Я решила отправиться к Лидии Борисовне Либединской. И хотя в пору расцвета РАППа ей было всего десять лет, но спустя годы она стала женой одного из первых его руководителей Юрия Либединского.
Почему-то долго не решалась ей звонить. Мария Иосифовна сказала:
– Бросьте, Лида – очень хорошая баба. Правда, она не вылезает из телевизора, но это на ней не отражается.
Я позвонила, представилась.
– Почему вы до сих пор не пришли? Я вас давно жду.
Опешила.
– Да, прочла книжку про Ташкент. Очень понравилась.
Лидия Либединская. 2000-е.
Большая, заполненная вещами квартира Либединской была полной противоположностью аскетичной, с голыми стенами квартиры Марии Иосифовны. Здесь всё плясало, подпрыгивало: расписанные разделочные доски, заполнившие все стены на кухне, картины, картинки, фотографии, море сувениров, тарелочек. Среди этого великолепия улыбчивая уютная хозяйка являла абсолютно гармоничное зрелище. Насколько все было сложно с Марией Иосифовной – медленно входить в ее жизнь, вслушиваться в ее интонации и раз за разом становиться для нее кем-то важным, – настолько в этом доме всё было наоборот. Уже через несколько часов я чувствовала себя так, словно приходила сюда сотни раз, сидела в углу на кухне и говорила обо всем на свете.
Очевидным сразу стало то, что Лидия Борисовна соединяла в себе несоединимое. Обожая своего покойного мужа, будучи преданной памяти его друга Фадеева, много лет дружившая с советской до мозга костей Маргаритой Алигер, Либединская ненавидела советскую власть.
– Юрия Николаевича самого преследовали, ему еле удалось спастись от чисток в тридцать седьмом году, если бы не Фадеев, не знаю, что было бы. Да, он был советский человек, хотел всеобщего счастья, но что ж поделаешь, такое время.
Рассказ не утешал. Он был общим и бесцветным, Либединский был огорожен частоколом уже обкатанных слов. Другое дело – остальные.
Она с увлечением рассказала мне про Бориса Левина, описавшего РАППовцев в романе «Юноша» в 1933 году, где он вывел Авербаха, Динамова, Фадеева. Современники их быстро разгадали, и роман начисто исчез из истории литературы.
О Фадееве рассказывала много и охотно. В ее глазах он был несомненной жертвой. Заблуждался, страдал, его ненавидел Берия, он не смог выдержать навалившийся на него груз незаслуженных обид и покончил с собой. Я понимала, что Лидия Борисовна отлила свои рассказы в бронзу, я физически ощущала многократный повтор этих формул и искала зазор, куда можно было проникнуть.
Таким зазором оказалась тема самоубийства. Она сопровождала Фадеева всю жизнь. Тут было о чем подумать. Была такая красавица – Ольга Ляшко, дочь пролетарского писателя. Она была секретаршей в «Красной нови», где работал и Фадеев, и его жена, пролетарская писательница Валерия Герасимова. Однажды Фадеев и Ольга Ляшко уехали кататься на теплоходе, а Валерия Герасимова приняла огромную дозу снотворного. Сестра Марианна насилу успела ее откачать. Фадеев примчался в больницу, и спустя годы Герасимова вспоминала, с какой нежностью он ухаживал за ней, это были самые счастливые дни ее жизни. Хотя говорила, что лучше бы умерла тогда, чтобы не видеть столько горя потом. На Ольгу Фадеев больше не смотрел. Скоро она вместе с писателем Виктором Дмитриевым, влюбленным в нее, покончила с собой. Об этом ужасном событии, случившемся после самоубийства Маяковского, говорила вся Москва. Правда, подробности я уже нашла сама. Лидия Борисовна утверждала, что все это было лишь стечение обстоятельств. Но подобные обстоятельства почему-то неотступно преследовали Фадеева.
Был у него короткий роман с Инной Беленькой, разведчицей, красавицей, сестрой заместителя наркома пищевой промышленности Марка Беленького (впоследствии расстрелянного). Она работала в Испании; в 1937 году туда приехал на антифашистский конгресс Александр Фадеев. Инну он встретил на улице и бросился ей на шею, тем самым он ее выдал, не ведая о том. Инну срочно вызвали в Москву. Как только она оказалась в столице, то поднялась на крышу дома Нирнзее и бросилась вниз. Еще спустя несколько лет покончила с собой Марианна Герасимова, сестра Валерии, очень близкий Фадееву человек, – она только вернулась из лагеря.
Конечно, всё это был морок, который крутил генерального секретаря Союза писателей.
Лидия Борисовна говорила, что слышала от Либединского, что единственная, к кому хотел уйти Фадеев, это к Маргарите Алигер. Либединская ходила с Маргаритой вместе отпевать (!) Фадеева в церковь на Пятницкой. На кладбище каждый год в день памяти Фадеева они встречали Марию Петровых.
Маргарита была несчастна, говорила, что только дочь Таня ее любила, перед ней она виновата по-настоящему. Была влюблена в Казакевича в период работы над «Литературной Москвой»… Когда узнала о его ужасном диагнозе, криком кричала: «За что мне это?! За что?!» А он относился к ней очень легкомысленно, мог о ней что-то сказать, и это катилось по всему Переделкину. Но она была и твердокаменной: после ухода Сталина сказала, что ей никогда не было так плохо, как от потери вождя. Долго привыкала.
Самоубийства вокруг Фадеева и его собственное незаметно вырастали в метафору. Конечно, Лидия Борисовна берегла память о нем. Когда я прочитала раздирающую душу переписку Фадеева с Алигер в 1943–1944 годах, нельзя было не пожалеть смятого судьбой, запутавшегося человека, никак не имеющего возможности вернуться к своему главному назначению – писательству. Об этом его крик и боль. Но и власть не могла его отпустить, а он не мог с ней до конца расстаться. И поэтому самое страшное началось в послевоенное время с нападением на бывших друзей, ставших в одночасье космополитами, и чудовищными партийными собраниями, где разбирали писателей по национальному признаку, а затем их посылали на казнь. Он закрывался фразой, сказанной как-то Тарасенкову: «Ты должен понимать, что гораздо лучше, когда мы сами будем бить друг друга, чем если нас начнут бить оттуда, сверху!»
Вдруг мне открылась параллельная неведомая реальность, про которую мало было что известно. И хотя были изданы сборники документов по советской литературе, со страниц которых вставали какие-то номенклатурные существа без лиц и без характеров, было множество отлакированных воспоминаний, оставшихся от советской поры, но была – устная история, которой уже почти нет: за последнее десятилетие она на глазах убыла в мир иной.
Почти все писатели, творившие тогда, рано или поздно попадались в сети. Многих настигала гибель прямо на глазах братьев-литераторов, которые, обмирая от страха, смотрели на их гибель, а кто-то помогал потуже затягивать веревку на горле жертвы, чтобы она не вырвалась. Но назавтра всё менялось, и они сами лежали поверженные, запутавшиеся, ждущие смерти.
Но на какое-то время мне пришлось выйти из странствия по 1930-м годам…
Борисоглебский
Потому что
Почему-то долго не решалась ей звонить. Мария Иосифовна сказала:
– Бросьте, Лида – очень хорошая баба. Правда, она не вылезает из телевизора, но это на ней не отражается.
Я позвонила, представилась.
– Почему вы до сих пор не пришли? Я вас давно жду.
Опешила.
– Да, прочла книжку про Ташкент. Очень понравилась.
Большая, заполненная вещами квартира Либединской была полной противоположностью аскетичной, с голыми стенами квартиры Марии Иосифовны. Здесь всё плясало, подпрыгивало: расписанные разделочные доски, заполнившие все стены на кухне, картины, картинки, фотографии, море сувениров, тарелочек. Среди этого великолепия улыбчивая уютная хозяйка являла абсолютно гармоничное зрелище. Насколько все было сложно с Марией Иосифовной – медленно входить в ее жизнь, вслушиваться в ее интонации и раз за разом становиться для нее кем-то важным, – настолько в этом доме всё было наоборот. Уже через несколько часов я чувствовала себя так, словно приходила сюда сотни раз, сидела в углу на кухне и говорила обо всем на свете.
Очевидным сразу стало то, что Лидия Борисовна соединяла в себе несоединимое. Обожая своего покойного мужа, будучи преданной памяти его друга Фадеева, много лет дружившая с советской до мозга костей Маргаритой Алигер, Либединская ненавидела советскую власть.
– Юрия Николаевича самого преследовали, ему еле удалось спастись от чисток в тридцать седьмом году, если бы не Фадеев, не знаю, что было бы. Да, он был советский человек, хотел всеобщего счастья, но что ж поделаешь, такое время.
Рассказ не утешал. Он был общим и бесцветным, Либединский был огорожен частоколом уже обкатанных слов. Другое дело – остальные.
Она с увлечением рассказала мне про Бориса Левина, описавшего РАППовцев в романе «Юноша» в 1933 году, где он вывел Авербаха, Динамова, Фадеева. Современники их быстро разгадали, и роман начисто исчез из истории литературы.
О Фадееве рассказывала много и охотно. В ее глазах он был несомненной жертвой. Заблуждался, страдал, его ненавидел Берия, он не смог выдержать навалившийся на него груз незаслуженных обид и покончил с собой. Я понимала, что Лидия Борисовна отлила свои рассказы в бронзу, я физически ощущала многократный повтор этих формул и искала зазор, куда можно было проникнуть.
Таким зазором оказалась тема самоубийства. Она сопровождала Фадеева всю жизнь. Тут было о чем подумать. Была такая красавица – Ольга Ляшко, дочь пролетарского писателя. Она была секретаршей в «Красной нови», где работал и Фадеев, и его жена, пролетарская писательница Валерия Герасимова. Однажды Фадеев и Ольга Ляшко уехали кататься на теплоходе, а Валерия Герасимова приняла огромную дозу снотворного. Сестра Марианна насилу успела ее откачать. Фадеев примчался в больницу, и спустя годы Герасимова вспоминала, с какой нежностью он ухаживал за ней, это были самые счастливые дни ее жизни. Хотя говорила, что лучше бы умерла тогда, чтобы не видеть столько горя потом. На Ольгу Фадеев больше не смотрел. Скоро она вместе с писателем Виктором Дмитриевым, влюбленным в нее, покончила с собой. Об этом ужасном событии, случившемся после самоубийства Маяковского, говорила вся Москва. Правда, подробности я уже нашла сама. Лидия Борисовна утверждала, что все это было лишь стечение обстоятельств. Но подобные обстоятельства почему-то неотступно преследовали Фадеева.
Был у него короткий роман с Инной Беленькой, разведчицей, красавицей, сестрой заместителя наркома пищевой промышленности Марка Беленького (впоследствии расстрелянного). Она работала в Испании; в 1937 году туда приехал на антифашистский конгресс Александр Фадеев. Инну он встретил на улице и бросился ей на шею, тем самым он ее выдал, не ведая о том. Инну срочно вызвали в Москву. Как только она оказалась в столице, то поднялась на крышу дома Нирнзее и бросилась вниз. Еще спустя несколько лет покончила с собой Марианна Герасимова, сестра Валерии, очень близкий Фадееву человек, – она только вернулась из лагеря.
Конечно, всё это был морок, который крутил генерального секретаря Союза писателей.
Лидия Борисовна говорила, что слышала от Либединского, что единственная, к кому хотел уйти Фадеев, это к Маргарите Алигер. Либединская ходила с Маргаритой вместе отпевать (!) Фадеева в церковь на Пятницкой. На кладбище каждый год в день памяти Фадеева они встречали Марию Петровых.
Маргарита была несчастна, говорила, что только дочь Таня ее любила, перед ней она виновата по-настоящему. Была влюблена в Казакевича в период работы над «Литературной Москвой»… Когда узнала о его ужасном диагнозе, криком кричала: «За что мне это?! За что?!» А он относился к ней очень легкомысленно, мог о ней что-то сказать, и это катилось по всему Переделкину. Но она была и твердокаменной: после ухода Сталина сказала, что ей никогда не было так плохо, как от потери вождя. Долго привыкала.
Самоубийства вокруг Фадеева и его собственное незаметно вырастали в метафору. Конечно, Лидия Борисовна берегла память о нем. Когда я прочитала раздирающую душу переписку Фадеева с Алигер в 1943–1944 годах, нельзя было не пожалеть смятого судьбой, запутавшегося человека, никак не имеющего возможности вернуться к своему главному назначению – писательству. Об этом его крик и боль. Но и власть не могла его отпустить, а он не мог с ней до конца расстаться. И поэтому самое страшное началось в послевоенное время с нападением на бывших друзей, ставших в одночасье космополитами, и чудовищными партийными собраниями, где разбирали писателей по национальному признаку, а затем их посылали на казнь. Он закрывался фразой, сказанной как-то Тарасенкову: «Ты должен понимать, что гораздо лучше, когда мы сами будем бить друг друга, чем если нас начнут бить оттуда, сверху!»
Вдруг мне открылась параллельная неведомая реальность, про которую мало было что известно. И хотя были изданы сборники документов по советской литературе, со страниц которых вставали какие-то номенклатурные существа без лиц и без характеров, было множество отлакированных воспоминаний, оставшихся от советской поры, но была – устная история, которой уже почти нет: за последнее десятилетие она на глазах убыла в мир иной.
Почти все писатели, творившие тогда, рано или поздно попадались в сети. Многих настигала гибель прямо на глазах братьев-литераторов, которые, обмирая от страха, смотрели на их гибель, а кто-то помогал потуже затягивать веревку на горле жертвы, чтобы она не вырвалась. Но назавтра всё менялось, и они сами лежали поверженные, запутавшиеся, ждущие смерти.
Но на какое-то время мне пришлось выйти из странствия по 1930-м годам…
Борисоглебский
Потому что
…меня взяли на работу в музей Цветаевой. Тут сыграла свою роль Мария Иосифовна и тот факт, что в ташкентской книжке я рассказывала о Муре, сыне Цветаевой. Нет, тут соединилось сразу столько обстоятельств – разом всё не объяснить.
Итак, дом стоял в Борисоглебском переулке. Желтым трехэтажным кубом, с милыми старыми окнами, с парадным входом под резным чугунным навесом, он всегда оставался от меня по левую руку, когда я переулками шла от Никитской к Новому Арбату.
В музей я не хотела входить, пробегала быстро мимо и мимо. Это было связано с глупой юношеской обидой на музееосновательницу Надежду Ивановну Катаеву-Лыткину. В девяностые годы я написала небольшой путеводитель «Москва Марины Цветаевой» и, позвонив в музей, попросила ее взглянуть, нет ли в нем ошибок, в ответ услышала: «Милочка, вот вы три года тут полы помоете, а потом я посмотрю, что вы там написали».
Идея была мне понятна, но разговор все равно не понравился. Путеводитель я закинула куда подальше.
Но вот времена изменились, и я открыла тяжелую деревянную дверь и ступила на крутую каменную лестницу. Это был не совсем музей – это был дом. Дом вошел в мою жизнь без всякой занудной музейности, без экскурсий и мемориалов. Я просто в нем поселилась, поразившись его винтообразной природе, комнате-каюте под самой крышей. Я жила на его диванах, находила пригодные для него вещи, в странствиях по разным домам и людям мне стали даже попадаться предметы самой Цветаевой. Некоторые из них владельцы соглашались отдать в музей.
Оказавшись в нем, я поняла, что с неизбежностью придется писать продолжение ташкентской книги об эвакуации, о последнем путешествии Марины Цветаевой с Муром в Елабугу, куда логично примыкала история писательской колонии в Чистополе. Тот воздух, из которого ткался Ташкент, возник иначе. Достаточно было произнести имена: Цветаева – Елабуга – Чистополь, и истории начинали оживать. Оказалось, что Лидия Борисовна двадцатилетней девушкой вместе с художником Львом Бруни провожала Цветаеву на Речном вокзале в Елабугу. Там были и Пастернак, и Виктор Боков, и много других людей, но ей ярче всего запомнилось, как Цветаева стояла на берегу, теребила в руках наволочку, наполненную рисом, и говорила: «Левушка, вот рис кончится, что будет? Рис кончится…»
На прощанье Цветаева поцеловала молодую крепкую Лиду Толстую (так ее тогда звали) и сказала:
– Жаль, что вы не едете с нами.
Я потом поняла, что не из вежливости она так сказала. Какая светскость, когда вокруг крики, гвалт, тюки, чемоданы, перекошенные лица, плач, женский вой? Просто исходила от этой девушки огромная прочность, жизненная сила, которую Цветаева умела различать и хотела обвиться вокруг кого-нибудь сильного и надежного как узлом вокруг якоря. Жизнь уходила из-под ног и плыла, как их переполненная посудина, к иному берегу, к Нежизни.
Мы с Лидией Борисовной стали искать ту последнюю фотографию, где были сняты они все – Лида, Крученых, Цветаева и Мур – 18 июня в Кускове. Но попадалось все не то. Вот бабушки в фижмах, тбилисские черноглазые барышни в нежных легких платьях, вопрошающе глядевшие в камеру. Тут же Либединский в обнимку с Марианной Герасимовой и Либединский, несущий с Фадеевым гроб с Маяковским.
– Вот, – язвительно заметила Либединская, – а все говорили, РАППы не пришли хоронить Маяковского. Вот они, РАППы!
А затем вдруг выглянула пара – он и она. Красивые и счастливые. Дезик Самойлов с первой женой. С фотографии смотрела очень красивая женщина с огромной косой на голове, с ясными спокойными глазами. Прижавшись к ней, сидел кудрявый красивый юноша. Узнать в нем Давида Самойлова было непросто.
Ровно через неделю на кухне у метро «Аэропорт» я сидела рядом с Геддой Шор и ее сестрой и передо мной оказалась та же фотография Самойлова с красавицей.
Я попала к Шорам абсолютно неожиданно. Начала разговор с опубликованных воспоминаний Гедды о Чистополе, которые очень не походили на то, что я до этого читала. Гедда была уже очень пожилая женщина, маленького роста, с лицом с кулачок, но с очень живыми яркими глазами. Такая же была ее сестра.
Сестры Агда и Гедда (их назвали так в честь героинь Ибсена) Шор были дочерьми забытой детской поэтессы Маргариты Шор-Ивенсен и Александра Шора, который в начале века открыл Курсы музыки, оперы, драмы и хореографии, где преподавали разные знаменитости. У Шоров было море известных родственников – от музыканта Давида Шора до личного секретаря Вяч. Иванова Ольги Шор. Правда, родственные связи они знали слабо, зато о своей юности рассказывали ярко и интересно. Дружили с Дезиком Самойловым они через близкую подругу, ту самую красавицу. Гедда обладала странными талантами: во-первых, она мастерски свистела, во-вторых, умела пародировать и передавать манеру любого человека. С такими номерами она выступала всегда, когда собирались шумные компании. Самойлов называл это «Гедда ираклит», от имени Ираклия Андроникова. Каждый раз он упрашивал ее: «Гедда, поиракли», – и она начинала кого-нибудь изображать под всеобщий хохот или всеобщее изумление. Однажды во время домашнего выступления побледнела, а затем рухнула в обморок. После этого начисто утратила способность к подражанию. Она сказала, что каждый раз, когда выступала с подобным номером, чувствовала, что душа ее на время покидает тело и туда входит что-то иное. В тот день, рухнув в обморок, она ощутила, что душа покинула тело навсегда. Однако жизнь к ней вернулась.
Когда Гедда вынула фотографию Самойлова (собственно, мы искали чистопольские военные снимки), я даже вздрогнула и сказала, что на днях видела ее в доме Либединской. На меня строго посмотрели и сказали, что фотографии наверняка пересняли у них. Далее последовал рассказ о тяжелой судьбе их подруги, обидах, обманах. И дальше было много рассказов про обиды. И про музей, где я только начала работать (раньше, при другом директоре, там были попугаи в клетке, которых они с сестрой сделали из папье-маше, а теперь, они знают точно, птиц убрали), недооценивали маму, их тоже.
Итак, дом стоял в Борисоглебском переулке. Желтым трехэтажным кубом, с милыми старыми окнами, с парадным входом под резным чугунным навесом, он всегда оставался от меня по левую руку, когда я переулками шла от Никитской к Новому Арбату.
В музей я не хотела входить, пробегала быстро мимо и мимо. Это было связано с глупой юношеской обидой на музееосновательницу Надежду Ивановну Катаеву-Лыткину. В девяностые годы я написала небольшой путеводитель «Москва Марины Цветаевой» и, позвонив в музей, попросила ее взглянуть, нет ли в нем ошибок, в ответ услышала: «Милочка, вот вы три года тут полы помоете, а потом я посмотрю, что вы там написали».
Идея была мне понятна, но разговор все равно не понравился. Путеводитель я закинула куда подальше.
Но вот времена изменились, и я открыла тяжелую деревянную дверь и ступила на крутую каменную лестницу. Это был не совсем музей – это был дом. Дом вошел в мою жизнь без всякой занудной музейности, без экскурсий и мемориалов. Я просто в нем поселилась, поразившись его винтообразной природе, комнате-каюте под самой крышей. Я жила на его диванах, находила пригодные для него вещи, в странствиях по разным домам и людям мне стали даже попадаться предметы самой Цветаевой. Некоторые из них владельцы соглашались отдать в музей.
Оказавшись в нем, я поняла, что с неизбежностью придется писать продолжение ташкентской книги об эвакуации, о последнем путешествии Марины Цветаевой с Муром в Елабугу, куда логично примыкала история писательской колонии в Чистополе. Тот воздух, из которого ткался Ташкент, возник иначе. Достаточно было произнести имена: Цветаева – Елабуга – Чистополь, и истории начинали оживать. Оказалось, что Лидия Борисовна двадцатилетней девушкой вместе с художником Львом Бруни провожала Цветаеву на Речном вокзале в Елабугу. Там были и Пастернак, и Виктор Боков, и много других людей, но ей ярче всего запомнилось, как Цветаева стояла на берегу, теребила в руках наволочку, наполненную рисом, и говорила: «Левушка, вот рис кончится, что будет? Рис кончится…»
На прощанье Цветаева поцеловала молодую крепкую Лиду Толстую (так ее тогда звали) и сказала:
– Жаль, что вы не едете с нами.
Я потом поняла, что не из вежливости она так сказала. Какая светскость, когда вокруг крики, гвалт, тюки, чемоданы, перекошенные лица, плач, женский вой? Просто исходила от этой девушки огромная прочность, жизненная сила, которую Цветаева умела различать и хотела обвиться вокруг кого-нибудь сильного и надежного как узлом вокруг якоря. Жизнь уходила из-под ног и плыла, как их переполненная посудина, к иному берегу, к Нежизни.
Мы с Лидией Борисовной стали искать ту последнюю фотографию, где были сняты они все – Лида, Крученых, Цветаева и Мур – 18 июня в Кускове. Но попадалось все не то. Вот бабушки в фижмах, тбилисские черноглазые барышни в нежных легких платьях, вопрошающе глядевшие в камеру. Тут же Либединский в обнимку с Марианной Герасимовой и Либединский, несущий с Фадеевым гроб с Маяковским.
– Вот, – язвительно заметила Либединская, – а все говорили, РАППы не пришли хоронить Маяковского. Вот они, РАППы!
А затем вдруг выглянула пара – он и она. Красивые и счастливые. Дезик Самойлов с первой женой. С фотографии смотрела очень красивая женщина с огромной косой на голове, с ясными спокойными глазами. Прижавшись к ней, сидел кудрявый красивый юноша. Узнать в нем Давида Самойлова было непросто.
Ровно через неделю на кухне у метро «Аэропорт» я сидела рядом с Геддой Шор и ее сестрой и передо мной оказалась та же фотография Самойлова с красавицей.
Я попала к Шорам абсолютно неожиданно. Начала разговор с опубликованных воспоминаний Гедды о Чистополе, которые очень не походили на то, что я до этого читала. Гедда была уже очень пожилая женщина, маленького роста, с лицом с кулачок, но с очень живыми яркими глазами. Такая же была ее сестра.
Сестры Агда и Гедда (их назвали так в честь героинь Ибсена) Шор были дочерьми забытой детской поэтессы Маргариты Шор-Ивенсен и Александра Шора, который в начале века открыл Курсы музыки, оперы, драмы и хореографии, где преподавали разные знаменитости. У Шоров было море известных родственников – от музыканта Давида Шора до личного секретаря Вяч. Иванова Ольги Шор. Правда, родственные связи они знали слабо, зато о своей юности рассказывали ярко и интересно. Дружили с Дезиком Самойловым они через близкую подругу, ту самую красавицу. Гедда обладала странными талантами: во-первых, она мастерски свистела, во-вторых, умела пародировать и передавать манеру любого человека. С такими номерами она выступала всегда, когда собирались шумные компании. Самойлов называл это «Гедда ираклит», от имени Ираклия Андроникова. Каждый раз он упрашивал ее: «Гедда, поиракли», – и она начинала кого-нибудь изображать под всеобщий хохот или всеобщее изумление. Однажды во время домашнего выступления побледнела, а затем рухнула в обморок. После этого начисто утратила способность к подражанию. Она сказала, что каждый раз, когда выступала с подобным номером, чувствовала, что душа ее на время покидает тело и туда входит что-то иное. В тот день, рухнув в обморок, она ощутила, что душа покинула тело навсегда. Однако жизнь к ней вернулась.
Когда Гедда вынула фотографию Самойлова (собственно, мы искали чистопольские военные снимки), я даже вздрогнула и сказала, что на днях видела ее в доме Либединской. На меня строго посмотрели и сказали, что фотографии наверняка пересняли у них. Далее последовал рассказ о тяжелой судьбе их подруги, обидах, обманах. И дальше было много рассказов про обиды. И про музей, где я только начала работать (раньше, при другом директоре, там были попугаи в клетке, которых они с сестрой сделали из папье-маше, а теперь, они знают точно, птиц убрали), недооценивали маму, их тоже.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента