивать вам настоящего экзамена, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Чтобы вы не нервничали, я расскажу, какие вопросы буду задавать. Таким образом, вы сможете больше думать о смысле своего первого причастия.
Так мы узнали, на какие вопросы придется отвечать. Но что касается смысла… Интересно, многие ли из нас его понимали?
Некоторые девочки всерьез беспокоились, уместно ли на причастии плакать. Мнения разделились. Одни считали, что даже необходимо. Нужно показать, как ты взволнована и растрогана.
Другие утверждали, что слезы могут выдать нечистую совесть. Те, кто плачет, возможно, вовсе не достойны приступить к Господней трапезе. Нельзя «осквернять» причастие – от этого грех становится еще больше.
Ингеборг тоже говорила о нечистой совести, но она имела в виду совсем не то, что эти маленькие дурочки, которые исподтишка следили друг за другом и шептались, кого можно считать нечистым. Для них «нечистой» была любая девочка, которая гуляла с парнями по вечерам и поздно приходила домой.
Рассказывали об одной девочке, которая конфирмировалась несколько лет назад. Она безудержно рыдала перед алтарем, а потом поперхнулась облаткой и вином. Она каждый вечер гуляла на улице и приводила парней к себе. И вот наступила расплата. Иисус не захотел, чтобы она причастилась его тела и крови. Поэтому и попало не в то горло. А через несколько месяцев причина открылась – девочка была беременной.
Большинство девочек решило не плакать. Они не хотели рисковать. Но атмосфера была напряженной. Пересудам не было конца. Особенно доставалось одной девочке, чье поведение считали сомнительным. Она постоянно врала и ни за что не желала признаваться в проступках, в которых ее подозревали. Вот теперь-то все станет ясно! Наверное, она заплачет и разоблачит себя пред лицом Господа. Любопытно будет посмотреть. Все тайное в конце концов становится явным.
Да, у алтаря нужно смотреть друг за дружкой в оба!
Но перед причастием были литургия и долгая исповедь, так что за это время многие устали, и когда мы наконец подошли к алтарю, вряд ли у кого-то нашлись силы, чтобы «шпионить». Некоторые нервничали, некоторые были по-настоящему взволнованы серьезностью момента, и, вероятно, несколько слезинок все же упало.
Когда вместе с другими я встала на колени у алтаря и услышала, как священник, переходя от одной девочки к другой, тихо повторяет: «Тело Христово, за тебя преданное!» и «Кровь Христова, за тебя пролитая!» – я вспомнила об Ингеборг.
Время от времени кто-нибудь из сидевших в церкви приглушенно покашливал, сморкался или шаркал ногами. Был слышен каждый звук. По обе стороны от меня на коленях стояли девочки в белых платьях. В черных платьях, не считая меня, были только две конфирмантки.
Когда священник подошел ко мне, все мои мысли были об Ингеборг. Я представляла, что она, может быть, сейчас тоже стоит на коленях в своем черном платье и думает обо мне – в какой-то церкви далеко отсюда. Мне казалось, наши мысли встретились. Это было сильное переживание.
Когда церемония закончилась, все собрались на заднем дворе. Там были школьные учителя и множество знакомых. Все говорили, что сегодня мы сделали первый шаг на пути к взрослой жизни. Но я считала, что сделала этот шаг давно когда узнала, что у нас с Каролиной, возможно, общий отец. И потом, когда мы приехали в Замок Роз, я окончательно распрощалась с детством. Ребенком скорее я чувствовала себя именно сейчас.
Каролина тоже была в церкви. Она сидела между Эстер и Ловисой, в стороне от нашей семьи. Но во двор вышла с Надей.
Когда мы вернулись домой и я получила подарки, мама по-настоящему меня порадовала. Она не забыла об Эстер. Купила ей серебряную брошь, цветок из шелка и красивый шарф к ее черному платью. Это было самое замечательное из того, что случилось в тот день. Эстер была так счастлива!
Роланд и папа фотографировали меня – я позировала в своем платье. А потом папа решил снять меня вместе с Роландом и Надей и поставил нас у стены. И тут я почувствовала на себе взгляд Каролины! Глаза у нее были черные, зловещие… В следующее мгновение она молнией сорвалась с места, подбежала и втиснулась между Надей и мной. И с вызовом уставилась на ничего не понимающего папу.
А как хорошо все шло до этого! И что будет теперь? Папа сказал, что хочет сфотографировать «всех своих детей». И поскольку Каролина – его ребенок, она рассудила, что тоже должна быть на этом снимке!
Прошло несколько секунд. Надя прильнула к Каролине, а Роланд улыбался. Они ни о чем не подозревали и восприняли это как удачную шутку.
– Снимай, папа! – весело выкрикнула Надя.
Сверкнула вспышка, а потом Каролина незаметно вышла из комнаты.
Больше ничего не произошло.
Вечером, придя к себе, я зажгла две свечи: одну за Ингеборг и одну за себя. Папа сделал несколько снимков, на которых я была в черном платье. Когда их проявят, я решила выбрать лучший, положить в конверт и отослать Ингеборг. Пусть она знает, что я сдержала свое слово.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В ночь перед нашим отъездом в Замок Роз я проснулась от жуткого тарарама. Вой сигнальной трубы, топот копыт по мостовой, звон колоколов, крики, переполох… Это могло означать только одно – пожар!
Пожарная станция находилась в нашем квартале, и я видела в окно, как отправляются пожарные кареты. Их снарядили в считанные секунды, и вот лошади уже мчались, громыхая телегами с инструментами и бочками с водой. Пожарные уехали все до одного – значит, горело сильно. Пламя поднималось высоко в небо, освещая комнату. И в доме скоро запахло дымом.
Я оделась и сбежала вниз. Все уже собрались на веранде, откуда был виден пожар. Казалось, что огонь совсем близко, но Ловиса нас успокоила. Горящий дом находился гораздо дальше, и ветер дул не в нашу сторону. Но это все равно выглядело страшно. Перепуганные люди метались по улице – они боялись, что огонь перекинется на их дома.
Говорили, что в доме, который горел, был какой-то праздник. Лампу, висевшую под самым потолком, забыли погасить, загорелась штора, и пламя быстро распространилось. Сейчас оно добралось уже и до соседнего дома.
Нам пока было нечего бояться. Мама послала Ловису узнать, не нужна ли какая-нибудь помощь. Мы могли приютить тех, кто остался без крыши над головой, пока все не устроится.
Ловиса ушла и вернулась с пожилой супружеской парой. Бедные старики нас очень благодарили. Теперь им было где спрятаться от огня и дыма. Мы напоили их кофе и коньяком, чтобы они согрелись. Женщина без конца причитала о золотых часах, оставшихся на ночном столике в спальне. Другие украшения и ценные вещи она захватила с собой. А часы, которые были дороги ей, как память, – не успела. Ей подарили их в день конфирмации, почти шестьдесят лет назад.
Роланд вызвался сбегать к пожарным, узнать, не могут ли они что-нибудь сделать. Мама была не в восторге от этой идеи, но старушка так благодарила, что маме не хватило сил отказать.
Было уже почти пять часов. Солнце еще не взошло, и мы ждали, когда рассветет. Утром пожар выглядит не таким страшным.
Вдруг я заметила, что Каролины нет. Ее вообще не было видно все это время.
– Пойду разбужу ее! – воскликнула Надя, сидевшая на коленях у папы, но он удержал ее.
– Не надо. Пусть Каролина поспит. И Берте тоже нужно отдохнуть перед дорогой.
Но разве я могла уснуть! Я стояла у окна, наблюдая, как тушат пожар. Иногда казалось, что пламя разносится во все стороны. А если загорятся и другие дома? Тогда сгорит весь город…
Роланд вернулся с утешительной новостью: золотые часы наверняка будут спасены. Огонь не добрался до спальни наших знакомых, его удалось погасить еще возле кухни. С другим домом было гораздо хуже: он полыхал вовсю.
Наконец стало светло. Ловиса подала завтрак. Но Каролина так и не появилась.
– Пора ее разбудить, – сказала мама. – Уже почти девять.
Надя помчалась наверх, и через секунду донесся испуганный крик:
– Ее здесь нет! Каролина ушла!
Я рванулась по лестнице – и точно. Каролины в комнате не было. Она исчезла, вместе с сумкой и пальто. Наверное, уже уехала.
И даже записки не оставила!
Я ничего не могла понять. Мы должны были отправиться вместе через пару часов. Что она хотела этим сказать?
– Да она на пожар пошла смотреть, точно, – сказала Надя.
Но в таком случае она не взяла бы с собой сумку!
Мама покачала головой, озабоченно посмотрела на меня.
– Какая теперь может быть поездка? Без Каролины… Все-таки до чего же она странная! Ехала к нам – села не на тот поезд. А когда вам уезжать, взяла и исчезла! Ты ведь не поедешь одна?
Но именно это я и собиралась сделать! Почему я должна менять свои планы из-за Каролины? И без нее прекрасно доберусь. Пусть ей станет стыдно!
– Ну и что, все равно поеду! – заявила я как можно уверенней.
– И правильно сделаешь, – сказал папа. – Поезжай!
Но мама сомневалась.
– Не уверена, что это правильно, – возразила она.
– Знаешь, что я об этом думаю? – продолжил папа. – Берта не должна зависеть от Каролины. Пусть решает сама.
Было начало одиннадцатого, пожар уже почти потушили, и я могла со спокойным сердцем отправляться на станцию. Багаж был небольшой, только легкая сумка, так что можно было пройтись пешком.
Каролина наверняка уехала ранним поездом. Должно быть, у нее появилась какая-то идея, и в спешке она забыла, о чем мы договаривались. Сначала я расстроилась. Конечно, я представляла, как мы будем ехать вместе: в дороге нам всегда было так весело! Обидно, что она это забыла… Но потом я успокоилась. В конце концов, в поезде можно почитать – я взяла с собой толстую книгу.
Когда я подошла к станции, поезд уже стоял. Отправка была через пятнадцать минут. Я заняла место у окошка в пустом купе. Был праздник, второй день Пасхи, так что народу собралось не так много. Я откинулась на спинку, закрыла глаза. Ночью выспаться не удалось, поэтому, как только поезд тронулся, я начала дремать и скоро уснула мертвым сном. Перестук колес убаюкивал, вагон покачивался, как колыбель, и проспала я не меньше часа.
Но вот я открыла глаза – и что же увидела!
Напротив сидела Каролина, уже переодетая моим «братом». На столике между нами стояли: пакет с бутербродами, картонка с пирожными, термос и две фарфоровые кружки. А сама Каролина, казалось, спала, как сурок.
Но веки у нее предательски подрагивали, и вдруг она вскочила со своего места и обняла меня.
– Глупенькая! Ты, конечно, решила, что я уже не появлюсь! – засмеялась она. Порывисто взяла картонку, открыла и показала, что в ней.
– Смотри! Здорово, да? Кофейные пирожные от Линнея. И бутерброды. Ловиса для нас сделала.
Она задорно смотрела на меня, довольная, как ребенок.
– Мы с тобой отлично прокатимся. Как в прошлый раз, помнишь?
Еще бы! Конечно, я помнила… Но где она пропадала все утро?
Так ведь пожар же! Нужно было помочь! К горящему дому она прибежала одной из первых и потом все время что-то делала. На пожаре все должны помогать. Она думала, мы догадаемся.
– А где была твоя сумка?
Ах да! Сумку она упаковала еще вчера. Спать не ложилась, так всю ночь и просидела. Как будто предчувствовала: скоро что-то произойдет. И когда увидела огонь, сразу лес помчалась туда. А сумку оставила на кухне. Забрала потом, когда заскочила со всеми попрощаться.
– А ты как раз только что ушла, – сказала она и недовольно добавила: – Надя говорит, ты решила, что я сбежала! Ты действительно так подумала?
– Да. А что мне оставалось думать? Твоей сумки не было. Я решила, что ты уехала без меня.
Она покачала головой и так ласково улыбнулась, что я взбеленилась.
– Прекрати, Каролина! Ты вовсе не ангел!
Она захохотала, как ненормальная.
– Что тут смешного? – прошипела я, разозлившись еще сильнее.
– Сама подумай! Пожар. Город в опасности. А ты шастаешь по дому, ищешь везде мою старую сумку.
Я почувствовала себя идиоткой. И, поймав ее улыбающийся взгляд, вдруг увидела себя ее глазами: вокруг полыхает огонь, а я хожу по дому, шарю по всем углам…
– Конечно, это было глупо! Тебе, наверное, не нужна такая сестра? – выпалила я с досадой и злостью.
Она сразу же посерьезнела.
– Сестра? Да нет, ты знаешь, я на это больше не претендую. Я была вашей гостьей, вот и все.
Это прозвучало без обиды, всего лишь печально, и я тут же раскаялась:
– Прости, пожалуйста. Я не хотела грубить. Мне просто стало стыдно из-за своей глупости.
Каролина кивнула и занялась бутербродами. Шурша оберточной бумагой, она выжидательно улыбалась.
– Ну что, начнем с печеночного паштета?
Она протянула мне большой аппетитный бутерброд. Ее лицо сияло. Сейчас она была такой, как в моих мыслях, когда я по ней скучала. Заботливой и великодушной. Совершенно неотразимой. О ее неприглядных чертах в такой момент было легко забыть.
Но до чего же мне хотелось наконец решиться и поговорить с Каролиной о всех недоразумениях, заставлявших меня сомневаться в ней! Я никому так не верила, как Каролине, и в то же время никто не вызывал у меня такого недоверия. Но как объяснить ей это, чтобы она поняла? Если я сама никак не могла разобраться…
Она часто заставляла меня раскаиваться и чувствовать себя несправедливой. Вот и сейчас мне казалось: она такая открытая и честная, а у меня одно коварство на уме. Она прямо говорит, что думает, а я хитрю, скрывая свои мысли.
Я окинула взглядом ее элегантный мужской костюм и промычала с набитым ртом:
– А где ты переоделась?
– Здесь, в поезде. На самом деле хотела сделать это раньше, на товарном складе, но не успела. Надо было сначала вымыться.
Каролина рассказала, что вернулась с пожара вся в копоти и пропахшая дымом, ополоснулась у нас дома и одолжила у Роланда велосипед, чтобы успеть к поезду. Все старались ей чем-нибудь помочь.
Она задумчиво посмотрела в окно.
– Надя так привязана ко мне… Мы понимаем друг друга. Она бы наверняка обрадовалась, если бы узнала, что мы сестры.
Она посмотрела мне прямо в глаза.
– Но ты ведь не хочешь, чтобы так было на самом деле?
Она сказала это без горечи, словно о чем-то давно известном.
– Зачем ты так говоришь, Каролина?
– Мы ведь должны когда-нибудь разобраться, что нас связывает.
– А разве мы не знаем?
Она задумалась на минуту, потом ответила:
– Ну, я-то знаю, как я к тебе отношусь. Но понятия не имею, что значу для тебя. Такое впечатление, что ты вообще не представляешь, кто мы друг для друга.
Я промолчала. Мне нечего было возразить. В следующее мгновение улыбка вновь засияла на ее лице и она сказала:
– Все, хватит о грустном! Не сидеть же всю дорогу такими серьезными. Мы-то с тобой умеем повеселиться!
И мы набросились на кофейные пирожные. А потом изо всех сил старались устроить такое же бурное веселье, что и в нашу первую поездку в Замок Роз. Но в общем, просто вспоминали, что мы делали и говорили в тот раз. Это было смешно. Мы хохотали до упаду.
И вдруг замолчали. Каролина посмотрела на меня так, будто просила прощения.
– Не стоит пытаться вернуть счастливые минуты, – сказала она тихо.
– Конечно. Нам и без того будет хорошо, – ответила я.
Она уставилась в окно, и мы долго сидели молча. Не глядя друг на друга. Но наше молчание не было тягостным – напротив, оно успокаивало. Быть близкими – это не значит все время шутить и смеяться. Мы обе чувствовали, что для доверия нам не нужны слова. От этого мне стало легче, и я прервала молчание первой:
– Не хочешь рассказать, как там сейчас в замке?
Она помедлила и сказала, подбирая слова:
– Есть вещи, которых я не понимаю. Там все как будто замерло и чего-то ждет. А чего – никто знает. Ничего не происходит. Но при этом такое чувство, что может произойти что угодно. Когда угодно. Нет, не могу объяснить… Сама увидишь, когда приедем.
– А как Париж?
Ну, тут было море впечатлений. У Арильда и Розильды тоже, ведь они практически никогда не покидали замка. В Париже они были на верху блаженства.
– К тому же они встретились со своим отцом…
Каролина осеклась и тяжело вздохнула.
– Я понимаю, что они чувствовали… В каком-то смысле я тоже была на их месте… Когда приехала к вам и увидела папу через столько лет. Только я не могла открыться… Папа ведь ничего не должен знать, правда?
Я не ответила, и Каролина погрузилась в свои мысли. А я почему-то вспомнила тот страшный сон, о котором она мне писала. Я не проронила ни слова, но Каролина вдруг побледнела и, глядя на меня широко раскрытыми глазами, сказала, словно прочла мои мысли:
– Молчи! Я не хочу об этом говорить.
– О своем сне?
– Да. Сны бывают слишком ужасными…
– Может, этот кошмар больше не повторится, – попыталась я успокоить ее.
Она посмотрела на меня невидящим взглядом.
– Повторится. Я точно знаю. Он будет преследовать меня всю жизнь.
Пожарная станция находилась в нашем квартале, и я видела в окно, как отправляются пожарные кареты. Их снарядили в считанные секунды, и вот лошади уже мчались, громыхая телегами с инструментами и бочками с водой. Пожарные уехали все до одного – значит, горело сильно. Пламя поднималось высоко в небо, освещая комнату. И в доме скоро запахло дымом.
Я оделась и сбежала вниз. Все уже собрались на веранде, откуда был виден пожар. Казалось, что огонь совсем близко, но Ловиса нас успокоила. Горящий дом находился гораздо дальше, и ветер дул не в нашу сторону. Но это все равно выглядело страшно. Перепуганные люди метались по улице – они боялись, что огонь перекинется на их дома.
Говорили, что в доме, который горел, был какой-то праздник. Лампу, висевшую под самым потолком, забыли погасить, загорелась штора, и пламя быстро распространилось. Сейчас оно добралось уже и до соседнего дома.
Нам пока было нечего бояться. Мама послала Ловису узнать, не нужна ли какая-нибудь помощь. Мы могли приютить тех, кто остался без крыши над головой, пока все не устроится.
Ловиса ушла и вернулась с пожилой супружеской парой. Бедные старики нас очень благодарили. Теперь им было где спрятаться от огня и дыма. Мы напоили их кофе и коньяком, чтобы они согрелись. Женщина без конца причитала о золотых часах, оставшихся на ночном столике в спальне. Другие украшения и ценные вещи она захватила с собой. А часы, которые были дороги ей, как память, – не успела. Ей подарили их в день конфирмации, почти шестьдесят лет назад.
Роланд вызвался сбегать к пожарным, узнать, не могут ли они что-нибудь сделать. Мама была не в восторге от этой идеи, но старушка так благодарила, что маме не хватило сил отказать.
Было уже почти пять часов. Солнце еще не взошло, и мы ждали, когда рассветет. Утром пожар выглядит не таким страшным.
Вдруг я заметила, что Каролины нет. Ее вообще не было видно все это время.
– Пойду разбужу ее! – воскликнула Надя, сидевшая на коленях у папы, но он удержал ее.
– Не надо. Пусть Каролина поспит. И Берте тоже нужно отдохнуть перед дорогой.
Но разве я могла уснуть! Я стояла у окна, наблюдая, как тушат пожар. Иногда казалось, что пламя разносится во все стороны. А если загорятся и другие дома? Тогда сгорит весь город…
Роланд вернулся с утешительной новостью: золотые часы наверняка будут спасены. Огонь не добрался до спальни наших знакомых, его удалось погасить еще возле кухни. С другим домом было гораздо хуже: он полыхал вовсю.
Наконец стало светло. Ловиса подала завтрак. Но Каролина так и не появилась.
– Пора ее разбудить, – сказала мама. – Уже почти девять.
Надя помчалась наверх, и через секунду донесся испуганный крик:
– Ее здесь нет! Каролина ушла!
Я рванулась по лестнице – и точно. Каролины в комнате не было. Она исчезла, вместе с сумкой и пальто. Наверное, уже уехала.
И даже записки не оставила!
Я ничего не могла понять. Мы должны были отправиться вместе через пару часов. Что она хотела этим сказать?
– Да она на пожар пошла смотреть, точно, – сказала Надя.
Но в таком случае она не взяла бы с собой сумку!
Мама покачала головой, озабоченно посмотрела на меня.
– Какая теперь может быть поездка? Без Каролины… Все-таки до чего же она странная! Ехала к нам – села не на тот поезд. А когда вам уезжать, взяла и исчезла! Ты ведь не поедешь одна?
Но именно это я и собиралась сделать! Почему я должна менять свои планы из-за Каролины? И без нее прекрасно доберусь. Пусть ей станет стыдно!
– Ну и что, все равно поеду! – заявила я как можно уверенней.
– И правильно сделаешь, – сказал папа. – Поезжай!
Но мама сомневалась.
– Не уверена, что это правильно, – возразила она.
– Знаешь, что я об этом думаю? – продолжил папа. – Берта не должна зависеть от Каролины. Пусть решает сама.
Было начало одиннадцатого, пожар уже почти потушили, и я могла со спокойным сердцем отправляться на станцию. Багаж был небольшой, только легкая сумка, так что можно было пройтись пешком.
Каролина наверняка уехала ранним поездом. Должно быть, у нее появилась какая-то идея, и в спешке она забыла, о чем мы договаривались. Сначала я расстроилась. Конечно, я представляла, как мы будем ехать вместе: в дороге нам всегда было так весело! Обидно, что она это забыла… Но потом я успокоилась. В конце концов, в поезде можно почитать – я взяла с собой толстую книгу.
Когда я подошла к станции, поезд уже стоял. Отправка была через пятнадцать минут. Я заняла место у окошка в пустом купе. Был праздник, второй день Пасхи, так что народу собралось не так много. Я откинулась на спинку, закрыла глаза. Ночью выспаться не удалось, поэтому, как только поезд тронулся, я начала дремать и скоро уснула мертвым сном. Перестук колес убаюкивал, вагон покачивался, как колыбель, и проспала я не меньше часа.
Но вот я открыла глаза – и что же увидела!
Напротив сидела Каролина, уже переодетая моим «братом». На столике между нами стояли: пакет с бутербродами, картонка с пирожными, термос и две фарфоровые кружки. А сама Каролина, казалось, спала, как сурок.
Но веки у нее предательски подрагивали, и вдруг она вскочила со своего места и обняла меня.
– Глупенькая! Ты, конечно, решила, что я уже не появлюсь! – засмеялась она. Порывисто взяла картонку, открыла и показала, что в ней.
– Смотри! Здорово, да? Кофейные пирожные от Линнея. И бутерброды. Ловиса для нас сделала.
Она задорно смотрела на меня, довольная, как ребенок.
– Мы с тобой отлично прокатимся. Как в прошлый раз, помнишь?
Еще бы! Конечно, я помнила… Но где она пропадала все утро?
Так ведь пожар же! Нужно было помочь! К горящему дому она прибежала одной из первых и потом все время что-то делала. На пожаре все должны помогать. Она думала, мы догадаемся.
– А где была твоя сумка?
Ах да! Сумку она упаковала еще вчера. Спать не ложилась, так всю ночь и просидела. Как будто предчувствовала: скоро что-то произойдет. И когда увидела огонь, сразу лес помчалась туда. А сумку оставила на кухне. Забрала потом, когда заскочила со всеми попрощаться.
– А ты как раз только что ушла, – сказала она и недовольно добавила: – Надя говорит, ты решила, что я сбежала! Ты действительно так подумала?
– Да. А что мне оставалось думать? Твоей сумки не было. Я решила, что ты уехала без меня.
Она покачала головой и так ласково улыбнулась, что я взбеленилась.
– Прекрати, Каролина! Ты вовсе не ангел!
Она захохотала, как ненормальная.
– Что тут смешного? – прошипела я, разозлившись еще сильнее.
– Сама подумай! Пожар. Город в опасности. А ты шастаешь по дому, ищешь везде мою старую сумку.
Я почувствовала себя идиоткой. И, поймав ее улыбающийся взгляд, вдруг увидела себя ее глазами: вокруг полыхает огонь, а я хожу по дому, шарю по всем углам…
– Конечно, это было глупо! Тебе, наверное, не нужна такая сестра? – выпалила я с досадой и злостью.
Она сразу же посерьезнела.
– Сестра? Да нет, ты знаешь, я на это больше не претендую. Я была вашей гостьей, вот и все.
Это прозвучало без обиды, всего лишь печально, и я тут же раскаялась:
– Прости, пожалуйста. Я не хотела грубить. Мне просто стало стыдно из-за своей глупости.
Каролина кивнула и занялась бутербродами. Шурша оберточной бумагой, она выжидательно улыбалась.
– Ну что, начнем с печеночного паштета?
Она протянула мне большой аппетитный бутерброд. Ее лицо сияло. Сейчас она была такой, как в моих мыслях, когда я по ней скучала. Заботливой и великодушной. Совершенно неотразимой. О ее неприглядных чертах в такой момент было легко забыть.
Но до чего же мне хотелось наконец решиться и поговорить с Каролиной о всех недоразумениях, заставлявших меня сомневаться в ней! Я никому так не верила, как Каролине, и в то же время никто не вызывал у меня такого недоверия. Но как объяснить ей это, чтобы она поняла? Если я сама никак не могла разобраться…
Она часто заставляла меня раскаиваться и чувствовать себя несправедливой. Вот и сейчас мне казалось: она такая открытая и честная, а у меня одно коварство на уме. Она прямо говорит, что думает, а я хитрю, скрывая свои мысли.
Я окинула взглядом ее элегантный мужской костюм и промычала с набитым ртом:
– А где ты переоделась?
– Здесь, в поезде. На самом деле хотела сделать это раньше, на товарном складе, но не успела. Надо было сначала вымыться.
Каролина рассказала, что вернулась с пожара вся в копоти и пропахшая дымом, ополоснулась у нас дома и одолжила у Роланда велосипед, чтобы успеть к поезду. Все старались ей чем-нибудь помочь.
Она задумчиво посмотрела в окно.
– Надя так привязана ко мне… Мы понимаем друг друга. Она бы наверняка обрадовалась, если бы узнала, что мы сестры.
Она посмотрела мне прямо в глаза.
– Но ты ведь не хочешь, чтобы так было на самом деле?
Она сказала это без горечи, словно о чем-то давно известном.
– Зачем ты так говоришь, Каролина?
– Мы ведь должны когда-нибудь разобраться, что нас связывает.
– А разве мы не знаем?
Она задумалась на минуту, потом ответила:
– Ну, я-то знаю, как я к тебе отношусь. Но понятия не имею, что значу для тебя. Такое впечатление, что ты вообще не представляешь, кто мы друг для друга.
Я промолчала. Мне нечего было возразить. В следующее мгновение улыбка вновь засияла на ее лице и она сказала:
– Все, хватит о грустном! Не сидеть же всю дорогу такими серьезными. Мы-то с тобой умеем повеселиться!
И мы набросились на кофейные пирожные. А потом изо всех сил старались устроить такое же бурное веселье, что и в нашу первую поездку в Замок Роз. Но в общем, просто вспоминали, что мы делали и говорили в тот раз. Это было смешно. Мы хохотали до упаду.
И вдруг замолчали. Каролина посмотрела на меня так, будто просила прощения.
– Не стоит пытаться вернуть счастливые минуты, – сказала она тихо.
– Конечно. Нам и без того будет хорошо, – ответила я.
Она уставилась в окно, и мы долго сидели молча. Не глядя друг на друга. Но наше молчание не было тягостным – напротив, оно успокаивало. Быть близкими – это не значит все время шутить и смеяться. Мы обе чувствовали, что для доверия нам не нужны слова. От этого мне стало легче, и я прервала молчание первой:
– Не хочешь рассказать, как там сейчас в замке?
Она помедлила и сказала, подбирая слова:
– Есть вещи, которых я не понимаю. Там все как будто замерло и чего-то ждет. А чего – никто знает. Ничего не происходит. Но при этом такое чувство, что может произойти что угодно. Когда угодно. Нет, не могу объяснить… Сама увидишь, когда приедем.
– А как Париж?
Ну, тут было море впечатлений. У Арильда и Розильды тоже, ведь они практически никогда не покидали замка. В Париже они были на верху блаженства.
– К тому же они встретились со своим отцом…
Каролина осеклась и тяжело вздохнула.
– Я понимаю, что они чувствовали… В каком-то смысле я тоже была на их месте… Когда приехала к вам и увидела папу через столько лет. Только я не могла открыться… Папа ведь ничего не должен знать, правда?
Я не ответила, и Каролина погрузилась в свои мысли. А я почему-то вспомнила тот страшный сон, о котором она мне писала. Я не проронила ни слова, но Каролина вдруг побледнела и, глядя на меня широко раскрытыми глазами, сказала, словно прочла мои мысли:
– Молчи! Я не хочу об этом говорить.
– О своем сне?
– Да. Сны бывают слишком ужасными…
– Может, этот кошмар больше не повторится, – попыталась я успокоить ее.
Она посмотрела на меня невидящим взглядом.
– Повторится. Я точно знаю. Он будет преследовать меня всю жизнь.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Первое, что мы услышали, подъезжая по липовой аллее к Замку Роз, был бой часов, доносившийся с башен-близнецов, – заунывный звон, который всегда напоминал мне о поминальной службе.
Мы вышли из экипажа, и когда я увидела замок, темный и мрачный, громадой вырастающий передо мной, меня вновь охватило знакомое чувство нереальности.
ASTRA REGUNT ORBEM
DIRIGIT ASTRA DEUS
Звезды правят миром,
Но над звездами – Бог.
Это был фамильный девиз рода Фальк аф Стеншерна, выбитый в камне над воротами. Как обычно, я остановилась на минуту поразмышлять об этих словах. Мне было ужасно тоскливо, а тут еще я вдруг обнаружила, что Каролина исчезла. Убежала, оставив меня в одиночестве. Был вечер, все в замке уже поужинали, и молчаливая служанка принесла чашку чая мне в комнату. Каролина, очевидно, предпочла пить свой чай без меня. Во всяком случае я ее в тот вечер больше не видела.
В большом камине горел огонь, но комната все равно оставалась холодной. Я замерзла. Жуткий холод стоял и в коридорах, хотя был уже конец марта и весна давно вступила в свои права. Но здесь, в стенах замка, зимняя стужа не собиралась сдаваться еще несколько месяцев.
Первый вечер в замке я почти не помню. Я устала. Слишком долгим оказался этот день, который начался с пожара в моем городе и закончился холодной комнатой в Замке Роз.
Помню как сквозь туман, что в дверях промелькнула Амалия, поздоровалась со мной. Но Арильда и Розильды дома не было. Они были в гостях у Софии Фальк аф Стеншерна, и в замке их ждали только к утру.
Понятия не имею, почему исчезла Каролина, но смутно помню, что она приходила ко мне ночью, сидела на краешке кровати. Ее снова напугал какой-то сон, она взяла мою руку и крепко сжала.
Даже не знаю, как описать ту неделю в Замке Роз. Произошло так много всего, что сложно рассказать все по порядку. Картинки мелькают перед глазами, одна вытесняет другую, и не так-то просто разложить их по полочкам. Например, я вижу Арильда, он идет навстречу мне по коридору. Он простужен, нос покрасневший, волосы темнее, чем я их помню, глаза тусклые – не такие ярко-голубые, как всегда. На нем черная рубашка, шея укутана шарфом. Рядом с ним – большая черная собака, я ее не видела раньше.
Арильд, кажется, смущен. Он неуверенно улыбается, приветствует меня и говорит, что мы давно не виделись. В полумраке коридора глаза собаки поблескивают, влажный красный язык свешивается из открытой пасти. Я пытаюсь погладить ее, она не дается, и мы с Арильдом расходимся по своим комнатам.
На следующей картинке – Розильда. Она стала еще красивей, но при этом бледней обычного. Рыжие волосы, спадающие до самого пола, окутывают ее, словно мантия. Мы в ее комнате, она стоит перед камином, похожая на статую, в своем тонком белом платье. Она не желает мириться с зимой и тоскует по Парижу. В своем блокноте для разговоров она пишет:
NurwerdieSehnsuchtkenntweisswasichleide…
Что означает: «Лишь тот, кто знал тоску, поймет, как я страдаю…»
Это написал Гёте.
Потом я вдруг вижу Амалию. Она идет рядом со мной, бессловесная, как тень. Не произнося ни слова, лишь излучая благожелательность, своим поведением она как бы говорит: я здесь и всегда к вашим услугам, когда понадоблюсь. Амалия никогда не выясняет, что происходит вокруг, но у нее потрясающая способность чувствовать, когда она нужна.
Акселя Торсона я увидела рано утром из окна и сразу же помчалась к нему. Он чистил свою трубку.
– Надо же, Берта приехала! Добро пожаловать!
Я спросила, не сердится ли он на меня за то, что я приехала. Обещала ведь, что не появлюсь, пока он не позовет. Но он не ответил.
– Я всего на несколько дней…
Он молча кивнул. Глаза были серьезными. По его сосредоточенному взгляду я поняла: он думает о том же, что и я, – о трагической тайне, о которой никто из нас не решался сейчас заговорить.
Веру Торсон, жену Акселя, помню совсем смутно. Она занималась хозяйством и маячила где-то на заднем плане. Со своим практическим складом ума она постоянно заботилась о том, чтобы всё и все были в порядке, включая собственного мужа.
Каролина, разумеется, тоже мелькает в этих картинках. Почти всегда на расстоянии, с кем-нибудь из обитателей замка. Это была уже не та Каролина, что у нас дома, но ничего другого я и не ожидала. Я знала, что она изменится, как только мы сюда приедем. И что сама я буду смотреть на нее другими глазами.
Каролина говорила, что в замке ничего не происходит, что все как будто замерло, но с этим я вряд ли могла согласиться. Я чувствовала: что-то изменилось, стало другим. Не могу сказать, что именно, и, возможно, это было связано с тем, что я не была здесь слишком давно и многое успела забыть.
Но в любом случае кое-какие внешние изменения все же произошли.
Появился умнейший пес но кличке Помпе – так звали одну из собак Карла XII. На самом деле хозяином Помпе был Максимилиам. Он разрешил Арильду взять пса под свою опеку, пока сам был на военной службе.
Мы вышли из экипажа, и когда я увидела замок, темный и мрачный, громадой вырастающий передо мной, меня вновь охватило знакомое чувство нереальности.
ASTRA REGUNT ORBEM
DIRIGIT ASTRA DEUS
Звезды правят миром,
Но над звездами – Бог.
Это был фамильный девиз рода Фальк аф Стеншерна, выбитый в камне над воротами. Как обычно, я остановилась на минуту поразмышлять об этих словах. Мне было ужасно тоскливо, а тут еще я вдруг обнаружила, что Каролина исчезла. Убежала, оставив меня в одиночестве. Был вечер, все в замке уже поужинали, и молчаливая служанка принесла чашку чая мне в комнату. Каролина, очевидно, предпочла пить свой чай без меня. Во всяком случае я ее в тот вечер больше не видела.
В большом камине горел огонь, но комната все равно оставалась холодной. Я замерзла. Жуткий холод стоял и в коридорах, хотя был уже конец марта и весна давно вступила в свои права. Но здесь, в стенах замка, зимняя стужа не собиралась сдаваться еще несколько месяцев.
Первый вечер в замке я почти не помню. Я устала. Слишком долгим оказался этот день, который начался с пожара в моем городе и закончился холодной комнатой в Замке Роз.
Помню как сквозь туман, что в дверях промелькнула Амалия, поздоровалась со мной. Но Арильда и Розильды дома не было. Они были в гостях у Софии Фальк аф Стеншерна, и в замке их ждали только к утру.
Понятия не имею, почему исчезла Каролина, но смутно помню, что она приходила ко мне ночью, сидела на краешке кровати. Ее снова напугал какой-то сон, она взяла мою руку и крепко сжала.
Даже не знаю, как описать ту неделю в Замке Роз. Произошло так много всего, что сложно рассказать все по порядку. Картинки мелькают перед глазами, одна вытесняет другую, и не так-то просто разложить их по полочкам. Например, я вижу Арильда, он идет навстречу мне по коридору. Он простужен, нос покрасневший, волосы темнее, чем я их помню, глаза тусклые – не такие ярко-голубые, как всегда. На нем черная рубашка, шея укутана шарфом. Рядом с ним – большая черная собака, я ее не видела раньше.
Арильд, кажется, смущен. Он неуверенно улыбается, приветствует меня и говорит, что мы давно не виделись. В полумраке коридора глаза собаки поблескивают, влажный красный язык свешивается из открытой пасти. Я пытаюсь погладить ее, она не дается, и мы с Арильдом расходимся по своим комнатам.
На следующей картинке – Розильда. Она стала еще красивей, но при этом бледней обычного. Рыжие волосы, спадающие до самого пола, окутывают ее, словно мантия. Мы в ее комнате, она стоит перед камином, похожая на статую, в своем тонком белом платье. Она не желает мириться с зимой и тоскует по Парижу. В своем блокноте для разговоров она пишет:
NurwerdieSehnsuchtkenntweisswasichleide…
Что означает: «Лишь тот, кто знал тоску, поймет, как я страдаю…»
Это написал Гёте.
Потом я вдруг вижу Амалию. Она идет рядом со мной, бессловесная, как тень. Не произнося ни слова, лишь излучая благожелательность, своим поведением она как бы говорит: я здесь и всегда к вашим услугам, когда понадоблюсь. Амалия никогда не выясняет, что происходит вокруг, но у нее потрясающая способность чувствовать, когда она нужна.
Акселя Торсона я увидела рано утром из окна и сразу же помчалась к нему. Он чистил свою трубку.
– Надо же, Берта приехала! Добро пожаловать!
Я спросила, не сердится ли он на меня за то, что я приехала. Обещала ведь, что не появлюсь, пока он не позовет. Но он не ответил.
– Я всего на несколько дней…
Он молча кивнул. Глаза были серьезными. По его сосредоточенному взгляду я поняла: он думает о том же, что и я, – о трагической тайне, о которой никто из нас не решался сейчас заговорить.
Веру Торсон, жену Акселя, помню совсем смутно. Она занималась хозяйством и маячила где-то на заднем плане. Со своим практическим складом ума она постоянно заботилась о том, чтобы всё и все были в порядке, включая собственного мужа.
Каролина, разумеется, тоже мелькает в этих картинках. Почти всегда на расстоянии, с кем-нибудь из обитателей замка. Это была уже не та Каролина, что у нас дома, но ничего другого я и не ожидала. Я знала, что она изменится, как только мы сюда приедем. И что сама я буду смотреть на нее другими глазами.
Каролина говорила, что в замке ничего не происходит, что все как будто замерло, но с этим я вряд ли могла согласиться. Я чувствовала: что-то изменилось, стало другим. Не могу сказать, что именно, и, возможно, это было связано с тем, что я не была здесь слишком давно и многое успела забыть.
Но в любом случае кое-какие внешние изменения все же произошли.
Появился умнейший пес но кличке Помпе – так звали одну из собак Карла XII. На самом деле хозяином Помпе был Максимилиам. Он разрешил Арильду взять пса под свою опеку, пока сам был на военной службе.