Конечно, я пошла. Итальянская ванночка со специальной сеткой, итальянская кроватка, косметика для малышей из Швейцарии, а Ренька беспомощно наблюдала, как я за три минуты помыла ребенка.
— Останься, — предложила она мне, когда Кармелия сладко заснула с бутылочкой «СЫссо» в ротике. — Поболтаем.
А потом достала большую кипу журналов и принялась взахлеб рассказывать о поясах для похудения, о препаратах из Америки, которые убивают аппетит, а также о клиниках пластической хирургии.
— Я не кормлю грудью, чтобы она не деформировалась, — объяснила соседка, — но все равно появились растяжки, придется как-то от них избавляться. Если бы я знала, что такой ценой…
«Мозги у тебя расплавились и деформировались, — сказала я. — Крыша у тебя совсем съехала, Реня, дорогая! — Рука дернулась, и я пролила чай. — Ты просто спятила! Ты совершеннейший продукт новой системы в этом государстве! Безмозглое существо, для которого можно создавать все эти идиотские штучки и цель которого — обзавестись все большим количеством вещей, предметов, тряпок, кремов, всяких примочек, искусственных сисек, силиконовых попок! А когда ты пустишь по миру своего муженька или вдруг начнешь новую жизнь, то очнешься и…»
Я открыла глаза и взглянула на Реньку.
— Реня, у тебя мозги деформировались, — сказала я. — Я не предполагала, что ты такая идиотка.
— Ну знаешь ли! — Реня резко захлопнула глянцевый журнал. — Ты даже не представляешь себе, какой у меня богатый внутренний мир. Я-то уж не останусь одна, как ты. Мой муж знает, что необходимо женщине для счастья. Мне не нужно работать, чтобы сделать себе пластическую операцию, а в тебе говорит зависть. Ну что ж, вот они — одинокие женщины!
— Знаешь что? — Я встала. — У меня нет сил болтать о всякой ерунде. Сегодня — точно. Может быть, изредка и можно. Но наверное, меня это больше не устраивает. Я не хотела тебя обидеть, но это ты, Реня, сидишь допоздна одна потому, что хочешь, чтобы твой супруг принес тебе еще больше. Жаль, что он не может работать двадцать четыре часа в сутки. — И напоследок я съехидничала: — Тебе никогда не приходило в голову, что ему, наверное, приятнее на работе, чем с тобой?
Ренька оторопела, а я, видимо, со всеми испорчу отношения. Но какое же это удовольствие — говорить что думаешь и делать что говоришь!
Дома меня ждала Агнешка.
— Ты не подходишь к телефону, Ютка, разве так можно?
Я рассказала ей вкратце, что происходит. И о разговоре с Улей, которая тоже думала, что так будет лучше для меня, и настолько была в этом уверена, что Шимону, который приезжал в мое отсутствие, не объяснила, что меня нет и что Тосин отец находится у меня незаконно. И о том, как мы с ней ужасно поссорились, когда я ей сказала, чтобы она никогда не вмешивалась в мою жизнь, потому что я в ее не лезу. И что никто лучше нас самих не знает, что мы чувствуем. И что если она, Агнешка, хочет убедить меня, что…
Но Агнешка махнула рукой.
— Юдита, — сказана она серьезно, — самое время, чтобы ты разобралась со своей жизнью. Ты и только ты, а не кто-то другой за тебя. Ты очень правильно сказала Уле. И родителям тоже. А Тося… с Тосей я поговорю сама, если ты позволишь. Слишком рьяно все за тебя взялись.
Уже второй день, как я болею. Был врач, определил, что у меня воспаление легких. Все одно к одному — воспаление легких, и все меня покинули. Но я поправлюсь. Тося вернулась от Агнешки и Гжесика, и что-то изменилось. Я лежала в спальне и в двухсотый раз читала трилогию[43] и «Идиота», а еще «Аню с Зеленого холма»[44], по очереди и отрывками, что, несомненно, было ярким свидетельством моего тяжелого состояния. Читала, плакала, спала. «И так будет до конца жизни», — подумала я.
— Мама, сделать тебе чаю?
— Нет, спасибо.
— А может, хочешь что-нибудь посмотреть? Я могу сходить в прокат… взять какой-нибудь фильм.
— Нет, но очень трогательно, что ты интересуешься. — До видеопроката не меньше километра от станции.
— А что ты хочешь?
— Ничего.
— Хочешь, я с тобой посижу?
Мне бы следовало от удивления перевернуться (как в гробу), но я не шелохнулась.
— Нет, спасибо.
— Ты не хочешь поговорить?
— Нет, — ответила я, но все-таки сползла с кровати. Тося подала мне халат.
— Тебе надо лежать.
— Я вспомнила, что не достала мясо на завтра. Оно в морозильнике.
— А почему ты не скажешь мне?
— Ты не знаешь какое. — Я надела халат и поплелась на кухню.
У меня немного кружилась голова. Кошки — во дворе, вместо того чтобы лежать на мне и вытягивать болезнь.
Дорогой читатель, некогда кошачьи шкурки прикладывали к почкам, полагая, что они исцеляют, но это не более чем предрассудок…
Живые кошачьи шкурки, мне бы они, несомненно, помогли.
Тося обогнала меня и остановилась перед холодильником.
— С тобой так всегда, мама. Захочешь тебе помочь — так нельзя. Почему ты со мной не разговариваешь? Ты обижена на меня, да? Я чувствую! Что все из-за меня, конечно. И Адам наверняка рассказал тебе про то письмо, ты поэтому и не хочешь со мной разговаривать. —
Тося неожиданно расплакалась, а я села на стул, потому что все-таки у меня сильная слабость.
— Про какое письмо? — еле слышно спросила я, у меня не было сил ругаться с дочерью.
— Не притворяйся! — крикнула Тося сквозь слезы. — Не притворяйся! Ты такая же лживая, как отец! Он тоже обманывает! Йоля поехала в Краков, и они там строят дом! Вместе!
— Это же хорошо, — сказала я, но мозги по-прежнему отказывались работать.
— Чего же хорошего? — Тося села рядом со мной и спрятала лицо в ладонях. — Я думала, что он хочет вернуться к тебе, а он просто поссорился со своей женой! Я хотела как лучше…
Я подняла руку и притронулась к Тосиным волосам. Как замечательно, что она их уже не красит, какой у них чудесный мышиный оттенок, и какие у нее красивые глаза!
— Не переживай, Тосенька, каждый может ошибиться… Я так счастлива, что дедушка с бабушкой снова вместе… Но такое случается очень редко… Мы с отцом действительно больше не любим друг друга. И хотя семья важнее всего, — я воспользовалась тем, что дочь, наверное, первый раз в жизни не перебивала меня, — это такой организм, в котором должны быть любовь, привязанность, уважение или дружба. В противном случае это всего лишь основная ячейка общества. У нас с отцом есть ты, но ребенок не может быть тем единственным, что связывает семью. Ребенок нуждается в чем-то большем, он должен чувствовать, что между родителями существует хотя бы симпатия, потому что иначе просто можно сойти с ума.
Тося подняла заплаканные глаза и посмотрела на меня с полным пониманием впервые за последние месяцы.
— Ты хочешь яичницу? — спросила она с надеждой. — Я бы не прочь…
— Пожарь, — сказала я, хотя при мысли о яичнице меня начало мутить. — Я съем немного.
Тося достала из холодильника яйца пани Стаси. Поставила сковородку на плиту, положила кусочек масла, а потом вбила одно яйцо, второе, третье.
— Тосенька, — осторожно заметила я, — столько я не съем.
— А я съем, я голодная. — Тося не обратила внимания, что я назвала ее детским уменьшительным именем, чего она абсолютно не выносит.
Четвертое, пятое, шестое яйцо.
— Тося! Ты вбила шесть штук!
— Тебе что, жалко, да?
Тося схватилась за металлическую ложку, но, заметив мой взгляд, взяла деревянную, посолила, поперчила, покрошила сыр с плесенью, все перемешала. Яичница пахла изумительно. Тося поставила сковородку на стол, подала тарелки. Я положила себе самую малость. Дочь стала есть прямо со сковородки.
— Тося, тебе плохо не будет? — спросила я, видя, что она думает о чем-то другом.
— Не будет, — ответила моя дочь, — Ты не сердишься на меня?
Я сделала глубокий вдох.
— Нет. Дочери делают глупости. Но матери должны их все равно любить.
— А ты любишь меня, потому что должна или хочешь?
— Я тебя просто люблю, — ответила я. Тося улыбнулась и снова принялась за еду.
— Тося, шесть яиц!
— Да, я знаю, — сказала Тося и отправила в рот кусок зернового хлеба. — Так ты не сердишься на меня из-за того письма?
— Я не знаю какого.
— Которое после праздников я написала Адаму: чтобы он оставил нас в покое, потому что вернется папа и он не должен нам мешать. Я написала ему длинное письмо. Что я его очень прошу и что папа приезжает и заботится о нас… Я не должна была этого делать, извини, мамуль. Он, наверное, говорил тебе.
Ах вот как оно было… Эксик в Рождество подошел к телефону, не сказал, что говорил с Адамом, не подозвал меня… Потом Тося написала письмо… Потом приехал Шимон и увидел Эксика… Потом Уля, а впрочем, и моя мама, и тетя-фронтовичка, и Тося знали, что для меня будет лучше всего. Адам приехал и лишь своими глазами увидел, как обстоят дела.
— Нет, не сказал. Он ничего ни о каком письме мне не говорил.
— Я его просила не говорить, но думала, что он все-таки расскажет…
Я совсем не собиралась плакать, но, увы, слезы катились сами собой.
Тося замерла в растерянности — я никогда не плачу при ней, но на сей раз не смогла сдержаться.
— Мама, мама, — она бросилась меня утешать, — все еще можно исправить…
— Нет, — шмыгала я носом, — уже ничего не исправишь.
— Ты же можешь ему сказать, что это я… — Тося решилась на благородный жест. — Он всегда понимал такие вещи…
Она с надеждой смотрела на меня. Именно это вызывает у меня зависть, я завидую ей и всем юнцам. Нет вещей необратимых, все можно отменить, исправить, как-нибудь все уладится, сегодня — так, а завтра может быть иначе, достаточно одного «excuse», чтобы мир перевернулся с ног на голову…
Я улыбнулась сквозь слезы.
— Я уже с ним разговаривала. Он не хочет. Но я рада, что ты мне сказала. И очень прошу тебя, Тося, не вмешивайся больше. Обещай.
Тося выскребала сковороду.
— Господи, ты все съела?
Тосе всегда бывало плохо от яиц, а она заглотнула почти шесть штук, к тому же приправленных сыром с плесенью. Ей-богу, не миновать беды.
— Мамочка, серьезно, я не хотела… — Тося выпила стакан апельсинового сока.
— Знаю. Давай оставим эту тему. Пошли смотреть телевизор.
Дочь принесла мне плед, и, оставив неубранным стол, мы отправились смотреть «Новости».
— Танкер водоизмещением триста кубических метров вошел в гдыньский порт, — сообщил диктор, а снизу шла бегущая строка: «В японии задержаны двое…»
— Мама, Япония пишется с большой или с маленькой буквы? — спросила Тося, и мне не в чем было ее упрекнуть.
— Наверное, Пёрл-Харбор начался с того же. Кто-то стал писать Японию со строчной буквы. — В этом можно не сомневаться. Я закуталась в плед, глаза сами собой закрывались.
Я не слышала, как Тося вышла из дома.
Из дремоты меня вывела телефонная трель. Звонила моя мама, чтобы сказать, что хотя она меня не так воспитывала, однако, наверное, я права. Но она уже старая, несмотря на то что старается изо всех сил, и она думала, что так для меня будет лучше. Потом позвонил отец и сказал что если бы он был на месте мамы, то прекратил бы по крайней мере трепать языком, потому что это просто вопиет к небу, и чтобы я не сердилась на мать. Потом позвонила мама и сказала, чтобы я не слушала, что плетет отец, потому что он всегда болтает глупости, и жила собственным умом. Потом позвонил отец и сказал, чтобы я не огорчалась, что жизнь не кончается и я еще молода, хотя в последнее время выгляжу как-то не очень. Потом позвонила мама и сказала, чтобы я не слушала отца, потому что я молода, но мне надо привести себя в порядок.
А потом я увидела, что Тоси нет дома.
Вечер. Борис растянулся перед камином, в которым уже прогорели дрова. Я лежала потная, оба кота — на мне, вытягивали из меня болезнь. Решила позвонить Уле — может быть, Тося у Агаты. Набирала Улин телефон с дрожью в сердце.
— Это я, Юдита…
— О Господи, как хорошо, что ты звонишь! — захлюпала в трубку Уля. — Я думала, ты уже никогда со мной не захочешь говорить…
У меня потеплело в груди. Уля действительно не желала мне зла. Просто это роковое стечение обстоятельств.
Вот и все.
— Ну что ты, Уля, — захрипела я в телефон (не приняла днем лекарство, и результат слышен). — Я уже не сержусь… прости, но я должна была тебе все сказать…
— Ты что, болеешь? — заволновалась Уля.
— Немножко… Тося у вас?
— Я сейчас к тебе приду! — закричала подруга, и я не услышала, у них Тося или нет.
Уля сделала мне двойную порцию чая с четырьмя дольками лимона, мы с ней обнялись и расцеловались, несмотря на мое воспаление легких. Не бывать тому, чтобы какой-то проклятый Эксик нас разобщил, поссорил и сломал нашу дружбу. Собственно говоря, даже хорошо, что я ей все высказала, другой случай мог бы не представиться. Наверное, с дружбой так же, как с любовью, — то, что нас мучает, нельзя откладывать на потом. И что бы там ни было, хорошо, что есть Уля.
Когда я осталась одна, позвонила Якубу, но он сегодня не виделся с Тосей. Потом сделала осторожный звонок родителям, но им тоже ничего не известно. Потом позвонила бывшему, трубку сняла Йоля: нет, конечно, Тоси у них нет, а если бы она была у них, я бы сама об этом прекрасно знала, правда ведь?
Неправда.
Я решила, что не буду ни беспокоиться, ни нервничать. Еще не так ужасно поздно, Тося, видно, уходя, не захотела меня будить. Я не должна ее проверять и контролировать. Она куда-то на минутку ушла и сейчас вернется.
Я поплелась к кровати с телефонной трубкой в руке, Борис шел за мной. Шел — слишком сильно сказано. Я понимала, что неминуемо приближается тот час, когда я вызову Маньку и провожу Бориса туда, где не страдает ни одна собака, где он сможет вволю бегать, тайком от других собак подъедать кошачий корм — и никто из-за этого не устроит ему скандал и не будет над ним смеяться. Борис положил морду на одеяло, смотрел на меня, я приподняла ему задние лапы — пусть полежит на кровати, пока он еще здесь.
Я завернулась в одеяло и принялась сосать таблетки от боли в горле. Стоило мне поудобнее устроиться, раздался телефонный звонок, и в трубке я услышала самый желанный на свете голос, полный любви и тепла:
— Ютка? Ютка, я настоящий су… я настоящий идиот, да?
Я лишилась дара речи.
— Тосю вырвало. Что она ела? Боюсь, она не в состоянии ехать обратно на поезде. Можно мне ее привезти? Ютка, ты слышишь? Моя дрель хотела бы спросить, найдется ли для нее место у тебя в шкафу…
— Останься, — предложила она мне, когда Кармелия сладко заснула с бутылочкой «СЫссо» в ротике. — Поболтаем.
А потом достала большую кипу журналов и принялась взахлеб рассказывать о поясах для похудения, о препаратах из Америки, которые убивают аппетит, а также о клиниках пластической хирургии.
— Я не кормлю грудью, чтобы она не деформировалась, — объяснила соседка, — но все равно появились растяжки, придется как-то от них избавляться. Если бы я знала, что такой ценой…
«Мозги у тебя расплавились и деформировались, — сказала я. — Крыша у тебя совсем съехала, Реня, дорогая! — Рука дернулась, и я пролила чай. — Ты просто спятила! Ты совершеннейший продукт новой системы в этом государстве! Безмозглое существо, для которого можно создавать все эти идиотские штучки и цель которого — обзавестись все большим количеством вещей, предметов, тряпок, кремов, всяких примочек, искусственных сисек, силиконовых попок! А когда ты пустишь по миру своего муженька или вдруг начнешь новую жизнь, то очнешься и…»
Я открыла глаза и взглянула на Реньку.
— Реня, у тебя мозги деформировались, — сказала я. — Я не предполагала, что ты такая идиотка.
— Ну знаешь ли! — Реня резко захлопнула глянцевый журнал. — Ты даже не представляешь себе, какой у меня богатый внутренний мир. Я-то уж не останусь одна, как ты. Мой муж знает, что необходимо женщине для счастья. Мне не нужно работать, чтобы сделать себе пластическую операцию, а в тебе говорит зависть. Ну что ж, вот они — одинокие женщины!
— Знаешь что? — Я встала. — У меня нет сил болтать о всякой ерунде. Сегодня — точно. Может быть, изредка и можно. Но наверное, меня это больше не устраивает. Я не хотела тебя обидеть, но это ты, Реня, сидишь допоздна одна потому, что хочешь, чтобы твой супруг принес тебе еще больше. Жаль, что он не может работать двадцать четыре часа в сутки. — И напоследок я съехидничала: — Тебе никогда не приходило в голову, что ему, наверное, приятнее на работе, чем с тобой?
Ренька оторопела, а я, видимо, со всеми испорчу отношения. Но какое же это удовольствие — говорить что думаешь и делать что говоришь!
Дома меня ждала Агнешка.
— Ты не подходишь к телефону, Ютка, разве так можно?
Я рассказала ей вкратце, что происходит. И о разговоре с Улей, которая тоже думала, что так будет лучше для меня, и настолько была в этом уверена, что Шимону, который приезжал в мое отсутствие, не объяснила, что меня нет и что Тосин отец находится у меня незаконно. И о том, как мы с ней ужасно поссорились, когда я ей сказала, чтобы она никогда не вмешивалась в мою жизнь, потому что я в ее не лезу. И что никто лучше нас самих не знает, что мы чувствуем. И что если она, Агнешка, хочет убедить меня, что…
Но Агнешка махнула рукой.
— Юдита, — сказана она серьезно, — самое время, чтобы ты разобралась со своей жизнью. Ты и только ты, а не кто-то другой за тебя. Ты очень правильно сказала Уле. И родителям тоже. А Тося… с Тосей я поговорю сама, если ты позволишь. Слишком рьяно все за тебя взялись.
Уже второй день, как я болею. Был врач, определил, что у меня воспаление легких. Все одно к одному — воспаление легких, и все меня покинули. Но я поправлюсь. Тося вернулась от Агнешки и Гжесика, и что-то изменилось. Я лежала в спальне и в двухсотый раз читала трилогию[43] и «Идиота», а еще «Аню с Зеленого холма»[44], по очереди и отрывками, что, несомненно, было ярким свидетельством моего тяжелого состояния. Читала, плакала, спала. «И так будет до конца жизни», — подумала я.
— Мама, сделать тебе чаю?
— Нет, спасибо.
— А может, хочешь что-нибудь посмотреть? Я могу сходить в прокат… взять какой-нибудь фильм.
— Нет, но очень трогательно, что ты интересуешься. — До видеопроката не меньше километра от станции.
— А что ты хочешь?
— Ничего.
— Хочешь, я с тобой посижу?
Мне бы следовало от удивления перевернуться (как в гробу), но я не шелохнулась.
— Нет, спасибо.
— Ты не хочешь поговорить?
— Нет, — ответила я, но все-таки сползла с кровати. Тося подала мне халат.
— Тебе надо лежать.
— Я вспомнила, что не достала мясо на завтра. Оно в морозильнике.
— А почему ты не скажешь мне?
— Ты не знаешь какое. — Я надела халат и поплелась на кухню.
У меня немного кружилась голова. Кошки — во дворе, вместо того чтобы лежать на мне и вытягивать болезнь.
Дорогой читатель, некогда кошачьи шкурки прикладывали к почкам, полагая, что они исцеляют, но это не более чем предрассудок…
Живые кошачьи шкурки, мне бы они, несомненно, помогли.
Тося обогнала меня и остановилась перед холодильником.
— С тобой так всегда, мама. Захочешь тебе помочь — так нельзя. Почему ты со мной не разговариваешь? Ты обижена на меня, да? Я чувствую! Что все из-за меня, конечно. И Адам наверняка рассказал тебе про то письмо, ты поэтому и не хочешь со мной разговаривать. —
Тося неожиданно расплакалась, а я села на стул, потому что все-таки у меня сильная слабость.
— Про какое письмо? — еле слышно спросила я, у меня не было сил ругаться с дочерью.
— Не притворяйся! — крикнула Тося сквозь слезы. — Не притворяйся! Ты такая же лживая, как отец! Он тоже обманывает! Йоля поехала в Краков, и они там строят дом! Вместе!
— Это же хорошо, — сказала я, но мозги по-прежнему отказывались работать.
— Чего же хорошего? — Тося села рядом со мной и спрятала лицо в ладонях. — Я думала, что он хочет вернуться к тебе, а он просто поссорился со своей женой! Я хотела как лучше…
Я подняла руку и притронулась к Тосиным волосам. Как замечательно, что она их уже не красит, какой у них чудесный мышиный оттенок, и какие у нее красивые глаза!
— Не переживай, Тосенька, каждый может ошибиться… Я так счастлива, что дедушка с бабушкой снова вместе… Но такое случается очень редко… Мы с отцом действительно больше не любим друг друга. И хотя семья важнее всего, — я воспользовалась тем, что дочь, наверное, первый раз в жизни не перебивала меня, — это такой организм, в котором должны быть любовь, привязанность, уважение или дружба. В противном случае это всего лишь основная ячейка общества. У нас с отцом есть ты, но ребенок не может быть тем единственным, что связывает семью. Ребенок нуждается в чем-то большем, он должен чувствовать, что между родителями существует хотя бы симпатия, потому что иначе просто можно сойти с ума.
Тося подняла заплаканные глаза и посмотрела на меня с полным пониманием впервые за последние месяцы.
— Ты хочешь яичницу? — спросила она с надеждой. — Я бы не прочь…
— Пожарь, — сказала я, хотя при мысли о яичнице меня начало мутить. — Я съем немного.
Тося достала из холодильника яйца пани Стаси. Поставила сковородку на плиту, положила кусочек масла, а потом вбила одно яйцо, второе, третье.
— Тосенька, — осторожно заметила я, — столько я не съем.
— А я съем, я голодная. — Тося не обратила внимания, что я назвала ее детским уменьшительным именем, чего она абсолютно не выносит.
Четвертое, пятое, шестое яйцо.
— Тося! Ты вбила шесть штук!
— Тебе что, жалко, да?
Тося схватилась за металлическую ложку, но, заметив мой взгляд, взяла деревянную, посолила, поперчила, покрошила сыр с плесенью, все перемешала. Яичница пахла изумительно. Тося поставила сковородку на стол, подала тарелки. Я положила себе самую малость. Дочь стала есть прямо со сковородки.
— Тося, тебе плохо не будет? — спросила я, видя, что она думает о чем-то другом.
— Не будет, — ответила моя дочь, — Ты не сердишься на меня?
Я сделала глубокий вдох.
— Нет. Дочери делают глупости. Но матери должны их все равно любить.
— А ты любишь меня, потому что должна или хочешь?
— Я тебя просто люблю, — ответила я. Тося улыбнулась и снова принялась за еду.
— Тося, шесть яиц!
— Да, я знаю, — сказала Тося и отправила в рот кусок зернового хлеба. — Так ты не сердишься на меня из-за того письма?
— Я не знаю какого.
— Которое после праздников я написала Адаму: чтобы он оставил нас в покое, потому что вернется папа и он не должен нам мешать. Я написала ему длинное письмо. Что я его очень прошу и что папа приезжает и заботится о нас… Я не должна была этого делать, извини, мамуль. Он, наверное, говорил тебе.
Ах вот как оно было… Эксик в Рождество подошел к телефону, не сказал, что говорил с Адамом, не подозвал меня… Потом Тося написала письмо… Потом приехал Шимон и увидел Эксика… Потом Уля, а впрочем, и моя мама, и тетя-фронтовичка, и Тося знали, что для меня будет лучше всего. Адам приехал и лишь своими глазами увидел, как обстоят дела.
— Нет, не сказал. Он ничего ни о каком письме мне не говорил.
— Я его просила не говорить, но думала, что он все-таки расскажет…
Я совсем не собиралась плакать, но, увы, слезы катились сами собой.
Тося замерла в растерянности — я никогда не плачу при ней, но на сей раз не смогла сдержаться.
— Мама, мама, — она бросилась меня утешать, — все еще можно исправить…
— Нет, — шмыгала я носом, — уже ничего не исправишь.
— Ты же можешь ему сказать, что это я… — Тося решилась на благородный жест. — Он всегда понимал такие вещи…
Она с надеждой смотрела на меня. Именно это вызывает у меня зависть, я завидую ей и всем юнцам. Нет вещей необратимых, все можно отменить, исправить, как-нибудь все уладится, сегодня — так, а завтра может быть иначе, достаточно одного «excuse», чтобы мир перевернулся с ног на голову…
Я улыбнулась сквозь слезы.
— Я уже с ним разговаривала. Он не хочет. Но я рада, что ты мне сказала. И очень прошу тебя, Тося, не вмешивайся больше. Обещай.
Тося выскребала сковороду.
— Господи, ты все съела?
Тосе всегда бывало плохо от яиц, а она заглотнула почти шесть штук, к тому же приправленных сыром с плесенью. Ей-богу, не миновать беды.
— Мамочка, серьезно, я не хотела… — Тося выпила стакан апельсинового сока.
— Знаю. Давай оставим эту тему. Пошли смотреть телевизор.
Дочь принесла мне плед, и, оставив неубранным стол, мы отправились смотреть «Новости».
— Танкер водоизмещением триста кубических метров вошел в гдыньский порт, — сообщил диктор, а снизу шла бегущая строка: «В японии задержаны двое…»
— Мама, Япония пишется с большой или с маленькой буквы? — спросила Тося, и мне не в чем было ее упрекнуть.
— Наверное, Пёрл-Харбор начался с того же. Кто-то стал писать Японию со строчной буквы. — В этом можно не сомневаться. Я закуталась в плед, глаза сами собой закрывались.
Я не слышала, как Тося вышла из дома.
Из дремоты меня вывела телефонная трель. Звонила моя мама, чтобы сказать, что хотя она меня не так воспитывала, однако, наверное, я права. Но она уже старая, несмотря на то что старается изо всех сил, и она думала, что так для меня будет лучше. Потом позвонил отец и сказал что если бы он был на месте мамы, то прекратил бы по крайней мере трепать языком, потому что это просто вопиет к небу, и чтобы я не сердилась на мать. Потом позвонила мама и сказала, чтобы я не слушала, что плетет отец, потому что он всегда болтает глупости, и жила собственным умом. Потом позвонил отец и сказал, чтобы я не огорчалась, что жизнь не кончается и я еще молода, хотя в последнее время выгляжу как-то не очень. Потом позвонила мама и сказала, чтобы я не слушала отца, потому что я молода, но мне надо привести себя в порядок.
А потом я увидела, что Тоси нет дома.
Вечер. Борис растянулся перед камином, в которым уже прогорели дрова. Я лежала потная, оба кота — на мне, вытягивали из меня болезнь. Решила позвонить Уле — может быть, Тося у Агаты. Набирала Улин телефон с дрожью в сердце.
— Это я, Юдита…
— О Господи, как хорошо, что ты звонишь! — захлюпала в трубку Уля. — Я думала, ты уже никогда со мной не захочешь говорить…
У меня потеплело в груди. Уля действительно не желала мне зла. Просто это роковое стечение обстоятельств.
Вот и все.
— Ну что ты, Уля, — захрипела я в телефон (не приняла днем лекарство, и результат слышен). — Я уже не сержусь… прости, но я должна была тебе все сказать…
— Ты что, болеешь? — заволновалась Уля.
— Немножко… Тося у вас?
— Я сейчас к тебе приду! — закричала подруга, и я не услышала, у них Тося или нет.
Уля сделала мне двойную порцию чая с четырьмя дольками лимона, мы с ней обнялись и расцеловались, несмотря на мое воспаление легких. Не бывать тому, чтобы какой-то проклятый Эксик нас разобщил, поссорил и сломал нашу дружбу. Собственно говоря, даже хорошо, что я ей все высказала, другой случай мог бы не представиться. Наверное, с дружбой так же, как с любовью, — то, что нас мучает, нельзя откладывать на потом. И что бы там ни было, хорошо, что есть Уля.
Когда я осталась одна, позвонила Якубу, но он сегодня не виделся с Тосей. Потом сделала осторожный звонок родителям, но им тоже ничего не известно. Потом позвонила бывшему, трубку сняла Йоля: нет, конечно, Тоси у них нет, а если бы она была у них, я бы сама об этом прекрасно знала, правда ведь?
Неправда.
Я решила, что не буду ни беспокоиться, ни нервничать. Еще не так ужасно поздно, Тося, видно, уходя, не захотела меня будить. Я не должна ее проверять и контролировать. Она куда-то на минутку ушла и сейчас вернется.
Я поплелась к кровати с телефонной трубкой в руке, Борис шел за мной. Шел — слишком сильно сказано. Я понимала, что неминуемо приближается тот час, когда я вызову Маньку и провожу Бориса туда, где не страдает ни одна собака, где он сможет вволю бегать, тайком от других собак подъедать кошачий корм — и никто из-за этого не устроит ему скандал и не будет над ним смеяться. Борис положил морду на одеяло, смотрел на меня, я приподняла ему задние лапы — пусть полежит на кровати, пока он еще здесь.
Я завернулась в одеяло и принялась сосать таблетки от боли в горле. Стоило мне поудобнее устроиться, раздался телефонный звонок, и в трубке я услышала самый желанный на свете голос, полный любви и тепла:
— Ютка? Ютка, я настоящий су… я настоящий идиот, да?
Я лишилась дара речи.
— Тосю вырвало. Что она ела? Боюсь, она не в состоянии ехать обратно на поезде. Можно мне ее привезти? Ютка, ты слышишь? Моя дрель хотела бы спросить, найдется ли для нее место у тебя в шкафу…