Мария ГРИПЕ
ДЕТИ ТЕНЕЙ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эту книгу я написала довольно давно, года четыре назад. Тогда я еще ходила в школу. Сейчас я студентка, учусь на медицинском, и до последнего времени старая рукопись не слишком занимала мои мысли.
Но вот в один прекрасный день я узнала, что Каролина написала книгу о себе – «Тайник теней». Подумав, что мне в этой истории должна отводиться не последняя роль, я отыскала собственную рукопись и начала ее перелистывать. Читала не по порядку, выхватывая страницу то здесь, то там, листала дальше, вчитывалась внимательней – и все больше удивлялась.
Неужели все действительно было так?
Или все-таки иначе?
В памяти вдруг стали всплывать забытые слова и интонации, жесты и выражения лиц, на которые тогда я не обратила внимания. Все это не слишком отличалось от того, что было в рукописи, однако достаточно, чтобы я начала сомневаться. Даже незначительные детали казались исполненными особого смысла. И все это, вместе взятое, наверняка могло сложиться в какую-то иную картину.
Хоть я и знаю, что действительность постоянно меняется, но всегда полагала, что мои впечатления от нее должны оставаться неизменными. И я не могла себе вообразить, что правда, моя правда, совершенно без моего ведома вдруг начнет преображаться, а я этого даже не почувствую. Чья это работа – времени или памяти? Или все дело в том, что я повзрослела, стала другой? И неужели это происходит со всеми?
Кто знает?..
Первый вариант этой книги я написала прежде всего из-за Каролины – чтобы попытаться понять, кем она была и что для меня значила. А возможно, и для Каролины, чтобы она смогла лучше понять меня – прежнюю и настоящую.
И вот пожалуйста – Каролина сама написала книгу!
Я долго не решалась ее прочесть.
Но когда в конце концов прочла, во мне словно что-то перевернулось. Во-первых, я в каком-то смысле увидела новый, неожиданный образ Каролины. А во-вторых, ее книга – хотя в ней было не так много о наших отношениях, как я ожидала, – все же заставила меня изменить собственное представление о том, что произошло между нами.
Даже не знаю, как это случилось. Понятно было только одно: я просто обязана переписать свои воспоминания заново, вернуться в прошлое и пережить все, как будто впервые.
Так я и сделала! Это было нелегко и уверенности мне не прибавило, поскольку, оглядываясь назад, я больше ни на что не могу до конца положиться, и меньше всего – на свидетельства моих чувств. Но рукопись в итоге стала короче, а это уже само по себе достоинство. И пусть потом другие решают, какая версия выглядит правдивее. Мне же, боюсь, полной ясности не добиться, коль все так мудрено устроено, и правда никогда не бывает одной и той же.
Берта.
Но вот в один прекрасный день я узнала, что Каролина написала книгу о себе – «Тайник теней». Подумав, что мне в этой истории должна отводиться не последняя роль, я отыскала собственную рукопись и начала ее перелистывать. Читала не по порядку, выхватывая страницу то здесь, то там, листала дальше, вчитывалась внимательней – и все больше удивлялась.
Неужели все действительно было так?
Или все-таки иначе?
В памяти вдруг стали всплывать забытые слова и интонации, жесты и выражения лиц, на которые тогда я не обратила внимания. Все это не слишком отличалось от того, что было в рукописи, однако достаточно, чтобы я начала сомневаться. Даже незначительные детали казались исполненными особого смысла. И все это, вместе взятое, наверняка могло сложиться в какую-то иную картину.
Хоть я и знаю, что действительность постоянно меняется, но всегда полагала, что мои впечатления от нее должны оставаться неизменными. И я не могла себе вообразить, что правда, моя правда, совершенно без моего ведома вдруг начнет преображаться, а я этого даже не почувствую. Чья это работа – времени или памяти? Или все дело в том, что я повзрослела, стала другой? И неужели это происходит со всеми?
Кто знает?..
Первый вариант этой книги я написала прежде всего из-за Каролины – чтобы попытаться понять, кем она была и что для меня значила. А возможно, и для Каролины, чтобы она смогла лучше понять меня – прежнюю и настоящую.
И вот пожалуйста – Каролина сама написала книгу!
Я долго не решалась ее прочесть.
Но когда в конце концов прочла, во мне словно что-то перевернулось. Во-первых, я в каком-то смысле увидела новый, неожиданный образ Каролины. А во-вторых, ее книга – хотя в ней было не так много о наших отношениях, как я ожидала, – все же заставила меня изменить собственное представление о том, что произошло между нами.
Даже не знаю, как это случилось. Понятно было только одно: я просто обязана переписать свои воспоминания заново, вернуться в прошлое и пережить все, как будто впервые.
Так я и сделала! Это было нелегко и уверенности мне не прибавило, поскольку, оглядываясь назад, я больше ни на что не могу до конца положиться, и меньше всего – на свидетельства моих чувств. Но рукопись в итоге стала короче, а это уже само по себе достоинство. И пусть потом другие решают, какая версия выглядит правдивее. Мне же, боюсь, полной ясности не добиться, коль все так мудрено устроено, и правда никогда не бывает одной и той же.
Берта.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
– Пока, мама.
Она обернулась, потом как-то нерешительно шагнула ко мне и сказала:
– Берта, тебе не кажется странным, что?..
Я прекрасно поняла, что она собирается сказать, но слушать мне не хотелось…
– Пока, мама! – повторила я.
Ей казалось, меня огорчает, что из Замка Роз и от Каролины так и не пришло ни одного письма. Но она ошибалась. Я раз и навсегда поставила крест на Замке Роз, даже думать о нем было больно, а говорить и подавно.
– Берта, детка… – Она протянула ко мне руки.
Я отвела глаза, чтобы уклониться от ее испытующего взгляда. Мои родители, люди очень деликатные, никогда не донимали лишними вопросами. Мама скрывала свое беспокойство, хоть это ей и нелегко давалось. Я благодарно улыбнулась и поспешила выйти.
Я слишком долго прожила в мире, перевернутом вверх тормашками. Сначала незнакомая девушка, придя в наш дом в качестве горничной, вдруг стала утверждать, что она моя сестра [1].
Теперь, переодетая юношей, она разгуливала по Замку Роз и представлялась моим братом. Попробуй тут не усомниться в здравости собственного рассудка!
Замок Роз, этот старинный, фантастический дом с привидениями… И по нему еще, как беспокойный дух, бродила странная женщина, тайком наблюдая за своими детьми, которые давным-давно считали ее умершей…
Конечно, я понимала свою маму. Она не знала, что происходит в замке, но, разумеется, заметила, в каком смятении я вернулась оттуда. Да и вряд ли это можно было скрыть.
Я почти не помню, как провела дома первые дни после возвращения. Мне хотелось только спать, сутки напролет. Стоило только сесть – и я уже спала. Как будто проваливалась в глубокую черную дыру, и казалось, все мои силы уходят на то, чтобы вырваться из этого кошмарного забытья.
И еще мне снился сон, повторявшийся из ночи в ночь, – сон, похожий на то, что иногда происходило наяву.
Я сижу за столом, передо мной – горящая свеча. Густой мрак по углам. Свет – лишь от этой маленькой свечи.
Каролина где-то рядом. Я не вижу ее, но отчетливо ощущаю се присутствие. Только что растаяли последние звуки ее голоса. В комнате абсолютная тишина. И вдруг она выскальзывает из тени, подходит к столу, наклоняется, приближает свое лицо к моему, но на меня не смотрит.
Она задувает свечу передо мной, вот так, запросто, – и уходит. Я остаюсь одна в темноте.
Когда Каролина так поступала в действительности, это нисколько не означало, что она хочет меня обидеть. Для нее такое поведение было естественным. Выходя из комнаты, она просто гасила за собой свет. Я знаю, здесь не было никакого умысла. И все же чудилось в этом какое-то пренебрежение ко мне, как если бы она сказала: зачем тебе свет, если я ухожу?
И вот теперь это преследовало меня во сне. Сама я старалась реже думать о Каролине. Об Арильде и Розильде не вспоминала вовсе. Замок Роз постепенно стирался из памяти; с каждым днем образы этого дома и его обитателей становились все менее отчетливыми. Я ничего не делала для того, чтобы их удержать. Позволить им раствориться, сойти на нет было облегчением. Притом что эти люди все же так много значили для меня! Как я могла?
Неужели в глубине души я была настолько холодным и бесчувственным человеком?
Я не скучала по ним. Не тосковала. Внутри я ощущала абсолютную пустоту…
Еще я помню, что постоянно мерзла. Дни стояли теплые, солнечные, и все только и говорили о том, какая чудная погода. Но я даже в доме тряслась от холода, хотя все печи были растоплены – исключительно ради меня.
Возвращаясь из Замка Роз, я всегда чувствовала себя немного странно, но никогда – так, как теперь. Обычно я охотно общалась с родными, мне нужны были их участие и близость. А в этот раз все только мешали, никого не хотелось видеть.
Начались занятия в школе – это в каком-то смысле было хорошо. Теперь я могла с головой уйти в свои учебники и уроки. Но я продолжала себя изводить, и в один прекрасный день учительница потеряла терпение. Она задала мне вопрос, а я сидела молча, и вид у меня, вероятно, был отсутствующий и страдающий.
Ее просто перекосило от бешенства.
– Ну все, хватит с меня этих трагических спектаклей! – прошипела она и обратилась к другой ученице: – Биргитта, может быть, ты ответишь?
Такая взбучка наконец привела меня в чувство.
Благожелательность мне не помогала, а эта внезапная вспышка гнева вызвала стыд от того, что я вела себя как манерная примадонна, и заставила прийти в себя. Я снова стала такой, как обычно.
В Замке Роз мне, в сущности, никогда не удавалось быть самой собой. Приходилось притворяться, следить за каждым своим словом. Из-за того, что Каролина ходила переодетой, выдавая себя за моего «брата», я была вынуждена подыгрывать, чтобы не разоблачить ее. В итоге я постоянно врала и обманывала людей, которые мне доверяли.
Вряд ли кто-либо выдержал бы такую жизнь долгое время. Если, конечно, не быть прирожденной актрисой, как Каролина. Для нее все гораздо проще. Она все схватывает на лету, молниеносно принимает решения и немедленно действует. Я же скорей тугодумка. Мне требуется не один час для того, чтобы понять, что на самом деле произошло. Прежде всего я должна хорошенько разобраться в своих мыслях и переживаниях – до того, как что-либо предпринять, и даже после. Только тогда я чувствую себя уверенно. А если не обдумаю все как следует – теряю почву под ногами.
В Замке Роз меня постоянно втягивали в отношения, которых я не понимала, и в то же время не было никакой возможности спокойно о них поразмыслить. Я страдала от этого, а для Каролины все было нипочем. Вообще-то мы неплохо дополняли друг друга – она со своей быстротой реакций и я со своим «благоразумием», как она это называла.
Вероятно, именно поэтому мы с ней и ладили, несмотря ни на что.
Но так или иначе, особые обстоятельства вынудили меня покинуть Замок Роз. Я случайно столкнулась с тайной, которую нельзя было знать никому, так что мне пришлось бежать оттуда очертя голову.
Ранним утром я исчезла из замка, даже не попрощавшись – ни с Каролиной, ни с Арильдом и Розильдой. Я просто не могла смотреть им в глаза, храня в себе ужасную тайну. Особенно это касалось близнецов [2]. Они имели гораздо большее право знать о ней, чем я, а в моей причастности было что-то похожее на предательство. И одновременно я понимала, что сейчас это может им только навредить – известие о том, что их мать не умерла, а находится совсем рядом, в этом же замке.
Вернувшись домой, я первым делом должна была написать Арильду и Розильде. Я не хотела, чтобы они приняли мой отъезд на свой счет. Подать весточку следовало и Каролине, моей «сестре». Она утверждала, что у нас с нею общий отец. Бывали моменты, когда мне самой хотелось, чтобы это было так, но сейчас я чувствовала необходимость отдохнуть от Каролины. До чего же искусно она лицедействовала! Ни одна душа в замке не разгадала ее игры. Никто не воспринимал ее иначе, как красивого юношу, в которого Розильда была влюблена, и к которому Арильд испытывал сильнейшую привязанность. Для Каролины-то это было развлечением. Но не для меня. Хорошо, что теперь все позади!
Однако с письмами все вышло не так просто, как я полагала. Мне казалось, я точно знаю, что хочу сказать, но когда взялась за перо, меня словно околдовали. Письмо Каролине не получалось совсем. Я подозревала, что она расценивает мое исчезновение как предательство. И, что бы я ни написала, это будет выглядеть так, будто я оправдываюсь.
В последние дни до моего отъезда нам стало сложней находить общий язык. Я критиковала ее за отношение к Арильду и Розильде. Их дружба, на мой взгляд, превратилась в жалкое подобие оной. Все началось как легкая романтическая игра, а теперь – не слишком ли много выспренности, витания в облаках? В особенности дружба с Арильдом, ставшая чересчур восторженной. Когда я сказала об этом Каролине, она тут же обвинила меня в ревности. Так что вряд ли играло какую-то роль, что именно я ей напишу.
С Арильдом и Розильдой было не легче. Как могла я быть откровенной с ними – теперь, когда я знала?.. Что бы они подумали? Розильда, которая считала себя виновной в том, что ее мать покончила с собой, и переживала это так сильно, что потеряла дар речи! А мать-то ее не желает, чтобы дети об этом знали! Но я-то об этом узнала! Следовательно, что бы я ни написала Розильде, это будет сплошной ложью. То же самое и с Арильдом. Если быть откровенной с ним – придется разоблачить не только его мать, но и Каролину. Ведь именно к ней он прикипел всем сердцем… Нет, никому из них я не могла написать и при этом не мучиться угрызениями совести.
Вместо этого я написала формально-вежливое письмо Вере Торсон [3], в котором объясняла свой отъезд внезапно нахлынувшей тоской по дому. И тем, что я неважно себя чувствовала и не хотела разболеться в замке. А внезапно я уехала потому, что не люблю прощаться. Что, в общем, было чистой правдой. Я всегда терпеть не могла всякие проводы и расставания.
В конце письма я попросила Веру передать от меня привет всем-всем. Вот так, не называя имен. Моего «брата Карла» мне не хотелось упоминать. Возможно, это их удивит, по тут уж ничего не поделаешь.
Я не ждала ответа на свое письмо – никто и не ответил.
Она обернулась, потом как-то нерешительно шагнула ко мне и сказала:
– Берта, тебе не кажется странным, что?..
Я прекрасно поняла, что она собирается сказать, но слушать мне не хотелось…
– Пока, мама! – повторила я.
Ей казалось, меня огорчает, что из Замка Роз и от Каролины так и не пришло ни одного письма. Но она ошибалась. Я раз и навсегда поставила крест на Замке Роз, даже думать о нем было больно, а говорить и подавно.
– Берта, детка… – Она протянула ко мне руки.
Я отвела глаза, чтобы уклониться от ее испытующего взгляда. Мои родители, люди очень деликатные, никогда не донимали лишними вопросами. Мама скрывала свое беспокойство, хоть это ей и нелегко давалось. Я благодарно улыбнулась и поспешила выйти.
Я слишком долго прожила в мире, перевернутом вверх тормашками. Сначала незнакомая девушка, придя в наш дом в качестве горничной, вдруг стала утверждать, что она моя сестра [1].
Теперь, переодетая юношей, она разгуливала по Замку Роз и представлялась моим братом. Попробуй тут не усомниться в здравости собственного рассудка!
Замок Роз, этот старинный, фантастический дом с привидениями… И по нему еще, как беспокойный дух, бродила странная женщина, тайком наблюдая за своими детьми, которые давным-давно считали ее умершей…
Конечно, я понимала свою маму. Она не знала, что происходит в замке, но, разумеется, заметила, в каком смятении я вернулась оттуда. Да и вряд ли это можно было скрыть.
Я почти не помню, как провела дома первые дни после возвращения. Мне хотелось только спать, сутки напролет. Стоило только сесть – и я уже спала. Как будто проваливалась в глубокую черную дыру, и казалось, все мои силы уходят на то, чтобы вырваться из этого кошмарного забытья.
И еще мне снился сон, повторявшийся из ночи в ночь, – сон, похожий на то, что иногда происходило наяву.
Я сижу за столом, передо мной – горящая свеча. Густой мрак по углам. Свет – лишь от этой маленькой свечи.
Каролина где-то рядом. Я не вижу ее, но отчетливо ощущаю се присутствие. Только что растаяли последние звуки ее голоса. В комнате абсолютная тишина. И вдруг она выскальзывает из тени, подходит к столу, наклоняется, приближает свое лицо к моему, но на меня не смотрит.
Она задувает свечу передо мной, вот так, запросто, – и уходит. Я остаюсь одна в темноте.
Когда Каролина так поступала в действительности, это нисколько не означало, что она хочет меня обидеть. Для нее такое поведение было естественным. Выходя из комнаты, она просто гасила за собой свет. Я знаю, здесь не было никакого умысла. И все же чудилось в этом какое-то пренебрежение ко мне, как если бы она сказала: зачем тебе свет, если я ухожу?
И вот теперь это преследовало меня во сне. Сама я старалась реже думать о Каролине. Об Арильде и Розильде не вспоминала вовсе. Замок Роз постепенно стирался из памяти; с каждым днем образы этого дома и его обитателей становились все менее отчетливыми. Я ничего не делала для того, чтобы их удержать. Позволить им раствориться, сойти на нет было облегчением. Притом что эти люди все же так много значили для меня! Как я могла?
Неужели в глубине души я была настолько холодным и бесчувственным человеком?
Я не скучала по ним. Не тосковала. Внутри я ощущала абсолютную пустоту…
Еще я помню, что постоянно мерзла. Дни стояли теплые, солнечные, и все только и говорили о том, какая чудная погода. Но я даже в доме тряслась от холода, хотя все печи были растоплены – исключительно ради меня.
Возвращаясь из Замка Роз, я всегда чувствовала себя немного странно, но никогда – так, как теперь. Обычно я охотно общалась с родными, мне нужны были их участие и близость. А в этот раз все только мешали, никого не хотелось видеть.
Начались занятия в школе – это в каком-то смысле было хорошо. Теперь я могла с головой уйти в свои учебники и уроки. Но я продолжала себя изводить, и в один прекрасный день учительница потеряла терпение. Она задала мне вопрос, а я сидела молча, и вид у меня, вероятно, был отсутствующий и страдающий.
Ее просто перекосило от бешенства.
– Ну все, хватит с меня этих трагических спектаклей! – прошипела она и обратилась к другой ученице: – Биргитта, может быть, ты ответишь?
Такая взбучка наконец привела меня в чувство.
Благожелательность мне не помогала, а эта внезапная вспышка гнева вызвала стыд от того, что я вела себя как манерная примадонна, и заставила прийти в себя. Я снова стала такой, как обычно.
В Замке Роз мне, в сущности, никогда не удавалось быть самой собой. Приходилось притворяться, следить за каждым своим словом. Из-за того, что Каролина ходила переодетой, выдавая себя за моего «брата», я была вынуждена подыгрывать, чтобы не разоблачить ее. В итоге я постоянно врала и обманывала людей, которые мне доверяли.
Вряд ли кто-либо выдержал бы такую жизнь долгое время. Если, конечно, не быть прирожденной актрисой, как Каролина. Для нее все гораздо проще. Она все схватывает на лету, молниеносно принимает решения и немедленно действует. Я же скорей тугодумка. Мне требуется не один час для того, чтобы понять, что на самом деле произошло. Прежде всего я должна хорошенько разобраться в своих мыслях и переживаниях – до того, как что-либо предпринять, и даже после. Только тогда я чувствую себя уверенно. А если не обдумаю все как следует – теряю почву под ногами.
В Замке Роз меня постоянно втягивали в отношения, которых я не понимала, и в то же время не было никакой возможности спокойно о них поразмыслить. Я страдала от этого, а для Каролины все было нипочем. Вообще-то мы неплохо дополняли друг друга – она со своей быстротой реакций и я со своим «благоразумием», как она это называла.
Вероятно, именно поэтому мы с ней и ладили, несмотря ни на что.
Но так или иначе, особые обстоятельства вынудили меня покинуть Замок Роз. Я случайно столкнулась с тайной, которую нельзя было знать никому, так что мне пришлось бежать оттуда очертя голову.
Ранним утром я исчезла из замка, даже не попрощавшись – ни с Каролиной, ни с Арильдом и Розильдой. Я просто не могла смотреть им в глаза, храня в себе ужасную тайну. Особенно это касалось близнецов [2]. Они имели гораздо большее право знать о ней, чем я, а в моей причастности было что-то похожее на предательство. И одновременно я понимала, что сейчас это может им только навредить – известие о том, что их мать не умерла, а находится совсем рядом, в этом же замке.
Вернувшись домой, я первым делом должна была написать Арильду и Розильде. Я не хотела, чтобы они приняли мой отъезд на свой счет. Подать весточку следовало и Каролине, моей «сестре». Она утверждала, что у нас с нею общий отец. Бывали моменты, когда мне самой хотелось, чтобы это было так, но сейчас я чувствовала необходимость отдохнуть от Каролины. До чего же искусно она лицедействовала! Ни одна душа в замке не разгадала ее игры. Никто не воспринимал ее иначе, как красивого юношу, в которого Розильда была влюблена, и к которому Арильд испытывал сильнейшую привязанность. Для Каролины-то это было развлечением. Но не для меня. Хорошо, что теперь все позади!
Однако с письмами все вышло не так просто, как я полагала. Мне казалось, я точно знаю, что хочу сказать, но когда взялась за перо, меня словно околдовали. Письмо Каролине не получалось совсем. Я подозревала, что она расценивает мое исчезновение как предательство. И, что бы я ни написала, это будет выглядеть так, будто я оправдываюсь.
В последние дни до моего отъезда нам стало сложней находить общий язык. Я критиковала ее за отношение к Арильду и Розильде. Их дружба, на мой взгляд, превратилась в жалкое подобие оной. Все началось как легкая романтическая игра, а теперь – не слишком ли много выспренности, витания в облаках? В особенности дружба с Арильдом, ставшая чересчур восторженной. Когда я сказала об этом Каролине, она тут же обвинила меня в ревности. Так что вряд ли играло какую-то роль, что именно я ей напишу.
С Арильдом и Розильдой было не легче. Как могла я быть откровенной с ними – теперь, когда я знала?.. Что бы они подумали? Розильда, которая считала себя виновной в том, что ее мать покончила с собой, и переживала это так сильно, что потеряла дар речи! А мать-то ее не желает, чтобы дети об этом знали! Но я-то об этом узнала! Следовательно, что бы я ни написала Розильде, это будет сплошной ложью. То же самое и с Арильдом. Если быть откровенной с ним – придется разоблачить не только его мать, но и Каролину. Ведь именно к ней он прикипел всем сердцем… Нет, никому из них я не могла написать и при этом не мучиться угрызениями совести.
Вместо этого я написала формально-вежливое письмо Вере Торсон [3], в котором объясняла свой отъезд внезапно нахлынувшей тоской по дому. И тем, что я неважно себя чувствовала и не хотела разболеться в замке. А внезапно я уехала потому, что не люблю прощаться. Что, в общем, было чистой правдой. Я всегда терпеть не могла всякие проводы и расставания.
В конце письма я попросила Веру передать от меня привет всем-всем. Вот так, не называя имен. Моего «брата Карла» мне не хотелось упоминать. Возможно, это их удивит, по тут уж ничего не поделаешь.
Я не ждала ответа на свое письмо – никто и не ответил.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И все же Каролина оказала на меня гораздо большее влияние, чем я думала. Я то и дело замечала в себе такие черты, о которых раньше и не подозревала, – скорее, они были свойственны Каролине.
Например, я всегда считала себя натурой постоянной, а теперь вдруг обнаружила в себе переменчивость, о которой даже не догадывалась.
Лучшей подруги у меня не было никогда, но с несколькими одноклассницами я общалась довольно близко. Когда Каролина вошла в мою жизнь, у меня почти не осталось времени ни для кого другого. Теперь, когда ее не было, я попыталась вернуться к своим подружкам. Они ничего не имели против. Но оказалось, совсем не просто снова вдохнуть жизнь в нашу дружбу, и подруги в этом были не виноваты. Они старались, как могли. Это я постоянно сравнивала их с Каролиной, и сравнение было не в их пользу! Если бы тогда мне кто-нибудь сказал об этом, я бы, наверное, рассердилась. Я не желала признавать, насколько сильно к ней привязана. Просто рядом с Каролиной все казались такими обыкновенными и скучными… Поэтому я перестала думать о подругах и переключилась на учителей.
У нас появился новый учитель немецкого – молодой и довольно симпатичный. Многие мои одноклассницы в него влюбились. Я было тоже решила влюбиться, но потом вдруг заметила, что голос у него какой-то дурацкий. Вот так все и кончилось, не успев начаться. Взамен я начала вздыхать по учителю рисования, которым никто не интересовался. Он носил бархатный берет, и было в нем что-то загадочное.
Вздыхать приходилось на расстоянии: в нашем классе он не преподавал. Поэтому не успел наскучить мне слишком быстро, и моя любовь продлилась несколько недель. Но затем мне стало все сложней поддерживать в себе этот пыл, и он постепенно угас. Когда все закончилось, я не почувствовала ни малейшего сожаления.
Тем временем было решено, что к весне я пройду конфирмацию. К обряду нас готовил учитель катехизиса, но в него я не могла влюбиться. Он был слишком старым…
Уроки катехизиса начались уже осенью, и мы стали заниматься вместе с параллельным классом. В нем училась девочка чуть старше меня, на которую я давно обратила внимание. Звали ее Ингеборг.
Еще год назад я и мечтать не могла о том, чтобы познакомиться с такой девушкой, как Ингеборг. Я бы ни за что не осмелилась на это. Она, великолепная яркая бабочка, – и я, маленькая серая мушка.
Ингеборг была, что называется, «мыслящей» личностью. К тому же красавица. Нежная кожа, лучистые глаза, копна вьющихся золотистых волос… Она была выше и физически крепче меня, но, несмотря на это, производила впечатление существа едва ли не воздушного. Остальные рядом с ней казались неуклюжими и грубыми.
Ее внешнюю красоту видели все, и восхищаться мог каждый, но вскоре я обнаружила, что ее внутренний мир был еще прекрасней. Ингеборг – единственный человек, чью душу я действительно смогла увидеть. Звучит высокопарно, но это правда. Ингеборг не боялась быть искренней во всем, что делала.
В школе об Ингеборг знали немного, разве только то, что она жила у каких-то родственников. Вообще она приехала к нам из других краев, откуда-то с севера. Ее родители владели большой усадьбой и считались людьми состоятельными. Ингеборг была поздним ребенком. Старшие дети давно стали взрослыми, а родители состарились. О них она всегда говорила с большим почтением и считала чуть ли не святыми.
Мы подружились. Первый шаг сделала Ингеборг. Она обнаружила, что у нас схожий «образ мыслей», а также одинаковые «высокие идеалы». Я бы наверняка понравилась ее родителям – так считала она.
Голос у нее был чистый и звонкий, просто ангельский. Я не понимала, что она нашла во мне, и поначалу держалась довольно скованно. Ингеборг казалась мне «птицей высокого полета», и я не знала, как вести себя в ее обществе. В ней все было так красиво и благородно, что я терялась. А иногда находила ее слишком уж серьезной и начинала сомневаться: а не притворство ли это?
Но тут я, конечно, ошибалась. Напротив, она была удивительно искренней, и серьезность в ней сочеталась с юмором. Чем бы она ни занималась, это шло из самого сердца. Все сомнения исчезали, стоило ей взять скрипку. Ингеборг была еще и очень музыкальной. Не передать, какое волнение вызывала во мне ее игра!
Еще я помню одно сочинение, которое она дала мне прочесть, – речь в нем шла о тех местах, где она родилась. Написано было, в общем, незатейливо, но каждая строчка буквально дышала любовью. Конечно, это может показаться преувеличением, когда говоришь на такую прозаическую тему: маленькая девочка едет со своими родителями изучать окрестную флору. Но как чувствовалось, до чего она дорожит каждой минутой того путешествия!.. В этом сочинении была видна вся цельность се натуры. Я поняла: она никогда меня не обманет.
Другими словами, Ингеборг представляла собой прямую противоположность Каролине.
Она была истинно и глубоко религиозна. Конфирмация была для нее важным событием. Я же, если честно, относилась к этому не слишком серьезно. Дома мы никогда не говорили о религии, и в общем, я могу сказать, что происхожу из неверующей семьи. Когда мы были маленькими, мама читала с нами вечернюю молитву, а позже следила, чтобы мы продолжали делать это сами, но, скорее, просто потому, что «так положено», как она выражалась. Вот и конфирмация – потому, что так положено.
– Для чего положено? – спросила я однажды.
– Для воспитания, конечно, – ответила она. Поэтому, когда мы начали изучать катехизис, мне и в голову не приходило, что в этом может заключаться какой-то больший смысл, помимо того, что просто «так положено». Но, увидев, с какой серьезностью относится к занятиям Ингеборг, я пришла к другому мнению.
Уроки пробуждали в ней совесть, и так чуткую от природы; она подвергала себя беспощадному самоанализу и обнаруживала столько недостойного, что теперь практически все, что бы она ни делала, представлялось ей греховным. Или «нечистым», как она говорила. Мне показалось, что это зашло слишком далеко, и я пыталась с ней спорить, но вышло наоборот – она переубедила меня.
Она помогла мне понять, как бездумно жила я до сих пор, не замечая страданий, которыми полон мир. Мои родители в своей любви ограждали меня от этого знания. Я жила беззаботно, в то время как миллионы людей на земле испытывали жестокие лишения, умирали от голода или убивали друг друга в борьбе за пропитание.
С ужасом я осознала, что тоже причастна к мировому злу, и меня охватило чувство раскаяния за свою пропащую жизнь. Я зачастила в церковь и стала посвящать все свободное время благотворительности. Вместе с Ингеборг, конечно. Она очень радовалась моему преображению. А вот с домашними все было иначе.
Я пыталась спасти мою бедную семью, пробудить их дремлющую совесть, открыть им глаза на то, что они идут путями греха, но они напрочь отказывались что-либо понимать. Хотя достаточно было посмотреть на меня – чем не пример для подражания?.. С болью в сердце мне в конце концов пришлось сделать вывод, что их духовная слепота, к сожалению, неисцелима. Пронять их было невозможно, они упрямо продолжали жить своей эгоистичной, пустой и бездушной жизнью.
Я была глубоко разочарована, особенно в папе. Уж он-то, со своими философскими интересами, должен был задуматься… Каждый вечер я молилась за него и за всех родных, и Ингеборг тоже – но что это меняло?
Впрочем, тех, за кого нам пришлось молиться, оказалось даже слишком много. С духовностью повсюду обстояло неважно. Даже на уроках катехизиса.
Бессмысленная болтовня и хихиканье. Шелестение светскими газетами. Богохульные шуточки. Мы с Ингеборг чувствовали себя единственными, кто думает о Боге. Это укрепило нашу дружбу, и мы заключили «священный союз» с очень строгими правилами, поклявшись, что никакие силы не смогут разлучить нас друг с другом.
Или с Господом Богом.
Если немилосердная судьба все же заставит нас идти разными дорогами, наша вера в Отца Небесного останется такой же крепкой. Каким бы сильным искушениям мы ни подверглись, каких бы замечательных людей ни встретили на жизненном пути, мы никогда не забудем друг друга. Мы не поддадимся на красивые слова и грубую лесть, но сохраним нашу верность и всегда будем помнить: в целом мире невозможно найти более истинной и преданной подруги.
Мы всегда будем честны и откровенны. Мы не допустим снисхождения к нашим грехам и порокам, но, кротко указав друг другу на ошибки, терпеливо поможем исправить их и выйти на праведный путь – так, чтобы однажды предстать пред лицом Господа очищенными и настолько безгрешными, насколько это вообще возможно для несчастной человеческой природы.
Эти правила мы сочинили вместе, но именно Ингеборг придала им возвышенную форму. Все было задумано как договор – с одной стороны, между нею и мной, а с другой – между нами двумя и Господом Богом. Мы переписали его набело в трех экземплярах, она написала мой, а я – ее. Предназначавшийся для Бога мы каллиграфически вывели вместе, золотыми буквами.
Потом мы встретились на церковном дворе у старого дуба. Под его багряной кроной вырыли глубокую яму и положили в нее экземпляр для Бога, в конверте с большими сургучными печатями. Слегка припорошив конверт землей, мы укололи себе пальцы и с этой землей смешали нашу кровь. А потом засыпали яму.
Затем мы подписали собственные экземпляры, также нашей смешанной кровью, и обменялись ими.
– У тебя получилось лучше, – заметила я. – Неравноценный обмен.
Почерк у нее был, конечно, куда красивей моего. Но она покачала головой, любовно глядя на мои каракули.
– Мне нравится твой почерк, Берта. Он честный, – сказала она.
Например, я всегда считала себя натурой постоянной, а теперь вдруг обнаружила в себе переменчивость, о которой даже не догадывалась.
Лучшей подруги у меня не было никогда, но с несколькими одноклассницами я общалась довольно близко. Когда Каролина вошла в мою жизнь, у меня почти не осталось времени ни для кого другого. Теперь, когда ее не было, я попыталась вернуться к своим подружкам. Они ничего не имели против. Но оказалось, совсем не просто снова вдохнуть жизнь в нашу дружбу, и подруги в этом были не виноваты. Они старались, как могли. Это я постоянно сравнивала их с Каролиной, и сравнение было не в их пользу! Если бы тогда мне кто-нибудь сказал об этом, я бы, наверное, рассердилась. Я не желала признавать, насколько сильно к ней привязана. Просто рядом с Каролиной все казались такими обыкновенными и скучными… Поэтому я перестала думать о подругах и переключилась на учителей.
У нас появился новый учитель немецкого – молодой и довольно симпатичный. Многие мои одноклассницы в него влюбились. Я было тоже решила влюбиться, но потом вдруг заметила, что голос у него какой-то дурацкий. Вот так все и кончилось, не успев начаться. Взамен я начала вздыхать по учителю рисования, которым никто не интересовался. Он носил бархатный берет, и было в нем что-то загадочное.
Вздыхать приходилось на расстоянии: в нашем классе он не преподавал. Поэтому не успел наскучить мне слишком быстро, и моя любовь продлилась несколько недель. Но затем мне стало все сложней поддерживать в себе этот пыл, и он постепенно угас. Когда все закончилось, я не почувствовала ни малейшего сожаления.
Тем временем было решено, что к весне я пройду конфирмацию. К обряду нас готовил учитель катехизиса, но в него я не могла влюбиться. Он был слишком старым…
Уроки катехизиса начались уже осенью, и мы стали заниматься вместе с параллельным классом. В нем училась девочка чуть старше меня, на которую я давно обратила внимание. Звали ее Ингеборг.
Еще год назад я и мечтать не могла о том, чтобы познакомиться с такой девушкой, как Ингеборг. Я бы ни за что не осмелилась на это. Она, великолепная яркая бабочка, – и я, маленькая серая мушка.
Ингеборг была, что называется, «мыслящей» личностью. К тому же красавица. Нежная кожа, лучистые глаза, копна вьющихся золотистых волос… Она была выше и физически крепче меня, но, несмотря на это, производила впечатление существа едва ли не воздушного. Остальные рядом с ней казались неуклюжими и грубыми.
Ее внешнюю красоту видели все, и восхищаться мог каждый, но вскоре я обнаружила, что ее внутренний мир был еще прекрасней. Ингеборг – единственный человек, чью душу я действительно смогла увидеть. Звучит высокопарно, но это правда. Ингеборг не боялась быть искренней во всем, что делала.
В школе об Ингеборг знали немного, разве только то, что она жила у каких-то родственников. Вообще она приехала к нам из других краев, откуда-то с севера. Ее родители владели большой усадьбой и считались людьми состоятельными. Ингеборг была поздним ребенком. Старшие дети давно стали взрослыми, а родители состарились. О них она всегда говорила с большим почтением и считала чуть ли не святыми.
Мы подружились. Первый шаг сделала Ингеборг. Она обнаружила, что у нас схожий «образ мыслей», а также одинаковые «высокие идеалы». Я бы наверняка понравилась ее родителям – так считала она.
Голос у нее был чистый и звонкий, просто ангельский. Я не понимала, что она нашла во мне, и поначалу держалась довольно скованно. Ингеборг казалась мне «птицей высокого полета», и я не знала, как вести себя в ее обществе. В ней все было так красиво и благородно, что я терялась. А иногда находила ее слишком уж серьезной и начинала сомневаться: а не притворство ли это?
Но тут я, конечно, ошибалась. Напротив, она была удивительно искренней, и серьезность в ней сочеталась с юмором. Чем бы она ни занималась, это шло из самого сердца. Все сомнения исчезали, стоило ей взять скрипку. Ингеборг была еще и очень музыкальной. Не передать, какое волнение вызывала во мне ее игра!
Еще я помню одно сочинение, которое она дала мне прочесть, – речь в нем шла о тех местах, где она родилась. Написано было, в общем, незатейливо, но каждая строчка буквально дышала любовью. Конечно, это может показаться преувеличением, когда говоришь на такую прозаическую тему: маленькая девочка едет со своими родителями изучать окрестную флору. Но как чувствовалось, до чего она дорожит каждой минутой того путешествия!.. В этом сочинении была видна вся цельность се натуры. Я поняла: она никогда меня не обманет.
Другими словами, Ингеборг представляла собой прямую противоположность Каролине.
Она была истинно и глубоко религиозна. Конфирмация была для нее важным событием. Я же, если честно, относилась к этому не слишком серьезно. Дома мы никогда не говорили о религии, и в общем, я могу сказать, что происхожу из неверующей семьи. Когда мы были маленькими, мама читала с нами вечернюю молитву, а позже следила, чтобы мы продолжали делать это сами, но, скорее, просто потому, что «так положено», как она выражалась. Вот и конфирмация – потому, что так положено.
– Для чего положено? – спросила я однажды.
– Для воспитания, конечно, – ответила она. Поэтому, когда мы начали изучать катехизис, мне и в голову не приходило, что в этом может заключаться какой-то больший смысл, помимо того, что просто «так положено». Но, увидев, с какой серьезностью относится к занятиям Ингеборг, я пришла к другому мнению.
Уроки пробуждали в ней совесть, и так чуткую от природы; она подвергала себя беспощадному самоанализу и обнаруживала столько недостойного, что теперь практически все, что бы она ни делала, представлялось ей греховным. Или «нечистым», как она говорила. Мне показалось, что это зашло слишком далеко, и я пыталась с ней спорить, но вышло наоборот – она переубедила меня.
Она помогла мне понять, как бездумно жила я до сих пор, не замечая страданий, которыми полон мир. Мои родители в своей любви ограждали меня от этого знания. Я жила беззаботно, в то время как миллионы людей на земле испытывали жестокие лишения, умирали от голода или убивали друг друга в борьбе за пропитание.
С ужасом я осознала, что тоже причастна к мировому злу, и меня охватило чувство раскаяния за свою пропащую жизнь. Я зачастила в церковь и стала посвящать все свободное время благотворительности. Вместе с Ингеборг, конечно. Она очень радовалась моему преображению. А вот с домашними все было иначе.
Я пыталась спасти мою бедную семью, пробудить их дремлющую совесть, открыть им глаза на то, что они идут путями греха, но они напрочь отказывались что-либо понимать. Хотя достаточно было посмотреть на меня – чем не пример для подражания?.. С болью в сердце мне в конце концов пришлось сделать вывод, что их духовная слепота, к сожалению, неисцелима. Пронять их было невозможно, они упрямо продолжали жить своей эгоистичной, пустой и бездушной жизнью.
Я была глубоко разочарована, особенно в папе. Уж он-то, со своими философскими интересами, должен был задуматься… Каждый вечер я молилась за него и за всех родных, и Ингеборг тоже – но что это меняло?
Впрочем, тех, за кого нам пришлось молиться, оказалось даже слишком много. С духовностью повсюду обстояло неважно. Даже на уроках катехизиса.
Бессмысленная болтовня и хихиканье. Шелестение светскими газетами. Богохульные шуточки. Мы с Ингеборг чувствовали себя единственными, кто думает о Боге. Это укрепило нашу дружбу, и мы заключили «священный союз» с очень строгими правилами, поклявшись, что никакие силы не смогут разлучить нас друг с другом.
Или с Господом Богом.
Если немилосердная судьба все же заставит нас идти разными дорогами, наша вера в Отца Небесного останется такой же крепкой. Каким бы сильным искушениям мы ни подверглись, каких бы замечательных людей ни встретили на жизненном пути, мы никогда не забудем друг друга. Мы не поддадимся на красивые слова и грубую лесть, но сохраним нашу верность и всегда будем помнить: в целом мире невозможно найти более истинной и преданной подруги.
Мы всегда будем честны и откровенны. Мы не допустим снисхождения к нашим грехам и порокам, но, кротко указав друг другу на ошибки, терпеливо поможем исправить их и выйти на праведный путь – так, чтобы однажды предстать пред лицом Господа очищенными и настолько безгрешными, насколько это вообще возможно для несчастной человеческой природы.
Эти правила мы сочинили вместе, но именно Ингеборг придала им возвышенную форму. Все было задумано как договор – с одной стороны, между нею и мной, а с другой – между нами двумя и Господом Богом. Мы переписали его набело в трех экземплярах, она написала мой, а я – ее. Предназначавшийся для Бога мы каллиграфически вывели вместе, золотыми буквами.
Потом мы встретились на церковном дворе у старого дуба. Под его багряной кроной вырыли глубокую яму и положили в нее экземпляр для Бога, в конверте с большими сургучными печатями. Слегка припорошив конверт землей, мы укололи себе пальцы и с этой землей смешали нашу кровь. А потом засыпали яму.
Затем мы подписали собственные экземпляры, также нашей смешанной кровью, и обменялись ими.
– У тебя получилось лучше, – заметила я. – Неравноценный обмен.
Почерк у нее был, конечно, куда красивей моего. Но она покачала головой, любовно глядя на мои каракули.
– Мне нравится твой почерк, Берта. Он честный, – сказала она.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ингеборг я никогда не рассказывала ни о Каролине, ни о Замке Роз. Да и вообще ни о чем, что касалось моей собственной жизни. Она про свою тоже не распространялась. В нашей дружбе это выглядело бы неестественно, свое доверие мы выражали иначе – и при этом были удивительно близки.
Говорили мы в основном о вере и самых главных вопросах жизни. Еще, разумеется, о музыке, которой она увлекалась, и книгах – что интересовало меня. Но только не о «суетном», как называла это Ингеборг, то есть не об одежде, внешности и тому подобном.
Хотя нет. Платья для конфирмации мы все-таки обсуждали. Но на то были свои причины. Тогда в моду входил белый цвет вместо черного, а Ингеборг была категорически против.
– Мы ведь не должны выглядеть как невесты! – горячилась она.
– А по-твоему, лучше, если мы будем выглядеть будто на похороны собрались? – возразил кто-то из девочек.
Да, считала Ингеборг, лучше пусть так. Тем более что конфирмация состоится еще до Пасхи, на Страстной неделе. Но причина была даже не в этом. Важнее то, что у некоторых попросту не было средств, чтобы сшить себе платье. Помощь оказывала община, и тут никакого выбора не оставалось. Община выдавала только черную ткань.
Но потому-то многие и хотели быть в белом. Чтобы их не приняли за «неимущих», как это называлось. Ведь надеть черное платье при таких обстоятельствах – все равно что расписаться в собственной бедности. Это возмущало Ингеборг. Разве можно сводить все только к вопросам моды или классовых различий? Да тогда лучше вовсе отказаться от конфирмации!
В этом я могла с ней согласиться. Хотя вообще-то я считала, что не так уж важно, какого цвета на мне будет платье. И мы поклялись друг другу свято и нерушимо: любой ценой, что бы ни случилось, быть в черном!
Дома этот вопрос пока не обсуждался, но я обещала Ингеборг постоять за себя, если потребуется. Она была у нас в гостях несколько раз, но не думаю, что мои родные поняли, что она за человек. Ее считали красивой и хорошо воспитанной, однако немного замкнутой.
И все же ей удалось внушить им уважение к нашим благотворительным заботам. Раньше, когда я говорила об этом, все только шутили и подтрунивали надо мной. А теперь, похоже, наконец-то поняли, о чем идет речь.
Нуждающихся в стране было очень много. И не только в духовной пище, но и вполне материальной. Так что работы у нас с Ингеборг хватало. Ее изобретательность в том, чтобы заставить человека расстаться со своей собственностью, была поистине удивительной. Она-то в основном и занималась сбором пожертвований. У нее было больше богатых знакомых, и она умела найти к ним подход.
А мне просить было тяжело. Я чувствовала себя униженной, хотя и хлопотала не за себя.
– Но мы ведь не попрошайничаем, Берта! – серьезно говорила Ингеборг. – Мы просто помогаем людям понять, что они приобретают слишком много и у них есть масса ненужных вещей. И что им же самим станет гораздо легче, если они отдадут какую-то часть. Разве это попрошайничество?
Чем лучше я узнавала Ингеборг, тем с большим уважением к ней относилась. Она была по-настоящему цельным человеком, который знает, чего хочет от жизни, и не ведает иного страха, кроме Божьего. Но когда я выразила ей свое восхищение, она только отмахнулась:
– Не забывай, я всего лишь послушное орудие!
Да, Ингеборг оказалась для меня подарком судьбы. Я была счастлива оттого, что мы вместе.
И вот однажды прихожу я домой в перерыве между уроками – и ничего не понимаю. С меня не сводят глаз, все наблюдают за мной с любопытством и ожиданием. Что случилось-то?
Мы садимся за стол, и у своей тарелки я нахожу открытку. И тут до меня доходит! Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, от кого она. Я взяла ее и украдкой сунула в карман.
Говорили мы в основном о вере и самых главных вопросах жизни. Еще, разумеется, о музыке, которой она увлекалась, и книгах – что интересовало меня. Но только не о «суетном», как называла это Ингеборг, то есть не об одежде, внешности и тому подобном.
Хотя нет. Платья для конфирмации мы все-таки обсуждали. Но на то были свои причины. Тогда в моду входил белый цвет вместо черного, а Ингеборг была категорически против.
– Мы ведь не должны выглядеть как невесты! – горячилась она.
– А по-твоему, лучше, если мы будем выглядеть будто на похороны собрались? – возразил кто-то из девочек.
Да, считала Ингеборг, лучше пусть так. Тем более что конфирмация состоится еще до Пасхи, на Страстной неделе. Но причина была даже не в этом. Важнее то, что у некоторых попросту не было средств, чтобы сшить себе платье. Помощь оказывала община, и тут никакого выбора не оставалось. Община выдавала только черную ткань.
Но потому-то многие и хотели быть в белом. Чтобы их не приняли за «неимущих», как это называлось. Ведь надеть черное платье при таких обстоятельствах – все равно что расписаться в собственной бедности. Это возмущало Ингеборг. Разве можно сводить все только к вопросам моды или классовых различий? Да тогда лучше вовсе отказаться от конфирмации!
В этом я могла с ней согласиться. Хотя вообще-то я считала, что не так уж важно, какого цвета на мне будет платье. И мы поклялись друг другу свято и нерушимо: любой ценой, что бы ни случилось, быть в черном!
Дома этот вопрос пока не обсуждался, но я обещала Ингеборг постоять за себя, если потребуется. Она была у нас в гостях несколько раз, но не думаю, что мои родные поняли, что она за человек. Ее считали красивой и хорошо воспитанной, однако немного замкнутой.
И все же ей удалось внушить им уважение к нашим благотворительным заботам. Раньше, когда я говорила об этом, все только шутили и подтрунивали надо мной. А теперь, похоже, наконец-то поняли, о чем идет речь.
Нуждающихся в стране было очень много. И не только в духовной пище, но и вполне материальной. Так что работы у нас с Ингеборг хватало. Ее изобретательность в том, чтобы заставить человека расстаться со своей собственностью, была поистине удивительной. Она-то в основном и занималась сбором пожертвований. У нее было больше богатых знакомых, и она умела найти к ним подход.
А мне просить было тяжело. Я чувствовала себя униженной, хотя и хлопотала не за себя.
– Но мы ведь не попрошайничаем, Берта! – серьезно говорила Ингеборг. – Мы просто помогаем людям понять, что они приобретают слишком много и у них есть масса ненужных вещей. И что им же самим станет гораздо легче, если они отдадут какую-то часть. Разве это попрошайничество?
Чем лучше я узнавала Ингеборг, тем с большим уважением к ней относилась. Она была по-настоящему цельным человеком, который знает, чего хочет от жизни, и не ведает иного страха, кроме Божьего. Но когда я выразила ей свое восхищение, она только отмахнулась:
– Не забывай, я всего лишь послушное орудие!
Да, Ингеборг оказалась для меня подарком судьбы. Я была счастлива оттого, что мы вместе.
И вот однажды прихожу я домой в перерыве между уроками – и ничего не понимаю. С меня не сводят глаз, все наблюдают за мной с любопытством и ожиданием. Что случилось-то?
Мы садимся за стол, и у своей тарелки я нахожу открытку. И тут до меня доходит! Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, от кого она. Я взяла ее и украдкой сунула в карман.